Скачать стенограмму


«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА

Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв

27 мая 2011 г.200-летию со дня рождения Виссариона Григорьевича Белинского

Докладчик:

Доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв


А.А. Ермичёв: Дорогие друзья, здравствуйте! Сегодня у нас последнее заседание шестого года работы нашего семинара. Шесть лет, каждый месяц, иногда дважды в месяц встречаемся мы... И вот сегодня последнее заседание шестого года. Оно проходит в рамках ежегодных для нашей Академии Свято-Троицких чтений, и на этот раз посвящено 200-летию со дня рождения Виссариона Григорьевича Белинского. Я председательствую на заседании и разрешаю самому себе начать чтение доклада, посвященного этой дате.

Обычно мы предупреждаем о будущих заседаниях; так вот, ближайшее состоится только в октябре, поскольку наши учебные занятия начинаются с середины сентября. Итак, сегодня мы прощаемся до октября месяца.

Тема моего сегодняшнего выступления велика содержанием. Пойдет ли речь только о личности Белинского (а это незаурядная личность!), пойдет ли речь о его художественно-эстетической восприимчивости, или прямо о нем как о критике и социальном мыслителе, или как о журналисте, или как о подданном российской империи – о каком бы аспекте его жизни ни пошла речь, все равно для каждого из этих аспектов потребуется целый доклад. Всё это окажется важным, потому что имя Белинского вот уже 177 лет неотрывно от русской истории, и его жизнь и дела являются органическим элементом русской истории. Белинский продолжает быть актуальным и с точки зрения политической. Об этом мы можем судить по тому, что наш президент не отреагировал на просьбу общественности устроить всероссийское чествование памяти Белинского. Итак, и политический аспект и, наконец, аспект собственно историко-литературный, если хотите теоретико-эстетический, если хотите, то и философский или историко-философский.   

Какого же Белинского мы вспоминаем сегодня? Конечно же, в первую очередь литературного критика, образователя нашей литературы. Его чествуют за многое – и за то, что он вывел нашу литературу на просторы критического реализма, и за то, что он был историком русской словесности, и за его литературоведческие исследования, и за его попытки определения природы художественного творчества, и так далее и тому подобное. Справедливо замечено, что облик русской литературы определился не только именами Пушкина, Гоголя, Грибоедова, Лермонтова, но и Белинским. Справедливо также замечено, что тот образ русской литературы, который сейчас стоит пред нашим умственным взором, внушен нам великим Виссарионом Григорьевичем Белинским. Один из наших современников в одном из наших уважаемых справочных изданий утверждает, что Белинский для русской критики сыграл ту же самую роль, какую для русской литературы сыграл Александр Сергеевич Пушкин. Забегая вперед, от себя скажу, что эту точку зрения нужно пересмотреть.

Но еще более значим, нежели Белинский-критик другой Белинский. Это Белинский, которого Павел Васильевич Анненков назвал центральной фигурой «замечательного десятилетия». Тот Белинский, который назван Иваном Сергеевичем Тургеневым и Николаем Васильевичем Шелгуновым центральной фигурой русского самосознания. И эту образовательную (или образующее русское сознание) роль Белинского отмечали все-все-все, начиная от Чернышевского и Добролюбова, ну и кончая принципиальными противниками Белинского – Иваном Сергеевичем Аксаковым и Василием Васильевичем Розановым. Для примера мог бы зачитать выступление консервативного Ивана Александровича Гончарова. «Белинский не критик, не публицист, не литератор только, а трибун». Либерально-народнически настроенный Василий Васильевич Стасов: «Белинский был решительно нашим воспитателем. Никакие классы, курсы, писания сочинений, экзамены и все прочее не сделали столько для нашего образования и развития, как один Белинский со своими ежемесячными статьями». Это Стасов вспоминает о годах учебы в элитном училище правоведения. Оказывается, Белинский учил часть нашей публики, наших будущих правоведов, юристов, государственных чиновников. Наконец, сошлюсь на Петра Алексеевича Кропоткина, его фигура не нуждается в рекомендациях – революционер-анархист: «Сказать, что Белинский был высокоодаренный литературный критик, и ограничиться этой характеристикой невозможно. Он был, в сущности, в чрезвычайно важный момент общечеловеческого развития – учителем и воспитателем русского общества, не только в области искусства, <…> но также в области политики, социальных вопросов и гуманитарных стремлениях». Белинский идеолог и воспитатель – это главное содержание его деятельности. Белинский-критик – это форма. И вот у наших красных дедов и прадедов, у марксистов и большевиков образовательная роль Белинского была возвышена до статуса революционного демократа и социалиста, предшественника русской социал-демократии, зачинателя разночинного периода освободительного движения в России. И эта точка зрения должна быть пересмотрена.

В истории идей после смерти Виссариона Григорьевича прослеживаются три волны обсуждений его значения для русского общества, которые накатывали одна за другой после некоторого периода умолчания этого имени по решению бутурлинского комитета. Первая волна выпадет на время открытого упоминания имени Белинского в статьях Чернышевского «Очерки гоголевского периода русской литературы», и в связи с появлением первого собрания сочинений в 1859-1861 гг. Интерес к Белинскому с этого времени только повышался. Интерес был непрестанным и вот этот самый непрестанный интерес выразился в оживлении разговоров и споров вокруг имени и идей Белинского тогда, когда появились воспоминания Ивана Сергеевича Тургенева о Белинском в 1869 году и исследование Александра Николаевича Пыпина «Белинский. Его жизнь и переписка» в 1876 году. В осуждении судеб идей Белинского приняли участие самые разные люди, из которых нужно отметить имена Константина Дмитриевича Кавелина, Федора Михайловича Достоевского, Николая Николаевича Страхова, Ивана Григорьевича Кульжинского, Михаила Петровича Погодина, Николая Васильевича Шелгунова, авторов журнала «Беседа» Юрьева Сергея Александровича, Кошелева Александра Ивановича. Т.е. вся наша общественность так или иначе откликнулась и на воспоминания Тургенева, и на пыпинское первое научное исследование биографии Белинского. И в это время начинает осознаваться мировоззренческая противоположность взглядов Белинского и его противников, начинает осознаваться политическое значение этой мировоззренческой противоположности. Как раз из этого времени дошла до нас «смрадная букашка Белинский»: это от Федора Михайловича Достоевского. Как раз от него дошла до нас фраза – «бил по щекам свою мать Россию». Это опять Достоевский. И «Белинским дело не кончилось, а дошло в Нечаева и Серно-Соловьевича, в “Бесы”» – это тоже Достоевский.

Но у меня разговор в основном пойдет о третьей волне полемики вокруг имени Белинского, которая нахлынула на Россию в конце XIX – начале XX веков. Время суровое, время жестокое, жестокое: радикальная смена культурных ориентиров – эстетических, нравственных, религиозных («новое религиозное сознание»), научных (революция в естествознании). Время громадных событий социально-политической важности: революции, парламент, конституция, война, попытка построить первое в мире рабоче-крестьянское государство. И, наконец, – исключительная напряженность противодействия ценностных установок, их поляризация, переход этой напряженности в фазу открытой политической борьбы не на жизнь, а на смерть. И имя Белинского используется авангардом противных сторон. Имя Белинского политизируется. Вокруг имени Белинского как разрывы зенитных снарядов вокруг самолетов в небе – собьют или не собьют... И, кажется, сейчас, в начале XX века, Белинского издают только для того, чтобы противники Белинского пнули его как можно сильнее. Я имею в виду, в первую очередь издание полного собрания сочинений Семеном Афанасьевичем Венгеровым. Я имею, в виду трехтомное юбилейное, на 1911 год приходящееся, изданиеРазумника Васильевича Иванова-Разумника. Я имею в виду издание трех томов писем Белинского Евгением Александровичем Ляцким.

И у сторонников, и у противников Белинского была одинаковая убежденность в том, что, во-первых, имеется кровная связь между идеями Белинского и освободительным движением. Во-вторых, что Белинский своей деятельностью продолжил и закрепил становление русской плебейской разночинной культуры. Что, в-третьих, определило художественно-эстетические вкусы Белинского и его пристрастия. Главными пиками споров вокруг Белинского, переоценки наследия Белинского я бы назвал появившиеся в октябре-ноябре-декабре 1893 года три статьи о Белинском у Акима Львовича Волынского в «Северном вестнике». Вторым пиком я бы назвал «Вехи» (1909 год), сборник статей о русской интеллигенции, «Вехи», где Сергей Николаевич Булгаков называет Белинского отцом русской интеллигенции. Содержание сборника «Вехи» подавляющему большинству здесь присутствующих известно. Третьим пиком полемики вокруг Белинского я бы назвал два сочинения выдающегося белинсковеда Юлия Исаевича Айхенвальда, который в 1913 года в одном из изданий своих «Силуэтов русских писателей» дал эссе-портрет Белинского. На этот портрет откликнулась целая группа левонастроенных авторов – Сакулин (имена, отчества снимаю, чтобы сберечь время), Иванов-Разумник, Бродский Чешихин-Витринский, Ляцкий, Дерман. Присоединился к этой группе обсуждать, но по-другому, чем перечисленные мною защитники Белинского, Василий Васильевич Розанов.

Пересмотр, переоценка наследия Белинского шла по следующим направлениям. Во-первых, социально-политическая переоценка позиций Белинского и просто политическая переоценка позиции Белинского. Здесь главную роль играют «Вехи», Розанов, Айхенвальд. Общая культурологическая, общекультурная переоценка деятельности Белинского – Брюсов, Айхенвальд, Блок. Ну и, наконец, почти специальная литературно-эстетическая, художественная переоценка Белинского – это Волынский Аким Львович и Юлий Исаевич Ахйенвальд.

В ходе этого пересмотра, в ходе этих споров отдельные авторы принялись создавать из образа благородного Виссариона, «неистового Виссариона» образ перевертыша, «Виссариона-отступника», и просто мелкого беса русской революции. Вот мы и рассмотрим, в какой мере можно согласиться с пересмотром. Во всем мера должна быть.

То, что на первое место выдвинулся политический пересмотр роли Белинского, это совершенно понятно. Время тогда было политизировано. То движение противодействию революции, которое стало набирать себе силу с 60-х, 70-х годов XIX века только усилилось, но ведь и левые тоже преуспели в политизации идей Белинского. Марксисты – Георгий Валентинович Плеханов, Владимир Ильич Ленин. Особенно отличился Лев Давидович Троцкий, который приглашал Белинского, правда, уже после победы революции, войти в ЦК РКПб. И, таким образом, получилось, что и левые (Ленин, Плеханов, Троцкий), и, условно, правые (Бердяев, Струве, начиная с Достоевского), стали одинаково говорить о Белинском как предшественнике большевизма. Я не буду сейчас касаться содержания сборника «Вехи». Мы знаем, что этот сборник был направлен не против интеллигенции как образованного класса, а против революционной интеллигенции. Характер претензий к этой интеллигенции был таким: революционная интеллигенция сузила свое сознание соображениями о первостепенной важности переустройства общественных форм, т.е. она сузила свое сознание политикой и поэтому перестала понимать, что началом начал всякого общественного строительства является творческая сила в человеке, внутренняя жизнь его личности. Следовательно, мировоззрение революционной интеллигенции с её материализмом, атеизмом, социализмом просто-напросто противно природе человека. Тогда оно и практически несостоятельно и не может привести к желаемой цели – освобождению народа. По утверждению «Вех» результатом работы революционного интеллигента повсюду был более чем плачевен. Об этом писал Бердяев, Булгаков, Гершензон, Франк. В психологическом складе интеллигентского сознания, не приспособленного к упорному каждодневному труду, говорили Булгаков и Изгоев. Изгоев же говорил о неумении устроить семью и сносный быт. О чуждости народу сказали Гершензон и Булгаков. О её правовом нигилизме – Кистяковский. О безрелигиозном отщепенстве от государства – Струве. И, наконец, в писаревщине, во вражде к культуре – Франк. И все они считают абсолютно неприемлемым моральный терроризм, который устраивала революционная интеллигенция по отношению к тем, кто не разделял её взглядов. Поэтому Белинский стал главным антигероем «Вех». Булгаков прямо именует его духовным отцом русской интеллигенции. Гершензон находит историю русской публицистики после Белинского сплошным кошмаром. Позиции других веховцев такие же.

Очень жестко продолжил эту веховскую линию Василий Васильевич Розанов, особенно в своем «Мимолетном». «Белинский это родоначальник. Герцен без Белинского – имя хотя и великое, но нам русским неведомое. А вот последователи – Чернышевский, Достоевский, Щедрин, Михайловский – вот они, наши победители. Победа была над Россией во имя социал-демократии. Сперва Фурье, Сен-Симон, идеи Прудона, а затем Лассаля, а теперь Маркса. Но во всяком случае победы над Россией, ибо во имя не России. Тут может быть, что угодно, но русского ничего, я говорю о победителях. Русского ничего. Это победило всё русское». И, повторяя Достоевского Розанов продолжает «самое поразительно и действительно смрадно-тупое в том, что Белинский произносит все свои чудовищные суждения безо всякого подозрения в том, что это мальчишество, безо всякого подозрения что это есть плоская глупость, площадная или площадная душа. Пошлó то, что пóшло». И вот такая вот логика политического подхода к Белинскому получает продолжение в наши дни.

