Скачать стенограмму 

 

«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА

Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичев

17 ноября 2006 г. – доклад академика РАО, профессора Александра Аркадьевича Королькова «Чем дорога мне русская философия?»

 

Ермичев А.А.: Мы собираемся второй раз в этом сезоне, сезоне 2006-2007 года. В октябре у нас выступал Антон Яковлевич. Мы тогда не успели вручить ему памятный подарок за его превосходный доклад; это – недавно вышедшая книга о Карамзине, в серии «pro et contra». Антон Яковлевич, подойдите, пожалуйста, получите свой подарок.

А сегодня к нам пришел давно званный гость. Все никак не было возможности прийти ему к нам. Регалии Александра Аркадьевича Королькова его я перечислять не буду, но все-таки, хотел бы напомнить, что за последнее время Александр Аркадьевич издал три довольно объемные книги – «Русская духовная философия», «Духовная антропология» и «Духовный смысл русской культуры». Вот та рекомендация, которая только и может быть для нашего гостя. Я уговаривал Александра Аркадьевича выступить с темой «Мое видение русской философии». Александр Аркадьевич категорически отказался от такой формулировки и предложил свою. Слово предоставляется Александру Аркадьевичу Королькову.

А.А. Корольков: Конечно, для меня существенно понять, как дальше работать, потому что поправить что-либо в том, что написано я, естественно, не могу. Каждый из нас проходит определенные этапы в своем развитии, и сами мы отказываемся в значительной степени от того, как думали прежде. Особенно несколько десятилетий назад. Но все-таки, я полагаю, что мои взгляды к моему возрасту уже достаточно сложились, чтобы иметь некоторую устойчивость, для того чтобы их отстаивать, пытаться защищать, но, естественно, и поправлять свою позицию с учетом того, что здесь могут сказать профессионалы. А профессионалов здесь более чем достаточно. Вижу, что среди знакомых моих, хорошо знакомых, вот и Татьяна Горичева, что я с радостью обнаружил. Только-только приехав из Парижа, пришла в этот зал. Борис Владимирович Емельянов из Екатеринбурга, большой специалист в истории русской философии, источниковедении, с этого начиналась, по крайней мере, его творческая биография. Валерий Александрович Фатеев, тоже трепетно отношусь к тому, что он обо мне подумает и что скажет по поводу моих слов. И Светлана Михайловна Флегонтова и Игорь Иванович Евлампиев, Татьяна Ивановна Симоненко, Галина Скотникова. Понятно, что с таким грузом ответственности говорить, может быть, и сложновато, но, тем не менее, я какие-то рискованные мысли выскажу, а, собственно, для того мы наверно и собрались, чтобы вместе подумать о том, чем дорога нам русская философия. Ибо вопрос этот может только на первый взгляд показаться довольно легкомысленным. На самом деле он всерьез стоит сегодня, может не менее всерьез, чем во времена, когда русскую философию мы в полном объеме не могли представлять и не могли ее знать. Я думаю, что безличностное отношение к русской философии вообще противопоказано тем, кто ею занимается. Это не рационализм, которым можно заниматься как химией, биологией, в общем, достаточно отстраненно, как некой реальностью, с которой имеет дело просто исследователь. Я думаю, что если нет влюбленности, погруженности в предмет, который выражает собой русский дух, русскую культуру, русское видение предметов, русское отношение к жизни – вот без этого вчувствования, я полагаю, вообще не стоит заниматься русской философией. И я, уж если говорить о субъективной стороне дела, хотя она мало должна в данном случае интересовать вас, хотя я занимался вопросами философии, совсем другими, довольно длительное время, все-таки внутренне всегда чувствовал себя русским философом, человеком, который любит свою культуру. Другое дело, что до поры до времени не мог, может быть, выразить это явно, хотя, если посмотреть на то, что я публиковал и в советские времена, то был еще в 1979 году очерк о Шукшине. Затем были о русской литературе несколько публикаций в московских и иных журналах. В тоже время была и подготовлена книга «Пророчества Константина Леонтьева», потому что складывалась она, если уж говорить высокопарно, исторически, что ли, складывалась она задолго до того, как появилась возможность вообще всерьез заговорить о Леонтьеве. Т.е. я совсем по другому поводу побывал в Германии, в Гамбурге, на стажировке и должен там был заниматься философскими проблемами медицины, биологии, но очень быстро обнаружил книги, которых я никогда не видел, и замелькали имена, которые тоже мне не были знакомы, хотя нам, вроде бы, неплохие специалисты читали, Галактионов и Никандров, русскую философию. И среди них оказался Леонтьев, который все время путался где-то между Достоевским, Владимиром Соловьевым и другими известными мыслителями. Меня это удивило. Первая книга, которую я открыл – это была книга Бориса Филиппова, там, в эмиграции тоже написанная. А потом «Моя литературная судьба», автобиография самого Леонтьева. И я вдруг обнаружил, чего мы не знаем, и так стало цепляться одно за другое имя. Я тогда всмотрелся и увидел, что хорошо бы к 1991 году написать хотя бы статью о Леонтьеве, потому что будет юбилейное время, будет 100-летие со дня смерти и160-летие со дня его рождения, у Леонтьева все происходило в такие круглые даты, все крупные события его жизни. Ну, вот оказалось что, эта написанная книжечка «Пророчества Константина Леонтьева» к этому юбилею вышла, т.е. в 1991 году. Как раз начались все эти известные события, которые позволили этой книжке появиться. Но я хочу предуведомить свое выступление еще одним замечанием. Дело в том, что я совсем не историк русской философии, и я робею перед теми специалистами, которые всю жизнь занимаются исследованиями истории русской философии, копаются в архивах, дотошно изучают различные тексты, знают тонкости биографий, творческих биографий, тех или иных мыслителей. Я не в состоянии прочитать систематический курс по истории русской философии, у меня есть какие-то любимые сюжеты, есть вещи, которые знаю глубоко достаточно, но у меня нет тех систематических знаний, которые позволяли бы чувствовать себя историком русской философии. Поэтому я с большим почтением отношусь к действительным историкам русской философии, к Александру Александровичу, к Борису Владимировичу и другим. Прошу и относиться к моему выступлению и к моему отношению к русской философии не как историка в принятом смысле слова, а как к человеку, который раним именно некоторыми проблемами русской мысли, и то, что мне в ней интересно – этим я и занимаюсь. А ведь мы все хорошо знаем, что русская философия очень разнообразна. И можно, конечно, выбросить за скобки определенных мыслителей, т.е. до поры до времени, скажем, у нас успешно писали о Добролюбове, Белинском, и так далее, все мы хорошо помним эти имена, весь этот ряд, который обычно изучался в то время. Но, в то же время, а что такое сегодня Плеханов, а тем более Ленин? Это русская философия или не русская философия? Понятно, что Ленин относился к некоторым проблемам русской философии в лучшем случае, мягко говоря, отрицательно. Конечно, он бы не стал обсуждать «русскую идею» или проблемы национальной самобытности русской, а тем более религиозные проблемы, ибо религия в данном случае воспринималась только со знаком минус. И, тем не менее, это русскоязычная философия, так, в конце концов, ведь принимаем же «западников» как русских философов. Ленин тоже по-своему «западник», марксистское учение, западническое учение, было им воспринято, как обоснование построить справедливое общество, т.е. какие-то даже категории русской философии, русского отношения к миру им использовались в этих поисках идеалов, в поисках справедливости. Так что здесь, я думаю, дело совсем непростое в отношении того, как мы воспринимаем субъективно те или иные фигуры в истории русской мысли и мне все-таки думается, что если я и говорю о каких-то проблемах, то пытаюсь воспринять дух русской философии, ее какую-то глубинную сущность. Возможно, я ошибаюсь в том, что называю этой глубинной сущностью, и, судя по названиям даже моих книг, все-таки настаиваю на том, что русская философия – это духовная философия, и я об этом дальше пытаюсь сказать подробнее, попытаюсь обосновать свою мысль. Прежде хотел еще несколько предварительных замечаний сказать об остроте тех проблем, которые мы сегодня обсуждаем. Именно о том, дорога нам или не дорога кому-то из нас русская философия и в каком виде она дорога. Только что мне попала статья Александра Александровича Зиновьева. Даже это не статья, а лекция, она опубликована в журнале «Философия образования», в 2006 году во втором номере этого журнала, он редко выходит, поэтому это совсем свеженький журнал. И речь эта была произнесена на философском конгрессе в Москве в 2005 году, т.е. тоже сравнительно недавно. Все вы хорошо понимаете, каким смутьяном был Александр Александрович, он побывал и в антисоветчиках, а потом вроде бы его многие воспринимают как защитника того периода, советского. Написал он книгу о постсоветизме и с присущим ему юмором он говорит о «западнизме», не «западничестве», а именно «западне», «западнизме». Т.е. ирония ему очень свойственна была в свое время. Правда, Эвальд Васильевич Ильенков, молодым я человеком был, он мне сказал так: «Как бросил Саша пить, так повело его в разные стороны». Ну, вот в разные стороны он гулял до восьмидесяти почти лет. Но вот что смущает меня в этом остром мыслителе, одним он нравится, другим не нравится. Смущает то, что по сути-то дела он, борясь с марксизмом, по духу своему, по внутренней идеологии остался марксистом. Ведь посмотрите, ну кто еще мог бы написать кроме такого очень ярого марксиста слова, которые я и хочу процитировать: «Православие, - пишет он, - это феодальная дореволюционная, дремучая средневековая идеология. Каким бы марксизм не был, тем не менее, эта идеология была на несколько порядков выше, с точки зрения образования людей, просвещения». Если иметь в виду, что Зиновьев был известным логиком, разрабатывал различные сюжеты символической, математической логики, то с точки зрения этой логики, конечно, и Ленин и Троцкий и, наверное, Митин «Мрак Борисович», как его называли в Институте Философии, наверно, эти марксисты выше гораздо, чем Ильин, Булгаков, Бердяев. Потому что это носители вот этой самой «мракобесной православной идеологии», а религию он называет именно «идеологией». Т.е. для него другого хода нет, это внутренний марксисткий подход, глубинный подход, от которого, по-моему, в данном случае Александр Александрович никак не избавился. Я уж не говорю о богословах, которых мы пытаемся понять как философов тоже, ну, таких, как Киприан Керн, например, Карташов, Георгий Флоровский, и так далее. Т.е. множество тех мыслителей, которые пишут или писали в этом направлении. Мы-то можем благостно думать, что все любят русскую философию, и вроде бы раз мы ею занимаемся, увлечены ей, то так и должно быть. Но ведь я говорю об авторитетных наших философах и среди них хочу назвать еще Юрия Ивановича Семенова. Старшее поколение помнит, может быть, его огромную книгу «Как возникло человечество». Там он рассказал, как оно возникло, на обложке изображено что-то промежуточное между обезьяной и Семеновым, в общем, что-то такое, во всяком случае, человекообразное. И вот что пишет сравнительно недавно, это я встретил в журнале «Философия и общество» в 1997 году статья опубликована, пишет он следующее: «Русская религиозная философия была мертворожденной. Некоторое время она существовала как упырь на живом теле философской мысли России. В последние годы была предпринята попытка гальванизировать этот труп, но долго это продолжаться не может. Чтобы не заражать живых, покойник должен быть похоронен, и чем скорее, тем лучше». Вот так статья заканчивается, кстати, это аккорд последний в этой его статье, которая называется «О русской религиозной философии конца XIX – начала XX века». Т.