РУССКАЯ ХРИСТИАНСКАЯ ГУМАНИТАРНАЯ АКАДЕМИЯ

Скачать стенограмму

«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА

Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв.

12 апреля 2013 г. – К 75-летию Евгения Семёновича Линькова

А.А. Ермичёв: Добрый вечер, дорогие друзья! Пришедшие сюда знают о теме сегодняшнего 84-го заседания. Мне хотелось бы сказать буквально несколько слов относительно предмета нынешнего заседания в связи с Университетом, университетским корпусом преподавателей и ученых.

Для меня очень радостно, что сегодня ученики Евгения Семеновича Линькова и достойные продолжатели его дела, выбрали площадкой празднования юбилея Евгения Семеновича нашу академию, Русскую Христианскую Гуманитарную. Мы вам благодарны за то, что вы обратились к нам. Это первое.

Второе, что я хотел сказать. Едучи на это заседание, и вспоминая крепкого, энергичного, орловского мужичка, – а насколько помню, Евгений Семенович из крестьян Орловской губернии – я подумал, что в ленинградском, петербургском университете было не так уж мало хороших преподавателей. Они всегда были, и в значительной степени это были люди, на которых студенты и ходили, и равнялись. Вот в мое время, у нас преподавал неизвестный, к сожалению, сегодня Аркадий Аркадьевич Квасов, великолепный преподаватель диалектического материализма. У нас преподавал Анатолий Андрианович Галактионов, Моисей Вульфович Эмдин, Игорь Семенович Кон, Лазарь Осипович Резников. Это было в первую половину XX века. Но и во вторую половину XX века было очень много хороших преподавателей, о ком каждый из здесь присутствующих, окончивших факультет, вспоминает с благодарностью. Многие из них подготовили десятки кандидатов наук. Это была тоже очень нужная для нашей отечественной культуры работа. Но вот создать школу, направление или школу, тут всё зависит от того, какое содержание мы вкладываем в эти термины, удавалось далеко не каждому. На моей памяти – это Владимир Иосифович Свидерский, Виктор Александрович Штофф, Моисей Самойлович Каган, Анатолий Андрианович Галактионов. От волнения я не могу всех вспомнить, но безусловно нужно назвать Евгения Семеновича Линькова. Это так. Абсолютно, безусловно – Евгения Семеновича Линькова. Только так. И слух о нем прошел по всей Руси великой и даже перешагнул её пределы. Если бы Евгений Семенович писал бы побольше, да еще жил в Москве, то он всех московских-то уж обязательно на какие-нибудь вторые планы потеснил.

После этого краткого предисловия – относительно регламента нашей работы. Для начала Владимир Александрович Егоров, который ведет техническую сторону нашего мероприятия, попросил поставить видеоролик с выступлением Олега Сумина с тем, чтобы к нему уже более не возвращаться. А затем наше заседание пойдет по известному вам сценарию. Только сделаю небольшое уточнение. Вопросы мы будем задавать докладчикам после того, как выступят все. Вопросы будут адресные, некто встает и говорит: «Я обращаюсь к такому-то докладчику с таким-то вопросом». Регламент выступлений – 15 минут. После этого, если позволит время, мы обменяемся мнениями относительно услышанного.

Начинаем нашу работу.

Что касается Олега Сумина, то это автор известной книжки «Гегель как судьба России», которая вышла двумя изданиями, сначала в Болгарии, а потом в Краснодаре. Сейчас Олег живет в Канаде.

Пожалуйста, Владимир Александрович, включите нам видео.

Ролик О. Сумина

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Ладно, приедем, Олег (смех в зале), это рядом. Начинаем нашу работу. Первым прошу выйти Володю Макарова. Володя, пожалуйста, выходи. Очень прошу соблюдать регламент, 15 минут.