Антисоциалистическая революция начала 1990 годов минувшего века повлекла за собой катастрофические последствия для России. Её история сделала еще один зигзаг, и как положено в таких случаях, наша интеллигенция снова начинает переосмысление отечественной истории. Она принципиально отрицает саму идею революции. Вместе с демонтажем социальных завоеваний Октября апологеты свободной России начинают демонтаж научного, материалистические мировоззрения, реставрацию монопольного положения религии. Пересматривается социальная и культурная роль русской литературы. Показателен, мне кажется, до непристойности, факт, что в 2009 году постсоветская интеллигенция отмечала столетие сборника «Вехи» как свой национальный праздник. Естественно, пересмотру подлежат и произведения так называемых революционных демократов. В Петербурге вчерашние коммунисты стирают имя Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина из названия Публичной Библиотеки, улицу Белинского хотят переименовать в Симеоновскую, появляются шипящие статейки «Гений в оценке пигмея. Пушкин и Белинский», «Белинский как эмбрион», «Рыцарь идей на полчаса. Виссарион и Виссарион смиренный». И вот некий странный профессор Ю. Павлов лупит: «Критик – это последователь французских революционеров-людоедов, сторонник разрешения крови по совести, пра-отец большевиков и современных либералов гайдаровско-чубайсковского типа. Призракам, которые отравляли сознание нравственной жизни России столь долгое время, пора наконец указать на дверь и в этом будет правда, созвучная Христовой». Давайте выгоним Белинского из современности, из истории русской литературы.

И мне хотелось бы вывести Белинского из-под политического зонта и сделать это при помощи одного из самых талантливых противников Белинского – Юлия Исаевича Айхенвальда. Айхенвальд рассуждает так: «У русских существует обычай оценивать литературу по ее социальной полезности. Да и самого Белинского ценят потому, что он социально полезен. Он прогрессивен, он борец за высокие идеалы освободительного движения. Но вот это-то и является сугубой неправдой». Вот тезис Юлия Исаевича Айхенвальда. Я сейчас процитирую Юлия Исаевича. «Казалось бы, ни в чем так не постоянен знаменитый критик, ни в чем он так ни верен самому себе, как в своих политических воззрениях. Единая яркая нить консерватизма проходит и через то, что он писал в 1831 году, и через то, что он писал в 1834 году, и через то, что он писал в 1837, 1839, 1843, 1846, 1848 годах. Белинский не просто либерал весьма сомнительного свойства, а просто консервативный обыватель, подданный Российской империи». И Айхенвальд в подтверждении своей позиции дает свою версию знаменитой антикрепостнической трагедии Белинского «Дмитрий Калинин»: «Центр идейной тяжести «Дмитрия Калинина» находится вовсе не в гражданском протесте, – говорит Юлий Исаевич. Средоточием пьесы является кровосмешение». Белинского, который написал «Литературные мечтания», он называет рапсодом «православия, самодержавия, народности». На эту же полку – «православия, самодержавия, народности» – он ставит статьи примирительного периода, напоминает, что в знаменитом письме к Гоголю критик будто бы требует не отмены телесных наказаний, а только их ослаблений. Но здесь Айхенвальд переусердствовал; у Белинского все же – отмена. Далее он рассказывает о том, как по-хамски грубо Белинский обругал «хохлацкого радикала» Шевченко, сосланного в солдаты, – «я бы сделал то же самое», – заявляет Белинский. Напоминает о словах Белинского о венценосном монархе – Николае I. И, наконец, указывает на знаменитую рецензию на «Сельское Чтение». Я выдержку из этой рецензии процитирую. Айхенвальд таким образом прочертил прямую линию консерватизма от «Дмитрия Калинина» до первого номера «Современника», где как раз и была напечатана эта рецензия на «Сельское Чтение». И если в своей первой «антикрепостнической» трагедии Белинский только упомянул «мудрое и попечительное» правительство, то в рецензии на сельское чтение апофеоз Николаю I просто безмерен.

Сидящие здесь и читавшие Виссариона Григорьевича Белинского скажут мне, а как же его письмо от 10-11 декабря 1840 года Василию Петровичу Боткину, где он говорит «для меня либерал и человек одно и то же, а абсолютист и кнутобой тоже одно и то же»? А как же, скажете вы, его письмо от 15 января 1841 года, где он говорит «все общественные основания нашего времени требуют строжайшего пересмотра и коренной перестройки, пора освободится личности человеческой без того несчастной от гнусной оков неразумной действительности»? А как же, скажете вы, его письмо от 28 июня 1841 года, где Белинский восклицает «монарх не есть брат людям», где он восклицает «начинаю любить человечество по-маратовски», где он утверждает что «ради малой части будущих счастливец в я готов перебить все остальное человечество»? Как же, скажете вы его письмо от 8 сентября 1841 года, где он говорит об идее социализма, которая заменила ему всё – и религию, и философию, и историю. Он же заявляет, что де, смешно и думать, что социализм осуществится без насильственных переворотов, без крови. Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью, что кровь тысячей в сравнением с унижением и страданием миллиона. Все это у Белинского было. И революция, и кровь «по совести», и глупые люди, которых надо вести к счастью, и Марат, и Робеспьер, и социализм. В общем, сплошная нечаевщина.

Социализм. Да, в советское время действительно сложилось впечатление о Белинском как убежденном стороннике социализма. Причем дело подавалось так искусно, что у читателей всегда возникало впечатление, что тот самый социализм, который вот мы, советские люди, собственно говоря, и строим. Хотя для социализма Белинского употреблялось прилагательное «утопический», но пояснялось это весьма кратко и просто неправильно. Ну, вот какая картина социализма Белинского в письме 8 сентября 1841 года: «И не будет богатых, и не будет бедных, и ни царей, ни подданных, но будут братья и будут люди, и по глаголу апостола Павла Христос даст свою власть Отцу, а Отец-Разум снова воцарится, но уже в новом небе и на новой земле».

Хотел бы сказать, что социализм, который предложен здесь в письме от 8 сентября 1841 года жутко напоминает почти до словесных выражений, почти до повторения ту картину Царствия Божьего, которую Белинский нарисовал в рецензии на книгу Дроздова в 1835 году. Т.о. социализм и его воцарение через кровь напоминает какие-то истерические учения христианских эсхатологических сект, имевших место быть в Центральной Европе в первые века Нового времени. Это, конечно, никак не спокойный европейский христианский социализм, и уж конечно не русский общинный социализм и не марксистский. Но совершенно определено мы можем констатировать, что на 1841 года – начало 1842 года у Белинского мы видим выплеск революцинеризма нечаевского типа. Революцинеризм его среди прочих составных своих имеет и известный разговор с Яковом Неверовым, когда Белинский говорит, что в благоустроенных странах имеется гильотина, на которой рубят головы таким, как вы, крепостникам. Сюда же, конечно, относится октябрь-ноябрь-декабрь 1842 года в воспоминаниях Ивана Панаева. Он пересказывает слова Белинского: «Раньше нам нужна была палка Петра Великого, а теперь нам нужно пройти через террор, чтоб мы стали людьми. Нет, мать святая гильотина хорошая вещь». Вот такой выплеск был. Ну и всё. Прошло время, хватит революционерствовать. Чем объяснить этот выплеск у критика? Масса причин. Мне кажется, причина – это то, что закрепилось уже словом «нетерпение» русской интеллигенции. И это, в частности, очень неплохо пояснил Николай Константинович Михайловский в своей статье о Прудоне и Белинском. Он рисует две различные личности. Скажем так, уравновешенного культурного Прудона и неуравновешенного холеричного Белинского. Отсутствие культурной истории в России, отсутствие культуры воспитания личности в России, создает дряблость, бесформенность общественной жизни. Но если найдется личность, светлая личность, горящая личность, то в этой бесформенности она развернется так, что «раззудись плечо, размахнись рука». Это то, что называется русским максимализмом как продуктом культурной невоспитанности и социальной невоспитанности. Это первое объяснение.

Другое объяснение – в психологии Белинского. Петр Никитич Сакулин отнес Белинского к тому типу личностей, которые иллюстрированы им именами святой Терезы, Франциска Ассизского, Лютера, Савонаролы. Сюда он добавляет Белинского. И в то время объяснять психологию интеллигенции… В то время, когда выступил Саккулин; я имею в виду 1914 год, объяснять интеллигентскую психологию как религиозную психологию было просто принято. Об этом, например, превосходно писал не только поклонник Белинского и его исследователь Иванов-Разумник, но, в первую очередь, Дмитрий Сергеевич Мережковский. Но еще и раньше Сергей Николаевич Булгаков в своей статье в «Вехах» превосходно пояснял это обстоятельство. Превосходно пояснял это обстоятельство Розанов. С чего же, с кого началось это избивание России? С чего началось избивание мыслителей консервативного толка, Каткова Леонтьева, Страхова, Аскакова? С чего же, с кого началось это избивание? С Белинского. Действительно, «это чахоточный, умирающий Белинский взял в горсть отхарканный плевок крови и бросил его в Россию. И крови этой ничем не смыть и она размазалась по всей России. И с этого именно времени русские ненавидят Россию».

В том-то и дело, что «харкая кровью» – это христианское начало. С тех пор, в нашей христианской Европе ничто не имеет силы противиться тому, что «харкает кровью. В Риме это не получило бы никакого значения, не привлекло бы никакого внимания, мало ли было распятых рабов по всем дорогам и Африки и Азии римского мира. Но после Него (после Христа – А.Е.) всякий изъязвленный раб побеждает. Это великая загадка великая смута для ума и сердца судить. Под дверь моего дома, взламывая эту дверь, просунут в крови нож разбойника, чтобы меня и семью мою зарезать. И, смотря на нож, я готов был бы и сломать его, но, как он в крови и несчастный, то я парализован и встать не могу. Суть-то в том, что вместе с добрым разбойником прокрался в Царство Небесное и злой разбойник. И вот он в нем не только осел, но и хозяйничает, да и попросил Господа Бога убираться. А когда все удивились и готовы закричать, он взял горсть своей крови, действительно своей, пролитой в разных делишках, и показал святым и святые замолчали. Он пролил кровь свою, ничего не можем сказать».

Вот второе объяснение.

Ну и, наконец, элементарная невоспитанность Виссарина Григорьевича, которая позволяла ему доходить до предельных и уже неприемлемых выражений резкости.

В середине августа 1829 года юный Виссарион Белинский едет по дороге из Старой Рязани в Рязань и его по дороге встречает цыганка и гадает ему. Он об этом потом написал в письме своим родственникам. И гадает ему: «Люди почитают и уважает тебя за разум, только языком не сшибайся. Ты едешь получить и получишь хотя и сверх чаяния, только языком не сшибайся». А он сшибался.

И вот результат этих причин, названных мною – три – и был этот вот революционный зигзаг 1841- 42 годов. Но двинемся далее.

Замечательный наш исследователь и нередкий посетитель в недавнем прошлом наших семинаров Борис Федорович Егоров еще в 1973 году опубликовал статью, в которой указал на значительный поворот в мировосприятии Белинского, который Белинский пережил, начиная с 1846 года. Борис Федорович сравнил этот поворот с тем поворотом, который Белинский испытал, когда отказался от примирения с действительностью. И сущность этого нового поворота заключалась в переходе на позицию социального реализма. Т.е. в данном случае речь идет и о том, что Белинский вполне осознал роль буржуазии на Западе и пожелал скорейшего превращения русского дворянство в буржуазию. Этот поворот высказался и в том, что Белинский по матерну ругает европейских социалистов. И кроме этого – в отчетливо выраженной симпатии Виссариона Григорьевича правительству Николая I. Вот что он писал в «Сельском чтении», кстати, «Сельское чтение» получило цензурное разрешение на публикацию в декабре 1847 года, спустя некоторое время после знаменитого письма Гоголю. Итак: «В отношении к внутреннему развитию России, настоящее царствование без всякого сомнения есть самое замечательное после царствования Петра Великого. Только в наше время правительство проникло во все стороны многосложной машины своего огромного государства, во все убежища и изгибы её, прежде ускользавшие от его внимания, и сделала ощутительным благотворное влияние свое во всех стихиях народной жизни. Общественное благоустройство ни в одном административном, но и в нравственном смысле этого слова составляет предметом особенных попечений. Старые основы общественной жизни, которые уже заржавели от времени и могли бы только затормозить колеса великий государственный машины и остановить ее движение вперед мудро устраняются мало по мало для всякого сотрясения в общественном организме. Обращено особое внимание на положение и быт народа и сделаны попытки, обещающие прекрасные результаты на его так сказать воспитание. Вот истинное продление дел Петра!» Ну, нет смысла комментировать эту цитату верноподданного. Между тем, критика ведь никто не побуждал так писать, это написал он сам, находясь в здравом уме и твердой памяти. Т.е. это никак не вяжется – «революционный демократ». Революционный демократ должен быть гордый, он должен стоять вот так вот – «вперед!» и «ни шагу назад!»

