Савчук В.В. «Медиафилософия. Приступ реальности»


Презентация книги Валерия Савчука «Медиафилософия. Приступ реальности» СПБ., Изд-во РХГА, 2013.

Дорогие друзья и коллеги!

Предлагаем вашему вниманию отчет о презентации книги Валерия Владимировича Савчука «Медиафилософия. Приступ реальности» СПБ.: Изд-во РХГА, 2013 – 338 с., которая состоялась 16 мая 2013 в открытом лектории РХГА.


Mediaphilosophy_Pristup_Realnosti

С докладами выступили Р.В. Светлов, директор издательства РХГА; О.А. Штайн, ученый секретарь Ученого совета РХГА; Е.А. Маковецкий, к.ф.н., доцент кафедры музейного дела и охраны памятников философского факультета СПбГУ; Н.А. Грякалов, к.ф.н., старший преподаватель кафедры философии науки и техники философского факультета СПбГУ; А.С. Ленкевич, секретарь научно-исследовательского семинара «Визуальные практики», член Петербургского консорциума свободных критиков; К.А. Очеретяный, ученый секретарь Центра медиафилософии и другие.

Презентацию открыл заведующий сектором научной информации Русской христианской гуманитарной академии Владимир Александрович Егоров.

Егоров В.А.: В открытой аудитории РХГА сегодня проходит замечательная встреча и презентация новой книги профессора, доктора философских наук Валерия Владимировича Савчука «Медиафилософия. Приступ реальности». Это абсолютно свежая книга – книга 2013 года; можно сказать, что она только что сошла с кончика пера – но об этом, наверное, точнее скажет сам Валерий Владимирович.

Нам приятно сотрудничать с Валерием Владимировичем – он не редкий гость в РХГА. За последний год – на моей памяти – как минимум два его появления здесь. Итак, будем считать наше сегодняшнее мероприятие открытым. Я хотел бы пригласить открыть наш вечер Оксану Александровну Штайн, медиафилософа и представителя научного отдела РХГА.

Штайн О.А.: Позвольте мне сегодня выступить в официальной роли. Как представитель научного отдела и научный секретарь РХГА, я с удовольствием открываю сегодняшнюю презентацию. Прежде всего, скажу несколько слов не касательно содержания книги. Хотелось бы отметить, что книгу Валерия Владимировича уже ждут – вокруг нее уже складывается определенное региональное и международное сообщество. Буквально на следующий день, как вышла книга, к нам стали приходить письма с вопросом о том, как ее купить. Я могу только поздравить Вас с этим признанием, и со своей стороны буду всячески способствовать утверждению Вашего направления исследований.

Книга Валерия Владимировича Савчука «Медиафилософия. Приступ реальности» востребованная и жданная. Со стороны обитателей академических и околонаучных кругов с целью ориентации в поле новой дисциплины медиафилософии. Со стороны так называемой широкой публики это попытки объяснить, почему «старый мир бьется в конвульсиях, их приступы случаются все чаще и чаще» (с.3).

Презентация книги Валерия Савчука «Медиафилософия. Приступ реальности» СПБ., Изд-во РХГА, 2013.

Медиафилософия рассматривает волнующие всех вопросы социальной коммуникации, когда опосредованное образами общение является не только сообщением, но и представлением, случаями ведущим к замыканию и персонифицированной аутичности.

Автором обсуждается понятие, несущее в себе большой исследовательский потенциал, который может продолжить череду: «отчуждение», «абсурд», – это понятие «чистая отвлеченность». Поднимаются социальные проблемы, так как ковырять рану и искать диагноз всегда больно и тяжело, пожелаем Валерию Владимировичу духовного здоровья, ведь взять и признаться: «Реальность, обратившаяся медиареальностью», не так просто.

Есть и печаль в тексте: автор поднимает знамя медиафилософии, попутно оглядываясь на невыразимую нелегкость бытия «плёночных» кинорежиссеров и фотографов, сторонников старых бромосеребряных технологий, говорящих, «что качество их работ не конвертируется в другой формат» (с.5).

Валерий Владимирович затронул вопросы, которые я бы отнесла к разряду: «социальный нерв». Например, параграф «Безразличие» о замене личной ответственности на коллективную и уход от безответственности к следующей ситуации безответности.

Важна проведенная историко-философская регистрация поворотов в философии ХХ века: «Онтологический, лингвистический, антропологический, теологический, пространственный и медиальный, необходимо и востребовано.

Хороший и чуткий юмор, характерный для книг В.В. Савчука: «Лягушка-медиум», «Нужны ли реабилитационные центры для ветеранов компьютерных войн?» Важно, что поле метода топологической рефлексии в отечественном образовательном пространстве тоже остается за именем В.В. Савчука. В настоящее время интенсивно распространяемый научно-исследовательский метод в данной книге рассматривается в параграфах 2 главы: «Редукция к точке», «От карты к топосу».

Нужно отметить множество пикантных тем, типа «Боль в медиареальности», «Медиальная форма актуального насилия», «Рана – изнанка знака». И, конечно же, поэтичную игру слов, типа «изнанка знака», которая поется и произносится в ритме, что делает стиль и почерк Валерия Владимировича узнаваемым и изящным. Так же, как и легкий переход от текстов словенского классика-постмодерниста Сл. Жижека до российского классика-писателя Н.В. Гоголя и современного исследователя Игоря Павловича Смирнова.

Интересен переход от утверждения новой дисциплины медиафилософии в российской образовательной действительности до чисто отечественных социальных тем: «Заборы – третья беда России?». Хочется предложить дальнейшее исследование таких антропологических тем, как «заборы», «мусор», которые заняли бы место в ряду публикаций по феномену «советской очереди», к примеру.

Прекрасно подобранные примеры от «безликих конголизцах» до «австралийцев, которые ближе, чем сосед по лестничной клетке».

В завершении хочется сказать, что профессор Санкт-Петербургского государственного университета профессор В.В. Савчук воспитывает новое поколение исследователей, которые должны закрепить пределы новой институализированной теперь в России дисциплины. Созданный им Центр медиафилософии развивается в ауре так называемой «ВВС-атмосферы».

Очеретяный К.А.: Спасибо. Я прошу к виртуальной трибуне следующего докладчика: Даниэля Унтовича Орлова – к.ф.н., научный сотрудник научно-образовательного центра проблем философии, религии, культуры ГУАП, зам. главного редактора альманаха “Русский мiръ” который выступит по скайпу из своего издательства, используя новые медиа.


Орлов Д.У.:Новая книга В. В. Савчука предназначена, прежде всего, тем, кто располагает себя в рамках еще достаточно зыбкого и неопределенного, но все же постепенно оформляющегося в своих очертаниях поля медиафилософии. Также она может оказаться полезной читателю, который встречался с упоминанием медиа в различных теоретических контекстах, связанных с аналитикой современности, но остался неудовлетворен предложенными вариантами их понятийной экспликации, – либо ее неполнотой, узостью и факультативностью на фоне традиционных предметов философского умозрения, либо ее избыточностью на фоне наличествующих феноменов медиа. Думается, что замысел книги срабатывает как в случае тех, кто принимает утверждение «все есть медиа», т. е. приписывает им некую форму всеобщности (их можно назвать «новыми трансценденталистами»), так и в отношении тех, для кого медиа – это подозрительная ситуация, которая подушечками мягких лап сжимает кольцо вокруг человека, придавая его экзистенции новую нудительность (жестко то же самое делает терроризм).

Задача автора – выявить и обосновать условия легитимизации нового дисциплинарного пространства. Такая работа, как заметил Ж. Делез, в чем-то сродни работе врача-клинициста, устанавливающего диагноз (возможно, отсюда подзаголовок «Приступ реальности»): нужно разъединить симптомы, до сих пор соединенные, и сгруппировать симптомы, до сих пор разъединенные. Значительные усилия направлены именно в эту сторону, – выписывание замысловатой линии чередующихся поворотов; обнаружение смежных теоретических и тематических контекстов, которые могут быть включены в территорию новой дисциплины; яркие локализации, помогающие сформировать ее конфигурацию (лягушка, пишущая машинка, скорость, карта и топос, насилие и боль, рана и жертва…). У читателя может возникнуть закономерный вопрос: а в каком масштабе берутся рассматриваемые феномены, каковы пределы разрешимости той оптики, которая используется в исследовании? В этом моменте автор оказывается консервативен, он укореняет новую дисциплину во вполне традиционных формах философского опыта: «Медиафилософия – спекулятивная дисциплина…, она пристально всматривается… в производство очевидности» (С. 233).