ДОКЛАДЫ

Владимир Витальевич Макаров «Выдающееся явление современной русской философской культуры»

В.В. Макаров: Возможно кому-то такая формулировка покажется несколько претенциозной. Действительно бывает. В пору юбилейных торжеств и застольных речей чего только не услышишь по поводу чествуемых юбиляров. Однако, в нашем случае, полагаю, что выбранные мной определения вполне уместны и могут быть вполне обоснованы самым что ни на есть серьезным образом.

О явлении Е.С. Линькова можно говорить в нескольких аспектах. Во – первых, он действительно явился, выявился и обнаружился из сердцевины коренной русской территории – орловщины, взрастившей целый ряд великих русских имен. Когда я размышлял над этим пунктом житейской биографии Евгения Семеновича, меня не покидало сравнение с другим известным русским ученым – М.В. Ломоносовым. Разные эпохи, судьбы, масштаб деятельности, но есть у этих выдающихся соотечественников одна общая черта – чистота духа, порыв за истинным знанием длиною в жизнь, знанием самой сути вещей этого мира. При этом примечательным, на мой взгляд, (и это второй момент) является не только хранимая провинцией свежесть чувств и неукротимость намерений, но как в нашем случае – обнаружение в индивидуальной форме человеческого духа всеобщих черт человеческой природы из нее самой и благодаря ее собственным усилиям. Именно в этом пункте отечественный мыслитель представляет собой некоторую естественную загадку, которую, я полагаю, еще предстоит разрешить. Убежден, что интерес к этой теме имеет не биографический, частный характер, а существенное для русской духовной традиции значение. (В видео обращении О.Сумина, замахнувшегося в своей книге на серьезные исторические обобщения, постановка вопроса на эту тему очевидна и надо полагать не случайна.) Могу Вас заверить, что Е.С. Линьков до сих под (именно в выше обозначенном смысле) является себе самому и интересен миру: в ходе живейшего общения ставятся серьезные вопросы, ищутся непростые ответы, пересматривается взгляд на то или иное содержание. Он не только охотно делится глубоко продуманным знанием, но и сам с интересом и серьезностью впитывает то, что в прежние годы не попадало или не могло попасть в поле его зрения. Тем и жив наверное, человек, тем и притягателен, что не растратил еще энергии творческого поиска, самоиронии и глубинного интереса к этой жизни.

Пунктов, в которых Евгений Семенович проявил себя как выдающийся в своем роде человек и мыслитель на самом деле не мало. Мои коллеги и единомышленники в своих выступлениях по своему их затронут. Я же за отведенное мне время остановлюсь на некоторых существенных моментах творческой биографии и содержании научной позиции Линькова.

К научно-исследовательской деятельности Евгения Семеновича в полной мере применимы слова, высказанные Гегелем в предисловии ко второму изданию «Энциклопедии философских наук»: «Единственное, к чему я вообще стремился и стремлюсь в своих философских усилиях, – это научное познание истины. Такое познание является наиболее трудным путем, но только этот путь может представлять интерес и ценность для духа, если этот последний, однажды вступив на путь мысли, не впал в суетность, а сохранил волю и мужество к истине» (Г.В.Ф. Гегель).

Это лишь кажется, что за великими и по проторенной дороге идти легко. Не касаясь той неудовлетворительной стороны, когда индивид может впасть в непосредственное отношение к уже разработанному принципу и манере его развертывания (такой соблазн есть и он всегда велик), затрону лишь положительную сторону дела. Идущий по такому пути человек, как правило, понимает, какую ответственность он на себя берет. Эта ответственность становится персональной и вполне определенной. Во-первых, он не должен опускать уровень требований со стороны Дела, которым были заняты его предшественники. А это всегда не просто, особенно в пору модных увлечений, идеологической замороченности или разгула субъективного произвола. Во-вторых, и это самое трудное, мыслитель, идущий по Пути в определенном (почти что предзаданном ему направлении, берет под свою опеку, взваливает на себя всю ответственность за то Дело, которое только на этом пути и делается, Дело со всеми его достижениями, глубиной, но и со всей его противоречивостью и неподатливостью. Выбрав такое поприще для себя всей своей жизни, человек оказывается в интересном положении, когда выясняется, что не столько он что-то выбрал, а скорее само Дело и суть этого дела выбрала человека, в нашем случае – неординарного мыслителя, ставшего для кого-то настоящим учителем. А учитель, это не тот, кто учит, а тот у которого учатся.