Хотел бы обратить внимание на последнее письмо Белинского, отправленное им Михаилу Максимовичу Попову, чиновнику Третьего Отделения, а когда-то, в прошлом, в Пензе любимому учителю Виссариона Григорьевича. «Вы, Михаил Максимович, не получили моей записки, вы мне писали, я вам ответил. Но вы, видимо, не получили моей записки, потому что шлете мне вторичное приглашение в Третье Отделение. Меня это очень огорчает. И вы и его превосходительство Леонид Васильевич может думать, что я отлыниваю и, как будто, хочу притаиться не существующим в этом мире, потому что я и не являюсь, и не даю от себя никакого отзыва…» Далее Белинский поясняет: «Я болен, меня убивает чахотка, у меня температура, у меня рвота, у меня испарина. И, ежели бы, я явился, то его превосходительство вместо того, чтобы из разговора со мной узнать, что я за человек, узнает только, что я кашляю до рвоты и истерических слез. Смею надеяться, что эти причины дают мне право, не боясь навлечь на себя дурное мнение со стороны его превосходительства, отсрочить мое с ним свидание». Я только что возвратился из Пензы, где стоит громадный памятник Виссариону, революционному демократу и социалисту.

Из этого мы можем делать вполне определенный вывод. Белинский не виновен в том, что его считают революционным демократом. Он не виновен в том, что его зовут социалистом. Тогда кто же он тогда? Он просветитель-гуманист времени становления русской культуры, ядром которой стал русский литературный язык, созданный гениями Пушкина, Грибоедов, Гоголя, Лермонтова.

Кем бы мог стать Белинский, не доконай его злобная чахотка? Здесь существуют две позиции. Согласно одной из них, Белинский с его трезвым реализмом двинулся бы к марксизму и к возможному пролетарскому революционеризму. Такова, во всяком случае, позиция Плеханова. Есть и другое мнение, согласно которому он мог бы двинуться к либерализму в духе Константина Дмитриевича Кавелина. Во всяком случае, такие достаточно обоснованные предположения, делает Павел Васильевич Анненков в своих воспоминаниях «Замечательное десятилетие». «Никогда и мысленно не принимал он защиты тех разрушительных явлений, которые проходят иногда через историю и действуют в ней со слепотой стихийных сил. Не раз Белинский и сам признавался, что когда речь заходила о таких эпохах, то в подобные времена он был бы совершено ничтожным, растерянным человеком, годным единственно только на то, чтобы умножить собою число жертв оставляемых ими за собою». Но разговор о революционере Белинском еще не закончен. Почему же, несмотря на очевидную законопослушность Белинского, революционеры зачислили его в свои ряды? Только потому, что у Белинского был вполне определенный социальный идеал, социально-культурный идеал. О нем я скажу словами Ивана Сергеевича Тургенева: «Этот идеал был свойства весьма определенного и однородного, хотя именовался и именуется доселе различно: наукой, прогрессом, гуманностью, цивилизацией – Западом, наконец. Люди благонамеренные, но недоброжелательные употребляют даже слово: революция… Белинский был глубоко убежден в необходимости восприятия Россией всего выработанного Западом – для развития собственных еесил, собственного ее значения. Он верил, что нам нет другого спасения, как идти по пути, указанному нам Петром Великим» Так вот, этим путем, путем реализации гуманистических социальных идеалов пренебрегло наше правительство. Литератор Достоевский читает у безобидных фурьеристов на Покровской площади письмо Белинского к Гоголю и его только за чтение этого письма приговаривают к смертной казни. Т.е. речь идет о том, что гуманистические идеалы были подхвачены русскими революционерами, и они выиграли Белинского у официальной России потому, что не могли его не выиграть.

У меня еще две части осталось: это переоценка общекультурного значения Белинского и эстетическо-художественных взглядов Белинского. Но мое время вышло: прошло 40 минут. Пора закончить свой доклад.

Аплодисменты


Вопросы

А.А. Ермичёв: Теперь председательствующий вступает в свои права и просит задать вопросы докладчику. Пожалуйста! Прошу Вас, Ростислав Николаевич.

Р.Н. Дёмин: К сожалению, эстетической части мы не коснулись, но я хотел бы…

А.А. Ермичёв: Сожалею тоже.

Р.Н. Дёмин: Я хотел бы спросить, а вот Вы готовили сейчас том, посвященный «pro et contra» Белинскому.

А.А. Ермичёв: Так.

Р.Н. Дёмин: Как Вам кажется, часто ли оценивают высоко его как переводчика? Ведь он же переводил с французского и публиковал. Обладают ли его переводы какими-либо достоинствами?

А.А. Ермичёв: Насколько я могу себе представить, эти переводы какими-то литературными достоинствами не обладают. Пожалуйста, Михаил.

М.П. Косых: На наших заседаниях несколько раз заходила речь о том, что настоящий русский философ – это тот, который с Богом разговаривает и так далее. Скажите, пожалуйста, что для Вас означает быть русским философом? И с Вашей точки зрения Белинский все-таки русский философ или мыслитель? Или он все-таки не русский, хоть и в России жил и так много для русской литературной критики сделал?

А.А. Ермичёв: Вы знаете, Михаил, я ждал этого вопроса. Но отвечу на него не собственными словами, а словами Бориса Валентиновича Яковенко, с кем я вполне солидарен. Во-первых, сразу скажу, что для меня русская философия – это живая подвижная совокупность идей и концепций философского содержания, имевших место быть в России со времени образования русского государства и до сегодняшнего дня. Это раз. Теперь непосредственно по Белинскому. Еще раз ссылаюсь на Бориса Валентиновича Яковенко (зачитывает): «Белинским впервые были четко сформулированы и оставлены в наследство последующим новым поколениям мыслителей понятие «идеи», «разума», «живого знания», «живой истины», «диалектического движения», «целого», «действительности», «конкретности», «нравственности», «прогресса», «народности», «государства», «социальности», «красоты», «искусства», «истории», «литературы», «Петра I» и «Пушкина». Белинской страстным стремлением к истине начал и более или менее испытал альтернативу и противоположность, теоретичности и практичности, идеализма и реализма, спиритуализма и материализма, рационализма и иррационализма, детерминизма и индетерминизма, фатализма и индивидуализма, морализма и утилитаризма, альтруизма и эгоизма, эстетизма и социологизма, традиционализма и революционеризма. Т.о. мысль Белинского не только определила, но в немалой степени формировала и направляла все последующее содержание русской мысли и русского философствования. Помимо прочего это находит свое характерное выражение в том обстоятельстве, что русские люди всегда понимали миссию и предназначение России и русского народа. Белинский провозглашал: «Предназначение Россию – всесторонность и универсальность. Мы, русские, являем собой целый мир». Спустя 40 лет Достоевский доказывает это утверждением: «Всечеловечность – главная черта и предназначение русского народа». Это идея всемирного обещчеловеческого единения. А спустя 40 лет в самый ответственный момент русской истории то же утверждает Евгений Николай Трубецкой: «Россия – примиритель наций. Сегодня правительство СССР пытается осуществить этот лозунг в своей внешней и внутренней политике». Вот мой ответ.

А.Л. Казин: Так, у меня вопрос.

А.А. Ермичёв: Так, прошу Вас, Александр Леонидович!

А.Л. Казин: Александр Александрович, вот Вы письмо Белинского к Гоголю как-то почти не цитировали.

А.А. Ермичёв: Да.

А.Л. Казин: Это Вы нарочно?

А.А. Ермичёв: Нет.

А.Л. Казин: Или случайно?

А.А. Ермичёв: Не надо его цитировать.

А.Л. Казин: Нет, ну подождите секунду, это все-таки как-никак письмо Белинского Гоголю – это настоящий революционный манифест. И от него не только, извините, Достоевский попал на каторгу, еще и Иван Сергеевич Тургенев два месяца в Петропавловке просидел. Любопытно.

А.А. Ермичёв: Понимаете, да, в известной степени, конечно, умышленно, потому что я предполагал говорить о письме Белинского Гоголю в следующих двух разделах своего доклада, который, правда, и так затянулся. Тем не менее. Письмо Белинского Гоголю в своей социальной части – вполне терпимого, вполне даже либерального содержания. Вы ведь помните, что в этом письме выдвигаются три социальных требования Белинского. Первое требование: отмена крепостного права. Никто не возражал тогда против отмены крепостного права, кроме, конечно, отъявленных крепостников. Но и правительство и интеллигенция хотели отмены крепостного права. Второе требование – это отмена телесных наказаний. И русское правительство шло по этому пути. Оно, например, отменило кнут в пользу треххвостой плетки. И третье, весьма актуальное требование и на сегодняшний день – исполнение, по крайней мере, тех законов, которые сейчас написаны в России (смех в зале). Вот три требования. Что же здесь революционного?! И действительно, Венгеров пишет: «И совершено неожиданно это письмо стало первым политическим манифестом России». Там, в письме, вы знаете, имеется солидная доза антиклерикализма. Там имеется утверждение о том, что русский народ упоминает имя Господа, почесывая известное место, ну и так далее. Да, такое есть! Но вы знаете, буквально неделю тому назад я со страхом душевным и со слезами на глазах читал два произведения Чехова – «В овраге» и «Мужики». И у Чехова я нашел подтверждение слов Белинского о религиозности русского народа. Поэтому, Александр Леонидович, здесь всё, на мой взгляд, так. Но я хотел, конечно, об этом далее говорить. Я понимаю, что Гоголь хочет говорить о вечном, не являясь противником просвещения; Белинский сориентировался на временное, на сегодняшнее, на посюстороннее. Но искусство-то истории как раз состоит в том, что она обязательно ставит в неравновесие эти две вещи, что делает историю такой интересной (оживление в зале). Пожалуйста, Алексей!


А.Ю. Рахманин: У меня в продолжение вопрос. А вот тот социализм, который Вы описали, который в письмах Белинского звучит, действительно отдающий таким христианским хилиазмом. Вот у меня вопрос, насколько он адекватен религиозным взглядам самого Белинского? И попутно, можно ли с какой-то определенностью говорить о религиозных взглядах Белинского? Или же это такой ну просто шлейф культурной истории запада, принятый им достаточно внешне?



А.А. Ермичёв: В религиозном развитии Белинского мы можем увидеть несколько ступенек. Первая ступенька – это юный Белинский. Он религиозен потому, что все кругом религиозны, ходят в церковь или не ходят. А Белинский заявляет: «Я вот предпочту ходить в театры, а не в церковь». Вторая ступенька – его философская религиозность, когда он вошел в круг Станкевича. Здесь, быть может, под влиянием бесед в кружке Станкевича в Белинском просыпается подлинно православный человек, и в его рецензиях 1830-х годов православный человек узнается сразу буквально с первых строчек. Однако процесс философизации религиозного сознания укрепляется, упрочняется, структурируется тогда, когда он переходим к Гегелю, когда он становится своеобразным гегельянцем. И в связи с отказом от Абсолюта во имя личности Белинский начинает метаться в поисках ответов на вопросы о смысле жизни, о смерти, о бессмертии. И, наконец, последняя фаза или последняя ступенька его религиозного сознания – это известное кощунственное выражение о том, что в словах «Бог» и «религия» я вижу кнут, мрак и прочее. Такое было, но тут нужно иметь в виду то обстоятельство, что русская мысль постепенно поворачивала постепенно в сторону позитивизма и Белинский не мог не повернуть с общим поворотом в сторону позитивизма. Пожалуйста, какие еще вопросы. Да, прошу Вас, Владимир Викторович, пожалуйста!



В.В. Ведерников: Александр Александрович, очень интересный доклад! Вы привели разные оценки политических взглядов Белинского, в том числе неожиданно оценку Айхенвальда как консерватора. Ну вот интересно Ваше мнение, все же, кто он – либерал, консерваторов или радикал?




А.А. Ермичёв: Хорошо. Я на этот вопрос ответил бы таким образом. Конечно, Белинский оппозиционер по отношению к существующему крепостническому самодержавному бесправному строю при Николае I. Безусловный оппозиционер. Но и степень оппозиционности и формы оппозиционности различные. Что касается Белинского-обывателя, петербургского обывателя или московского обывателя, он просто законопослушный гражданин. Что касается Белинского-публициста – это гуманист и просветитель. Высочайшая ценность, которую знал Белинский – это личность, которою живет в благоустроенном правовом государстве. Всё, что могу сказать на этот счет. Т.е. категории политического характера на время жизни Белинского возможно и существуют, но в каком-то начальном своем состоянии.

В.В. Ведерников: Спасибо.

А.А. Ермичёв: Прошу Вас, да, пожалуйста!