е. мы живем в философском нашем сообществе, в котором, как мы понимаем, некоторые откровенно выражают то, что процитировано здесь, но многие этого не выражают, но относятся к тому, о чем сказано, в общем, приблизительно так же. А может быть еще и более резко. Ну, уж совсем, совсем недавно, я встретил интервью с Александром Моисеевичем Пятигорским. Вы знаете, что по одной работе он соавтор был с Мамардашвили, есть и самостоятельные книги, вот сейчас мы с профессором Емельяновым были в книжном магазин, я там увидел, продается толстая книжка Пятигорского. Он живет в Лондоне, наезжает сюда иногда и он, профессор Лондонского университета, читает спецкурсы по индийской культуре. Вот характерные афоризмы из этого интервью, я сейчас приведу, а потом уже буду говорить о некоторых проблемах. «Никакой русской философии нет, - отвечает он на один из вопросов. Самостоятельных русских философов кроме Розанова не было». «А Леонтьев? – спрашивают его. Он отвечает: «Не путайте талант с философией. Леонтьев человек феноменально талантливый, но во всех своих философских попытках абсолютно беспомощный. Он не смог сформулировать ни одной онтологической посылки, даже когда он говорит о конкретных вещах, можем ли мы упрекать человека в том, что он не был философом?» Дальше, когда его спрашивают «должна ли русская философия быть литературой?» Тоже вопрос довольно распространенный и естественный для русской философии, ибо Достоевский, Белый, много примеров можно привести, он отвечает: «Простите, давайте для начала уберем слово «русская»». Правда, его в интервью представили как русского философа. Я думаю, что, конечно, сам бы он обиделся на это потому что, судя по интервью, он наверно не предполагал что при столь отрицательном отношении к русской философии, его могут назвать именно русским философом. Вот такая на мой взгляд, непростая ситуация сегодня сложилась в отношении оценок того, что можно называть русской философией. Вообще эта позиция, что не может быть никакой национальной философии она очень распространена. И защищать иногда диссертации по русской философии именно по этой причине очень непросто. Например, Юрий Валерьянович Перов, глубоко уважаемый мной коллега, учились мы рядышком, он постарше нас учился, был комсомольским секретарем нашего факультета, а мы были его подопечными. Вот он очень иронично говорил на одной защите о мысли Лосева о том, что есть русская философия и есть философия в России. Для Лосева это очень существенно, ибо, одно дело философия в России, которая пришла как западная философия, была освоена и усвоена, и потом развита некоторыми мыслителями, и другое дело – сама русская философия с ее внутренними проблемами, с ее внутренней, имманентной направленностью. Если мы будем на нашу философию смотреть с точки зрения западных критериев, то, конечно, мы до XIX века будем приготовишками, школьниками в философии, ибо равновеликих фигур, особенно, если иметь в виду такие фигуры как Кант, Гегель и так далее, у нас просто нет. Но с другой стороны, ведь если присмотреться к самой западной философии, ведь там тоже все не так просто. Почему мы изучаем, уж, по крайней мере, с определенных пор, Къеркегора как философа, допустим? Хотя представляем, что это совсем непохоже ни на какого Гегеля, и, в общем, отрицает Гегеля по внутреннему своему смыслу. Я думаю, что вряд ли Гегель сегодня воспринял бы как философов Фуко или Дерриду, может быть и любого из современных иррационалистов. Вряд ли он говорил бы о Сартре как о философе, да о многих, о многих, я думаю. Если уж он критически отнесся к Конфуцию, когда прочитал его тексты… Ведь в «Лекциях по истории философии» он написал что лучше бы было бы гораздо для репутации, для авторитета Конфуция если бы его не переводили на европейские языки, потому что это никакой не философ, это проповедник религиозный, и нет там никакой философии. Вот от этого я как раз в книжках своих в значительной степени отталкиваюсь. Моя позиция состоит в том, что есть различные образы философии как размышлений о всеобщем, о предельных основаниях бытия, «о сущем как таковом в целом», как любил Хайдеггер говорить. Т.е. ведь нельзя критериями европейской философии измерять восточную философию, например. Точно также как нельзя этими критериями мерить и русскую философию. Дело в том, что восточная философия, в сущности, по смыслу слова «философия» – это вообще не философия. Т.е. действительно, Гегель очень точно заметил, что никакого сомнения там нет, например, там нет поиска истины. Там есть проповедничество, есть дидактизм в этих размышлениях. Т.е. восточная философия поучает, она говорит, как жить, как действовать, и так далее. И в этом смысле, я думаю, русский язык не ошибается, когда говорит не «восточная философия» чаще, а восточная мудрость, ибо восточный мудрец стремится быть равным богу, он стремиться быть носителем абсолютов, абсолютных истин и поэтому он по праву пытается поучать. Именно поэтому и фигура учителя на Востоке, я полагаю, по этой причине совсем другая, чем фигура учителя у нас и в Европе, особенно при нынешнем скепсисе в отношении к любому учительству. Учитель на востоке это абсолютный авторитет, которому подчиняются и перед которым благоговеют. Вот если и можно говорить, что существует восточная философия, то, она, по крайней мере, существует в каком-то другом виде, и я не против того, что многие книги названы «китайская философия», «восточная», «индийская философия». Более того, даже можно хронологически спорить, что раньше появилось. Потому что, в конце концов, Конфуций – это современник Милетской школы и в этом отношении если до Конфуция уже существовала мысль в Китае, то почему не говорить тогда о происхождении философии более ранней на востоке чем в Греции? Но я думаю, что учебники наши и книги не ошибаются. Потому что как любомудрие философия появилась именно в Греции, а на востоке существовало нечто совсем другое. Существовала, с моей точки зрения, вот эта мудрость в чистом виде или попытка мудрости. Точно также, я думаю, что не исключение вовсе Россия в этом ряду национальных образов философий. Дело в том, что ведь мы же говорим по сути дела о национальной греческой философии на определенном этапе ее развития. В современном виде ни о какой греческой философии, разумеется, говорить невозможно. В сентябре я был на общественном форуме «Диалог цивилизаций» на Родосе в Греции и любопытно было, впервые увидев Грецию, почувствовать, что ж за люди там живут. Конечно, лиц Сократа, Платона я там не встретил. Есть виноградари, есть пастухи, есть какие-то люди, которые делают что-то интересное, но это нечто уже совсем другое. Т.е. культура ушла, она перешла в другие культуры, она остаточно живет в других культурах, трансформируется определенным образом, воспринимается нами по-разному. Но носителей этой культуры уже нет. В конечном счете, есть немецкая классическая философия, образ ее всем нам хорошо известен, и я думаю, что это национальная философия, по-своему. Ни в Англии, ни во Франции, ни в России такая философия не могла сложиться в принципе. Это отражение немецкого духа, немецкого характера, немецкого протестантизма, т.е. это дух критицизма. Ведь смотрите, критики все эти кантовские, критики марксовы бесконечные – «Капитал» с подзаголовком «К критике политической экономии», «Нищета философии», всякие книги, которые мы читали в студенчестве. Вот это дух критицизма. А в России – «Оправдание добра». В России, не всегда в заголовках это звучит, но внутри совсем другой дух. Дух критицизма, он ведь звучит в этих только западнических концепциях как раз марксистких. Ведь посмотрите, насколько по-разному отнеслись к немцам, допустим, современники. Иван Александрович Ильин и Ленин – одинаковое, практически, образование, у одного заочное юридическое образование, у другого нормальное юридическое. И Гегеля оба изучали внимательнейшим образом. Вот сидит специалист, профессор Евлампиев, который дотошно изучил работу Ильина «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека». Такое тончайшее знание немецкой классики, Ильин ведь написал еще и работы о Фихте и о Шеллинге, и более того, он побывал в Германии, там основательно поработал, и читал и писал на немецком языке. И, тем не менее, опять же, как бы мы к нему ни относились, может быть, субъективно по-разному, но ведь вырос совершенно русский философ, который этих рудиментов немецкого стиля мышления уже не нес. Ну, может быть в стиле, некоторые остаточные явления проявляются. Но сам дух ильинских сочинений, он совсем другой. Поэтому я думаю, что все-таки, русская философия именно в таком национальном виде, безусловно, существует и если она существует, то она и должна быть этим своим существованием, своим своеобразием и интересна миру. И вот тут-то как раз и обнаруживается, что мы, конечно, не похожи в своем философствовании на те западные образцы, под которые часто пытаются подогнать наше философствование. Т.е. отсюда и начало – даже у таких маститых историков философии как Зеньковский и Лосский – отсюда начало русской философии, с Чаадаева, иногда со славянофилов даже начинают. Разные тут варианты. Во всяком случае, уже, если с Радищева начинать, иногда это тоже делали, тем более возникает ироническая улыбка. Ну, Радищев, простите, и Фихте. Или Радищев и Спиноза, даже, XVII век, допустим. Поэтому, на мой взгляд, это ложный путь, если мы будем оценивать русскую философию именно такими критериями. Отсюда возникает, конечно, проблема начала русской философии, которую я тоже по-своему обсуждаю и конечно не самая распространенная эта позиция, но, тем не менее, она и другими разрабатывается тоже. Я все-таки полагаю, что есть определенные резоны в том, что допустим, Евгений Николаевич Трубецкой одну из своих статей о русской иконе назвал «Умозрение в красках». Ведь это надо было рискнуть, чтобы соединить вот эти слова – «умозрение» и «в красках». И по сути дела сказать «философствование в красках», потому что все мы понимаем, что умозрение предполагает спекулятивный способ отношения к миру – «умом зрить». И вот такой подход, конечно здесь очень сложно аргументировать, что икона это уже философствование, хотя, защитившаяся недавно Галина Скотникова, по сути дела отстаивала ту мысль, что житие – это словесная икона. И это обосновывается богословами, потому что житие потому и житие, что это не биография, это не жизнь. Жизнь и житие – это совершенно разные вещи, ибо житие не предполагает описывание биографии в ее фактологической какой-то основе. Житие предполагает духовную биографию. Ну, если уж не вступать на эту зыбкую почву, является ли икона формой своеобразного платонизма, своеобразного философствования, то уж во всяком случае, я думаю, что уже «Слово о Законе и Благодати» Илариона позволяет говорить об определенной форме рефлексии. Ибо что это, если не философия культуры – коль осмысливаются различия, причем глубинно осмысливаются, различия Ветхого и Нового Завета с точки зрения различия культур, по сути дела. Т.е. это разные способы мысли, разные способы отношения к миру. Иудаизм и христианство как два разных способа видения мира и здесь я думаю уже можно на этой основе и в современном мире продолжать философствовать в том виде, в каком мы привыкли. Что такое, например книга Иосифа Волоцкого «Просветитель»? Ведь, по сути дела, в этой книге раскрывается различие форм просвещения, западно-европейского и русского просвещения. Ибо, когда мы говорим о западно-европейском просвещении, то мы имеем в виду формы рационализации в отношении к миру. Т.е. это все-таки рационалисты, которые пытались возвысить интеллект, пытались постигнуть различные формы бытия, и совсем другое кроется в этом слове «просвещение» у Иосифа Волоцкого. Он исходит из внутреннего смысла слова, который предполагает что это свет Божественный, и просвещение выступает как свет, идущий к душе человека. Точно также как в русской традиции, скажем, образование имеет совершенно изначальный, близкий к этому смысл, т.е. как движение, развивающейся личности к Образу Божьему. Нигде, ни в одном языке вот такого поворота мы не встречаем, такого внутренне глубинного смысла понимания просвещения и образования. Почему я русскую философию называю преимущественно духовной философией? Вообще говоря, должен признаться, что мне казалось, что я чего-то тут придумал в начале. И что я назвал русскую философию духовной. Но ничего оказывается выдумать нельзя, если это правильно, или если это совпадает с движением мысли людей, которые этим занимались всерьез. И вот я, после того как это написал, встретил у Киреевского слова, абсолютно точно так и характеризующие русскую философию, как русскую духовную философию. Я уж не говорю об Иване Ильине, который постоянно писал о духовном смысле русской культуры, русской философии тем более. Но в данном случае я пытаюсь смотреть на духовность, может, несколько шире, чем только с религиозной точки зрения. Я полагаю, что духовность – это проявление устремленности личности, народа, как симфонической личности к идеалам, к совершенству, к целостности, к Богу. Т.е. есть может быть здесь и религиозный смысл, но в принципе духовность предполагает всегда неутилитарность. Именно бездуховности противостоит духовность, а духовность предполагает не быть тем, во что мы сейчас погружаемся все более, молодежь наша – мы со стариковской точки зрения, так, по крайней мере, на это часто смотрим. Духовность предполагает некоторый романтизм, некоторое движение ввысь, к небу. Как Леонтьев писал, что «нет больше взлетов к небесам», это тогда ему так казалось, что человечество погружается в прагматизм. Со временем, к сожалению, эволюция идет не в лучшую сторону в этом отношении и, наверно, этих взлетов к небесам, к совершенству – меньше. Но, во всяком случае, устремленность русской философии к идеалам это одна из, может быть, существенных характеристик вообще русского отношения к жизни, которая лишь фиксирована в определенных философских текстах. Ну, в самом деле, все мы хорошо представляем, что для русского человека самый прекрасный религиозный праздник – это Пасха, для западного человека самый большой религиозный праздник – это Рождество. Есть в этом внутренний смысл? Конечно, есть. Т.е. даже определенное событие в жизни Христа (говоря светским языком) на Западе и у нас выделяется разное, если там важно определенное земное событие – рождение, то здесь вот это событие, которое позволяет говорить о совершенно особом светлом Воскресении, о свете особом. Это тоже говорит об определенном, видимо, характере русской культуры и так она видимо и осмысливалась в нашей философии тоже. Ведь постоянно мы встречаемся с тем, что русские философы выбирали определенные фигуры в истории философии. В отличие от западно-европейских философов. Если даже брать античность, не трудно даже статистически посмотреть, посчитать: о ком больше написано в русской литературе и о ком больше написано в западно-европейской литературе? Все-таки, нашей литературе оказался ближе Платон с его идеями, идеалами. Т.