Чем интересен и примечателен опыт Линькова как мыслителя? – Прежде всего своим отношением к историко-философскому процессу. У слушателей лекции Е.С. четко складывалось понимание того, что в его лице мы имеем дело с преодолением двух крайних позиций: либо пиетет перед философским учениями прошлого или, наоборот, вольное или невольное их игнорирование. Причастность к этой точки зрения, преодолевающей некритическую наивность данных крайностей, составляет муку и, одновременно, непреходящую славу тех великих умов рода человеческого, которым по праву принадлежит заслуга развития формы и содержания философской науки. Для действительного развития выступившего ранее философского учения и его основоположений требуется выполнить, как минимум, одно условие – овладеть глубиной (или, что то же самое – высотой) этого предшествующего философского принципа, постигнуть основное противоречие его формы и содержания. Именно такой подход к наследию классической философской традиции и демонстрировал на своих лекциях Е.С. Линьков. Остроумные и ироничные отступления на «злобу дня», обоснованные претензии к господствующим в советскую эпоху «философским» дисциплинам: диалектическому и историческому материализму – все это лишь «приправа» и хорошая иллюстрация к обнаружению и последовательному проведению точки зрения, имеющей ввиду самое главное – диалектическое развитие единого предмета философии, выступающего как в исторически необходимой, так и в логически всеобщей формах.

Что претерпевает индивидуальный дух, последовательно и целенаправленно идущий по пути развития и философского образования, заданного его собственной природой - это одна из центральных тем введения в философию как таковую, а не только в проблематику ее кантовско-гегелевского периода. Линьков имел перед собой не один исторически выступавший способ возведения чувствующего сознания на ступень философской науки, начиная с диалектической манеры Платона и заканчивая фундаментальной «Феноменологией духа» Гегеля. Все они были приняты во внимание, но ни один из них не подошел в том виде, в каком они были явлены их творцами. Евгений Семенович разработал и опробовал свой вариант преодоления стихии естественного сознания и восхождения в сферу разумного самосознания, единственно для которого и открывается определенность истинного бытия и подлинной действительности.

Центральным пунктом и красной нитью введения является получение понятия философии. Только овладев этим последним можно приступать, по мысли Линькова, к уяснению и осмысленному изложению основоположений исторически выступавших философских учений. Рассмотрению внутреннего противоречия формы и содержания дофилософских способов познания посвящена значительная часть вводного курса. Итог предпринятого исследования: философия не может возникнуть из сложения элементов предшествующих ей формообразований, как не может она быть получена путем «выпрыгивания» за ограниченность их формы и содержания. Логика и ход разработанного Линьковым введения показывают процесс обретения начала философской науки как результат необходимого самоотрицания всех ограниченных способов познания истины.

За счет чего в конечном итоге отечественному мыслителю удается достичь исходного пункта философского познания, а вместе с ним и предмета философии? Это оказывается возможным лишь при раскрытии природы диалектической стороны, как в самой предметности, так и в способе ее познания. Три момента развития всеобщего содержания в ходе последовательного развертывания сути дела выступают у мыслителя тремя моментами развития формы мышления как понятия. Лишь для конкретной в себе самой формы мышления и предмет выступает как конкретное и высшее единство противоположностей. Таковым было и остается в классических философских учениях всеобщее единство бытия и мышления, субъекта и объекта, природы и духа.