М.В. Быстров: По поводу эстетических взглядов, пожалуйста, Александр Александрович. Ну вот Белинский называл художественное творчество таинственным ясновидением. И скажите, были ли какие-то преемники вообще – это было учение какое-то, оно продолжалось? В двух словах. И еще, вопрос по поводу одного необычного обстоятельства его ухода из жизни. Якобы он непосредственно перед смертью чуть ли не два часа непрерывно говорил. Т.е. вот он здесь, видимо, не прислушался к цыганке и «сшибал словом». Вот что там была за речь, какое-то напутствие, или завещание, или что такое? Или Русская идея там была высказана? В общем, якобы её никто не расшифровал, но какие-то биографии докопались там до смысла? Что он там хотел сказать вот этой речью?

А.А. Ермичёв: Простите, повторите первый вопрос по эстетике.

М.В. Быстров: Природа искусства, природа художественного сотворчества – очень интересно, оно было оригинально? Какое-то учение было или так он так вскользь…?

А.А. Ермичёв: Понял. Я бы на этот вопрос ответил вот каким образом. Мне кажется, пусть сидящие здесь специалисты меня простят, Белинский не был специалистом-эстетиком, не был критиком в том ученом смысле этого слова, какое это слово приобрело значение после. Белинский был литератором о литературе, это был писатель, который писал о художественных произведениях. Поэтому в его суждениях о природе искусства нашли свое выражение те идеи, которыми он питался, в безумных количествах поглощая современную ему литературу и беседуя со своими друзьями. Мне кажется, что аналоги представления Белинского об искусстве можно найти в то время в других концепциях. И второй вопрос относительно предсмертной речи Белинского. Да, она была записана в одних воспоминаниях, и якобы он там оговорил о том, что русский народ его оценит. Ну русский народ его и оценил конечно. Почему же нет. Пожалуйста! Да, Алла Августовна!

А.А. Златопольская: Мне очень понравился ваш доклад, Александр Александрович, он прекрасен и с ораторской стороны и со стороны формы и прекрасен со стороны содержания.

А.А. Ермичёв: Когда мы чай будем пить, ты мне это еще повторишь.

А.А. Златопольская: Да. Но я полностью согласна, что с 1846 года, по мнению Бориса Федоровича, переход к реализму к такому, может к либерализму Белинского. Но все-таки эта статья, рецензия на «Сельское чтение». Мне кажется, что здесь все-таки Белинский не совсем был искренен и в письме к Попову. А он, может быть все-таки, испугался, потому что, ну, только начиная с народников, нормально вели себя люди с достоинством перед правительством. А и декабристы, и Белинский вот вели себя как обыватели. Испугался, может быть все-таки, может быть эта статья в «Сельском чтении» вот эти преувеличенные похвалы правительству, они же контрастируют с письмом к Гоголю за которое…?

А.А. Ермичёв: А как он материт Шевченко – это тоже?

А.А. Златопольская: Но здесь уже великорусское, как говорится. Я как человек с украинскими корнями, ну бывало, что называется. Тоже не очень красиво.

А.А. Ермичёв: Алла Августовна, не могу ответить на Ваш вопрос, не знаю а догадываться не могу. Ты предлагаешь «подумайте, быть может…». Давайте последний вопрос. Сергей Павлович, пожалуйста!


С.П. Заикин: Спасибо, уважаемый Александр Александрович, лишний раз убеждаюсь то, что талант выражает себя в подробности, вот столько подробностей в докладе было! И у меня вопрос следующего порядка. Я знаю, Вы достаточно работаете над книгой о Белинском «Pro et contra». Когда Вы порадуете, кода оно появится в печати? Где все эти подробности будут представлены достойно.



А.А. Ермичёв: (Оглядывает зал) Я не вижу наших руководителей. Мною книга была сделана годной для работы в издательстве три месяца тому назад.

С.П. Заикин: Т.е. в обозримом будущем?

А.А. Ермичёв: Всё это зависит уже не от меня, а от, прямо скажем, от Дмитрия Кирилловича Бурлаки, вот его здесь нет, и Романа Викторовича Светлова. Мною была она готова три месяца тому назад, месяц тому назад сдана и лежит сейчас на столе в редакции. Да, пожалуйста!


Г.П. Медведев: Александр Александрович, Вы только что в ответе на вопрос сказали, что для Вас Белинский, прежде всего литературный критик. Вот для меня тоже. Почему все-таки Вы об этой части практически не говорили, а говорили только о нем как о философе, о мыслителе, что по-моему…?

А.А. Ермичёв: Так вот для меня в первую очередь Белинский как раз общественный деятель, как раз идеолог. А литературная критика – это выражение его идеологии.


Г.П. Медведев: Но если убрать, как Вы справедливо сказали, то содержание, если убрать Пушкина, Гоголя, и так далее, Лермонтова, то собственно говоря, реального содержания для того, что интересно сейчас мне кажется в Белинском… Ну вот то, что я здесь слышал, честно говоря, это было даже скучно. В то время как откроешь Белинского, его «Сочинения Александра Пушкина» – это такое богатство эстетическое! Та самая красота, которая спасает мир, она им показана. И в этом, по-моему, главное его достоинство и интерес непреходящий для нашей культуры.

А.А. Ермичёв: Что касается Вашего вопроса, то конечно большое спасибо за него, потому что вы меня все-таки выводите на ту часть, которая мною сейчас не прочитана. Я хотел бы сказать, что в начале XX века мощные атаки против Белинского велись еще и потому, что определенная эпоха в развитии русской литературы закончилась. Что началась какая-то другая эпоха, ну, допустим, знаменуемая символизмом, ну допустим, не только им. И Октябрьская революция только продлила дни критического реализма, выставив его в форме социалистического реализма. И если уж теперь старая Россия, которая существовала в течение 80 лет под именем Советского Союза окончательно пала, то, наверное, можно говорить о том, что Белинский актуален как один из моментов уходящего классического периода классической русской литературы. Пожалуйста, последний вопрос, и переходим к обсуждению!

Р.Н. Дёмин: У меня тоже вопрос совпадет с предшествующим. Вы подготовили огромный материал, который вошел в «Pro et contra». Не могли бы Вы сказать о нём несколько слов как о том, который войдет в том, так и о том, который останется вне этого издания.

А.А. Ермичёв: Ростислав Николаевич, это очень долгий ответ, поскольку я работал полтора года – как трактор, с утра до вечера, - и мне не успевали помогать замечательные библиографы Русской Национальной Библиотеки, которые очень много сделали для того, чтобы облегчить мою работу. Могу сейчас просто назвать разделы этой работы, причем в каждом разделе я попытался представить материалы и «pro» и «contra». Первый раздел – это знаменитое письмо Белинского Гоголю и два его ответа, один отправленный, другой неотправленный. Это первый раздел, это интродукция. Первая часть уже, если интродукция это вводная, то первая часть – это первые отклики на кончину Белинского. Сухие, скучные, особенно скучен и сух отклик «Современника». И никто не догадывается, что ушел БЕЛИНСКИЙ. Да, только литератор, умер и всё. Но о значении его никто не думает. Вторая часть – это полемика в связи с появлением первых томов первого собрания сочинений Белинского издания Солдатенкова и Щепкина. Здесь особенно отличился своими антибелинскими высказываниями Ксенофонт Полевой. Ну, надо сказать, что Ксенофонту можно было за что обижаться на Белинского. Девиз его выступлений такой: «Ни за что не издавайте впредь сочинений Белинского!» Третья часть – это полемика в связи с воспоминаниями Тургенева и исследованиями Пыпина. Четвертая часть – это апофеоз Белинского в 1898 году. Вся Россия отмечала 50-летие кончины Белинского и вся пресса зорко следила за тем, чтобы кто-нибудь не обидел Белинского. Т.е. Белинский уже признавался почти официальным мыслителем. И один из потомков Айхенвальда, Юрий Айхенвальд рассказывает, что некая эсерка, член тайной эсеровской организации, выразила как свое неудовольствие Белинским. Так главный над филерами велел рядовому филеру за этой девицей особенно приглядывать; она плохо относится к Белинскому. Вот такой анекдот был. Следующая часть – это Белинский в конце XIX – начале XX века. И в этом случае эта часть распадается на две. Полностью собран материал по Айхенвальду и его противникам, полностью в одном месте собран этом материла. Затем «У истоков советского белинсковедения», это отдельные высказывания Ленина, Троцкого, Луначарского, и др. Я назвал отдел «У истоков советского белинсковедения», потому что советского литература о Белинском просто необозрима и не всегда, скажем, интересна. Затем идет Белинский в русском зарубежье. Ну и, наконец, постсоветская Россия. Вот, такова структура. Довольно большая книга должна быть. (Аудитории) Спасибо за вопросы! Теперь, пожалуйста, может быть кто-нибудь захочет выступить по этому материалу?


Выступления

А.А. Ермичёв: Пожалуйста! Владимир Алексеевич Котельников доктор филологических наук, Институт русской литературы.

Аплодисменты

                                        

В.А. Котельников: О, спасибо! Я рад снова здесь присутствовать, и всех вас видеть, уважаемые коллеги. И благодарю нашего председателя, он же и докладчик, за возможность слушать, выступить здесь. Естественно, мне и положено было бы что-то сказать, поскольку Институт русской литературы Белинскому не чужд – теоретически, практически же никакого события по поводу жизни и деятельности Белинского не произошло и в последние годы не происходит. Есть некоторая глухота к нему, и, вероятно, дело обстоят так, что Белинский с главных счетов истории русской литературы, по крайней мере, в том поле научном, в котором я присутствую и работаю, Белинский, видимо, уже списан. Преждевременно списан, потому что это явление значительнейшее и я продолжающее влиять. И вот тому сегодня был замечательный пример, что вся его деятельность оказалась захватывающей, увлекающей для Александра Александровича Ермичёва, крупного философа нашего. Ну, и если уж он увлечен настолько, что… Мы сегодня услышали немало, я бы даже сказал, пафосного в изложении мысли Белинского и в оценках его. Мы присутствовали при некотором возрождении этого имени, его деятельности. Если уж Александр Александрович захвачен, то что говорить о тех не сильных, признаюсь, умах и умишках, которые при деятельности Белинского присутствовали и за ним последовали далее. Захвачены были все, и влияние Белинского конечно на общественность русскую – я избегаю говорить слово «мысль» и «литература» – а на общественность в широком, в массовом, полунизовом и полупросвещенном её состоянии, это влияние, конечно, невозможно переоценить. Оно было громадным, оно было бедственным, и результаты его сказались уже в XIX веке. И 1898 год, юбилейный полувековой год тому пример, когда всякое возражение против этой либерально-демократической, а вообще радикальной традиции, подавлялось в журнальных страницах беспощадно. Это был действительно терроризм. И если мы говорим о каких-то попытках что-то сказать, отклоняющееся от этой генеральной линии русского либерализма, эти попытки были только реакцией, я не могу сказать, что сильной реакцией. К ним относится и упомянутый здесь Айхенвальд. К ним относится, разумеется, и Волынский, также помянутый. Это была только реакция, это не был поход на Белинского, это не был удар по Белинскому, это не была атака, здесь эти милитаризованные термины совершенно неприемлемы. Это была только реакция, повторяю. Белинский да, это фигура конечно крупнейшая, но суть этой фигуры заключается в темпераменте, прежде всего, который удивительным образом поджигал те слабые, недалекие умы, объятые нетерпением, о чем совершено правильно сказал Александр Александрович, которым нужно было немедленно перейти к действию, не продумывая, не промысливая ни одной из тех посылок, которые они от Белинского или еще от какого-то из радикалов восприняли. Быстрее действовать, «социальность или смерть» – вопрос Виссарионом Григорьевичем, как вы помните, был поставлен именно так. Никакой середины и никакой паузы, никакого промежутка для мыслительной работы не было вообще. «К топору зовите Русь» – это тот лозунг, который Белинский, если не произнес прямо, то, по крайней мере, посеял эти зубы дракона, и они конечно взошли очень скоро, после смерти Николая I. Вот весь тот радикалистский, революционисткий поход против того, что с Белинским и с этой линией было несогласно – вот эту суть деятельности значительнейшей, если не большей части нашей публицистики, и не только в «Современнике», в «Русском слове», в «Деле», в сборнике «Луч», разумеется, не только. Вот это её суть и родоначальник всего этого Белинский, и повторяю, главное содержание вот этой заведенной машины – это все-таки темперамент. И этот темперамент, кстати, сказался в этой безудержной патологической глоссолалии Белинского, который больше говорил, чем думал. У него не было, я не говорю философской системы, у него просто не было времени для размышления, он писал рецензии на всё, это не литературный критик, это журнальный поденщик. Он правильно себя воспринимал, и его воспринимали так и другие. Это человек исключительно книжно-кабинетный, это человек, у которого не было опыта жизни, должен я об этом напомнить, абсолютно. Абсолютно не было жизненного опыта во всем его русском, не говорю уже европейском, многообразии.