е. с тем, что ближе оказалось русской культуре, русскому сознанию. Западно-европейской философии и религиозному сознанию оказался ближе Аристотель. Осмысливался Аристотель и в философских текстах, как мы знаем, очень основательно и русская религиозная философия существенно отличается от религиозной философии западно-европейской. Тут Татьяна Горичева, конечно, может больше сопоставлений дать и согласиться с этим или не согласиться, потому что Запад знает изнутри больше, чем только по литературе. Конечно, русская рефлексия по поводу этих предельных оснований бытия, она совсем другая, чем рефлексия западная. Ведь посмотрите, у Соловьева «Образ Христа как проверка совести» - это поиск своего рода идеала. Для меня это не самый любимый философ, просто я беру любую крупную фигуру русской философии. Ведь все его размышления о Богочеловечестве – это размышление об идеале, к которому стремится или может стремиться человечество. Соловьев так много написал о любви, конечно, интерпретируя определенным образом Платона. Бросается в глаза, что он ведь тоже это пытается интерпретировать с позиции определенного толкования идеала и совершенства. Т.е. любить для него – это значит видеть высоту неба, видеть в себе и другом эту небесность, т.е. «Бого-творить», уподоблять Божественному. При всем том, что он и типы любви выделяет, и разбирает, все-таки это обращение всегда к абсолюту, к идеалу. Поиски «Святой Руси», например, это тоже поиски определенного идеала, который осмысливался различным образом в русской философии. Конечно, я не ограничиваюсь в своих писаниях вовсе только общими рассуждениями о русской философии. Я бы даже сказал так, что меня больше интересуют те проблемы, которые связаны с сегодняшним движением России, русской мысли, русского образования. Я почему постоянно подчеркиваю - «русского»? Потому что эта путаница слов «русская» и «российская», которая сейчас очень свойственна литературе, она мне кажется тоже очень существенной. Я понимаю, что можно говорить о «российской идее» как о государственной идее, допустим. Но нельзя говорить о «российской идее», если мы имеем в виду культуру. Потому что «российское» все-таки предполагает все многообразие, все многоцветие наших национальных культур. «Российская» предполагает и «дагестанское», и «якутское», и «татарское», и так далее, и так далее. Это просто другая проблема. Но наряду с этим есть, среди этих разнообразных культур – русская культура и русская литература. И я всячески возражаю в образовании против того, чтобы русскую литературу в школе называли российской литературой, ибо все-таки хорошо, если сохранится внутренний смысл того, что изучается там. Хотя неплохо на этом фоне изучать и смежные какие-то культуры, что совершенно естественно и чего никогда не избегала русская культура, как мы знаем, в отличие от Запада, например. Всем хорошо известно, что Запад всегда знал Россию и русскую культуру хуже, чем мы знали европейскую культуру, вообще, мировую культуру. По крайней мере, до поры до времени, наши школьники всегда гораздо лучше ориентировались уж не только американцев, но и европейцев в том, что есть американская, английская или французская культура. Поэтому, конечно, для меня не безразлично, например, такая проблема как «русская идея», которая, как мы все хорошо знаем, была обозначена Достоевским, потом в 1888 году, на французском языке Соловьевым была выговорена как-то для Запада. Вообще, это очень характерно, что многие важные идеи русской философии, в том числе проблема особенностей русской философии, проговаривалась именно на иностранных языках. Т.е. мы как будто бы не рефлектировали и не пытались осмыслить для себя, в чем же мы своеобразны, в чем значима наша философия. В книге, редактированной профессором Емельяновым, в которой Лосев в частности издан, его статья «Русская философия», ведь там в примечании написано, что она была напечатана на немецком языке первоначально. Точно также как аналогичная статья Семена Людвиговича Франка была тоже напечатана на немецком языке. Это, я думаю очень симптоматично, что это было сделано для иностранцев, и, может быть, сами они только тогда и задумались, что же такое наша собственная мысль когда попытались изложить ее для других, показать в чем же ее особенности, и в чем ее характерные сущностные основания. Поэтому «русская идея», допустим, это проблема, которую я тоже попытался понять на фоне того, что сегодня эта тема политизирована в значительной степени. И, конечно, может улыбку только вызывать желание нашего бывшего президента посадить Сатарова и других советников, которые у него тогда были и вымучить из них, что такое «русская идея» и куда теперь двинуться. Вот все это побудило меня подумать о том, что, вообще говоря, ведь в этом тоже есть отличие западно-европейской философии и русской философии. Для нас ведь «идея» это совсем не то что «идея» для Гегеля. Т.е. русская национальная идея – это не идея в рационалистическом смысле слова. В том-то и дело, что русской идеей, национальной идеей может стать только то, что может захватить душу, сердце нации, и что поведет ее. Как сказал Вячеслав Иванов: «Русская идея – это совокупное самоопределение национальной души». Т.е. это то, что может всколыхнуть народ независимо ни от каких теоретиков. Теоретики могут предугадать это движение души национальной, могут каким-то образом почувствовать это движение, которое может проникнуть в души, но изобрести «русскую идею», с моей точки зрения, невозможно. И если такая идея была в нашей истории, то ее можно обозначить, видимо, именно как такие всплески, которые и выводили нас на новые исторические рубежи и пространственные, и духовные. В частности, например. Была идея единения княжеств, идея единения, которая привела к образованию мощного государства. И эта идея позволила совершить какие-то серьезные изменения во всей жизни нашей государственной, духовной. Была идея «Святой Руси», начиная с XV века. Ведь идея «Третьего Рима», она не стала народной идеей, она имела авторство, это была идея книжная. А вот идея «Святой Руси», у нее нет авторства, это народная идея. Эта идея, выплеснувшаяся из глубин народного сердца. Точно также как идея великой России, которая, мне кажется, дожила вплоть до советских времен, идея державности, того, что мы могучие, что мы можем быть равновеликими с самыми великими государственными образованиями. Эта идея тоже вела нас и ощущение принадлежности к великой нации, к великому государству оно до сих пор где-то остаточно живет наверно в нас. А вот в каком виде сегодня эта идея может заиграть и может ли она сегодня заиграть в душах сегодняшней нашей нации это… трудно сказать. Хотя, просятся вроде бы все три эти исторические образа национальной идеи, которые были. Потому что требуется и собирание земель снова, как было в первые времена нашего становления. Требуется и Святая Русь, что-то духовно объединяющее нашу жизнь. Ибо при такой расхристанности между Зиновьевым и между другими борцами сегодняшними религиозными, например, при таком раздрае, конечно, мы никакой общенациональной идеи иметь не можем. Тем более, что если Зиновьева публикует журнал педагогический, то за ним, естественно, стоит определенная когорта его сторонников, его поклонников, и, в общем, всегда с этим приходится считаться. Если уж в политике, мы видим, совершенно странные фигуры могут держаться десятилетиями и за них ходят, и голосуют, это все-таки, кое о чем говорит. И потом, какие идеалы сегодня исповедует та или иная часть общества? Поэтому, вот эти проблемы традиционные, русские, проблемы, традиционные для русской философии. Конечно, они должны быть и сегодня предметом нашего внимания. Я думаю, что русская философия, в отличие от европейской, выработала свой своеобразный категориальный аппарат. И именно здесь тоже нужно искать ключ к тому, что называется собственно русской философии, а не заимствованными западными вариантами тех или иных философских систем. Мы хорошо знаем, что русская философия никогда не стремилась создать какую-либо систему, и об этом хорошо писал Лосев как раз, утверждая, я думаю, совершенно справедливо, что тот, кто захочет найти какую-то систему, вряд ли тому следует браться за чтение русских философских текстов. Может быть, в какой-то мере, наши позитивисты, наши сторонники научного понимания философии, может, они стремились к созданию некоторой системы, но все-таки, это далеко от смысла, от сути русского философствования. А уж тем более, если Пятигорский назвал единственным русским философом Василия Васильевича Розанова, то здесь-то поискать какую-то систему, наверно, очень нужно потрудиться. И во всех его текстах до сих пор никто не разобрался. Наверно, невозможно прочитать все тексты даже, надо быть полностью погруженным тогда в то, что писал Розанов и больше ничем не заниматься. Во всяком случае, задача эта немыслимо трудная. Поэтому, мне кажется, сегодня нам важно, если пытаться двигаться дальше в русской философии, важно понять кто мы и каковы мы как мыслители. Меня очень тревожит тема интеллигенции, ибо не случайно мы знаем, что интеллигенция, как понятие, собственно философское понятие, не случайно оно было выработано в русской традиции, хотя появилось вроде бы совсем недавно. Считают, что Боборыкин автор этого понятия, хотя, конечно, само-то слово существовало с древних времен. Но смысл, который ему был придан, существует только в русской литературе. И по сути дела, ведь для западной литературы достаточно слова «интеллектуал», и когда, например, я был случайным образом по делам Российской Академии Образования на каком-то семинаре у Запесоцкого, я думаю и теоретически не случайно, что они рассматривают интеллигента как успешного человека. Вы знаете, у меня было ощущение, когда я бродил по этим коридорам, нас встречали студентки, очень обаятельные девушки, но было все время ощущение, что встречают официантки, вышколенные, внимательные, постоянная дежурная улыбка. И вот это, видимо, воспитание, создающее интеллигенцию определенную. Ведь интеллигенция, в русском смысле слова – это, как говорил Шукшин, «неспокойная совесть, это вечный разлад с собой из-за проклятого вопроса: что есть правда?» И вот эти вопросы, которые русское сознание постоянно задавало, и которое не выражало их в форме специальных философских текстов, подобным европейским, по крайней мере, часто не выражало. Ведь Достоевского мы по праву считаем величайшим русским мыслителем, и на Западе его многие признают в качестве мыслителя. Но ведь трудно апеллировать к каким-либо его трактатам, если только «Дневник писателя» можно рассматривать, как попытку размышлять в собственном смысле слова. Вечным источником мысли остаются его романы, его художественные произведения. И поэтому, я думаю, что нам приходится о русской философии говорить совсем на другом языке, почему я и толкую о другом категориально аппарате. Вот слово «правда», которое появилось еще в судебнике XI века. Это чисто русское слово, которое, я полагаю, является, в том числе и категорией русской философии, потому что поиски правды – это глубинная тема русского философского сознания. Это ведь не поиски истины в том смысле, в каком мы рассматриваем ее в гносеологии, т.е. истины как соответствия субъективного объективному, как отыскания сущностных оснований каких-то объектов, т.е. в терминах «субъект-объектных» отношений, к которым мы привыкли при толковании понятия истины, а тем более критериев истины. Здесь не справиться с этой проблемой. «Мне бы только до правды дойти. Мне бы только до нее, проклятой, достучаться». Нам понятно, о чем идет речь. Но уже словакам непонятно, о чем идет речь, потому что в словацком языке, в очень близком нам языке, есть только одно слово «правда», оно означает и то, мы называем «истиной» и то, что мы называем «правдой». Правда есть истина в действии, какая-то практически ориентированная истина, с истиной ее можно связывать, но это нечто совсем другое. Только у Ильина, в его уже надгегелевский период, могли появиться такие категории как «просветленная чувственность». Что такое «просветленная» «чувственность»? Понятно, что это не физиологическая чувственность, но мы тоже своим внутренним ухом чувствуем, что имеет в виду Ильин, когда говорит об этой просветленной чувственности? Я думаю, что достаточно сложно перевести на европейские языки потаенный смысл этого словосочетания, которое можно рассматривать как категорию определенную. Что такое «совестная интуиция»? Интуиция совести. Ведь совесть это глубина личности, где человек соприкасается с Богом. Вот эта тайна внутренней проверки постоянной, она и есть одна из тем наших поисков в философии, и я думаю, что нам никуда не уйти от того, чтобы, занимаясь русской философией, не иметь художественного чутья. Мы должны чувствовать слово, чувствовать его смысл, даже поэтический смысл. И отсюда такая близость нашего философствования художественному осмыслению мира. Александр Александрович помнит эти дискуссии, Александр Александрович, помните, как мы спорили на философском факультете Петербургского университета о том, как создать кафедру русской философии?