Рассмотрению учений немецкого идеализма у Линькова предшествует не только разработка моментов понятия предмета философии по форме и содержанию, но и краткое изложение всего мирового философского процесса, взятого лишь со стороны логической необходимости его исторических ступеней. Опыт постижения и публичного рассмотрения Евгением Семеновичем Линьковым основоположений как гегелевской философии, так и других исторически выступавших философских учений говорит о том, что их понимание, а, следовательно, и их развитие возможно. Более того, оно крайне необходимо.

При изложении петербургским мыслителем собственно гегелевской философии, если судить по второй части изданных лекционных материалов, мы сталкиваемся на первый взгляд с парадоксальным отношением. Не всегда читаемый им курс истории немецкого идеализма доходил до рассмотрения гегелевского учения. Если это все-таки происходило, то укладывалось, в зависимости от года, как правило, в объем одной лекции, притом что на Канта приходилось восемь, а то и десять, Фихте – четыре – пять, Шеллинга – две встречи. Некоторым вызовом аудитории могло показаться и изложение Евгением Семеновичем сути гегелевской точки зрения в нескольких предложениях, например: «Что представляет собой гегелевская философия? – Учение о конкретности всеобщего единства природы и духа, бытия и мышления, субъекта и объекта», или «Вся философия Гегеля есть ни что иное, как учение о понятии». Такая краткость выражения философской позиции отечественного мыслителя связана, прежде всего, с тем, что в отличие от других исторически выступивших философских учений, гегелевское ясно и понятно себе самому. Отсюда возможность его ясного постижения и краткого изложения в своей сути. Лишь тот, для кого проблема развития как такового не является тайной, может отнестись подобным образом к результату мирового философского процесса. Более глубокая причина такого положения дел кроется в степени развития и самом характере отношения формы и содержания предмета философии в гегелевском учении. Известно, что Гегель разработал и пользовался одним единственным методом – спекулятивным или методом понятия. Тот, кто раскрывает определенность этого метода, может быть «на короткой ноге» со всем богатством гегелевской системы, не выставляя ее вместе с тем застывшей и окончательно состоявшейся. Что удалось Е.С. Линькову в разработке формы и содержания особенных частей единой философской науки – об этом можно будет судить по итогам дальнейшего опубликования материалов его специальных курсов. Хочется надеяться, что редакционной коллегии и издателю хватит на этом пути внимания, терпения и более прозаических возможностей для осуществления задуманной ими благородной миссии.

У слушателей и читателей лекций Линькова может возникнуть вопрос: с чем связана выбранная им преимущественно устная форма изложения философской мысли? Кто присутствовал на его лекциях и семинарах, тот мог убедиться в том, что по разработанности и силе воздействия эти формы вполне сравнимы с опытом таких мастеров «живого» общения как Сократ и И.Г. Фихте. Не зря именно в образах этих мыслителей прошлого видят воплощение философии как национального, культурного и всемирно-исторического явления. У подобного феномена можно выделить несколько моментов. Продвигаясь от внешней, привходящей стороны этого явления к внутренней следует отметить, что оказать на свое время и эпоху наибольшее влияние способен лишь тот, у кого убеждения и дела не расходятся, а составляют единое целое. Советская эпоха на закате своего существования была не менее сурова к носителям действительной свободы духа, чем кризисные времена разложения греческого полиса или наполеоновского нашествия в Германии. Как это не покажется странным, но устная форма общения со слушателями оказывается менее уязвимой для идеологического стукачества и соответствующих последствий (своих для каждой исторической эпохи), чем письменное или печатное слово.