Итак, медиафилософия мыслится не как философия определенных медиа, а как специфический, отвечающий духу времени тип самой философии, современный способ ее бытования. Имманентно присущий ей смысл остается столь же старым, сколь стара философия: что есть все, все как одно. Не зря предметность мышления, которое осваивается в дисциплинарном поле медиафилософии, сохраняет абсолютную классичность: медиареальность в пределе понимается как «существо сущего». Не получается ли, что подзаголовок книги «Приступ реальности» имеет двойственное прочтение? – не только и не столько диагностика современности и фиксация некого «приступа» как ее клинической картины, сколько попытка взять реальность приступом, одолеть ее неподатливость новым способом понимания.

В этом плане безусловно выигрышным ходом автора является заключительный раздел четвертой главы, посвященный тематизации заборов. Происходит переход от проекта медиафилософии как нового дисциплинарного поля, застигнутого в стадии становления (тут читатель рискует заблудиться среди массы в основном немецкоязычных авторов, о которых он зачастую не наслышан), к медиафилософии в действии, к ее аналитической работе, и к той форме предметности, с которой каждый сталкивается постоянно. Стоит отметить, что в качестве своеобразного медиаконцепта забор выступает не столько объектом определенного внимания, сколько интерпретативной моделью как для структур территориальности, – от бескрайнего евразийского простора до различных типов исторического огораживания, так и для самых разных феноменов жизненного мира, – от решеток, кладбищенских оградок и подзаборного мусора до нынешнего необузданного заборостроительства. Базовый принцип исследования «все есть одно» проводится и здесь, но он конкретизируется до размерности одного из феноменов жизненного мира. Возможно, это является косвенным свидетельством того, что среди методологических альтернатив, обозначенных через описание серии поворотов в начале исследования, автор все же склоняется к феноменологическому в широком смысле типу философской рефлексии. Не исключено, впрочем, что речь идет лишь об одном из выступивших на передний план ингредиентов той смеси, из которой призван выкристаллизоваться дискурс медиафилософии. Книга В. В. Савчука убедительно демонстрирует тот факт, что такая кристаллизация активно происходит.

Очеретяный К.А.: Спасибо. Я объявлю следующего докладчика: Евгений Анатольевич Маковецкий, кафедра музейного дела философского факультета СПбГУ, просим Вас.


Маковецкий Е.А.: Как представителю кафедры музейного дела,не претендуя на ум и славу В.Г. Белинского, мне всё-таки хотелось бы назвать новую книгу Валерия Владимировича Савчука «энциклопедией русской жизни». Думаю, сделать это можно с не меньшим основанием, чем «неистовый Виссарион» сделал это по отношению к «Евгению Онегину». Во-первых, книга В.В. Савчука по-настоящему бытописательная: в ней настолько точно передана текстура современности, что можно только позавидовать будущему историку. Что для Ольги с Татьяной сонники, то для нас – социальные сети; что для Евгения и Владимира дуэли, то для нас – заочное, медиальное, участие в большой политике и большом спорте. Для нас это участие вроде бы бесслёзное и бескровное, но не всегда ведь так. Да ведь и дуэли не всегда заканчивались смертью и, наверное, Мартын Задека тоже иногда ошибался.

Во-вторых, книга В.В. Савчука даже ближе по жанру энциклопедии, чем пушкинский роман, поскольку в ней нет героя: ни отрицательного, ни положительного, вообще никакого героя в ней нет. Возможно, в этом содержится одна из самых выразительных черт нашего времени. Однако, это отсутствие героя у бесхитростного читателя вызывает недоумение: я, например, жажду идентификации, когда же не нахожу героя, то испытываю вполне понятную в моём случае растерянность. Например, когда христианство, ислам и иудаизм перечислены через запятую, возможно, предполагается, что «монотеизм», и есть та реальность, которую я должен разглядеть за лесом запятых. Однако в такой пунктуации мысли мне ни разу не удавалось усмотреть Единого Бога. В данном случае (и, разумеется, только для начинающего пользователя медиа) «монотеизм» и становится тем пунктирным изображением той реальности, которая неожиданно куда-то подевалась.

Но когда и где я потерял реальность, чтобы обнаружить себя в кольце подмигивающих гаджетов? Почему я не могу разорвать блокаду, чтобы пробиться к большой земле простой человеческой близости, а вынужден коммуницировать? Ответа на этот вопрос не стоит искать в книге про медиареальность, так же как и автора «Евгения Онегина» было бы глупо спрашивать о справедливости дуэлей и достоверности сонников. Однако, Савчук, как и Пушкин, знает ответы на эти вопросы, – ради них, собственно, и пишут «энциклопедии».

Как философ я бы сформулировал только один вопрос, если Вы позволите. Этот вопрос по поводу реальности. Он вовсе не теоретический; это вопрос неофита медиафилософии – вопрос по поводу счастья. Бэкон пишет: вооружимся методом, пойдем по пути познания, и мы избавимся от нищеты и голода, станем хорошими и счастливыми. Вроде бы – войны, революции, неприятности – но это еще не настоящий кризис просвещения. Настоящий – это когда все наелись, а счастья не наступило. Вот вроде как люди сыты, одеты и, в общем, делить им нечего, но они почему-то все равно несчастны.

Другой поворот. Есть в другой части мира человек, который мне позарез нужен. Я знаю, что он существует, но соединиться с ним никак не могу. Есть нужда – как в еде – в средствах коммуникации. И вот появляются средства коммуникации, которые могут меня соединить с тем человеком на другом конце мира. И я с ним соединяюсь. Но сказать мне нечего. Так же как и в первом случае. Я наелся – а делать мне больше нечего. Я соединился со своим другом, посмотрел на его прекрасное лицо, но сказать мне ему нечего. То есть возникает некоторая пустота, и вот насколько эта реальность медиа – может, навязчивая, назойливая – насколько она способна наполнить мою жизнь? Вот вопрос о счастье. Где же счастье? Еще сформулирую. Совсем немножечко.

Я помню лучшее описание счастья в русской литературе – это то, как жил перед тем, как купить шинель, Акакий Акакиевич. Помните, ему не хватало скольких-то рублей, и он решил, что если он не будет пить чай и зажигать свечку, то за месяц-два он точно накопит недостающие ему деньги и купит шинель? И Гоголь пишет, что в эти холодные, голодные дни, когда он и чай не пил, и с хозяйкой время проводил – потому что она свечку все-таки жгла – вот в эти дни, не подумайте, что он был несчастлив. Нет, Акакий Акакиевич жил в напряжении духовной жизни. И в этом счастье – счастье простое, с мечтой. Понятно, что есть две реальности. Одна – из голода, или реальность одиночества – назойливая, насущная реальность. Другая – реальность идеальная – то, о чем я мечтаю, откровение для мистика. Видимо эти реальности две как-то соединяются: когда я голоден, я мечтаю о счастье, когда у меня нет средства общения, я знаю, что сказать своему другу. А когда есть средство сообщения, мне, в-общем, и сказать ему нечего.

Вот такой у меня вопрос. Про счастье.

Очеретяный К.А.: Спасибо большое за Ваше сообщение, за высказывание интересных реплик по поводу книги. За счастье. Продолжу по списку – приглашаю Николая Алексеевича Грякалова, к.ф.н., старшего преподавателя кафедры философии науки и техники философского факультета СПбГУ.


Рад всех приветствовать, и в первую очередь – виновника. Предполагается, что должен быть произнесен панегирик, однако панегирик – штука коварная, хотя бы потому, что всегда предполагает труп. В точке рождения этого речевого жанра – похвальное слово покойнику. Первый известный нам вариант панегирика – это похвальное слово Перикла в честь погибших у Саламина и Марафона; второй – похвальное слово Лисия и, опять же, мертвецам – павшим на войне с Коринфом. Отсюда – римское «De mortibus aut bene, aut nihil» и очевидное родство панегирика и эпитафии: последняя – тот же панегирик, но произнесенный не городу, а миру – всем, кто идет по дороге. Отсюда же – и родство с риторической биографией (отсчитываемой от защитительной речи Исократа), которая в своем основании имеет энкомий (гражданскую поминальную речь), в свою очередь восходящий к треносу (ритуальному плачу). Самоотчет субъекта предполагает его завершенность, причем завершенность абсолютно наглядную – воззрительную – как при жизни, так и после смерти. А на выходе – некий сомнамбулический пластицизм, упорство в нежелании проводить различие между покойником и акмэ (откуда, в свою очередь – и вся театрализация смерти: от Эмпедокла и Сократа до Нерона и Перигрина).