А.А. Ермичев: Было такое.

А.А. Корольков: И когда Моисей Самойлович Каган с нами спорил на эту тему, говорил о том, что достаточно только кафедры просто истории философии, что незачем еще создавать какую-то особую кафедру. Но моя мысль была в другом, и она не оставляет меня до сих пор. Все-таки, кроме кафедр истории русской философии должны когда-нибудь возникнуть кафедры русской философии. Не истории прошедшей, не изучение только того, что, слава Богу, было, что сделали наши предшественники. Но ведь должны же, наконец, когда-то, если будет действительно философское пробуждение, философское возрождение, должны же появиться новые и Булгаков, и Ильин, и Бердяев, и Франк, и кто угодно другой, собранные на одной кафедре, на двух, на десятке кафедр, и которые будут разрабатывать и прежние и новые проблемы русского духа, русской философии. Вот на этой ноте я и хочу свое выступление закончить пока, потому что я чувствую некоторое утомление, мы же не студенты, чтобы долго слушать. 

 

Вопросы

А.А. Ермичев: Друзья мои, порядок нашей работы простой. Сначала вопросы докладчику. Всех вас прошу задавать вопросы, продумав их формулировки. У нас очень часто, пытаясь задать вопрос, делают маленькое выступление. Этого не нужно. После того, как докладчик ответит на эти вопросы – по возможности, краткие вопросы и краткие ответы – мы предоставим слово для желающих выступить по поводу сказанного. Пожалуйста, кто бы хотел задать вопросы? Пожалуйста, Олег Викентьевич!

О.В. Ананьев: Я хочу спросить, как вы видите, тем не менее, возможность диалога между русской духовной философией, как вы ее понимаете, и западной философией? Или вы вообще считаете, что этот диалог не нужен?

Ермичев А.А.: Спасибо, Олег Викентьевич.

А.А. Корольков: Я бы такого невежества никогда не предположил, потому что, в конечном счете, я и мои сверстники выросли в традиции западной философии, прежде всего. Ибо мы единственную знали философию – западную философию. Как раз наши западники порой не лучшим образом владели западной мыслью. Ибо хорошо известно, что Белинский не знал немецкого языка, тогда Шпета еще не было и других переводчиков, которые могли бы Белинскому переводы предоставить. А Хомяков, Киреевский могли читать тексты, издавали журнал, как известно «Европеец» Поэтому во всей нашей традиции никакого противопоставления не было, во всяком случае. А что касается диалога, наверно для диалога тем мы друг другу и интересны, что мы имеем собственное лицо. Ведь как личность любая, интересна другой личности, не только тем, что мы будем в унисон подпевать друг другу, а тем, что мы все-таки различны, разнообразны. Так и народы, я думаю, и культуры интересны не потому, что они абсолютно одинаковы, а потому что они различны, разнообразны. Японская культура мне интересна тем, что она японская, а не тем, что она будет подобна русской. Поэтому диалог совершенно естественен и с точки зрения того, что мы будем показывать своеобразие нашей мысли, как мы знаем своеобразие их мысли и с точки зрения того, что у нас есть единые сюжеты, над которыми мы работаем, по-разному работаем, поскольку любой мыслитель работает по-своему.

Ермичев А.А.: Прошу Вас, Сергей Анатольевич.

С.А. Гриб: Скажите, пожалуйста, как вы считаете, русская философия связана только с православием или вообще с христианством, или вообще с духовностью? Что вы имеете в виду?

А.А. Корольков: Понятно, я пытался это даже обозначить, что конечно русская философия религиозная связана с православием, она вырастает из православия и глубинно опирается на православие. Ибо с моей точки зрения, если культуру понимать как культ ценностей и, прежде всего духовных ценностей, то конечно, в центре этого культа стоит та религиозность, которую исповедует тот или иной народ. Вообще, народ становился тем, каким он становился благодаря во многом, тому, во что он верил: во что люди верят, как отдельный человек, так и народ, туда они и идут, тем они и становятся. И вот отсюда, я полагаю, русская религиозная философия питалась православием. Что касается всего многообразия русской философии, то в ней по-разному истолковывалась духовность. Самый яркий образец – это марксизм, который пытался выработать коммунистическую духовность. Насколько успешно – это судить каждому, но вот были такие попытки, выработать свои идеалы, выработать моральный кодекс строителя коммунизма итак далее. Все это было в нашей истории.

А.А. Ермичев: Валерий Александрович, прошу вас.

В.А. Фатеев: Знакома ли вам книга «Трагедия русской философии» Мальчевского-Ильина? И если да, как вы относитесь к его концепции русской философии?

А.А. Корольков: Ну, конечно, знаком с книгой Николая Петровича. И я с большим интересом отношусь к тому, что он пишет хотя бы потому, что это человек нестандартно мыслящий, самостоятельно мыслящий, который вырос не из недр философского факультета, а сложился совершенно самостоятельно. И конечно у него самостоятельная оригинальная позиция, которая и в отношении Соловьева когда-то прозвучала в журнале «Мысль» еще тогда, когда писался он по-разному и «Мальчевский» и «Ильин». Я даже долго считал, что его подлинная фамилия Мальчевский, а не Ильин… Ильина как-то любили в качестве псевдонима, и даже Ленин, помните, «Материализм и эмпириокритицизм» писал под фамилией Ильин. А что касается отношения моего… ну понятно, что периодизация его очень своеобразная, т.е. у него фигуры значимы те, которые в наших обычных учебниках истории философии не отражены. Ну, например, Виктор Несмелов. Конечно, в таком виде, в каком он его преподнес, или Лопатин, допустим, мы его не знали, мы не знали этих мыслителей в истории русской философии. Я думаю, что это полезная попытка нам почувствовать другой взгляд, который выводит нас к пониманию этого разнообразия толкований русской философии, тем более что он поднимает забытые пласты. И меня он лягнул в этой книжке, за то, что я не знаю что понятие «соборность» не русское только понятие, а что и в немецкой литературе оно использовалось. Я благодарен ему за то, что он отыскал в немецких текстах употребление подобного слова нашей «соборности». Но я думаю, что все-таки русское толкование «соборности» отличается от того, что в близком по звучанию слове кроется в немецкой литературе. Вот эта соборность как своего рода подобие молитвы, при которой человек и личностью остается наедине с Богом и в то же время вместе с другими, как это в праздниках наших происходит, например, в Пасху. Вот это – быть и самим собой и в тоже время быть вместе – это особое толкование соборности, которое вряд ли звучит также в западной литературе.