Не мне состязаться, конечно, с теми оценками, которые были высказаны в «Вехах», которые были высказаны Розановым, в частности. Я уже оставляю в стороне специально сделавших это темой своих работ Айхенвальда и Волынского. Состязаться, собственно говоря, не с чем, потому что в разной степени прямоты, иногда даже грубости, согласен, особенно у Розанова, потому что Белинский всем, что мы находим в его продолжении, Белинский доводил Розанова тоже до неистовства, и просто это принимало другие художественные формы. Здесь это можно понять, была такова эпоха, был таков Розанов. Но у Розанова есть еще одно очень меткое, точное замечание, касающееся личности Белинского. Я не становлюсь, как вы видите, на дорогу отрицания этой фигуры и очень суровой критики ее. Попытаемся говорить об этом достаточно взвешенно и спокойно. Так вот Розанов говорил о том, что есть среди животного мира порода «неполнозубых». И вот именно это определение он отнес к Белинскому. «Неполнозубый» – это значит человек, который органически лишен способности какие-то вещи воспринимать. Он их не видит, он их не чувствует. Это особенность личности, я даже не ставлю это в упрек, тем более в вину. Он был таков, и это совершенно необходимо учитывать, иначе мы совсем не то в нем поймем и не так увидим плоды его трудов. Он, например, совершено не воспринимал красоты в её чистом виде, потому что он был изначально против всякого идеалистического восприятия красоты.

А.А. Ермичёв: Изначально он не был против.

В.А. Котельников: Изначально по своему происхождению. Потому что вокруг себя, в своей семейной жизни, которая нам очень хорошо известная, благодаря советским исследователям, отдадим им должное, благодаря его чтению, в котором он не нашел, не прощупал, не надкусил идеалистического начала в искусстве. Поэтому в эстетике он при чем стался? При том, о чем говорил XVIII век в наиболее примитивных своих теоретических посылах – подражание природе и не более того. Вот есть такие моменты, с которыми нужно, говорю, считаться. Белинский, например, в живом жизненном виде совершено не представлял себе, что такое женщина. Я дальше не будем касаться интимных сторон этой материи в его жизни.

А.А. Ермичёв: Я потом расскажу (смех в зале).

В.А. Котельников: Вы расскажите обязательно, да, но тогда на Вас ложится ответственность за приведение этих фактов.

А.А. Ермичёв: Это на ушкó я расскажу.

В.А. Котельников: Ааа… вот эта оговорка уже очень существенная. В результате конечно исчезла очень существенная часть в его эстетическом миропредставлении. У Белинского, как у исключительно кабинетно-журнального деятеля, абсолютно нет представления о природе. Не только о клейких весенних листочках – вообще ни о какой природе представления нет, для него не существует она. Для него существует бумага, чернила и буквы. Вот собственно и всё. И это очень существенно для понимания его. Если мы говорим о критике, то это критик изнутри же литературы, без всяких привходящих ценностей вообще. И в силу темперамента и некоторой избыточности, может быть, его реакций на текущую словесность, я даже не говорю литературу. У него всё это образовывалось не как система эстетической критики, не как система даже социальных взглядов, а нужно сказать, неизбежно огрубляя, – как некая свалка разнородных воззрений, возникавших под разными влияниями. Станкевича ли, Бакунина ли, пересказов ли Гегеля, которые он слышал, чтение ли Жорж Санд, кого угодно. Вот эти мотивы вспыхивали в нем мгновенно, это было действительно скопище горючего материала, который потушить было невозможно, который сжигал всё и рядом с собою тоже, и сам себя, разумеется. И есть тут одно непреодолимое для нашей совестливости препятствие: Белинский же страдалец! Как же мы можем произнести о нем какое-то суровое слово? Волынский, потом о Чернышевском говоря то же самое, и, высказав всё, что он мог высказать при его совестливости, он отступил: ведь это же страдалец, который отправлен на каторгу, о нем невозможно сказать ничего упрекающего, совесть не позволяет. Вот и о Белинском так же, поэтому «язык и прилипне к гортани» (прилипни язык мой к гортани моей, Пс. 136-7:6) у многих, из тех в XIX же веке, кто что-нибудь мог о нем и произнести. Сгоревший человек, но огонь этот начадил чрезвычайно много в русской литературе, этот чад потом осел и превратился в те материалы, которые мы находим в «Современнике», в «Русском слове», в «Деле», и в ряде подобных же радикалистских изданий, которые потом потоком пошли в XX веке.

Заключаю это выступление, надеюсь, не перебрал времени, только одним возражением, с благодарностью принимая все те материалы, которые вновь пущены в ход, приведены в некоторую систему, которой у самого Белинского, естественно, нет. Только одно возражение. Белинский конечно не просветитель. Ни в коем случае нельзя это понятие к нему применять! Нет, он не обскурант, он просто человек, разрушающий всякую традицию. И если мы жалуемся, и если Михайловский был прав, что у нас не было умственной культуры, нет интеллектуальной в широком, философском даже смысле культуры, нет культуры критики, в конце концов, то сетования эти нужно отчасти и Белинскому адресовать. Потому что критика у Белинского – это ворох самых разнообразных способов относиться к литературному материалу без всякой платформы эстетической. Так какой же он просветитель, если с ним рядом поставить Лессинга, например, Винкельмана, Вольтера даже. При всей язвительности и жгучести тех оценок и тех суждений, которые Вольтер высказывал. У нас просветитель один. Помните, у Страхова была замечательная по заглавию своему статья «О бедности нашей литературы». Да, мы просветительством в нашем лучшем смысле слова бедны и просветитель у нас дин – это Пушкин. Другого просветителя у нас нет. Перед ним., конечно, был Ломоносов, но это все-таки человек научной работы прежде всего, экспериментаторско-теоретической, естественнонаучной и гуманитарной. А Пушкин это просветитель-практик. Он научил нас уважать историю, он научил нас уважать и личное прошлое, а не просто писаную историю. Он научил нас уважать личность, которую Белинский стер, в сущности, сам ею не будучи. Ибо личность – это в значительной степени ответственность за то, что ты говоришь и делаешь. Белинский – моральной и политической ответственности, и социальной тоже, был лишен начисто. Пушкин эту ответственность сознавал, потому что он все-таки наследник культурной традиции уже в силу своего шестисотлетнего дворянства. Он эту традицию создавал, и культура в России была одна единственная – дворянская культура. Белинский предпринял попытку создавать культуру плебейского слоя, людей, которые впервые к культуре прикасаются через хаотическое образование. Вот он прикоснулся, вот он среагировал на эти образовательные в него влияния и вливания даже. Вот эти реакции мы здесь и имеем в самом разнообразном их виде, в основном в виде критической публицистики, конечно. Поэтому настаиваю на своей точке зрения, на что, разумеется, последуют возражения, в них, наверно, будет свой резон. Просветитель один единственный. Белинского ставить на этот пьедестал невозможно, нет оснований. Спасибо.

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Прошу Вас, Александр Леонидович!

 

А.Л. Казин: Вот две недели назад, находясь за этим столом, я высказал мысль о том, что какое бы крупное действующее лицо или событие нашей национальной истории мы ни взяли, мы всюду обнаружим некую внутреннюю духовную антиномию, внутреннее противоречие в законе, как говорит философ. И вот те два выступления, которые мы только что выслушали, они в этом смысле совершенно антиномичны, и в этом смысле как бы погашают друг друга как кислота и щелочь, так что если их слить вместе получится вода (смех в зале).

Из зала: Соль!

А.Л. Казин: Да, соль и вода. Это классический пример того, как два хороших русских человека абсолютно друг друга не поняли, и в ком-то смысле каждый из них имеет «своего» Белинского, как Цветаева «своего» Пушкина. Ну в каком-то смысле наверно так и должно быть, потому что мы ведь рассуждаем не о том, что дважды два четыре, а о том что дважды два пять, или три, или чего-нибудь еще в этом роде. Потому что в этих мирах точность мысли связана с ценностной глубиной её, а отнюдь не с формальным выводом тех или иных неоспоримых положений.

Я чуть-чуть опоздал, поэтому я не с начала застал доклад Александра Александровича, совершено блистательный, я хотел поблагодарить за этот доклад. Это действительно был настоящий театр мысли и по исполнению и по сущности, в хорошем смысле этого слова. И какую энергию надо было затратить на то, чтобы в этом душном зале набитом вот всё это разыграть! Вот я застал его доклад на том в месте, где он ругательски ругал веховскую интерпретацию Белинского. И я согласен с тем, что Василий Васильевич Розанов при всей его гениальности конечно грубил, грубиян. Гениальный грубиян в каком-то смысле. И все эти вещи о том, что «пошлó то, что пóшло» и так далее, оставим это на совести Василия Васильевича и некоторых других авторов. Отчасти это верно, но с Белинским сложнее. Вспомните, Александр Александрович, ведь никто иной, как Бердяев в своих книгах «Русская Идея» и «Истоки и смысл русского коммунизма» дал ведь совершено другую концепцию творчества Белинского, чем тот же Розанов. Для Бердяева Белинский – это один из авторов Русской Идеи. Причем Русской Идеи в самом точном и глубоком смысле этого слова. Т.е. идеи религиозного преображения бытия во всех его аспектах. Другое дело, какие формы, какие модификации, какие интерпретации, какие парадигмы (вот все эти слова умные можно употребить) принимала эта идея, или лучше сказать эта религиозная энергетика в деятельности самого Белинского раннего, среднего, позднего, периода с примирения с действительностью, периода революционного всплеска, о котором Вы говорили. Да, это разные модификации одной и той же идеи религиозного (в том числе социалистического) преображения жизни. Иначе и трудно понять, вообще о чем Белинский, что он хотел сказать русскому человеку – и дворянину, и простонародью, и самому императору. И в этом смысле я бы сказал так, Александр Александрович, что я конечно поддерживаю ту критику, которую Вы развили по поводу всех возможных либеральных интерпретаций Белинского. Особенно псевдолиберальных, которые возникли у нас где-то на рубеже 1980-90 годов, когда крушили Советский Союз, и термины «революционная идея», «революционная демократия» и всё прочее, всё это стало неким жупелом, не употребимым в приличном обществе. И в этом смысле я думаю, что люди, которые эту идеологию готовили, т.е. готовили переход, скажем так, условно говоря, от социалистической идеологии к либерально-буржуазной, они этого и хотели. Это была вполне осознанная идейная, политическая цель и социальный заказ для этих людей. Другое дело, что конечно при этом, ссылаясь на Розанова, скажем, или на кого-то еще из Серебряного века, они просто жульничали во многом. Они, собственно говоря, спекулировали на том, что те люди писали совершенно искренне. Поэтому не будем долго на этом останавливаться, а пойдем дальше.

И дальше вот Ваша интерпретация, Александр Александрович. Вы говорите о революционном всплеске у Белинского как неком преходящем моменте его концепции. Вот некий революционный всплеск, который как бы не вытекает, во всяком случае, это не главная для Вас характеристика Белинского по отношению, скажем, к той идеологии гуманистических ценностей, гуманистических социальных идеалов и так далее, к которым вроде бы пришел Белинский. Однако концепция Белинского, связанная с его революционном всплеском (а причиной этих революционных всплесков, с Вашей точки зрения, была некоторая невоспитанность как бы и русского человека в целом и лично Белинского в частности, дескать, культуры не хватало) – вот я-то думаю, что как раз там, где много культуры, слишком много культуры возникает, там невозможны уже ни Лютер, ни Савонарола, ни Белинский. Там и то и другое и третье как бы заматывается в некоторую паутину слов и условных жестов вот этой бесконечной серединной сферой культурных смыслов, которая начисто убивает возможность того с самого горения, вот такого самого огня, который позволял, скажем, тому же Белинскому… и это неоднократно цитировалось, почти крылатая фраза: «Мы еще не решили вопрос о Боге, а вы собираетесь обедать!». Это звучит смешно для нашего времени и для любого обывателя это смешно, и никакая жизнь на этом построена быть не может. Жизнь обывателя строится на обеде, а культура обывателя это и есть кратчайший путь к всеобщему обеду. А вот вопрос о Боге не решен, понимаете, и чем дальше, тем меньше он решается и чем дальше, тем меньше он волнует людей. А волнует исключительно обед. Культурный, хорошо упакованный обед в метафизическом смысле этого слова. Вот Белинский был одним из тех людей, которые пытались, говоря словами Леонтьева, его в некотором роде противника, затормозить это сползание европейского человека и российского, к сожалению тоже, вот в ту область бытия, где обед становится на место Бога. Вот может быть это и есть главное в наследии Белинского – да, он кричал на Гоголя, да, он был недостаточно образован, да, он не знал по-немецки, поэтому читал Гегеля в пересказах и переводах и так далее. Но при этом конечно это был человек горящий. И недаром он явился одним из прототипов Ивана Карамазова у Достоевского. И в этом смысле я думаю что возможно, да, те пути, которые Вы рисовали дальнейшего развития Белинского, вряд ли бы он стал марксистом. Не помню у кого, кажется у того же самого грубияна Розанова есть мысль знаете какая: для юноши, воспитанного на Пушкине, невозможен марксизм. Понимаете, вот для человека, воспитанного на Пушкине невозможен марксизм. Белинский был воспитан на просветителе Пушкине как-никак. Вот, скорее всего, может быть, я предполагаю, фантазирую вслед за Вами, он мог бы стать вот таким народническим либералом кавелинского типа, возможно. Но надо сказать, что Константин Дмитриевич Кавелин это ведь не простой либерал, не просто либерал. Это, между прочим, не кто иной, как Кавелин является автором знаменитого проекта «самодержавной республики», которая так и формулируется: «Россия призвана создать некий новый социальный идеал, для которого я не могу подобрать иного названия, чем самодержавная республика». Это я почти дословно цитирую Вам «либерала» Кавелина.