Так что панегирический жанр не столь невинен. Как современному панегиристу избежать участи могильщика – пусть даже риторического и пусть даже говорящего надгробное слово не автору, а тексту?

С одной стороны, текст – это могила автора (коль скоро предполагается, что автор умирает в тексте) – его «персона» или маска. Собственно, концепт «persona» в своем происхождении связан с «масковой цивилизацией» этрусков и их погребальными ритуалами – которые перейдут к Риму, где маска (persona) функционально подшивается к священному имени (nomen) и отождествляется с imago – с отлитой из воска посмертной маской (prosopon) покойного предка, которая хранится в боковых помещениях семейного дома. В этом смысле текст есть не что иное, как персона автора, его посмертная маска, оживить которую хочет интерпретация. Поэтому любая герменевтика в значительной мере является некромантией.

С другой стороны, текст – в той мере, в какой он высказывает истину – есть событие апокалиптическое или непристойное. До определенного времени «апокалиптическими речами» называли речи непристойные, речи о скрытых, табуированных частях тела, предметах или действиях. Апокалипсис – откровение, срывание покровов – есть изначально обнажение срамных мест. В этом смысле любая истина есть вещь непристойная в высшей степени, и ее созерцание повергает нас в окончательный – апокалиптический – ступор (это, кстати, и один из мотивов ВВС  (Валерия Владимировича Савчука), его анализа иконы, на которой изображен Иоанн на Патмосе, диктующий Прохору текст «Откровения»). Дальше говорить не о чем. Это, впрочем, еще гегелевский мотив: «абсолютное знание» есть не что иное как апокалиптический коллектор, вбирающий в себя любое возможное описание. «Полное слово», которое, в свою очередь, служит лишь прелюдией к глубочайшей тишине.

Между этими Симплегадами оказывается говорящий о тексте. Он по определению выступает на место, где «не вытанцовывается».

И тем не менее. Ясно, во-первых, что медиумы не конвертируются без остатка «аналитикой современности» (альянс с которой всегда провозглашает медиатеория); также ясно, что завершить их эмпирическую номенклатуру невозможно. Медиумы – если о них говорит философ, а не, скажем, историк-новист или маркетолог – есть «тотальный феномен», нечто, относящееся к человеческим основоструктурам. Мы помним, что первый медиум – это женщина. Учреждение экзогамной дифракции (т. е., как покажет Леви-Стросс, учреждение человекоразмерного мира) предполагает медиацию женщин. Вначале был обмен и, прежде всего, – обмен бессмысленными сверхценными вещами. Потому что сверхценны только бессмысленные вещи. Это – как цвет лисьего хвоста, который никак не может вспомнить очарованный: некая злая фэйри обещает мальчику «все» (еще одна бессмыслица) в обмен на то, что он никогда не сможет вспомнить цвет лисьего хвоста. Это структурная ситуация: нас очаровывают только бессмысленные, пустые, «эллиптические» знаки, лишенные какой-либо референции. Для архаики такими пустыми знаками как раз и являются женщины – и с этого начнется то, что мы называем человеческим сообществом. Равным образом то, что мы называем «душой» начнется с одержимости – а одержимого мы и называем медиумом.

Медиумы пройдут по всему полю человеческого. Будет ли это ИСС (измененные состояния сознания) – а вопрос о психоделических протезах человека для вменяемой антропологии один из центральных, коль скоро именно с их помощью человек впервые синтезирует аутопоэтическую среду, своего рода lumen artificationis. Будет ли это череда персонажей в функции трансмиттеров. Интерес не праздный: мы уже не спрашиваем вслед за Платоном «Что есть?» и вслед за Кантом «Как возможно?». Мы спрашиваем вслед за Ницше «Кто говорит?». Говорит персонаж и его речь (иногда бессловесная – как хохот шута или молчание аскета) есть изобретение ряда жизненных возможностей. При этом персонаж всегда предполагает топос, окрестность – то, в чем он прочерчивает маршрут. Только один пример, кое-что из перипетий homo viator’а – «человека дороги». Ле Гофф: нас поражает чрезвычайная мобильность средневековых людей, это мир разнообразных «культур дороги» – от крестоносцев и паломников до бродяг и «обычных» крестьян с их «аграрным номадизмом». Долгое время люди не обрастали скарбом – и им легко было последовать словам Спасителя «Бросьте все и следуйте за мной». Сообщество состояло из тех, у кого не было ничего или было мало, и кто с легкостью уходил. Когда путешественники и пилигримы начнут брать с собой громоздкий багаж, тогда не только выветрится дух крестовых походов, но и ослабеет вкус к путешествию и средневековое общество станет миром домоседов. И, наконец, ряд антропогенных субстанций – а это вода и нефть, электричество и порох, золото и кровь. И, конечно, две центральные метафизические реалии – время и слово. Время обменивается в акциях жертвоприношений и праздников, слово обменивается в поэзии, признании, клятве, проклятии. Это в тех случаях, когда тяжесть времени и слова мы принимаем на себя целиком.

Тоже – только один пример: медиум воды. Вода – как и любая фантазийная субстанция – предполагает и «сверхъестественный» характер своего потребления: водохранилища и акведуки, краны и колодцы – не только и не столько реалии жизнеобеспечения (также как арифметическая сумма зданий – еще не город). Имагинация воды развертывается между двумя катартическими полюсами: способностью Леты смывать воспоминания и способностью Н2О смывать нечистоты. Само понятие чистоты не имеет необходимой связи с физической гигиеной, и с точки зрения прагматики вообще может быть ей контрарна. Не умывание – прототип омовения, а наоборот: «примитив» моется (либо же ест мыло) только тогда, когда ритуально-нечист, «когда грязна его душа».

Город античной классики (в Греции и особенно в Риме) собирается вокруг акведука – и это первая психоакватическая мутация: уже не колодцы памяти и не эпическое сказительство формируют потоки воды и слов – но рукотворные струи и письменные тексты, доверенные книге. Акведук и циркуляр являются образованиями структурно-изоморфными (т. е. допускающими формальный перевод): алфавит и папирус дисциплинируют безумие Муз – этих трансмиттеров кладезя Мнемозины, а заодно и приведут к переходу власти от жреческого класса к военному, предопределят упадок полисов и рождение империй с их бюрократическим милитаризмом. Родится медиум скоростных дорог с твердым покрытием – и город-государство станет «неудобным» провайдером для власти, разрастающейся вширь во все более гомогенном и единообразном пространстве.

При этом (за редчайшими исключениями)  все города, куда вода специально доставлялась издалека, до недавнего времени имели одну общую черту: все, что акведук приносит внутрь городской границы, поглощается городской почвой. Вплоть до ХIХ века города удовлетворяются растительной и животной санацией. Часть городской грязи (знаменитые «илы») вывозили огородники предместий. Что-то перерабатывали тряпичники. «Празднобродные свиньи» являются наиболее частыми героями средневековых судебных разбирательств именно по причине традиционной для себя роли городских мусорщиков. Как покажет И. Иллич, идея, согласно которой вода, по водопроводу доставленная в город, по канализационным трубам должна его покинуть, является поздней и отнюдь не самоочевидной (как и ее аватары – бойлевское государство-насос или учение Гарвея о внутреннем круге кровообращения, пришедшее на смену античной теории гуморов).

Окруженный механическими насосами (в частности, водяными насосами для горнодобывающей промышленности), Гарвей, обнаружив ритмические сокращения сердца и движение крови по артериям («как по трубам»), моментально принимает эту аналогию. Механика дала Гарвею метафорический арсенал и словарь, необходимый для формулировки новой кардиологии (как механика – для античности вообще не наука, становится в Новое время образцом описания природы в соответствии с принципом «найденного сделанного»). Отныне воображение Запада предметно явлено в виде труб, водопроводных кранов, улиц (все более и более спрямляемых), конвейерных линий и описей. Концепция интенсивной циркуляции крови как первопричины здоровья соответствовала пониманию денежной циркуляции как первопричины богатства у меркантилистов. Даже «философская» идея каузальности выполняется на новоевропейском Западе в форме организации вещей в последовательности и ряды – форме, шокирующей любую архаическую культуру (как и смежная ей идея единого ценообразования, захватывающего отдаленные рынки и ускоряющего оборот товаров).