И.В. Горина: Ирина Владимировна Горина, с кафедры Уварова Михаила Семеновича, аспирант Республиканского Гуманитарного Института переподготовки и повышения классификации, СОФИК. Скажите, пожалуйста, ваше суждение, ваше отношение в такой формулировке, о том, что традиционная русская философия это философия интеллектуального молчания, где доминантой не является интеллект, как скажем, в западной философии. Понятно, что интеллект он доминирует в препарировании реальности, ее, что ли не расщепления, но изучения внутренних пластов бытия. То для русской философии, что бы вы сказали доминантой в этом контексте – контексте ее интеллектуального молчания.

А.А. Корольков: Такую формулу трудно принять. Философия все-таки предполагает всегда, если ее понимать в традиционном смысле, интеллектуальное отношение к миру. Другое дело, когда протоиерей Георгий Флоровский пишет, что «Россия долго хранила молчание» и начинает рассуждать об исихазме, который был и некой предтечей религиозной того, что стало русской философией. Т.е. не обязательно, конечно, выражать все в вербальной форме, многое может быть выяснено и по-иному. И это, кстати, характерно не только для нашей философии, это и Гегель показывал, что мышление выражается не только в слове. Мышление проявляется в действиях человека, в поступках, в нравственном-безнравственном поведении и так далее. Конечно, русской мысли характерно некое практическое действие и некоторое отношение к реальности, в том числе и духовное, например. И не всегда это отрефлексировано в слове, но характеризовать философию как интеллектуальное молчание – это все-таки «желтый логарифм». Молчание, интеллектуальное молчание и философия трудно стыкуемое, наверно, понятие.

А.А. Ермичев: Пожалуйста.

В.Н. Дробышев: Я обнаружил в вашей книге «Духовная антропология» небольшой раздел, посвященный Григорию Паламе. И у меня в связи с этим к вам возник такой вопрос. Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к достаточно резкой, но, тем не менее, аргументированной позиции Сергея Сергеевича Хоружего, который говорит, что будущее русской философии стоит на пути разрыва с неоплатонизмом, ну и в том его изводе, который имел место в системе всеединства, в частности.

А.А. Корольков: Я не думаю, что моя позиция в том виде, в каком она выражена не ваших словах, а в текстах Сергея Хоружего, что она расходится слишком с ним. Потому что для меня существенны исследования Хоружего по исихазму, все-таки он попытался, и словарь по исихазму создать при помощи своих сотрудников и помощников. Исихазм, конечно, не открыл: были действительно классики Киприан Керн, Иоанн Мейендрф, и другие, которые показали что исихазм, действительно, это определенная антропология и концепция человека. Я думаю, что в этом отношении Николай Петрович Ильин имеет свою правоту, когда пытается показать, что нельзя сводить всю русскую мысль к этому явлению XIV века, к Паламе только потому, что была патристика другая и не менее глубокая, более ранняя. Но просто сегодня мы уже не так критически относимся как в XIX веке к исихазму – это заслуга сегодняшних исследователей, XX века, по крайней мере. В словаре Брокгауза-Эфрона тогда не писали «исихазм», а писали «гесихазм». Слово «гесихазм» толкуется совершенно ернически в этом даже словаре. Т.е. это «пуподушники», они, уткнув бороды в пуп, молились. Т.е. эта проблема священнобезмолвия, построения храма души человека очень примитивизировалась. Поэтому я думаю, то, что делает Хоружий, заслуживает всяческого внимания.

Ермичев А.А.: Пожалуйста. Прошу Вас.

Р.Н. Дёмин: Александр Аркадьевич, правильно я понимаю, что поездка в Гамбург, стажировка в Гамбурге значительно укрепила ваш интерес к русской философии? (Вопрос несколько личного характера, потому что сегодня же – ваши впечатления о русской философии).

Из зала: Хороший вопрос.

А.А. Корольков: По крайней мере, она помогла мне, эта поездка распрощаться с прежними занятиями и понять, что надо заниматься тем, к чему ты призван. Как апостол Павел говорил «каждый должен оставаться в том звании, к коему призван». К сожалению, иногда идем так, как нас судьба несет, не прислушиваемся к себе. А все-таки, раз у меня были какие-то литературные склонности, которые конечно в этой книге проявляются и не все там философия даже с точки зрения русской философии. Ну, есть там такие сюжеты, как допустим, «Вершина Сибири», о нашей поездке с Валентином Григорьевичем Распутиным в Тобольск. Но я всегда пишу, пытаясь размышлять при этом о том, что духовно меня интересует, т.е. это не просто путевые заметки. Поэтому я думаю, что эта поездка в Гамбург дала, во-первых, свободу некоторую. Вообще, хорошо, когда нас радуют такими длительными поездками. Особенно долго мне довелось жить в Праге и в Братиславе, три года я там проработал. У меня было всего два часа в неделю занятий, и никаких собраний, никаких заседаний, т.е. я был предоставлен самому себе. Пива напробовался, а дальше-то надо было чем-то заниматься. И вот там удалось поработать и в библиотеке Славянской и подумать. И там я написал «Роман небытия» о русской эмиграции 1920-х годов, который тоже вехой стал своеобразной для меня. Хотя писателем я не стал, но это тоже форма философствования своеобразная. У меня герой – старик, который неглупым должен быть человеком и какие-то мысли, собственные размышления я вложил в него в те годы, когда об этом нельзя было сказать в прямой философской форме, я через него, кстати говоря, теперь это обнаружить легко, конечно, я кое-где Бердяева пересказал, т.е., например, «Самопознание» его. Ну, нельзя было его цитировать напрямую. Но меня так поразили тогда его книги, что я вложил его слова в уста этого старика.

А.А. Ермичев: Пожалуйста, прошу вас.

В.Г. Леонтьев: Я представляю Леонтьевское философско-богословское общество. Ваше отношение к наследию Константина Николаевича Леонтьева и перспективам его современного прочтения и использования. Это первый вопрос, а второй вопрос, поскольку вы уже сказали про Прагу, а я сам 12 лет там жил, у меня вопрос такой. Как вы считаете, каково значение философской эмиграции, и ее взаимоотношение с евразийцами, которые жили в Париже, эмиграции пражской?

А.А. Корольков: Что касается первого вопроса, я воспользуюсь случаем и выполню просьбу Ольги Фетисенко и Владимира Алексеевича Котельникова из Пушкинского Дома. Они просили пригласить вас, присутствующих здесь на леонтьевскую конференцию, которая состоится 23-24 ноября. Конференция будет целиком посвящена наследию Леонтьева, они готовят, как вы знаете, полное собрание сочинений Константина Николаевича. Ну, как я могу относиться к Леонтьеву? Я к нему вообще-то по-разному отношусь, т.е. это не любимый мой философ по внутреннему духу, элитарность такую я не приемлю, наверно я человек, все-таки из народа и мне ближе другие мироощущения и отношение людей друг к другу. Но как мыслитель, это один из самых глубоких, конечно, мыслителей. О разнообразии его мы будем там говорить, я тоже выступлю с докладом.

А.А. Ермичев: А заодно уж скажите, кто у вас самый любимый.

Из зала: Да, кто?

А.А. Ермичев: Все заинтересовались.

А.А. Корольков: Знаете, я исхожу из того, что у развитого человека не может быть любимого поэта, он любит многих поэтов в разное время суток и лет. Ну, как можно сказать, что Лермонтов, Есенин, Цветаева, Волошин или Гумилев – всех я их читаю, потому что с детства люблю литературу.

А.А. Ермичев: Нет, вы сказали, «Леонтьев не ваш любимый». Есть ли ваш любимый?

А.А. Корольков: Ну, Леонтьев не любимый, но дорогой.

А.А. Ермичев: Так, пожалуйста, еще вопросы.

В.Г. Леонтьев: Что касается второго вопроса!

А.А. Корольков: А, извините. Ну, во-первых, конечно, евразийство связано не только с Парижем, естественно. Оно и в Праге расцвело пышным цветом. И именно там, в командировке, я впервые евразийцев и прочитал «Исход к Востоку», «Евразийский временник» - это ведь все там выходило, Берлин-Прага. И Савицкий там жил. Там бывал и Николай Сергеевич Трубецкой. «Европа и человечество» – это одна из первых евразийских работ. Издана эта работа Трубецкого в Софии в 1920 году. Во всяком случае, это движение, которое Прагу затронуло очень глубоко, и с сыном Петра Николаевича Савицкого я встречался. Человеком он оказался совсем не интересующимся евразийством и творчеством отца, глубоко чуждым тому, что они искали. Я лишний раз понял, что не всегда прямые родственники физические являются прямыми родственниками духовными.

А.А. Ермичев: Пожалуйста. Всё. Вопросы иссякли.

 

Выступления

А.А. Ермичев: Пожалуйста, кто хотел бы высказаться по поводу сказанного Александром Аркадьевичем? Если пока желающих нет, мне бы хотелось сказать несколько слов. Александр Аркадьевич, разрешите для меня, а быть может и для многих некоторое недоразумение. Все-таки, поверьте мне, Александр Аркадьевич, что у меня постоянно вызывало некоторое сопротивление разделение философских идей, бытовавших в истории нашего отечества на русскую философию и философию в России. Механика здесь, на мой взгляд, достаточно проста. И если все-таки, таковое разделение производится, то по каким-то, не вполне понятным мне причинам. Ну, в самом деле, конечно же, никто не будет отрицать, и даже самые заядлые любители «русскости» в русской философии, что наша философия не просто контактировала и взаимодействовала с западно-европейской философией, но и во многом вдохновлялась доминантами европейской мысли. Достаточно назвать, по крайней мере, для XIX века три имени, ну, в первую очередь: конечно, Шеллинг, конечно, Гегель, а уж на третью очередь, какой-нибудь Бокль, какой-нибудь Спенсер, или Огюст Конт. Это совершенно очевидно. Но точно также очевидно, что это был особенный Гегель, это был особенный Шеллинг, это был особенный Конт и Спенсер, это был русский Конт и Спенсер, это был русский Гегель. Т.е. речь ведь не идет о каком-то калькировании; его и вообще просто быть не могло. Если и могло быть калькирование, то только в какой-нибудь учебной лекции, когда Лев Михайлович Лопатин или Александр Иванович Введенский выходят на кафедру и излагают философию, допустим, Рене Декарта. Уж тут они конечно должны давать мне не русского Декарта, а они должны давать того Декарта, который был во Франции. Поэтому, я не могу принять разделение «русская философия» и «философия в России». Что это такое? Теперь далее. Это касается одного из мест вашего выступления, когда вы говорите о духовности. Вот слова: «Будущее светло и прекрасно, любите его, стремитесь к нему, работайте на него!» Это Николай Гаврилович Чернышевский, вульгарный материалист. Как философа, я лично его принять просто не могу, меня просто-напросто отвращает его вульгарный материализм. Но, он – безусловно, духовен, безусловно, стремится к идеалу, а духовность – это и есть – как вы здесь сделали попытку определить – устремленность личности, народа к идеалу, совершенству. Так вся так называемая философия в России она была именно вот такой духовной философией.