И, наконец, я завершаю этот свой разговор и хочу вам сказать, Александр Александрович, что Вы не случайно опустили письмо Белинского к Гоголю, мне кажется, потому что оно не вписывается в Вашу концепцию гуманиста, такого как бы чуть ли не либерала Белинского, у которого временные революционные всплески. Я думаю, что вот эта антиномия, о которой я сказал в самом начале, да, она в высшей степени свойственна личности Белинского, его духу. И в этом смысле конечно надо обязательно, Вы молодец, правильно сделали, что опубликовали в самом начале не только письмо Белинского к Гоголю, но и два ответа к Гоголю Белинского. Это не менее значимые, хотя и почти незнаемые широкими словами наших читателей, тексты. И вот в этом плане более кощунственных слов по отношению и к церкви, и к религиозности русского народа, и к множеству других вещей, которые не выходили за пределы вот той самой пламенности, которая в нем жила, но которая принимала иногда разные, и в том числе вульгарные формы, на что ему и указывает Гоголь. И все эти разговоры по поводу того, что там «почесывает одно место» и так далее…. А вы думаете, что английский, немецкий или какой-нибудь французской крестьянин, или еврейский ремесленник, они говорят о Боге как-то иначе в своей обычной жизни? Почесывают другое место? И если говорить о религиозности в этом смысле русской философии, русской литературы классической, то это конечно есть в высшей степени религиозная культура. Судить надо по вершинам этой классической русской литературы и русской философии. И одним из этих людей конечно является Виссарион Григорьевич Белинской, неистовый Виссарион, который самой своей личностью сочетал, пытался сочетать эти антиномии. Ну а как у него это получилось, и как мы распорядились его наследством – ну это и его и наша судьба. Спасибо.

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Андрей Николаевич, пожалуйста! Андрей Николаевич Муравьёв, Российский государственный педагогический университет имени революционера Герцена.

А.Н. Муравьёв: Именно так. Уважаемые коллеги, мне представляется, что сегодня очень хороший день для того, чтобы вспомнить о Виссарионе Григорьевиче Белинском. Большое спасибо Александру Александровичу за то, что он, собрав нас здесь для этого, совершил то, чего, к сожалению, не совершили и, похоже, не собираются совершать ни Пушкинский дом, ни прочие наши научные учреждения, в том числе Санкт-Петербургский университет, да и герценовский университет тоже. Сегодня только в этом зале (по крайней мере, насколько мне известно) говорится о том, о чём следует говорить накануне 200-летия Белинского. Вообще говоря, двести лет – это как раз время собирать мысли (как хорошо назвал свою книгу философических вариаций присутствующий здесь Александр Ломоносов), а не бросать камни – время собираться с мыслями о том, что было, в том числе и о Белинском. По прошествии двухсот лет уже можно, наконец, не реагировать на преходящую злобу дня, а постараться объективно отнестись к таким благородным личностям, как он. Я, конечно, совершенно не согласен с прозвучавшим здесь мнением, что Белинский – не личность! Поглядите, какое чело (смотрит и указывает на портрет В.Г. Белинского). Столь высокого лба я, пожалуй, не припомню в русской иконографии.

                                          

А.Л. Казин: У вас не хуже (смех в зале).

А.Н. Муравьёв: Нет, извините, у меня лоб производит какое-то впечатление по другой причине, а тут – всё на месте. Александр Александрович (обращается к Ермичёву), я не знаю, этот портрет – с натуры или более позднее произведение?

В.А. Котельников: С натуры, с натуры.

А.Н. Муравьёв: Впечатляющее изображение. Побольше бы таких «неличностей» на Руси – с такими лбами! Хотя понятно, что развернутый череп может говорить как о гениальности, так и об идиотизме. Здесь, ясное дело, мы имеем дело с первым случаем (при том, конечно, что некотором смысле гений – всегда идиот, т.е. простак, как ещё до Фёдора Михайловича Достоевского вслед за Сократом верно заметил Николай Кузанский). В этом смысле Виссарион Григорьевич, безусловно, личность, причём личность великая – по крайней мере, для нас, отчего разбрасываться такими личностями нам не приходится. Говоря о ней, я хотел бы опереться на мысли, высказанные о Белинском двумя его современниками – двумя Александрами, стоявшими на такой высоте духовного развития, которая позволяла им адекватно воспринять и оценить этого человека. Вспомнить эти весьма ценные суждения не лишне и потому, что в сегодняшнем докладе не прозвучали (наверное, в книге «Белинский: Pro et contra» мы их найдем).

Первым я поставил бы суждение Александра Ивановича Герцена. Он характеризует позицию Белинского словами «выстраданное, желчное отрицание и страстное вмешательство во все вопросы». Весьма продуманная характеристика. Кроме того, о самом Белинском Герцен говорит: «Мученик своих сомнений и мыслей, энтузиаст, поэт в диалектике, оскорбляемый всем, что его окружало, он таял в муках». Вторым – суждение Александра Сергеевича Пушкина в заметке из «Современника», где он признает в Белинском «талант, подающий большую надежду» на то, чтобы стать «критиком весьма замечательным» (т.е. гениальным), которому не хватает для этого одного – «зрелости». Пушкин, как всегда, попал прямо в точку. Поэтому мне думается, что эти мысли могут и должны составить основу наших нынешних заключений о личности Белинского и о том, какое место заняла эта личность в нашей действительной истории. С философской точки зрения следует различать действительную историю и историю лишь видимую, кажущуюся. Действительная история – это не то, что было и прошло, перестало быть, ибо таково только то, что лишь кажется историей (с такой случайной историей прежде всего, если не исключительно, имеют дело историки). Напротив, она есть то, что было и никогда не пройдёт, что стало быть навсегда. Действительная история есть то прошлое, которое выступает непреходящей предпосылкой настоящего и будущего – то прошлое, которое нельзя вычеркнуть или переиначить, а можно лишь познать в его необходимости, т.е. понять. Хотим мы того или нет, это относится ко всей нашей действительной истории – той истории, какой нам Бог её дал, по словам того же Пушкина.

Что же можно из этих суждений заключить о Белинском сегодня – после того, как его у нас долго почти исключительно хвалили, а ныне начали почти исключительно хулить? Главное – то, что он был, конечно, гением отрицательности. Это означает, что он был выдающимся представителем критического направления не в узко-литературоведческом смысле (отчего его литературная критика значила гораздо больше, чем просто литературная критика), а выдающимся представителем отрицательного, критического направления вообще, страстно вмешивающимся именно «во все вопросы». В.Г. Белинский был, безусловно, одним из самых ярких представителей отрицательной свободы русской мысли – как раз той свободы, которая разрешилась русской революцией, почти семьдесят лет называвшейся у нас не иначе, как Великой Октябрьской социалистической революцией. Пусть даже она была «великой» и «социалистической» только для тех, кто её так назвал, но то, что она была именно революцией и то, что она была революцией против много веков существовавшего в России порядка, который нёс в себе глубоко оскорбляющие личность черты, могут отрицать и отрицают только те, кто по тем или иным причинам предвзят и необъективен в её оценке. Недаром ведь А.С. Пушкин, живший как раз в ту пору, которую сегодня некоторые, мечтая о непосредственном восстановлении былого, представляют себе и другим чуть ли не райской во всех отношениях, говорил: «Догадал же меня чёрт родиться в России с умом и талантом!». Революцию против этого со всех сторон оскорбляющего личность и, стало быть, свободу порядка объективно и готовил своими трудами Белинский, являя тем самым действительно лишь отрицательную свободу мысли, т.е. «независимость мнений» и «остроумие», по характеристике Пушкина в той же заметке. Это была прежде всего свобода от доктринёрской учености, от самодовольства профессорского рассудка с его нескончаемыми тавтологиями по принципу А=А. Значит, Белинский был не только самокритичен, но и справедлив, утверждая в письме к Станкевичу: «Я, лишенный не только наукообразного, но и всякого образования, сказал первый несколько истин, тогда как премудрый университетский синедрион порол дичь». Профессорская братия того времени, вообще говоря, занималась вовсе не тем, чем должна была заниматься на ниве образования и просвещения, а Белинский принялся за то, было необходимо и это у него действительно получилось, отчего многие у нас и признали его своим воспитателем. Из работ Белинского хорошо видно, что он был именно вольнодумцем, т.е. человеком, достигшим лишь отрицательной свободы мысли, но ещё довольно сильно не дотягивавшим до положительной свободы разума. Именно отрицательная, критическая сторона в деятельности Белинского преобладала, что и было причиной той незрелости, на которую указывал Пушкин. Однако эта незрелость была ещё неизбежной. Это вовсе не значит, что Белинский был каким-то больным недоумком, как можно подумать, если слушать то, что о нём сегодня как правило говорят. Напротив, это значит, что он одним из первых сделална русской почве великий и необходимый шаг от рассудка к разуму. Это был необходимый первый шаг к разуму и потому – шаг к разуму лишь отрицательному, т.е. к такому, который, прежде чем созидать, разрушает. Точнее, он созидает только в виде разрушения, т.е. очищения и распахивания слежавшейся почвы духа ради новых всходов на ней. Отсюда – яркий демонизм таких личностей, как Белинский, ибо гений отрицательности и есть демон («Дух отрицанья, дух сомненья», по словам поэта). Мне думается, что мы должны согласиться с докладчиком в том, что Белинский был настоящим русским просветителем-гуманистом, ратующим за свободу личности и выступающим против всего, что закрепощает человека. Согласиться потому, что разум просветителя в точном смысле слова (а не в каком-то обычном, аморфном, мало что определенное значащем) есть именно отрицательный разум, классически представленный во Франции Вольтером, Руссо и их политическими двойниками – якобинцами. Но это означает, что и «революционный зигзаг», как выразился Александр Александрович, в биографии Белинского был отнюдь не случаен, ибо просвещение чревато революцией! От этого никуда не денешься: настоящее просвещение, безусловно, революционно и оттого разрушительно. Поэтому никаких голубых и тем более белых одежд на настоящих просветителях нет, а вот кроваво-красные – есть, причем независимо от их субъективных намерений.

Поэтому я полагаю, что Белинского сегодня следует объективно охарактеризовать как великого сына и гражданина России, стоящего в одном ряду с Герценом и Лениным. Я надеюсь, что когда-нибудь в близком будущем, а не через шестьдесят лет вслед за сборником о Белинском в РХГА будет издан сборник «Ленин: Pro et contra». Это было бы крайне интересное и своевременное издание – в отличие от всех односторонних «за» и односторонних «против» Ленина, ибо и эта личность так же противоречива, как и личности Белинского и Герцена. Отделить в них отрицательное от положительного и, соответственно, положительное от отрицательного ещё никак нельзя. Нужно понять их необходимую противоречивость и сделать из этого надлежащие выводы. Это – по-настоящему трагические фигуры, ибо они олицетворяют собой трагическую историю России, которая до сих пор выступала против рассудка за разум и вместе с тем ещё против разума. Эта формула мне кажется подходящей: до сих пор Россия ещё всегда выступала за разум против разума, т.е. не вполне разумным способом. Отсюда – все прекрасные и вместе с тем ужасные стороны нашей живой жизни и нашей действительной истории. В том смысле неистовый Виссарион Белинский принадлежит отнюдь не только прошлому, а настоящему и потому – будущему. Без него будущее станет простым повторением ужасов прошлого, лишённым его красоты.

Аплодисменты

В.А. Котельников: Реплика позволена?

А.А. Ермичёв как ведущий разрешает

В.А. Котельников: Реплика к интересному сообщению Андрея Николаевича. Я напомню, что пушкинская характеристика завершается словами, по поводу выступления Белинского в «Телескопе» о необходимости уважения к преданию – вот что он потребовал от критика. И то, чего у него, к сожалению, не было.

По поводу просветительства есть два разных потока, как известно. Французский поток – да, в нем одежды окрасились в красные цвета. Но немецкий, где действовали Шиллер и Гете, завершающие эпоху просветительства германского – это то, на что можно было ориентироваться и чего, к сожалению, нет ни у Белинского, ни у его последователей.

А.А. Ермичёв: Спасибо. (Приглашает следующего докладчика) Игорь Иванович!