Ну, и – last not least – война. Что, в конце концов, должен сделать философ – это «предсказать характер будущей войны» (А. Исаков). Все остальное – литература. Но, так или иначе, а история войн – это история обмена с врагами. История медиальная. Бодрийяр в свое время предложил выделить четыре основных способа нападения и защиты, наступления и обороны – получалась некая генеалогическая последовательность, звеньями которой стали волки, крысы, тараканы и вирусы. Понятно, о чем на самом деле идет речь. Волки – это враги классические, враги цитадели (не важно, онтической или виртуальной). Именно они – в обличии «варваров» – породят социальное тело традиционного типа. Крысы – это все тайные системные совокупности, все структуры, занятые интригами, происками и т. п., это – заговорщики, «профессиональные революционеры», разного рода «пятые колонны». «Завоеватели» Мальро, «7 повешенных», Иван-царевич из кантона Ури… такие примерно фигуры. Тараканы – это факторы, создающие помехи механизмам саморегуляции любой системы – явление двойных агентов и шквальный рост неописуемых ситуаций, «ситуаций тотальной неопределенности» (скажем, когда средства связи превращают пользователя в средство для своего существования). «Принцип Кафки», который становится коэкстенсивным социальности. И, наконец, вирус, имитатор позитивной сигналетики. Мы просто укажем на него, не имея сейчас возможности сколько-нибудь серьезно разбираться.

Такие вот открываются вещи. Все это я говорил с тем прицелом, что эту книгу имеет смысл читать философу. И, может быть, именно ему по преимуществу. Все мы сталкивались с ситуациями, когда открываешь книгу (ну, допустим, Вирильо) – и там идет речь про дромологию, про телематику, про систему СОИ – но ты понимаешь, что это философия. А встретившись с другим текстом – не будем называть имен – где все по-гречески и по-немецки, где исключительно «бытие», «сущность», «онтологическая разница» (или «понятие», «спекулятивная Наука», «абсолютное Знание»), ты понимаешь, что все это подлог. Разумный совет здесь может быть только один: закройте книгу – и откройте окно.

Если говорить о конкретном отклике на книгу, и чтобы им закончить, то я читал ее со своей колокольни – как историк науки. Вот работа оптических имплантов: Беллармин отказывается смотреть в телескоп Галилея. Беллармин не обскурант – он один из лучших физиков своего времени. Более того, он – «нормальный ученый» (в смысле Куна) и как нормальный перипатетик исходит из того, что видеть нечто можно только своими глазами (то есть только невооруженным глазом). Труба есть некорректное введение теоретических предложений оптики в текст наблюдения.

В глаз античного «теороса» врезается имплант – и это первая мутация, которая захватывает горизонт (границу определенности, говоря формально). Теперь происходит вторая мутация: появление экрана. Экран на сегодняшний день и является нашим горизонтом – тем, в границах чего возможно видимое. Итак, экран – это наш горизонт, но горизонт подложный, который может сдвигаться или удаляться, причем этот сдвиг мы уже не можем ни соотнести со своим телесным положением, «местом» – как человек античности, ни даже рассчитать его посредством матезиса – как человек Нового времени. У нас вообще нет инструментария для того, чтобы определить движения этой кулисы. А это и есть морок.

Попыткой выработать такой инструментарий и является текст ВВС, если по большому счету. А поскольку мышление человека богаче его дедуктивных форм, автор вполне справедливо прибегает к двусмысленности, к разного рода провокациям, к философскому наиву. Сам автор остается в стороне – соблюдая «добродетель философа». Жить в старом отеле, где тебя всегда примут не за того; при случае – водить дружбу с безобидным зверьем и всякой живностью; быть как можно дальше от всяких актуальностей… Так вот я полагаю, что адепт «актуальной философии» Савчук соблюдает на самом деле добродетели философа и занимается, собственно, делом. За это ему спасибо.

Очеретяный К.А.: И вот мы прослушали доклад или сообщение о прочитанной книге, где, действительно, Николай Алексеевич отреагировал на те страницы, что он прочитал, кожей, позами, жестами, интонациями, и все это было представлено здесь в виде захватывающего историко-антропологического театра. Спасибо большое за такое выражение изнутри тела книги. А теперь я предоставляю слово Александру Сергеевичу Ленкевичу, ученому секретарю семинара «Визуальные практики» философского факультета СПбГУ и члену Петербургского консорциума свободных критиков.


Ленкевич А.С.: Я книгу читал в рукописи, пытаясь повлиять на ее судьбу, поэтому нахожусь в привилегированном положении – с текстом знаком близко. Впрочем, редакционная разметка текста всегда мешает, сбивая настройку аналитической оптики, схватыванию и запоминанию смыслов. Прежде чем говорить о книге, следует отметить, что в нее вошел материал многолетних разработок Валерия Владимировича Савчука (уходящих корнями и в предшествующие проекты автора), Центра медиафилософии в Санкт-Петербург, а также зарубежных коллег, участвующих в наших конференциях, состоящих в переписке, публикующих исследования по медиафилософии и т.п.

Валерий Владимирович, представляя свои концепты и концепты коллег, реализует кредо философа, которое сам же и формулирует, перефразировав Рокфеллера: «Не спрашивайте, откуда я взял те или иные концепты, смотрите, как я от своего лица могу ими пользоваться» (с. 256). К слову сказать, книга написана от первого лица, которое, впрочем, не разрушает научной дистанции, серьезности, строгости.

Сергей Леонидович Фокин отмечал год назад по поводу предыдущей книги Валерия Владимировича «Топологической рефлексии» (а наш автор плодовит!), что в ней стиль достиг высокой степени уверенности, отточенности и совершенства; то же самое справедливо и в отношении данного текста. Это полностью соответствует и методологической программе автора:

  1. «Собственный язык – стадия зрелости» (с. 244).

И далее:

  1. «Поиск своего стиля, своей собственной узнаваемой интонации – одна из стратегических задач становления дисциплины» (с. 248).

Это согласуется с мыслью Валерия Владимировича о том, что одну философию от другой отличает именно интонация. Интонация медиафилософии позволяет работать с теми предметными областями, с которыми не справляются уже существующие гуманитарные дисциплины – например, с феноменом порнографии. Немецкий исследователь медиа, Вернер Фаульштих, написавший «Краткое введение в порнографию» в несколько сот страниц, удержался от господствующих осуждений. Только спокойствие и хладнокровие интонации позволили ему, выражаясь словами Ф. Ницше, выдержать пафос дистанции, не пойти путем обличения, критики, но скорее тропой аналитики этого феномена.

Надо полагать, внимательный читатель новой книги Валерия Савчука должен не только прослеживать аналитику медиа в ней, но и отслеживать влияние медиа на производство текста. Цитата из раздела «Ницше и пишущая машинка»: «Инструмент, которым мы пишем, соучаствует в работе нашей мысли» (с. 83). Приобретение Фридрихом Ницше печатной машинки радикально преобразовало его стиль – он стал самым «механизированным философом своего времени», производителем афоризмов и емких сентенций. Медиа соучаствуют в производстве текстов: вот как проговаривается о своем опыте Валерий Владимирович: «Соединение функций в электронной коммуникации не только отдаляет (отделяет) человека от человека, но и заставляет его работать за троих» (с. 114). Медиа умножают отчуждение, вписанное в медиапроекции шизопролетариев, которые вынуждены исполнять роли редактора, корректора, печатника и т.д. в одном раздробленном субъекте. Надо отметить, что этот опыт сопровождает автора со времен «Конверсии искусства». Возможно, под влиянием новых медиа в тексте и возникают всевозможные графические игры и аллитерации («прозрачны до призрачности», «оградам и огородам» и т.п.), а «Деррида» уравнивается с «массмедиа» и «метро» (в фонетическом ключе).

Новые медиа производят и новое тело, новые способы восприятия и неприятия [сущего], новую конфигурацию реальности, проходящую в тексте под рубрикой медиареальности. «Медиа внутри нас настолько, насколько мы внутри медиареальности» (с. 76). Конверсия тела осуществляется посредством внедрения в его опыт того или иного образа. Как пишет Оксана Булгакова в статье «Тело медиа и медиальная бестелесность», метро, заставившее людей смотреть в лица друг другу, и фотография превратили нас в физиогномистов без диплома. Образ – это мембрана, отделяющая одну медиареальность от другой. Недаром Маршалл МакЛюэн цитирует в «Понимании медиа» афористичное утверждение Кеннета Боулдинга: «Значение сообщения – то изменение, которое оно производит в образе». Но это никогда не «голый» образ, а воплощенный в том или ином материале, в том или ином медиуме – речь идет об образе, обретшем плотность и плоть (эта одна из топик, в которой мы с Константином Очеретяным развиваем концепт «иконического материализма» в Центре медиафилософии). Схожие мысли есть и у Валерия Владимировича, который на странице 248 отмечает: «…медиа всегда входит в образ и сообщение того, что оно доносит». Более того, медиа и сообщаются образом. Недаром иконическому повороту в книге отводится больше всего страниц (глава «Регистрация поворотов»), а именно – 13 (в то время как медиальный занимает всего 12, лингвистический – 5 и т.д.). «Образ – это род собранности сущего», внутренняя структура которого армирована и жестко выстроена. Внедрение медиа посредством образа в наше тело по силе необратимости подобно сдиранию кожи.