Главной же причиной появления и существования развитой, устной формы изложения философской мысли на мой взгляд является ясное понимание того непреходящего значения, которое имеет живое, непосредственное общение Мыслителя с современниками. Обе стороны такого общения, каждая в меру своих сил и способностей, участвует в процессе непосредственного рождения Мысли «здесь» и «теперь». Опыт участия в таком действе не проходит даром ни для одного ума, проснувшегося для настоящей духовной жизни. Думается, что уловил Евгений Семенович что-то в характере пережитой им и нами эпохи, когда именно устно высказанное слово, живая, яркая речь и непосредственно рождающийся на наших глазах и разворачивающийся в коллективном разуме слушающей аудитории процесс познания, были самой насущной и востребованной формой общения и самосохранения настоящей философской культуры. С его стороны это была, одновременно, и титаническая попытка пробудить «спящую» уже много веков красоту и мощь русского национального характера, ибо без последнего невозможно ни существование, ни развитие отечественной интеллектуальной традиции.

Почему Е.С. Линькова по праву можно причислить к плеяде лучших представителей отечественного любомудрия, почему он глубоко русский мыслитель, несмотря на то, что преподавал в основном историю классической немецкой философии? Прежде всего потому, что он продолжил вполне осознанно и со знанием дела глубинную и плодотворную традицию, идущую от М. Ломоносова и А.С. Пушкина к Ф.И. Тютчеву и Л.Н. Толстому, которая состояла в таком отношении к выдающимся явлениям отечественной и мировой культуры, когда последние не только воспринимаются и понимаются в их подлинной сути, но и развиваются, доводятся до совершенства по мере их выражения на русский лад. Лучшие образцы художественной и философской мысли родственных нам греческой и германской культур не просто музейно прописывались в нашем духовном пространстве для наставления и облагораживания юношества, а также для наслаждения знатоков из старшего поколения, но получали свое новое дыхание и почву для дальнейшего развития. Имеется ввиду не только времена «золотого» XIX века, но как это не странно, также и советский период нашей истории, в заслугу которому следует поставить тот факт, что наряду с «переформатированной» интеллигенцией, значительная часть сословия тружеников могла при желании соприкоснуться с результатами художественного и философского гения. Именно по-военному скроенная, не без перегибов и изъянов организованная (продолжающая во многом лучшие традиции дореволюционной России) система советского образования и воспитания послужила безусловно питательной почвой и отправной точкой для развития природных задатков и недюжинных интеллектуальных способностей Е.С. Линькова. С духовной тягой того же накала и чистоты, что и у Ломоносова пришедшего с рыбным обозом в первопрестольную за знаниями, прибыл когда-то молодой Линьков на берега Невы, чтобы на рубеже 80-90-х годов украсить своими лекциями интеллектуальный ландшафт северной столицы, состояться на ниве отечественной философской науки.

Результаты научно-исследовательской и педагогической работы Е.С. Линькова, вместе с процессом их получения, не должны уйти в «песок» безвременья, равно как и затеряться в безбрежном океане псевдофилософской литературы. В отличие от большинства учебных, популярных и «специальных» (для «знатоков») философских произведений, публикуемые лекции Е.С. Линькова, не только по глубокому убеждению их автора, но и по объективному характеру изложенного в них содержания, имеют одной из главных своих задач пробуждение у слушателей (теперь уже и у читателей) устойчивого интереса и подлинного вкуса к научной проблематике, связанной с развитием классической формы и содержания предмета философской науки.

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Пожалуйста, Ирина Аркадьевна! Ирина Аркадьевна Батракова.

Ирина Аркадьевна Батракова «Вклад Евгения Семеновича Линькова в развитие классической философской традиции»

И.А. Батракова: Спасибо, Александр Александрович! Спасибо большое за предоставленную возможность поздравить нашего учителя Академии и Александру Александровичу лично. Конечно, это очень приятная для нас возможность, поскольку Евгений Семенович для многих из нас действительно стал духовным отцом, и это не пафосные слова. Они связны с нашей искренней признательностью, Евгению Семёновичу за то, что благодаря ему для многих его слушателей и особенно учеников состоялось введение в философию как науку. О его духовном вкладе в развитие философии как науки, а также о его самоотверженной «педагогии» в ее платоновском понимании как «водительстве» души в её восхождении к истине и благу хотелось бы сказать подробнее. Вообще очень сложно говорить о человеке, который продолжает творческое развитие философской мысли, да и сам педагогический процесс, но, тем не менее, какие-то основные вехи все-таки хотелось бы отметить, на основные заслуги перед философской наукой хотелось бы указать в эти юбилейные дни.