И.И. Евлампиев: Прежде всего хотел поблагодарить Александра Леонидовича. На самом деле две трети того, что я хотел сказать, он уже высказал. Так что мы с Вами (А.Л. Казину) удивительно солидарны, но поскольку у нас здесь что-то вроде голосования «за» или «против» Белинского, то я должен свой голос подать обязательно.

На мой взгляд, спор о том, просветитель ли Белинский, нас неправильно ориентирует. Мы тем самым его помещаем в прошлое. Все-таки Просвещение – это XVIII век. А мне кажется, будет гораздо более плодотворно, если мы посмотрим в будущее, в XX век. Та проблема, которую нужно увидеть здесь, очень четко была сформулирована Герценом. Герцен здесь чрезвычайно уместен: это констатация того, что в Европе наступило господство мещанства, ровно то, о чем Вы говорили – «обед или Бог». Мне кажется, Белинский – это выразитель тех будущих тенденций, которые в XX веке, по сути, экзистенциализм породили, Камю, например, с его «бунтующим человеком». Это протест против воцарения мещанства в Европе. Причем воцарение во всех сферах – в цивилизации, в культуре, в христианской церкви, которая становится тепло-хладной и значит никакой. Кстати, и Розанов здесь удивительным образом созвучен. Я сейчас занимаюсь текстами Розанова и его критикой церкви. У него потрясающее в одном месте рассуждение есть. Он во множестве работ критикует православную церковь, обвиняет ее в том, что она косна, не «движется», и в основном духовенство винит в этом. Но в одном месте вдруг такое странное прозрение: а на самом-то деле у нас духовенство-то ведь образованное и оно может быть даже понимает, что нужно что-то менять, иначе всё умрет. Умирает христианство в Европе, это же его диагноз, высказанный во множестве работ. И вот он вдруг признает – дело-то не в духовенстве, а в косной массе, для которой форма важнее содержания. Из христианства ушло духовное содержание, горение ушло. И именно эта косная масса всё и определяет. О чем здесь речь и у Розанова, и у Герцена, и у Белинского? Это то, что позже было названо «восстание масс», то, о чем Ортега-и-Гассет писал. Это господство середины, того самого «обеда», как Вы, Александр Леонидович, афористично сказали, который противостоит Богу в душе, подлинному горению, в том числе и в самом христианстве. И здесь для меня Белинский, как ни странно, с Ницше рифмуется. Почему Ницше так популярен в России был? Фантастически популярен, почти как русского философа его можно воспринимать. Потому что у нас огромное число ницшеанцев было до Ницше, и Белинский – первый из них. Это протест против «середины», это интеллектуальное, духовное, религиозное горение, протест против религиозной формализма, воцарившегося в Европе и в России, против культурной формы, в которой давно нет содержания, протест против цивилизации, которая к «обеду» свелась. Вот в этом значение Белинского. В этом бунте против обыденности.

И когда мы смотрим на современную эпоху, когда мы видим, что этот «обед» в конце концов победил, и мы живем в эпоху, когда масса уже почти полностью уничтожила культуру, то конечно Белинского вспомнить нужно, поскольку он, может быть, первый, кто увидел это. И тут повторю, не о Просвещении должна идти речь, а о предвосхищении того, что мы, к сожалению, переживаем в нашу эпоху, и протест против этого.

Кстати, «кабинетность» Белинского тоже по-разному можно оценивать. У Достоевского на эту тему хорошее рассуждение есть: в «Записках из подполья» он язвительно говорит о русских романтиках – у нас нет таких романтиков надзвездных, какие есть в Германии, наши романтики они всегда в жизни так хорошо укорены, что как только их романтизм проходит в определенный срок, они все и места находят, и чины получают. Т.е. они-то «жизнь знают», но это вполне определенное знание. Парадокс в том, что наши кабинетные мечтатели и есть самые подлинные и живые люди. Достоевский, мне кажется, своих метателей с Белинского писал во многом. А мечтатели Достоевского это как раз люди горящие.

А.Л. Казин: Иван Карамазов.

И.И. Евлампиев: Конечно, совершено правильно. Тут тоже Белинский виден. А «знающие жизнь» люди, это такие люди, которые только чинами себя очень хорошо обеспечивают. Тот же «подпольный человек» в конце повести о чем говорит – вот я-то в своем подолье живу, но я живее всех выхожу. И здесь совершенно не случаен выразительный парадокс: Достоевский к подпольному человеку, казалось бы замкнутому в себе, который, казалось бы, «жизни не знает», вне этой жизни находится, – он к нему впервые применяет свой известный концепт, может быть главный концепт своей философии – «живая жизнь». Именно подпольный человек говорит о своей жизни: «живая жизнь». В этом смысле «кабинетный» Белинский, мне кажется, оказывается пророком, который гораздо лучше видит эту жизнь и ее перспективы, чем многие «знающие жизнь», но только с точки зрения чинов и прочего в том же роде.

А.А. Ермичёв: Спасибо!

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: (Следующей участнице, желающей выступить) Представьте, пожалуйста! Полторы минуты.

Н. Абельская: Да, именно. (Представляется) Наталья Абельская, я не принадлежу ни к какому из профессиональных сообществ. Полторы минуты, как, смею надеться, квалифицированный читатель. Мне кажется, что Белинский – фигура трагическая, и я благодарна Вам за предложенную Вами парадигму – рассматривать Белинского не как литературного критика, не как историка литературы, тем более не как литературоведа, а как мыслителя, который, на мой взгляд, и рановато родился и уж совсем рано умер. Вот недаром тут предыдущий выступающий сравнивал его с Ницше. Конечно, Белинский – человек, которому следовало бы заниматься тем, чего в современной российской культуре попросту не было, это только появлялось, ну, такие слабенькие росточки. Вот то, что сейчас принято называть обществознанием.

А что касается Белинского-литературоведа, вот мне кажется, что как бывают люди абсолютно начисто лишенные музыкального слуха, так же бывают люди абсолютно начисто лишенные чувства возможности воспринимать художественный текст, и Белинский относится именно к ним. И поэтому, возможно, многие большие художники, в том числе Достоевский, воспринимали его вот так как воспринимали, очень жестко. Ведь художественный текст это такая штука на первый взгляд соблазнительно вербально–логическая, поскольку работает с языком, а, по сути, образная. Вот образность, которая явлена в музыке, в живописи она очевидна, это именно образность, никому не придет в голову это всё раскладывать. А художественный текст всегда соблазнительно рассмотреть как набор идей неких, на что Белинский и ловился. И, к сожалению, вот именно Белинскому мы обязаны тем, что в течение XX века выдвинутые им идеи относительно оценки литературных произведений, относительно того, что «хорошо», что «не слишком хорошо», что является «достижением», а что нет, они определили ну вот такую печальную судьбу отечественной литературы.

Я действительно обещала уложиться за полторы минуты, но я думаю, будет понятно, если я здесь поставлю такой большой-большой пунктир, пробел, и скажу, что суд над Бродским без парадигмы, предложенной Белинским для рассмотрения текстов художественных, был бы невозможен. Вот, собственно, всё.

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Две минуты.

 О. Кошутин: Да, обещаю, я всегда коротко выступаю, Александр Александрович. Я нахожусь под огромным впечатлением от доклада, должен сказать, и, надеюсь, выражу мнение всех, что в стенограмме доклад будет полностью, если будет такая возможность, для полноты. И конечно я всячески поддерживаю Ваш тезис. Белинский, как я понял, я тоже считаю, что Белинский – это средоточие русской общественной мысли, из которого исходит многое. Я понимаю, что может кто-то с этим не согласен. Именно подчеркиваю русской. Не говоря уже о том, что ведь можно о нем говорить с разных позиций. И мы все прекрасно знаем, как Ленин говорил своим последователем, цитирую: «Уясните…». Слово «уясните», что у истоков пролетарского движения был не Маркс, Маркс – это теоретик. Нужно искать истоки в своей стране. Так вот были декабристы, которые разбудили Герцена, тот развернул революционную агитацию, появились Чернышевский, народовольцы и так далее, потом пролетарские слои. Вот это очень важно, там нет и не могло быть Белинского именно в силу этой позиции русскости. Но Белинский был очень нужен большевикам, ну я фигурально сейчас выражаюсь. Для чего? Во-первых, две позиции. Это социальная критика как предтеча социалистического реализма. И самое главное – он как некий выразитель народности не официальной, а именно другой интерпретации народности, без чего ни одна власть не существует. И вот то, о чем здесь говорилось – это народ, в котором и царь, и дворяне, и просто народ, и чернь и так далее – это всё одно, народ, это новое понимание народности. Это равносильно тому, что в Европе, и в этом смысле он просветитель, и то что в России, он вот это вкладывал. И, заканчиваю уже, самое последнее, сверх-актуальное. Меня, честно говоря, удивляет, я не знаю, Александр Александрович уже год назад или больше говорил, что он работает над этим, что это чутье или расчет – обратиться к этой сверх-актуальной фигуре. Смотрите, он заканчивает труд, книжку, а наш самый лидер то что называется, объявляет о создании «объединенного народного фронта» – вот чего не хватает власти нынешней.

Из зала: Народности.

О. Кошутин: Им надо сидеть не в Кремле, а сидеть в этом зале, чтобы понять, как дальше жить. Я вот на это хотел бы обратить внимание, это сверх-актуальный вопрос. И мы увидим, что мы сейчас находимся вот на том же изломе, который обозначил в свое время Белинский. Вот это новое понимание народности, без него оно не может быть. Спасибо.

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Спасибо большое. Владимир Викторович, пожалуйста!

А.Л. Казин: Можно еще Ермичёва в Кремль пересадить. (Смех в зале)

А.А. Ермичёв: Я подумаю над Вашим предложением (оживление, смех в зале)

А.А. Ермичёв: Спасибо большое. Владимир Викторович, пожалуйста!

Из зала: Прямую трансляцию.

В.В. Ведерников: Я очень благодарен Александру Александровичу за то, что в стенах этого вуза мы вспомнили такую крупную и значимую для истории русской общественной мысли фигуру, как Белинский. К сожалению, его юбилей проходит, по моим наблюдениям, совершено незамеченным.

Несколько тезисов относительно места Белинского в истории русской общественной мысли. Мне кажется, эту фигуру невозможно понять без исторического контекста. Белинский принадлежит к поклонению последекабристскому. Декабристы попытались свергнуть власть, что из этого получилось? Безобразие и провал грандиозный. Их неудача дискредитировала революционную идею. Поэтому революционной традиции в России в общем-то не было, точнее, она на тридцать лет прервалась. Следовательно, ставить своей целью продолжение дела декабристов, которые закончили так бесславно, было невозможно. Поэтому их опыт для поколения 1830-50-х годов потерял актуальность. Я думаю, в текстах Белинского мы ни одного упоминания о декабристах и не найдем. Поэтому зачислять его в революционные демократы, что так любила советская историография, абсолютно невозможно.

Чем же пыталась заниматься это последекабристское поколение? Мне кажется, оставалось два вопроса. Первый вопрос – социальный, понимаемый в России как крестьянский вопрос. И он был созвучен в известной мере тому, что происходило в Западной Европе, где в это время формируется социализм. Поэтому русские люди проявляли острый интерес к учению социалистов. Но интерес к социальному вопросу человека социалистом вовсе не делает. Все им интересовались – и западники, и славянофилы, и Государь император, который помог Оуэну во время пребывания в Англии, но социалистом его назвать нельзя. У Белинского есть острый интерес к социальному вопросу, социальности, но нет развитой социальной теории, он, конечно же, не социалист. И, как верно подчеркнул Александр Александрович, в последних письмах Белинский ругательски ругает европейских социалистов и связывает свои надежды со средними городскими слоями.

Второй вопрос, которым можно было заниматься, и который был актуален – это вопрос о месте и роли России в мировом сообществе. Вопрос об отношении России и Европы, актуализированный войной 1812 года, связывает декабристов и последекабристское поколение. В этом вопросе Белинский близок к славянофилам, он верит в блестящее будущее страны, в ее мессианское предназначение, с восторгом пишет о России 1940 года (эту цитату классика очень любило советское литературоведение сталинской поры).