Если обратить внимание на современную ситуацию, то, как отмечает М. Сандботе, цитируемый Валерием Владимировичем, тело выступает уникальным медиумом, поскольку оно уязвляется в медиаиграх сильнее прочих и настойчивее же подвергается забвению, элиминируется. Здесь можно вспомнить работу Х.У. Гумбрехта «Производство присутствия», в которой он настаивает на том, что тело дереализовано, описывает депривацию телесного присутствия в повседневности. Поэтому так актуально звучат призывы о возвращении к архаическому опыту сочувствия и соучастия тела человека, образа и материала. Дитмар Кампер в связи с этим говорит, что архаический художник еще чувствовал боль материала, с которым он работал. В отличие от архаического современное коллективное тело, вытягиваясь в сетевое пространство, теряет как вес, так и значение (достаточно обратить внимание, какое значение обретает цифра в обозначении вышедших на протестные марши – эти цифры складываются по ту сторону тел). Как говорит Валерий Владимирович: «…в эпоху массовой коммуникации человек включается тем эффективнее, чем более он автономизирован и редуцирован к коммуниканту, т.е. к разобщенному и отделенному от других людей человеку» (с. 129). Но эта коллективная фрагментация продолжается и на индивидуальном уровне: «Тело массмедиа демобилизует персональное тело, которое становится рассредоточенным» (с. 228). Если вслушаться в слово – рас-средо-точенным (media – и средство, и среда), – то возникает парадоксальный смысл: тело становится де-медиа-лизированным. Тотальная медиамобилизация тела оборачивается выключением его из реестров медиареальности (в том числе и летальным, когда заброшенное тело умирает). Тело рассредоточивается во времени и пространстве медиареальности и собирается в каждом сплетении топоса с медиа по-своему. Например, на уровне реакции немецкие панки разительно отличаются от отечественных: они ждут, когда зажжется зеленый свет светофора, чтобы перейти дорогу.

Вернемся к медиареальности, к воображению тела в границах иконического материализма. Важен мотив воплощения образа. На странице 120 Савчук приводит историю о «пестрых прутьях Иакова»: «Иаков, отказавшись от награды за свой труд, попросил у своего хозяина Лавана отдать ему по истечении срока скот, который имел бы пестрый или крапинный окрас. Получив согласие, Иаков снял с прутьев кору, сделав белые кольца, положил эти прутья в водопойные корыта, “где скот, приходя пить, зачинал перед прутьями”. В итоге рождались телята и ягнята пестрые и с крапинами. При этом Иаков, когда видел, что “зачинал скот крепкий”, — клал пестрые прутья, а когда слабый — нет: “и доставался слабый скот Лавану, а крепкий Иакову” (Быт. 30: 41–42). По сути, Иаков не только нашел средство изменять окраску животных, но также способ селекции скота, отмечая лучших пестрым окрасом. Образ воздействует на тело гораздо в большей степени, чем это осознается нами».

Современные технологии медиа выходят к принципу подавления продуктивных способностей воображения через трансляцию фрактальных знаков – мир обтачивается по строго определенным лекалам. Противостоять этим тенденциям берет на себя функцию визуальная экология, которой посвящен раздел данной книги. «Каждый брошенный взгляд на человека видоизменяет его образ, высекая все более точную форму соответствия с представлением» (с. 119). При этом никто не в безопасности – ни смотрящий, ни тот, к кому взгляд обращен. В эпоху новых медиа основой для воплощения образа становится цифра: «Дигитальный образ не имеет референта, он вымышлен, придуман, самодостаточен» (с. 197). С одной стороны, это открывает новые перспективы для воображения, с другой, поскольку образы видят нами, а медиа нами играют, создается едва уловимая граница зрелищности наших желаний, воображений, тел. Воображение задается цифровой всеобщностью – переходит в дигитальный универсум. «Цифровой знак информирует тело, присваивая ему новое значение» (с. 294). Одно из этих значений – игровое. Оно описывается в параграфе «Как полноценно проиграть жизнь?». От себя добавлю, что играющий человек (Homo ludens), описанный в 1938 году Йоханом Хёйзенгой, становится человеком игрушечным – тем, кого собирают и модифицируют, кем играют. С этой точки зрения генеральным фильмом, к которому постоянно апеллирует автор, должен был стать не фильм «Матрица», а «Аватар» Кэмерона, в котором человек, по сути, постепенно погружается в реалии завораживающей компьютерной игры, новой реальности, манящей яркими красками и новыми возможностями. Впрочем, автор настаивает, что «мыслить медиа – это мыслить против медиа», поэтому книга обладает также и этическим измерением – предлагает, демонстрирует стратегии понимания, внимания и обретения себя в эпоху новых медиа, вследствие чего ее прочтение становится весьма и весьма актуальным. Приступить к новой книге Валерия Савчука и остается порекомендовать всем, кто этого еще не сделал.

Очеретяный К.А.: Спасибо большое! У нас обновился список докладчиков, в том смысле, что у нас появился автор того сообщения, которое должно было бы прозвучать первым – это Роман Викторович Светлов, профессор, доктор философских наук, директор издательства РХГА.


Светлов Р.В.: Очень почетно и волнительно видеть себя на первом месте в списке докладчиков. Я не являюсь специалистом по медиареальности, хотя издательское дело, конечно, имеет прямое к этому отношение.

С книгой я, естественно, знаком (к слову, это одна из семи книг, которые выпускает издательство РХГА совместно с философским факультетом СПбГУ), и с необычайным интересом читаю работы ее автора. Мне очень симпатична его концепция. Но тема медиапространтсва от меня самого – по причине образования и сферы интересов –  казалось бы, должна остаться в стороне. Может быть, интересоваться я им должен по той причине, что современные античники выкладывают в Сети свои книги, проводят разного рода онлайн-переклички, конференции и тому подобные вещи, -  но и только.

Однако еще лет десять назад я начал замечать за собой, что на лекциях и занятиях часто использую метафоры, которые имеют прямое отношение к теме медиа, обсуждаемой в данной книге, занимаясь – вроде бы – античной классикой. Та же самая «Матрица» – фильм номер один, метафора номер один в этой книге – является первейшим примером того, почему многие ученые утверждают: гностическое мировоззрение удивительным образом похоже на наше современное. И когда я узнал, что братья Вачовски при создании сценария не только читали книги о буддизме, но изучали и гностическую идеологию – в переложениях, конечно, мне стало все ясно: «Матрица» – «гностический» фильм. В том смысле, что ее образы могут использоваться при рассказе о гностическом миросозерцании.

Та же самая история с Плотином. Спрашиваю у студентов, как по Плотину бестелесная душа из бестелесной материи создает телесную реальность. Студенты, почитавшие Плотина, с удивлением отвечают: созерцанием. Сразу вопрос – а что значит созерцать? Вспоминаем «Тимей» Платона – треугольники, которые складываются демиургом в фигуры – ни тех, ни других в реальной природе нет, но из них возникает вся наша чувственно-качественная природа. Получается так, что демиург «узревает» мир через предметы интеллектуального созерцания. Иными слова, в основании нашего чувственно воспринимаемого мира лежит то, что видят, опять же, наиболее «продвинутые» персонажи «Матрицы» – длинные ряды цифр (только у Платона это – треугольники и «влатоновские фигуры»).

Еще одна история. Как известно, из-за извержения Везувия очень не повезло жителям Помпеи, зато страшно повезло нам. Перед нами одно из немногих исключений – не мусор и не отходы жизнедеятельности, которые археологи обычно изучают, а полностью засыпанный город, где – помимо массы других интересных вещей – были найдены знаменитые помпейские фрески, благодаря которым мы наконец-то увидели, что представляла собой античная живопись. Но сейчас я о другом. Когда стали осторожно очищать стены домов, а также стены, огораживающие дворики, выходящие на улицы, обнаружили на них не что иное, как социальную сеть. И опять метафора совсем современная. Условно говоря: «Луций, я пойду в театр» – «Ну, Тибул, я тоже пойду» – «А я не пойду – плохая труппа» – «А что это за труппа выступает, напиши». Люди проходят и царапают что-то. Точно так же как мы, перебегая с одного места работы на другое, открываем ноутбук, видим, что кто-то что-то написал, – надо ответить. Ритм жизни был, конечно, иной – не обязательно было пользоваться удаленными средствами медиа, а проходя мимо знакомой стены, видеть запись о том, что наша любимая «колесничья команда» сегодня все-таки выиграла. И радоваться, если побывал в цирке.