Так, пожалуйста, кто еще хотел бы высказаться. Прошу вас, Валерий Александрович.

В.А. Фатеев: Наконец-то я попал на такой семинар, когда ничего не могу по существу возразить против выступления, по той простой причине, что ощущаю внутреннюю близость с Александром Аркадьевичем. Хотя не думал, что наши позиции так близки, когда читал «Русскую духовную философию». Книга мне показалась несколько приглаженной: все философы замечательные, все русские, все «духовные». Ну, а тут мы слышим, что сама эта концепция сомнительна. Я с этим совершенно не согласен. Александр Аркадьевич – блестящий дипломат и на вопрос о Леонтьеве он ответил уклончиво: мол, хороших философов много, и Леонтьев – тоже, но он не самый ему близкий. Для меня лично выступление было интересно именно тем, что это объединяющая, обобщающая концепция русской философии, и она выглядит убедительно. Может быть, разделение при этом понятий «русская философия» и «философия в России» и не совсем корректно, но к нему могут придраться разве что люди с философским образованием, а для филолога это очень хорошо звучит. И мне крайне симпатична мысль об особой роли литературы в русской философии, которая показана в книге на примере Пушкина, скажем. Только я бы добавил еще «Войну и мир» Толстого (в отличие от идей позднего Толстого), а также упоминавшегося здесь Розанова. Русская мысль нашла воплощение не только в философских формах, но, безусловно, и в художественных. И тут Александр Аркадьевич проявил себя и как писатель: хоть он и скромничает, но, тем не менее, тонко чувствует слово. Да он и сам сказал, что чувство слова необходимо для русской философии. Ну, и потом надо сказать, скромность ему вообще присуща. Он говорит: «Я не историк философии и что ж с меня взять – я ничего в подробностях не знаю, а только говорю вообще». На самом деле выступление было прекрасное именно этим своим обобщающим тоном и очень скромным. И вот это мне симпатично, хотя для меня лично, в моем восприятии, русская философия вся предстает в сложном, даже трагическом многообразии. И именно по этой причине я спросил про Ильина-Мальчевского, общая концепция которого представляется мне, наоборот, весьма сомнительной, – он поставил вопрос совершенно иначе. По его мнению, лучшие философы в России, по сути дела, – рационалисты, которых до сих пор не принимали во внимание, и еще персоналисты, типа Козлова. Т. е. концепция другая, хотя тоже энергично отстаиваемая, очень патриотичная. Мне в ней интересны, прежде всего, те личности, которые Ильин пытается выдвинуть, а не его отрицания. Однако, на мой взгляд, не все они того заслуживают. А вот у Александра Аркадьевича преобладает мощный положительный импульс восприятия, им выстроена эдакая «всеблагая» концепция русской духовной философии, и он чуть ли не всем мыслителям находит в ней место. Тут, например, и Карташев, который вызывает у меня негативное отношение со времен занятия Розановым. Его «Очерки по история русской церкви» переиздаются, цитируются, но это, извините, человек из декадентского круга Мережковского, министр Временного правительства и вообще сомнительная масонская фигура, вряд ли об этом надо забывать. Или, скажем, когда уважаемый мною Страхов решительно не принимает Леонтьева, как же я могу к Леонтьеву относиться без вопросов? И это всегда сложно в русской философии. В то же время эта общая «закругленность» концепции Александра Аркадьевича мне чрезвычайно симпатична. Действительно, именно этот человек мог бы написать хорошую, добротную концепцию «кафедры русской философии», которая когда-нибудь могла бы быть. И я еще хотел сказать, что мне близок высказанный вами взгляд на Зиновьева. В молодости я помню, одна дама из либеральных кругов показала мне книжку «Зияющие высоты» со словами: «Ну, вы, конечно, читаете только такое?». А я был в то время очень строг ко всякому диссидентству и сказал: «Простите, я пошлятину не читаю». А когда Зиновьев, живя в эмиграции, стал вдруг писать против Запада, меня тоже это очень поражало и не вызывало полного доверия. Но когда он вернулся в Россию, я, можно сказать, простил ему все грехи. У него много интересных идей, но что поражает, так это его жутко мрачный взгляд на мир, наглядно проявляющийся в его живописи или рисунках. В этом я полностью с Александром Аркадьевичем согласен. В заключение скажу, что все то, что мы здесь услышали, конечно, нуждается в дальнейшей разработке, более насыщенной конкретными именами. Потому что говорить «вообще» можно о методологии, а вот если взять, к примеру, книгу о Леонтьеве, то она меня несколько не устраивает как раз тем, что там недостаточно затронуты внутренние противоречия философа, прежде всего сочетание эстетизма и ультрарадикального православия. А показать это в сопоставлении со взглядами, скажем, Достоевского, было бы очень интересно. В книге эти проблемы немного затушеваны. Но в целом я хочу сказать, что если бы такие доклады были бы здесь почаще, я думаю, что народ бы со временем ломился на наши семинары. Спасибо.

А.А. Ермичев: Надеюсь, вы не думаете, что я отрицательно оценил доклад.

В.А. Фатеев: Нет, но вы положительно оценили Чернышевского.

А.А. Ермичев: Я оценил Чернышевского как русского философа, а не положительно. Прошу вас.

В.Г. Леонтьев: Вячеслав Геннадьевич Леонтьев. И поскольку здесь прозвучало несколько слов в адрес, в том числе Константина Николаевича не могу не реагировать на это. И в связи с тем, что мы находимся, если я правильно понимаю, в стенах христианской, хоть и частной академии, я именно с позиции христианского подхода к церкви «дух, душа и тело», хотел бы сказать, во-первых, о философах. Российских, мне кажется да, у них были, безусловно, их отличает стремление к идеалу. Но у одних – к идеалу телесному и душевному, это было у части философов, в том числе, у материалистов. А другие, лучшая часть стремилась к идеалу духовному, а духовный идеал – это искание не просто правды, а искание правды Божией. Это не было здесь сказано, упомянуто. Они ведь не искали просто правду, не искали гносеологические аспекты, не искали просто справедливость юридическую, а искали правду Божию. Вот без этого второго слова смысл теряется, и понять мне кажется невозможно духовную часть русской философии. Что касается Константина Николаевича Леонтьева, то это был как раз тот представитель, не понятый в то время, который искал правду Божию. Что касается его так называемого «культа православия». Вы знаете, очень интересно, что, как правило, так говорят те, кто его не читал, но читали отзывы о нем. А отзывы о нем, как правило, были несправедливые. Если бы интересующиеся этой темой люди дали себе труд, например, прочитать немного о его, о его духовнике афонском, когда он жил на Афоне, старце Иерониме, о взаимоотношениях с преподобным Амвросием Оптинским, то никогда бы такого не сказали, потому, как его отличала одна черта – абсолютная честность в следовании правды Божией. Он не вилял, так как уважаемый нами писатель Достоевский, не было у него еретических уклонов как у Соловьева, он честно следовал до конца святоотеческому учению. И вот эта его честность, его абсолютность не только в мыслях, но и поступках жизненных и выборе жизненной судьбы многих смущала тогда, может, смущает до сих пор. Кто из нас себе признается, что жил неправильно, нужно попытаться изменить эту жизнь в конце. Поэтому механизм психологической защиты личности заставляет многих оттеснять эту правду, чтобы не посмотреть на себя. Поэтому в этом отношении мне кажется и Константин Николаевич не понят до конца, и наши философы, следующие именно тропе Божией, тоже, может быть до конца не поняты, но будут поняты.

А.А. Ермичев: Спасибо. Меня тоже смутило очень широкое понимание духовности у Александра Аркадьевича. А сейчас хотел бы выступить Борис Владимирович Емельянов. Это профессор Уральского государственного университета и наш большой друг.

Б.В. Емельянов: Я вас всех приветствую. Я приехал на конференцию, которая вчера началась в стенах СпбГУ в рамках «Дня философии», и сюда попал. Поверьте, Екатеринбург вроде бы солидный город, два миллиона как-никак и философскому факультету сорок лет, он был третьим после Москвы, Ленинграда и Киева, вместе с Ростовым. Но таких заседаний, общения нет у нас, к сожалению. И поэтому для меня сегодняшний день – вот эти два заседания – посвященные Введенскому и докладу Александра Аркадьевича – это, вспоминая знаменитые слова Горбачева «настоящий пир духа». Я считаю, что сегодня мы так или иначе услышали озвученные собственные мысли, и поэтому я подозреваю, что ни у кого из вас не возникла идея, так скажем что-то оспорить. Можно дополнять, можно трансформировать, но не более того. И чтобы высказаться по двум позициям, которые сейчас более или менее все время происходят. По поводу книжки о Леонтьеве. Пожалуйста, не забывайте, это была первая книжка. Вы знаете, как первому идти? Во-первых, страшно, а во-вторых, и Александр Аркадьевич рассказал, как это все начиналось. Сейчас уже наверно четыре или пять книг о Леонтьеве появилось и намного толще и интереснее, но он был первым. Вот это, пожалуйста, нужно принять во внимание. По поводу Мальчевского и всего остального. Русская философия всегда отличалась тем, что все были разные. У меня даже есть книжка «О русских философах хороших и разных». Дай Бог, чтобы это все продолжалось. И Мальчевский другой, так его и нужно воспринимать. У него своя концепция, судя по всему выстраданная, и, слава Богу, что он там называет некоторых русских философов, которые пока за скобками – он обращает на них внимание и это хорошо. Это реплика.