Эти две проблемы органично связаны с третьей темой Белинского. Это вопрос о том, а кто же решит крестьянский вопрос, кто обеспечит стране процветание и блестящее будущее. Ответ для Белинского очевиден: только правительство! Белинский искренно убежден, в том, что если будут реформы, то они будут произведены сверху, Николаем I. Государь сыграет роль нового Петра Великого, революционера на троне. А Петр является для Белинского идеалом государственного деятеля. Кстати, таким же идеалом он был и для Николая I. Вот ключ к своеобразной революционности Белинского. При отсутствии общества, невежестве народа власть должна использовать насилие, чтобы освободить личность. Именно для этого и нужна гильотина. Белинский остро поставил (но не разрешил) проблему: можно ли во имя раскрепощения личности использовать насилие. Наследие Белинского тем и интересно, что, сформированное в тиши кабинета, при отсутствии общественной практики (а что мог делать в Николаевское царствование образованный человек, кроме кабинетной работы?), оно стало в пореформенные годы востребовано самыми разными течениями общественной мысли. Традиции Белинского, конечно же, отчасти продолжают наши революционеры – для того, чтобы продвинуться вперед нужна гильотина, непокорные головы надо рубить. Иную интерпретацию получают эти традиции у русских либералов. Они стремятся не только разрешить крестьянский вопрос, но и поставить проблему личных прав, гражданских свобод, сочетая их с сильной государственностью. Поэтому не только проблема личности, но и этатистские воззрения Белинского для либералов сохраняли актуальность, вспомним, на чем Милюков срезался – Проливы для страны важнее, чем жизнь граждан. И конечно Белинский актуален и для консерваторов. Ведь кроме письма Гоголю в наследии Белинского есть не менее яркое письмо к Д. Иванову с защитой самодержавия. Характерные для идейного наследия Белинского этатистские мотивы живут в публицистике Каткова. Но мне хотелось бы напомнить еще об одном. В этом году мы отмечаем 150 лет действительно великой реформы, реформы, которая дала свободу для 20 миллионов крепостных. И программа реформ содержится в знаменитом письме Белинского Гоголю. Не к топору он звал, а к преобразованиям, к реформам, и в этом смысле он, мне кажется, чрезвычайно актуален. Спасибо!

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Сергей Павлович Заикин. Немного, Сергей Павлович.

С.П. Заикин: Я коротко да. Тем более, что уважаемые Александр Леонидович, Игорь Иванович практически всё, что я заготовил высказать публично, они проговорили, даже «кабинетность» ухватили, которая меня тоже конечно не устраивает. Я хотел бы поблагодарить Александра Александровича, прежде всего, за добротный, интеллектуально насыщенный доклад. Я просто душевную радость испытал на фоне тех банальностей, трюизмов, пережевываний пережеванного, которое часто имеет быть на нашей площадочке. Спасибо.

И как каждый хороший текст, как каждое хорошее добротное выступление оно не оставляет человека равнодушным. Я не принадлежу к числу исследователей творчества Белинского, знаком с ним постольку, поскольку занимаюсь русской философией. Но вот чрезвычайно важную коррективу доклад Александра Александровича в понимании Белинского он внес. А существо дела сводится к тому, что Белинский выступает в качестве человека ориентированного на поиск идеала хорошо организованного, справедливого общества по большому счету. И в этом плане ничего интересного в этом нет, если бы к этому не присовокупил его темперамент. Потому что если мы с этой точки зрения, пытаясь просвечивать его с точки зрения гегельянства, эстетических концепций, мы находим на самом деле только дилетанта. И только отступая к человеческому естеству, к человеческому темпераменту Белинского, выявляется существо его роли и его лица в русской истории. А оно сводится к тому, что да, в качестве некоторой точки приложения сил для Белинского выступало справедливое, хорошо организованное общество. И здесь возникает вопрос, который, так скажем, требует некоторого ответа: а насколько он либерал? «Хорошо организованное общество» – это на самом деле не вполне либерализм, как вы понимаете, да. Опыт «хорошо организованного общества» известен в совершено диаметрально противоположной системе политической организации общества. Так что этот вопрос хорошо бы продумать и понять. А отсюда мы понимаем и метания Белинского. Да нет ему дела по большому счету до конкретных доктрин, социализм он может поближе, потому что достаточно популярной в то время система ценностей была. Он не ищет социализм, и он не хочет быть гегельянцем. Для него это средство, он мимо завтра пройдет, потому что у него светит своя звездочка – «хорошо организованное общество».

Вот то, что, так скажем, какого рода мысли цепочкой возникали во время слушания доклада Александра Александровича. И хочется возразить по большому счету против трактовки Белинского как консерватора. Вот мне кажется, консерватизм его как раз и сказывается в ориентации на некоторый идеал хорошо организованного стабильного общественного бытия, и этим исчерпывается по большому счету. Как некоего консерватора, срывающегося в такой нечаевской большевизм вследствие характерного для русских нетерпения.

Я на секундочку выскакивал и, Александр Леонидович, Вы вспомнили то, что он «неистовый Виссарион»? Вспомнили? Ну значит пропустил я именно это. Вот хотел бы вернуться к этому самому определению. Потому что давайте поймем, а что, собственно говоря, завещал Белинский? Можем ли мы внятно сформулировать какую-нибудь определенную идею, которая была подхвачена, развита и т.д. и т.п. С большим трудом наверно мы найдем отзвуки и перепевы этих идей. Но он завещал свою личность, он завещал свой темперамент, он завещал то, что сейчас иногда принято называть «импактом», ударом. Вот, что на самом деле подхватили – личность, которая готова была действительно, много говорили об этом, разрушать по большому счету направо и налево. То, что не вписывалось в его этический, прежде всего, конечно, идеал. Этический, социальный, тут уж грани нет нужды искать. Так вот я за возврат от трактовки Белинского как «срывающегося консерватора» к более привычной трактовке «неистового Виссариона». Я думаю, что очень не хватает людей с таким темпераментом. Иногда даже хочется, чтобы – и без разницы, какого рода лозунги за ними стоят, я понимаю, о чем я говорю – но чтобы как-то всколыхнуть нынешнее сегодняшнее вот это море социальных «терпил», чтобы был какой-то результат. Потому что история – это диалектика, всегда на тезис идет антитезис. Я думаю, Белинский – это не только либеральная линия. И я думаю, что по большому счету и очень много из противоположного лагеря было спровоцировано тезисами, высказываниями, репликами Белинского. Всё, спасибо за внимание.

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Михаил Витальевич!

М.В. Быстров: Я очень коротко.

А.А. Ермичёв: Самое большое три минуты, мне хочется ответить на выступления.

                                            

М.В. Быстров: Я хочу сказать несколько слов в развитие тезиса Александра Леонидовича о том, что Русская Идея – это преображение религиозное. Но здесь можно сказать конкретнее даже. Как это происходит? Но сначала пару слов о личности Белинского. Я тут немножко почитал, там интересно о нем Достоевский высказывается, что он якобы такой неспокойный человек, что у него семь пятниц на неделе, меняется, но интересный человек и благородный. А почему меняется? Вот проиллюстрировали, что у него взгляды часто менялись. Если заглянуть в его юношеские годы, он, по-моему, оставил гимназию и у него были «колы» и «двойки» по Закону Божьему и по математике, а история и география шли с блеском. Но надо сказать, что это была 4-бальная система, «колы» и «двойки». И потом он оставил гимназию и был исключен из университета, отчислен из Московского университета.

А.А. Ермичёв: У вас уже прошло полторы минуты.

М.В. Быстров: Так к чему я клоню, что поскольку Виссарион Григорьевич не стремился спастись под сенью Десницей Божьей, понимаете, он, видимо, не обрел покоя. А в Библии сказано, что кто вошел в покой Его, тот и сам успокоился. Вот не было покоя, понимаете. А сейчас оказывается… Можно сказать, что в нем пребывал резонерская черта «судить о…» – судить о литературе «о, о, о…». А сейчас выясняется, что важнее не резонерствовать «о», а резонировать «с» Духом Божиим. И вот этот эффект резонанса с Духом Божиим сейчас оказывается предельно ясным. Т.е. сейчас обосновывается вот этот тезис Серафима Саровского о цели жизни как стяжении Духа Святого, полная ясность обретается. Т.е. я хочу сказать, что сейчас уже мы должны как-то перестраивать свое мышление и уходить от этих вот публицистических, популистских разговоров. А сейчас уже решается наша судьба и каждого человека в отдельности.

А.А. Ермичёв: Спасибо большое.

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: (Последнему желающему выступить) Да, пожалуйста, полторы минуты и завершаем нашу работу.

Г.П. Медведев: Буквально два слова. Мне кажется, что замечательно, что Александр Александрович поднял этот прекрасный вопрос. Я был, правда, удивлен, увидев полный зал сегодня, потому что все-таки, вспоминал строки Пастернака, посвященные Блоку:

Прославленный не по программе
И вечный вне школ и систем,
Он не изготовлен руками
И нам не навязан никем.

А вот Белинский, увы, он и «по программе» и «навязан», и именно поэтому, в общем мы, я думаю, сейчас не готовы к какому-то серьезному разговору о нем. Прекрасно, что разговор все-таки возник, но при это мы хотим видеть всё в таких черно-белых тонах, что это навевает скорее грусть, и что нам надо с этим что-то делать в себе. Спасибо.

А.А. Ермичёв: Спасибо.

Аплодисменты


Заключительное слово

А.А. Ермичёв: Председательствующий предоставляет слово для ответа докладчику. Я признателен некоторым из выступавших за их выступления. Однако хотел бы по некоторым из выступлений дать некий ответ.

Ну, во-первых, Владимир Алексеевич, я категорически протестую против Вашей атаки на Белинского по той территории, которую докладчик не осваивал, не говорил. Это неправильно! Я говорил только о том, что главное, на чем держится и зиждиться авторитет Белинского в последнее время нашей общественной истории – это авторитет его как революционного демократа и социалиста. И я хотел показать, что он не является революционным демократом, не является социалистом. Это была моя территория. Этой территории Вы не касались. Вы касались другой территории, это вторая часть моего доклада – культура Белинского и Белинский в культуре. У меня есть на этот счет свои соображения. У меня есть свои соображения относительно эстетики и литературной критики Белинского. Это первое. Я протестую категорически. Полемику нельзя вести так.

Далее я почувствовал Ваш негативизм в отношении нашего освободительного движения. Видите ли, можно, конечно, быть негативным в отношении нашего освободительного движения, но то, что это имело объективный характер как закон русской истории – что ж против этого спорить! И что же спорить против того, если эти объективные потребности консерватора, обывателя Белинского выдвинулись на передний план идеологической борьбы?! Это вот второй момент.

Далее, «у него критика – одни буковки». Это не «одни буковки», это особая стадия существования русской критики, когда критик выступает в качестве третьего в беседе читателя и автора. И этот третий говорит: а вот если мы посмотрим на этот вопрос с социальной точки зрения, то будет вот так вот. А если мы посмотрим с религиозной точки зрения, то будет так. Т.е. Белинский здесь выступает в качестве действительно многословного. Но ведь и тогда время было таким, когда становилась критика, становилась, а еще не стала. И это не только «буковки», тут уже говорили об этом.

Теперь, я все-таки не умолчал о том, что Белинский был идеалист, а потом он свернул к утилитаризму. Но Владимир Алексеевич, а почему же Федор Михайлович не послушал Белинского, а остался быть Федором Михайловичем?! А почему Лев Николаевич не послушал Белинского?! Почему не послушал его Лесков, другие писатели? Потому что они были сильные личности и не послушались Белинского. Почему же Белинский виновен тогда в угасании нашей литературы? Наша литература последней трети XIX века – как раз не какие-то там писатели типа Злотовратского, я не знаю, кто там, которые слушали Белинского и «социально» работали. А – Достоевский, Толстой, ну еще там кто-то.

Так, дальше. Ваши ссылки на личность Белинского – это тоже неприемлемый способ спора о Белинском.

Теперь вот относительно, Александр Леонидович, у Вас. Опять же я говорю, я не то, что случайно его выпустил, а он у меня шел в следующих разделах. И я уже говорил на первый Ваш вопрос – Гоголь говорит о вечном, Белинский говорит о посюстороннем. Разные подходы. И русская история и делает так хитрó, что они никак не сойдутся, никак не гармонизируются, и это делает нашу историю такой увлекательной и такой кровавой.

А.Л. Казин: Вот именно! (оживление в зале)

А.А. Ермичёв: Но с другой стороны представьте себе, сидит Александра Федоровна и говорит, Николаю Александровичу: «Николай…!»

Из зала: «Ники».

А.А. Ермичёв: «Ники, а посмотри-ка, Ники, сборник «Вехи», а! Какие ребята умные, они говорят совершенствоваться надо, а эти идиоты баррикады строят». …Ага? Вот так.

Теперь очень понравилось, и это постоянно лезло мне в голову сравнивать Белинского, Игорь Иванович, это одно замечание по Вашему выступлению, сравнивать Белинского с героями Достоевского. Ну прямо входит вполне в тот набор типов и характеров, которые даны у Достоевского.

Владимир Викторович, и действительно, этот революционный зигзаг у Белинского был тогда, когда он писал статьи о Петре I. Там вышло несколько книжек о Петре I, и он их писал.

Белинский, Сергей Павлович, не Зайцев, и не Писарев какой-нибудь разрушать направо и налево.

Больше спасибо всем!

Аплодисменты


Фотографии Олега Хмельницкого

Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой


Благодарим за помощь в подготовке этого материала:

Александра Александровича Ермичёва

Александра Леонидовича Казина

Андрея Николаевича Муравьёва

Игоря Ивановича Евлампиева

Владимира Викторовича Ведерникова

Владимира Алексеевича Котельникова


Благодарим информационно-издательский отдел РХГА и лично Людмилу Викторовну Бурлаку за оформление портрета Виссариона Григорьевича Белинского


СЛУШАТЕЛИ