Что это такое? Это своего рода своеобразное, непохожее на нынешнее медиапространство. К чему я хочу это сказать? Перед историками философии стоит фундаментальная проблема: насколько метафору современного мира (а современный мир – это медиаметафора) можно перелагать на прошлое? Насколько подобная процедура, выглядящая как модернизация, видоизменяет облик того старого мира, того культурного, философского космоса, который мы изучаем – неважно, антиковеды мы, медиевисты или новисты.

Удивительно, насколько легко исторический материал поддается медиа-интерпретации, насколько хорошо работают медиаметафоры, насколько ладно они ложатся – как пример с «Матрицей» или пример со стенами в Помпеи – на пояснения того, что происходило с людьми прошлого. Возникает вопрос: а не были ли они сами готовы к такому взгляду на мир, к такого рода медиа-экологии? Человек создает культурную экологию, в которой он живет, и не была ли та «экология» какой-то ступенькой по направлению к современности?

С моей точки зрения, такие труды, как книга Валерия Владимировича, не просто интересны в отношении современности и в отношении нашего мира, нашего культурного и научного ландшафта, но и в отношении наших взглядов на самих себя, на наше прошлое, на то, как мы присутствуем в нем. 

Спасибо за замечательную книгу и замечательное направление исследований.


Очеретяный К.А.: Наступила и моя очередь сказать что-то критическое (свободный же критик) о книге.

После взрыва информационной сверхновой, в эпоху заката всепроникающей ясности, контуры былых смыслов начинают обретать непривычный контраст. Кажется, что прежние формы концептуализации сущего, начинают утрачивать строгость вопрошания. Сами фигуры дисциплин пошатнулись в пропорциях, выдвинув на острие рефлексии проблемы, смутное ожидание неизбежности которых ранее виделось чем-то вроде причудливого измышления, казалось вариацией на тему. Как вам, например, представленная в книге «Медиафилософия: приступ реальности» мысль о лягушке как медиа? А размышления в ней же о заборах и мусоре? Сегодня оптикой теоретических аппаратов захватываются проблемные зоны, бесконечно превосходящие разрешающую способность прежних линз. Что, например, может иметь общего диалектика и медиафилософия, если мы ретроспективно рассматриваем диалектику как форму торжества одного и только одного медиа (гегелевское «абсолютное знание»)? А феноменология? Кто еще верит в то, что приостановка значения, производимая «эпохэ», возможна исключительно по моей воле? В то время как седирование становится господствующей и наиболее предпочтительной из возможных экстремальных практик тела, наивность естественной установки сознания, окончательно вытесняется экстазом дигитальных миров. Чего стоит гордый аутизм Гуссерля, по сравнению с аутизмом малых мира сего – геймеров?

Остается констатировать, что история философии закончилась в той мере в какой сами параметры сущего изменились. Наверное, в происходящем можно усмотреть осуществление еще одной «медиальной» метафоры. То, что было сосредоточено в гранях мирового кристалла (символ Единого, Ума, Души) – мир, уютно чувствующий себя в границах до неприличия прозрачных категорий, -  сегодня приобрело текучесть. Кристальные характеристики новоевропейского сознания (прозрачность и чистота, совершенство пропорций математической структуры), после серии мучительных упражнений по выработке адекватного пространства отклику (проект «Топологической рефлексии») усложняются до той степени, что перестают сообщать нам о чем-либо. Концентрация событийных токов в локальных зонах («черных ящиках медиа») лишают голоса большие теории. Когда типология поставленных перед философами проблем начинает уступать разбросу индивидуальных прецедентов, а бесконечно усложняющееся в своих характеристиках сущее, стушевывает стройные контуры объектов чистого теоретического разума – кристальные определения оборачиваются вязкой жидкостью экрана. Впрочем, речь не идет о чем-то принципиально новом. Идеолог постинформационного общества – Валерий Владимирович Савчук – не раз предупреждал нас о том, что жидкость экрана, нисколько не говорит о его податливости, если угодно «снятии». Экран остается экраном, разница лишь в том, что экран жидкого кристалла, перестает работать в режиме простого отражения. Не включенный он слеп, как слеп и не включивший его. Валерий Владимирович Савчук в своей новой книге – «Медиафилософия: приступ реальности» и предлагает такой анализ слепых пятен рефлексии, рассмотрение мертвых в своей недосягаемости для проторенных ходов мысли зон бытия. И если в прежнем проекте («Топологическая рефлексия») мы можем зафиксировать одно упущенное традицией онтологическое измерение – философскую топологию, то в новой книге речь идет скорее о воронках и лагунах смысла в древних каналах рефлексии. Мысль о топологии, находит продолжение в размышлении о локальных способах и формах организации смысла, экзистенциального ландшафта, режимах чувственности – о том, чему они позволяют и не позволяют быть. «Медиареальность, вбирая всю совокупность посредников, предъявляет мир в его данности. Нет другой реальности, кроме той, которая дана нам медиа…» (С. 143) Когда-то Гегель, выявив скрытое тождество объективной и субъективной формы духа заметил, что не только ученый отличает одно животное, например тигра, от  другого по когтям и клыкам, но и сам тигр, остротой своих когтей и клыков, отличает себя от других животных, отличают себя от их мира. Человек же, если продолжать эту аналогию в гегелевском духе, не просто отличает себя от мира кого-либо, он отличает себя как от каждого из экземпляров в планетарии возможных миров, так и от мира (простой целостности) вообще. Когти и клыки человека, которыми он разрывает и дробит единство сущего в мире – это система категорий. Категориальная логика – игра разрыва и шва. Пункт сборки и линии разрыва диктуются в ней общими определениями. Но, что начинает происходить когда статус категорий перестает отвечать запросу всеобщности, соответствуя при этом необходимости? Любая претензия на всеобщность «из ретроспективы будущего всякий раз оказывается локальной» (С.40) Возможно, только в медиаэпоху категориальный аппарат начинают воспринимать как действительный аппарат, как технологическую объективацию теоретической схемы, вырабатывающую в одной или многих своих производных неподконтрольные следствия.

Речь идет о децентрированной сети локальных инстанций, определяющих модели воли, чувственности, сознания, -  о логике производства события. «Конкретный вид медиа создает свою реальность, свой способ восприятия, свои практики обхождения с ним, но также – и это всегда нужно помнить – имеет свои разрешения/ограничения, ограниченные разрешения, коренящиеся в устройствах тех аппаратов и средств, которыми мы пользуемся» (С.39). Если прежние модели философских онтологий оставались верны залихватско-азиатско-ковбойским устремлениям дойти до последнего моря/фронтира (предельные основания сущего), то медиафилософскому анализу интересна, прежде всего, история непрочитанных сообщений. Эта история не представляет собой, впрочем, банальное перечисление вариантов альтернативного развития событий, но предъявляет рассмотрение действительных стимулов, безуспешно пытающихся скрыться от медиа-анализа под пеной производимых ими эффектов. «Медиа производят целостность, тем самым (и что важно – одновременно) обнажают технику ее производства» (С.224) Наверное, в связи с переключением внимания с логики простой импликации (линейность истории, прогресс и развитие, режимы накопления капитала) на анализ промежуточных станций – посредников, можно было бы в очередной раз поставить вопрос о смерти субъекта. Вот пожелтевшие страницы славной истории былых одиссей абсолютного духа, красочные описания изысканий Dasein, вот его священный прах новоевропейского субъекта бережно со всеми предостережениями пересыпанный в черный ящик медиа. Но сменить тему и главного героя все еще означало бы остаться при сюжете (sujet) и с субъектом (subjectus). Скорее мысль о демонтаже прежних конструкций, открывает захватывающую панораму неучтенных средств. «Спекулятивность медиафилософии дает ей строгое правило: быть не у дел конкретного» (С.237) Когда-то Фуко, размышляя о европейских эпистемах, предупреждал о невозможности помыслить отсутствие операционного стола на котором бы гетерогенные объекты находили бы себе покой в услужливой систематике порядка.  Медиафилософия в этом смысле работает с миром из под которого выбито устойчивое основание: экзистенциальные практики уступают в нем место партизанской тактике, а мышление о мире, начинает находить свои истоки в том, что и мышлением никто прежде не назвал бы. Как влияет на наше сознание, модели волевых объективаций, чувственность…забор? Больше ли он влияет на них чем iPad или меньше? Или забор может конкурировать с iPad’ом в производстве режимов тактильности? Так или иначе книга вторгается на новую территорию о которой прежние сталкеры эйдетических полей и задуматься не могли. Она не выступает компендиумом западной суммы знания на тему. Из-за такого положения дел создается устойчивое впечатление, что книга сопротивляется неподготовленному читателю, выдает усмешку всякий раз когда стрелки индикатора его внутреннего состояния застывают на границе (не)понимания. Но она не предполагает и обширную эрудицию, доскональное знание хитросплетений дискурсов (о) медиа. Скорее она ищет определенное направление поворота внимания, вектор при котором калейдоскоп знания, начинает менять свою мозаику. 