Теперь по поводу проблем, затронутых в докладе. Я историк русской философии, читаю ее тридцать пять лет на философском факультете УрГУ и могу сказать, что все мы пережили бум по отношению к русской философии, когда марксистская исчезла, и оказалось нечего читать студентам. И все стали читать русскую философию и студенты сразу же, так скажем, бросились на русскую философию и в течение 5-6-8 лет этот бум продолжался, печатали все, обильно. Вы все наверно помните, что даже Юлиан Семенов в «Совершенно секретно» опубликовал две статьи Бердяева. Здесь я в одном из таких же заседаний слышал в свое время, что Бердяева докладчик называл «философом перестройки», так это было. Но бум кончился, и как раз пришло время остановится и оглянуться. Вот сегодня – это один из четких примеров, что мы остановились и оглянулись. И поверьте мне, что не все так просто. Вы уже почувствовали, что не все так просто. Все занимаемся русской философией, сколько проблем, а сколько не названо! Одна уже названа – она только не очень четко обозначена. У нас до сих пор в истории философии нет ясной, хотя бы одной, хотя бы хорошей работы посвященной русской философской терминологии. Нет таких работ. Многие наши философские понятия – это калька, но есть и русские. И понятийный аппарат, если его разрабатывать, как историко-философскую проблему – совершенно увлекательная проблема, но ей никто не занимается. А она порой приводит к очень непростым коллизиям в историко-философских работах. Еще одна проблема – вообще вся методология. Я только об этом скажу, и больше ни о чем не буду говорить. Вся методология – это парадоксально, но уже около 15 лет книг по методологии истории философии не появляется – работ нет, конференций нет, ничего нет. И каждый варится в своем соку, каждый считает, что вот так надо писать историю философии, а русскую, тем более, что вот так нужно писать, а другой считает, что вот так. И мы уже на примере Мальчевского это видим. А обменяться мнениями по этому поводу – о национальных особенностях хотя бы. Непростой вопрос, и не Александр Аркадьевич, не Александр Александрович подняли по поводу «Русская философия» и «Философия в России» - это знаменитый Круглый стол в журнале «Вопросы философии» 1989 года, девятый номер – вот где началась драчка-то, извините за выражение, вот откуда все идет, и продолжается. А прошло уже сколько лет? Непросто очень. Национальные особенности? Очень непросто. И таких проблем много, много проблем не-ре-ша-емых почему-то! Не решается проблема политических судеб русской философии. Русская философия в отличие от западной философии всегда была под подозрением. Если ее не запрещали, то всегда косо смотрели на нее, а очень часто либо через цензуру, либо через просвещение (запрещая преподавание), либо просто, пардон, отстреливали. Вот ведь как было! А вы думаете, что это не влияло на сам стиль философствования? Еще как влияло! Наши боялись писать философские работы. Не боялись, конечно, но очень настороженно это делали. И это проблема, с этим тоже нужно подумать. И лучше и чаще шли в художественную литературу и там излагали свои мысли. И поэтому русская литература признана же самой философичной в мире, все историки русской философии говорят об этом. Проблема? Проблема. Нерешенная проблема другая. Например, у нас сейчас уже изданы все работы корифеев и не только, посвященные истории русской философии, почти все, а историографии нет, историографией никто не занимается. Т.е. не изучают, как изучали русскую философию – вы знаете, сколько бы нам это добавило? По крайне мере мы бы лакуны почувствовали! Даже архимандрита Гавриила издали недавно, его книжку 1934 года, вы понимаете, а обобщающих работ нет! Значит, это тоже проблема. И последняя проблема - персоналогия. Каждый русский философ на свое лицо, со своим страданием, вымученными мыслями и со своими проблемами. Я считаю, что русская философия одна из самых исповедальных философий. Все время какие-то сломы, дошел до края, или наоборот, почувствовал своими лопатками, что в угол его загнали, и он начинает настолько интенсивно, как мозговую атаку мыслить, пишет исповедь и начинает все сначала. И так это у многих. Можно только нашему коллеге Фатееву поклониться – он один из первых сделал такую адскую, я считаю, работу, выдав нам Розанова. Вот ведь как – все собрано и такая книжка! И так, нужно, честно говоря, о каждом из них написать, посмотреть через какие горнила мысль из сердца прошла у этого философа и тогда очень много станет ясным. А сейчас они у нас почти все на одно лицо: родился, жил, учился и умер. Но для русских это не подходит! Вот, пожалуй, и все. Я только хотел сказать, что сегодня, как ни парадоксально, говоря о духовности русской мысли, говоря о внутреннем подъеме русской мысли, устремленности и к Богу и к душе человека и так далее, не прозвучало одно слово, маленькое. Но оно покрывает русскую философию – сердце. Русская философия – это философия сердца, начиная с кардиогнозии наших средневековых мыслителей, и кончая XIX-началом XX века – так или иначе, все, либо напрямую, написав по большому труду, либо вскользь, но каждый размышлял о воспитании сердца, о соотношении сердца и мысли, об открытом сердце, о горящем сердце, и так далее. И вот в этом смысле, русская философия еще антропологична, я думаю, как никакая. Вы посмотрите, что нас всегда интересовало? Любовь, смерть, бессмертие, сердце. Также, естественно, воспитание, образование, и так далее, но это все – о человеке, через человека, для человека. И это здорово!

А.А. Ермичев: Спасибо, Борис Владимирович! Пожалуйста, Игорь Иванович!

И.И. Евлампиев: Я хотел бы в своем небольшом выступлении покритиковать некоторые мысли Александра Аркадьевича, и одновременно предложить их развитие. Часто мы употребляем некоторые термины, и они стираются постепенно. Ну, кто из нас не согласиться, что русская философия это духовная философия? Кто из нас не согласиться, что русский философ искал правды Божией? Думаю, что никто. А что вкладываем мы в это? Давайте задумаемся! Я приведу некоторые примеры, известные всем. Например, Достоевский, о чем он пишет? Религиозный мыслитель пишет про себя – «меня всю жизнь Бог мучил»; что это за Бог, который мучает всю жизнь великого писателя? Кто главный герой Достоевского? – Ставрогин, который к Тихону, о чем ходил исповедоваться? Страхов говорит, что самый близкий Достоевскому человек – это Ставрогин. Т.е. действительно, духовность, но какая-то необычная духовность, особого сорта. Или второй пример, возьмем Ильина, о котором уже шла речь, у него есть великолепная фраза, я ее очень люблю, в малоизвестной статье, посвященной музыке Меттнера. Он там так сказал, гениальное рассуждение именно о русской духовности: «в русской культуре главное - это понимание того, что если осанна не из бездны, она не окончательна, не благостна, не воскрешающа…». Да, если осанна, то из бездны, т.е. надо сначала в эту бездну провалиться, чтобы из нее к этой духовности взойти. Мне кажется, вот этого не надо забывать в русской философии. Здесь можно много примеров привести.

На мой взгляд, главное качество русской философии – глубокий антиномизм и прежде всего в понимании человека и духовности. Духовность здесь парадоксально антиномизируется. Она не такая простая, как это иногда хотят представить, излагают в некоторых ее интерпретациях. Недаром могут существовать такие мнения, как чудовищное мнение Г. Флоровского в «Путях русского богословия» о русской философии. Что это такое? – Это от начала до конца колоссальное заблуждение, на котором чуть ли не крест надо поставить. Он издевается над Соловьевым, утверждает, что Бог наказал его Анной Шмидт и всей этой известной историей [она утверждала, что является земным воплощением Софии, а Вл. Соловьев – воплощением Христа] – когда эти оценки Флоровского читаешь, оторопь берет. Это ведь глубокий, умный человек написал, и вот так он оценивает русскую философию. Есть для этого основания? Есть. Действительно, в ней это есть. Есть в ней духовность, и есть падение в бездну, из которой эта духовность произрастает. Поэтому повторю, если это мы забудем, мы ничего не поймем в русской философии, на мой взгляд. А сейчас, к сожалению, тенденция такая есть – забывать эту специфику русской философии, забывать, что духовность здесь какая-то странная, из бездны произрастающая… Здесь иногда есть опасность говорить о духовности, которая, говоря библейской фразой, «тепленькая», а не горячая. На самом деле нужно помнить, что русская философия – вы правы, она, действительно, духовная – но одновременно она носит предельный характер. Самое главное определение, которое у Бориса Владимировича Емельянова прозвучало, здесь я абсолютно согласен – русская философия – это всегда размышление о предельных основаниях – с упором на слово «предельных» – человеческого бытия. К сожалению, сейчас она абсолютно невостребована, потому что мы живем в эпоху, я бы так сказал – в эпоху «закрывшихся небес». Мы говорим о духовности, но это духовность приятная, понятная, общекультурная, о которой можно вот так легко говорить. А вот русские философы о другой духовности говорят, обыденность разрывают. Т.е. это духовность, которая разрушает твою жизнь, я бы даже говорил не о духовности, а об определенной духовной мистике даже. Она часто и религиозная и еретическая – и это тоже русская философия, безусловно. Если этого нет, тогда это не русская философия, если нет этого элемента еретичности. Это такая духовность, которая все ломает и выходит за рамки всего. Если мы так поймем духовность, тогда мы правильно поймем. Иногда в наших сочинениях все это принижается до более простого и приятного, «комфортного» понимания духовности.

Если говорить о том, как продолжаться должна русская философия в современном мире… Мне кажется, чистые философы этого не чувствуют, не понимают. Я из своего опыта это хорошо знаю. В западных аудиториях, пытаясь говорить о русской философии искренне, так чтобы дошло, говорю: «это предельное напряжение, это такая мистика особая». На тебя смотрят как на сумасшедшего, и чувствуешь, что они про себя удовлетворенно констатируют: «Ну да, мы так и думали, они именно такие… да, все правильно». Лучше не говорить, потому что после этого они, как ни хотели нас знать, так и не будут знать, потому что это подтверждает их мнение о том, что это что-то пугающее, страшное, чего лучше и не касаться. Знаете, это не современно, это глубоко не современно то, что русская философия несла. Это такое предельное напряжение духовности, которая не отвечает потребностям, запросам современного человека, человека второй половины XX века и XXI века. Пережило европейское человечество все свои трагедии и взлеты и всё, больше этого нам не надо, не надо этого углубления в трансцендентное и иррациональное – вот их позиция. Мне кажется, что мы можем, конечно, говорить, писать о русской философии, но продолжения ее пока нет именно поэтому. Современный мыслитель – это человек, который в Оксфорд, в Кембридж с лекциями ездит, карьеру делает. И если настоящая философия где-то и существует, на мой взгляд, то она существует в русской культуре. Тут, действительно, это духовное напряжение сохраняется. Художники это люди более острого ощущения граней бытия. Для меня это русский кинематограф, прежде всего, и образец – творчество Тарковского, мной бесконечно любимое. Безусловно, это люди, которые могут говорить о сокровенном, это обнаженная душа, они способны говорить о вещах, о которых просто неприлично говорить в академической аудитории. Визуально показать можно то, о чем говорить не принято в современном обществе. Вот, некоторые фильмы Сокурова. Об этом фильме мало говорят – может быть, кто-нибудь из присутствующих видел, называется «В круге втором». На протяжении всего фильма показано, как сын вокруг трупа отца ходит. Ну, о чем это? Зачем это? Чушь какая-то на первый взгляд. Я не говорю, что это очень хороший фильм, что какая-то глубокая идеология в этом есть – об этом можно спорить. Но, понимаете, это умение видеть жизнь так, как ее не принято и не надо сейчас видеть, умение обостренно видеть трагизм бытия – вот это русская философия, я считаю. Действительно, она живет, но, повторю, она живет, скорее, не в наших сочинениях, к сожалению, а в культуре, в толще культуры.

А.А. Ермичев: Спасибо. Пожалуйста, о. Вениамин!