Очеретяный К.А.: Вернувшись к обязанностям ведущего, с удовольствием предоставляю слово Алексею Михайловичу Сидорову.


Сидоров А.М.: В своей новой книге «Медиафилософия. Приступ реальности» В.В.Савчук, со столь редкой для отечественной философской литературы вовлеченностью в мировую дискуссию на самые актуальные темы современной мысли, представляет впечатляющие аргументы в пользу кандидатуры медиафилософии на роль «первой философии» в мире с радикально изменившимися по сравнению с метафизической эпохой базовыми структурами реальности. «Сила концепта медиа – в адекватности описания той реальности, которая прежними концептами уже не схватывается…» (с. 39). Медиальный подход к сознанию, телу, коммуникации, сообществу исходит, по мысли автора, из того, что «медиа являются конституирующим реальность условием, реальностью, которая стала медиареальностью» (с. 47). Позволим себе, включившись в разговор с автором и его собеседниками, обратиться к этой ключевой для медиафилософии теме сущностной трансформации реальности и попытаться проследить закономерность ее возникновения в истории идей.

Западная философская традиция всегда различала «видимость» и «действительность», «вещи» и их обозначения. Знаки рассматривались как средства приближения к истине, поэтому они должны быть как можно более прозрачны, чтобы не препятствовать живому присутствию сущности. Игра видимости не подрывала чувства онтологической безопасности, укорененности в бытии, которое никогда не оставляло человека в домодерные времена. «Воцарение субъективности» в эпоху модерна привело к разрыву с традицией и классической метафизикой, к распаду единого онтологического порядка, охватывающего Космос и общество. Начался процесс «ослабления реальности», ее сокрытия за переплетением множества образов и интерпретаций. Утратив референциальную опору, то есть «реальность»,  мысль и творчество обрели автономию, которая, однако, с тех пор сопровождается меланхолией и ностальгией по утраченному.

Философия Канта обозначает ключевой для интеллектуальной и культурной истории момент, когда новоевропейский субъект на вершине своего господства неожиданно обнаружил свою беспомощность в созданном им же порядке, в растерянности между непознаваемым субъектом и недостижимым объектом. Если сущность субъекта заключается в свободе, то современный человек, кажется, обречен на слепоту в самом средоточии своих сил, поскольку свобода по определению непознаваема. Когда мир превращается в систему познаваемых объектов, тогда сам познающий субъект не может оказаться в этом мире, так же как, по замечанию Витгенштейна, глаз не находится в поле зрения. Хорошо, если мы не можем познать субъективность, то уж хоть с объектом-то все должно быть в порядке? Но ирония заключается в том, что и объективное познание начинает погружаться в атмосферу непостижимости («вещь в себе»). Характерна реакция наиболее проницательных современников на «Критику чистого разума». Новалис констатировал: Я есть по сути Ничто – всё должно быть дано Я, и только через данность Я нечто может стать объектом, но, следовательно, Я не дано себе. Генрих фон Клейст ужасался: невозможность достижения знания вещей в себе делает жизнь бессмысленным фантомом. Что же «между» внутренней и внешней пустотой? Мир «явлений» – знаков, образов, интерпретаций, опосредований, мир медиа. Одно из очевидных решений проблемы утраты «субмедиального» – «ницшеанский» отказ от различения видимости и реальности. В размышлениях В. Флюссера видно как современный медиафилософ откликается на кантовскую ситуацию: цифровая иллюзия – это свет, освещающий ночь той самой, разверзающейся еще в кантовской философии, зияющей пустоты вокруг нас и вне нас, проекция виртуальных миров в Ничто.  Еще современник Канта, «Ницше эпохи Просвещения», Георг Лихтенберг, отвечая «реалистам», высмеивавшим изучение искусств, прямо-таки «по-жижековски» обращал внимание на то, что образы на сетчатке глаза, которые мы принимаем за реальность – это тоже искусство, «картинки». В этом смысле можно сказать, что искусственное, виртуальное, медийное, дереализует саму «реальность», показывая механизм порождения эффекта реальности, и, следовательно, вполне может добиваться его более успешного и полного осуществления.

Тем не менее, «страсть Реального» (А. Бадью), «медиа-онтологическое подозрение» (Б. Гройс) в том, что медиальной поверхностью все не ограничивается, также неустранимо из современной мысли. В 90-ые годы американский арт-критик Хол Фостер написал книгу «Возвращение реального», указав на важную тенденцию в современной теории и художественной практике. Да, в XIX  веке и философия, и искусство столкнулись с проблемой «кризиса репрезентации». Знаки, образы, интерпретации потеряли референцию, дистанция между воображаемым и реальным была снята в результате осознания того, что объективность зависима от человеческого воображения и конструирования. Но Фостер указывает на все более усиливающуюся неудовлетворенность сёрфингом по медиальной поверхности и обращает внимание на притягательность понятия «травмы» в современной мысли.  Травма отсутствия (Непредставимое) или, в еще большей степени, травма присутствия (вторжение «субмедиального», того, что находится «под» поверхностью «мира явлений») создает разломы, трещины, полагающие материальный предел господству знака и образа. Насильственное, опасное и жестокое, боль или безумие кажутся жестами откровения чего-то более глубокого, чем явленный мир. Этот предел заключается в возвращении Реального в конвенциональную и сконструированную реальность в виде травматической вещи (лакановская традиция). И в  искусстве конца ХХ века, согласно наблюдениям Фостера, вновь прослеживается сдвиг от концепции реальности как продукта репрезентации к концепции реальности как формы травмы. Естественно, возникает вопрос: не является ли эта откровенность субмедиального «эффектом откровенности», принадлежащим самому пространству медиа?

Так или иначе, очевидно, что концепт медиареальности, со всеми его парадоксами и неожиданными следствиями, не случайно появляется в современной философии и его необходимо сегодня принимать во внимание для адекватного продолжения разговора на традиционные философские темы «онтологии и теории познания». В.В. Савчук формулирует это с исчерпывающей ясностью и с необходимым в революционные периоды смены парадигм радикализмом: «…Конфигурация медиареальности раскрывается максимой – все есть медиа или mediaergosum» (с. 237). Книга В.В.Савчука, независимо от того, вызовет ли она согласие или возражения, дает отечественному читателю счастливую возможность попасть в лабораторию современного философствования и, поэтому, несомненно, входит в список «must-read books» для всех, кто хочет приобщиться к подлинно актуальному мышлению.

Очеретяный К.А.: А теперь слово от лица студентов-вуайеристов дается руководителю Исследовательской группы вуайеризма Центра медиафилософии Татьяне Николаевне Шутовой.

Шутова Т.Н.: Ну, поскольку основное дело вуайеристов — не говорить, не читать, а смотреть, то книгу я с сотоварищи посмотрела.Что могу сказать…? Нужная и своевременная книга, книга summa cum laude. Нам, аналитикам вуайеризма — методологическая подмога. Спасибо.

Очеретяный К.А.: Ну а теперьслово предоставляется автору книги — Вам, Валерий Владимирович.

Савчук В.В.:  Дамы и господа, дорогие друзья, спасибо всем пришедшим и присутствующим. Автор, равно как и книга, уязвим. А раз уязвим, значит – жив, ведь как мы знаем из сообщения Николая Алексеевича, неуязвим только труп. Поэтому есть возможность расти и есть над чем работать.

Мне, честно признаться, трудно говорить, поскольку я позволил себе сегодня заглянуть в собственную книгу; делать же этого, конечно, не стоило, потому как тут же возникло желание что-то переписать и естественно дописать, и я ее аккуратно сразу же закрыл.

Может сложиться впечатление, что две книги – «Топологическая рефлексия» и «Медиафилософия» – вышли с разрывом в один год. На самом деле, это далеко не так. «Топологическая рефлексия» писалась около десяти лет, а «Медиафилософия» приблизительно лет пять. Действительно, «Медиафилософия» – это результат исследования Центра медиафилософии, осмысления многочисленных конференций, симпозиумов, летних школ, трудов Центра, которые мы публиковали. Книга — итог работы всего исследовательского коллектива. Она не могла появится вне контекста, без людей, которые, в конечном счете, инициировали ее, хочу выразить искреннюю благодарность всем коллегам, соратникам, оппонентам и отдельно издательству РХГА и редактору книги Нонне Балицкой. Жалея ваше время, я не стану их заново произносить: все это есть во ведении книги.


Слушая и делая лицо на высказывания по поводу книги — нелегкая эта роль ответчика — конечно же, я не могу не ответить на вопрос о счастье. Наивный и простой вопрос как водится есть один из самых трудных и более того травматичных для современного человека. В этой аудитории сидит специалист по удовольствию В. Курячий, который не один уже год изучает удовольствие — то, чего сегодня нет. Он пришел к выводу. что удовольствие дезавуируется, растворяется, а степень концентрации его – редкая антикварная вещь. Что же тогда говорить о счастье?

Действительно, чувство удовольствия в ситуации, когда реальность бьется в конвульсиях потребления все более и более доступных «удовольствий», когда они концентрируются в дни рождественских распродаж, аннигилирует? С позиции аналитика мы не можем приступать к реальности, обернувшейся медиареальностью, с аналитическими вилами, пытаться ее каким-то образом поддеть, разворошить и найти то потайное место, где прячется счастье, но которое, говоря словами Джуан-цзы: «разве можно измерить?». Тем не менее, счастье вполне возможно; и более того – оно является заводящим человека в работу способом существования. Скажу о счастье исследователя, его можно определить просто (подвергая себя опасности определенности, ибо она наказуема: как бывший танкист знаю: нельзя становиться боком танка, как противнику, так и аудитории, стреляющей глазами и задающей острые вопросы. Тем не менее, я сделаю это. Счастьем исследователя, философа есть миг наступившей ясности, миг очевидности. Объясню, что имею в виду. Весь ХХ век был веком последовательно сменяющих друг друга поворотов. В общем ХХ век оказался не менее философским, чем прежние века, но с той удивительной и странной особенностью, что древний, значимый, философский вопрос «что есть все?» не ставится. Никогда мы не увидим прямого и наивного до дерзости вопрошания Древних греков. Тем не менее, парадокс века в том, что этот вопрос не ставится, но все на него отвечают, когда говорят, что все есть Dasein, все есть язык, все есть образ, все есть медиа. В конечном счете, мы даем ответ на ту травму онтологического умолчания, которую позволить себе не можем. Возникает вопрос: является ли ситуация, когда декларируется «все есть медиа», той ситуацией переворота, революции, но не в социально-политическом или космогоническом или астрономическом значении. Революция – все бесконечно упрощает. Она дает миг прозрения, праздник ясности и нового смысла сущего. Мир цветущей сложности, мир с трудом подобранных противовесов, выработанных механизмов принуждения к принятой картине мира — отброшен. Реальность, которая удерживалась прежде паутиной смыслов и культурных принуждений, бьется сегодня в приступе. Итог — революционный переворот. И каждый из них, будь то поворот к языку, образу или медиа, давал необыкновенное ощущение, что мы вдруг стали понимать то, чего не понимали совсем недавно. Это чувство действительно делает человека на миг счастливым.

Можно стать на позицию, что и это, конечно же, не последний поворот. Задаться вопросом, что не есть медиа? Тем самым мы бы преодолели историческую ограниченность медиального поворота. Иными словами, ответив на него, мы определили бы контуры следующего поворота. Но замечу, для прояснения того, что не есть медиа и, следовательно, каков будет следующий поворот, история должна преодолеть саму себя, должна созреть новая реальность чего-то – то, что с неизбежностью будет – это достаточно тривиально; но пока у нас нет иной реальности для того, чтобы говорить от имени новой тенденции, новой реальности. Пока же мы живем в ситуации, когда ясность обретается с позиции медиального поворота. И счастливый исследователь – тот, кто может дистанцироваться по отношению к само собой (то есть уже схваченной и закрепленной в концептах господствующей философией) разумеющемуся миру.

Сегодня целый ряд феноменов, которые прежде воспринимались как благо, превращаются в свою противоположность. Так на протяжении многих веков люди стремились жить без боли – сегодня же боль воспринимается как награда, как истина присутствия. И целый ряд других, самых обычных прежде условий жизни: риск, сверхнапряжение, тактильное осязание сегодня предстает как сверхценность. в результате налицо целый спектр общественных явлений: от экстрима до садомазохистских клубов. Комфорт медиареальности порождает аутодеструктивные жесты в искусстве и жизни. Об этом, кстати, повествует исландско-норвежский фильм «Лишний человек» (реж. Йенса Лиена): герой которого, казалось бы, живет в ситуации тотального комфорта, улыбок и толерантности ко всем его особенностям, но он неизбывно страдает от избытка покоя и гарантированной безопасности; презрев все, он жаждет подлинности: натурального запаха простого хлеба, чувства опасности, риска, боли и крови.

Именно это приближение к самому себе, презрев комфорт медиасреды, посредством рефлексивного, дистанцированного отношение к медиа — и есть одна из сверхзадач медиафилософии. Иными словами, необходимость взять приступом реальность — означает здесь встать в рефлексивную позицию по отношению к той реальности, которая обратилась медиареальностью.

Всем огромное спасибо за участие, присутствие и речи.

Очеретяный К.А.: Насколько я знаю, у нас ожидается еще одно выступление. Незадолго до начала нашей презентации поступило сообщение о том, что книга нашего автора «Медиафилософия. Приступ реальности» набирает колоссальную популярность в Китае. Китайское издательство – издательство Пекинского Университета (北京大学出版社,Бэйцзин Дасюэ Чубаньшэ) обратилось с просьбой к петербургскому востоковеду, а ныне медиафилософу Ольге Сергеевне Макшановой проверить адекватность перевода фрагмента книги В.В. Савчука на китайский язык. Кстати название книги на китайском выглядит (простите, не звучит: не могу ни прочитать, ни произнести) так: 媒体哲学:实在之侵袭


Макшанова О.С.: Прочитав название книги на китайском (媒体哲学:实在之侵袭), заметила, что и на китайском языке игра слов «Приступ реальности» и как приступ болезни, и как приступ крепости, нашло своеобразное воплощение: 侵袭.侵 часто используется в сочетаниях со значением оккупации, захвата. 袭 – это атаковать, налетать внезапно – и про порыв ветра и про запах, который бьет в нос, и про обуревающие вдруг чувства бывает. Ну а вместе резкое нападение, налет авиации, к примеру, инвазия, в том числе биологическая , которая при вирусных заболеваниях и эмбриогенезе. По-моему это не плохо. А затем озвучила  фрагмент переведенного текста по-китайски:

实在被转化为媒体实在就是现在、可能性和偶然性的一种新的形态。然而,正是在这种情况 下,与强和稳定连接相比,弱连接最终呈现为更坚固。原子化的个体在他的决定和偏好不依赖于他亲人批评的影响,不跟他的周围的人建立关系,也无法感到触觉刺 激的快感。参与者越互相分离,所连接他们的网络越紧密、坚固。未来就是一场将来形象之间的竞争,一场不同的发展情形之间在当下的斗争。在目前当下,它没得 到明确形式,但它通过某些事情、症候、不确定性把自己呈现出来,

вызвав смесь удивления и одобрения у присутствующих. Она подтвердила его правильность: «Послушайте, это вполне внятный и адекватный перевод». Затем последовали вопросы: «когда появится книга на китайском?» — Скоро, был ее ответ. Это же китайцы. Какой толщины будет книга? — будет тоньше, иераглифическое письмо компактнее.

Очеретяный К.А.: На такой радостной ноте будущей судьбы книги можно завершить нашу презентацию.
Спасибо огромное участникам, всем выступающим и слушающим

.

Отчет подготовила: Ксения Тимченко
Религиовед, философский фак-т СПбГУ

http://mediaphilosophy.ru/events/pristup_realnosti_presentaciya/