О. Вениамин: Приветствую вас всех! Действительно, философия, согласно классическому определению, это, прежде всего, учение о предельных основаниях бытия. Это касается, конечно, онтологии и метафизики. Но философия к этому не сводится, есть еще раздел философии, который каким-то образом пытается связать предельные основания бытия с относительным бытием, и даже с бытовым типом сознания. И этот раздел философии называется «социальная философия». И вот, к сожалению, русская религиозно-социальная философия почему-то не востребована в нашем современном общественном и политическом сознании. Хотя социальные аспекты в русской философии, в общем-то, в значительной степени присутствуют. Это, прежде всего, работы Сергея Николаевича Булгакова (отца Сергия), который разрабатывал концепцию христианской демократии и христианского социализма. На эту тему есть довольно серьезные систематические размышления Семена Людвиговича Франка. Сколько у Соловьева написано на эту тему, можно вспомнить его книгу «Оправдание добра», где в 17-й главе он излагает философию права на христианской основе. Философия права – это тоже раздел философии! Вот все это как бы совершенно не востребовано. И многие философы потеряли интерес к этим темам: «раз это не востребовано, так что же мы на эту тему будем писать?». Как Сергий Булгаков потерял интерес к этой теме, когда находился в Париже – в России происходит разгул первобытных стихий, какая там может быть социальная философия! И он бросил социальную философию, занялся, как известно, чистым богословием и написал свою знаменитую богословскую трилогию. Время действительно было тяжелое. Но означает ли это, что мы должны продолжать игнорировать русскую религиозно-социальную философию?

Есть еще один момент. К сожалению, ушла Татьяна Михайловна Горичева, но я хочу прочитать небольшой показательный отрывок из ее книги. Она говорит, как она была на одной из конференций, и когда она услышала слово «жустиция» (справедливость), то встала и через весь зал демонстративно пошла к выходу. Вечером ее взволнованно спрашивали: «Вы намеренно это сделали?» Она ответила: «Да, потому что мне было очень скучно». Ну, Татьяна Михайловна очень талантливый писатель, книга очень интересно написана, написана с точки зрения, я бы сказал, глубинно-психологического и художественного восприятия. Но вот эта цитата очень показательна. Т.е. почему-то тема справедливости – а это основная тема социальной философии – у нас не связана с духовностью. Это при всеобщем распространенном мнении, что мы такие все правдолюбы, что мы все за справедливость, что русская философия этически окрашена темой правдоискательства, казалось бы. Из учебника в учебник кочует тема правдоискательства и социальной отзывчивости русской философии, но почему-то в жизни мы этого не видим, интереса к этому нет, и Татьяна Михайловна отражает не только свою точку зрения, она отражает то, что существует у так называемых «духовных людей». Действительно, большинство православных людей при слове «жустиция» - «справедливость» - начинают как-то скучать. А при словосочетании «права человека» и того хуже, потому что, какие, мол, у верующего могут быть права? «Молись, постись – какие права? О чем вы говорите?» Вот самый большой провал и пробел я собственно вижу именно в этой сфере – сфере философии права, социальной философии и нашем вопиющем равнодушии к этой самой справедливости, о духовном смысле которой спорили ещё Вл.С. Соловьёв и Л.А. Тихомиров. Этот спор у нас до сих пор не решен.

Ни в одной западной стране в такой нищете не находится такое большое количество людей как в России. Жалкие пенсии, вымирание, огромное количество бездомных детей, никого опять же это не волнует. Когда убили Политковскую, все говорили: «сама виновата» или: «удивительно, что её так поздно ее убили». Вот наше общее настроение, где же эта наше пресловутая справедливость и «всемирная отзывчивость», по словам Ф.М. Достоевского? Кто-то скажет: это не дело философии – решать бытовые проблемы. Но известно, что философские идеи всё-таки проникают в общественное сознание. Или у нас не проникают? Вот каким-то образом западная социальная философия внедрилась в средний уровень обывательского сознания, за счет чего они, кажется, и умудрились построить правовое общество, несмотря на минусы, которые там тоже, конечно, есть. Конечно, все не могут быть философами, но каким-то образом, философские идеи все-таки транслируются, входят в общественное сознание. У нас этого не происходит, у нас есть специалисты по отдельным вопросам, есть политики и обыватели, которые никакой философии вообще не интересуются, считают ее пустым идеализмом и живут, в общем-то, по принципу рефлекторного реагирования на ситуацию без всяких концепций. И спросите, какая сейчас у нас политическая доктрина для внешней политики? Ее просто нет. А для внутренней политики? Ее тоже нет. Какая концепция обновления духовной жизни? Ее тоже нет. Чего не хватись, ничего нет, как говорилось в известном романе. Т.е. какое-то сплошное ступорное недомыслие во всех сферах, неверие в возможность концепций. И это, не смотря на то, что у нас есть профессора, кафедры – а они не востребованы. Мало того, что философы не востребованы, не востребованы даже толковые экономисты. Если они привлекаются властью, то лишь для очередных политических игр. У нас нет (или почти нет) целостного социума, нет гражданского общества, нет никакого взаимодействия между социальными слоями. Нет современной концепции «общего блага». Вот такая вот печальная ситуация. А всё потому, что у нас духовность не связана (или мало связана) с социальностью. Спасибо.

А.А. Ермичев: Спасибо вам! Слово предоставляется Александру Аркадьевичу, и по нашему обычаю завершает наш вечер наш ректор Дмитрий Кириллович. А сейчас Александр Аркадьевич. И от имени нашей академии хочу подарить книжку «Эрн: Pro et contra». Это наш подарок на память о вашем сегодняшнем выступлении.

В.А. Фатеев: Александр Александрович, можно комментарий к книге. Вы говорили, что такое русская философия и философия в России. Так вот этот автор об этом очень хорошо говорит.

А.А. Ермичев: А я знаю. Пожалуйста, Александр Аркадьевич.

А.А. Корольков: Я, слушая выступления, убедился в том, насколько многого я не сказал и не мог сказать. В тех замечаниях, которые прозвучали относительно понятий, которые я не употребил. Это действительно странно что я не произнес слово «сердце» или «правда Божия». Ходил вокруг да около, говорил об исихазме, об Ильине, и действительно может быть не произнес это слово «сердце». Т.е. я очень благодарен, что эти выступления дополнили то, о чем я думал. Я почувствовал много совпадений в размышлениях. А то что есть между нами несогласия, нелепо если бы у нас их не было. На то мысль и существует, для того мы и собрались, чтобы почувствовать раздумья друг друга и это может быть стимулом к дальнейшим размышлениям. Единственно, с чем я не могу согласиться, это с тем что я в такой долгой писанине своей о духовности размышляю о ней благостно. Игорь Иванович, с которым мы на одной кафедре сотрудничаем, я думаю и надеюсь, что он прочтет одну из моих книг.

А.А. Ермичев: А Игорь Иванович не прав.

А.А. Корольков: Я бы тогда тоже пожелание выразил. Все-таки надо мою книгу более внимательно почитать и тогда будет ясно, что я не смотрю идиллически на духовность. Хотя конечно мне близки слова старца Амвросия, которые некоторую идеальную формулу духовности выражают: «Человек должен жить, как колесо вертится, только одной точкой касаться земли, а всеми остальными стремиться к небу». Но стремиться – это не значит быть около неба, на небе, люди не ангелы. И понятно, что бездны, которые отражены в нашей литературе, они конечно в нас существуют. Но важно, куда идет поиск, важно, почему русская литература, русская философия интересна миру, вот этими, очень противоречивыми поисками, я думаю, того, что можно именовать, в том числе духовностью. Спасибо, что вы так помогли и моим размышлениями, спасибо за доброжелательный очень тон. Я не ожидал похвалы такие услышать, всегда неловко чувствуешь себя.

А.А. Ермичев: И вам спасибо, Александр Аркадьевич. Пожалуйста, Дмитрий Кириллович.

Д.К. Бурлака: Хочу сказать три вещи. Первое, поблагодарить Александра Аркадьевича. Сколько раз приглашали прийти на семинар… Книгу вам вручили уже. Поблагодарить, и в связи с этим отметить вот что. Много у нас уже семинаров было, но вообще этот семинар эвристичный, в нем есть некоторое согласие, и есть платформа для дальнейшего движения вперед. А часто бывало у нас на семинарах, дискуссии, туда-сюда, как-то все разошлись, сегодня видно, что дух русской философии присутствует, и Александр Аркадьевич человек душевный и как-то создает некоторую мягкую ауру, это есть. И я благодарен вам за то, что пришли и задали нам эту ауру, эвристичность. Второй момент. Я думаю, что само понятие русской философии как духовной – это то направление, где мы можем найти какое-то согласие. Хотя конечно оно нуждается в конкретизации. Действительно по своей тематике или, говоря языком модных терминологий, по интенции русская философия духовная в том смысле, что она идет к предельным основаниям. Но, как коллега из Леонтьевского общества попытался уточнить… Лучше сошлюсь на Иисуса Христа: «Смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма» (Лк. 11, 35). Духи-то разные бывают, и к этому нас апостол Иоанн и призывает: «Исследуйте духов, от Бога ли они» (1Иоанн, 4:1). То, что русская философия духовна – нет вопросов, в этом смысле, можно сказать, что и Ленин это не абстрактный философ какой-то, он не исследует истину, да у него и мозгов не хватило бы истину исследовать. Но у него есть определенная духовная установка на разрушение православной духовности - не спроста ведь… как это можно храмы разваливать – бесовское дело? Бесовское. Бесы это не душевные существа, это духи. И в русской философии есть такие как душевные ответы на духовную проблематику. Я считаю, что Розанов человек душевный в том контексте как апостол Павел определяет душевных и духовных. У него тонкие реакции на дух, но они душевные. Это означает, что русская философия, конечно, является духовной по интенциям, а по ответам надо смотреть, что там за духи. Чернышевский – материалист, в тоже время духовность у него какая-то... Чернышевский – это плотский ответ на духовные вопросы. Ну и, наконец, третий момент, завершающий. Вы вспомнили о разговоре с Каганом об открытии кафедры русской философии в Санкт-Петербургском Государственном университете. Как я понимаю, кафедра истории русской философии сейчас процветает под руководством Замалеева. Стоит ли открывать кафедру русской философии? Вроде бы ее нету. Но здесь я бы возразил. В том учебном заведении, где мы присутствуем, на самом деле, идея русской философии положена в основу нашей концепции цельного образования. Так что понемногу мы что-то делаем. Я хочу поблагодарить коллегу из Екатеринбурга, за то, что им отмечено, что русская философия продолжает жить не просто как объект исследования, а, как профессор Евлампиев говорил, как элемент культуры. Она продолжает осуществляться и подпитывать культуру, это взаимные вещи. В связи с этим спасибо тем, кто пришли подпитать русскую философию и подпитаться от нее. В первую очередь, профессору Королькову, который на самом деле сделал много для нашей академии, хотя он скромно умалчивает об этом, но я скажу. Александр Аркадьевич выступает традиционным экспертом нашего учебного заведения на аттестациях и аккредитациях, и то, что мы даем диплом государственного образца уже много лет, преподаем веру христианскую в стенах учебного заведения, которое получило признание государства – в этом есть заслуга Александр Аркадьевича Королькова.

А.А. Ермичев: Спасибо, друзья. Работа семинара сегодня закончена.

 

Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой,

Благодарим участников Семинара за помощь в подготовке этого материала