Но для начала несколько слов для тех наших слушателей, которые не знакомы ни с личностью философа Линькова, ни с его мыслью. Евгений Семёнович родился 8 апреля 1938 года в крестьянской семье на орловщине, в тех местах средней русской полосы, которая щедро одарила самородками русскую литературу и культуру в целом. Закончив школу и поработав электриком в колхозе, он идет в армию, затем работает на заводе в Орле. В 1961 году летом приезжает в Ленинград первоначально поступать в Академию художеств на факультет искусствоведения. Вообще в философе Линькове поражает не только знакомство с разными пластами русской жизни, но и невероятная разносторонняя одарённость, в том числе и художественная. По сути, он не только прошёл в своём индивидуальном развитии основные моменты всеобщего духовного развития, но и освоил основные формы художественного творчества: был писателем, поэтом, художником (даже маслом писал!), прекрасно знает мировое музыкальное наследие, не говоря уж о литературном, что, кстати, всегда поражало на его лекциях. Теоретические споры о природе искусства заставили его изменить решение поступать в Академию художеств и привели на философский факультет. Но и здесь свободно развивавшаяся мысль не хотела мириться с тесными рамками учебного расписания. Самостоятельно разработав на первых курсах план индивидуального обучения и убедив ректора А.Д. Александрова в его необходимости, студент Линьков сосредотачивается на изучении первоисточников, и не только философских, и блестяще сдает историю немецкой литературы на филфаке. Учеба в аспирантуре в 1966-69 годах завершается защитой диссертации по философии Шеллинга, треть от объёма которой публикуется в виде тонкой книжки. Глубина мысли и значимость этого исследования для развития философской науки была по достоинству оценена другим выдающимся отечественным философом, Эвальдом Васильевичем Ильенковым, случайно открывшим для себя эту книгу и ставшим впоследствии близким другом Евгения Семёновича. Стажировка в университетах Берлина и Лейпцига в 1972-73 годах позволила продолжить самостоятельное критическое изучение достижений мировой философской мысли по ее первоисточникам. По возвращении Евгений Семёнович преподавал на философском факультете историю философии, вскрывая развитие ее всеобщего предмета за исторической пестротой ее явлений, что бы ни подвергалось рассмотрению: диалоги ли Платона, философия Нового времени, классическая немецкая философия. То, что отличало со времён Анаксагора и Сократа свободную, научную мысль – её критичность в отношении всего превратного как в науке, как и в общественной жизни – не могло не вызывать раздражения и противодействия. Идейное противостояние как догматизму казённой идеологии, так и «международному десиденству», согласно его характеристике, вылилось в отлучение от преподавания философии в 1975 году (по личному распоряжению первого секретаря горкома КПСС Романова М.В.). По сути это был запрет на профессию. Пять лет борьбы на самом высоком уровне за право преподавать философию завершились победой в 1980 году восстановлением на философском факультете согласно решению съезда партии. И здесь проявилась сила духа философа, того, кто по выражению Аристотеля бьется как обученный борец против необученных. До своего ухода с факультета в 1994 году Евгений Семёнович преподавал историю классической немецкой философии и читал множество спецкурсов, посвященных философии Гегеля – высшей формы исторического развития философской мысли, рассматривая тем самым развитие всеобщего предмета философии в тотальности его моментов от всеобщей, логической формы до его особенности, реальных форм. Сколько помнится, никто другой из преподавателей не читал каждый семестр по новому спецкурсу помимо ещё и основного курса. Лекции Евгения Семёновича вызывали невероятный энтузиазм у слушателей совершенно разной степени подготовленности и разных возрастов: от студентов-философов, до студентов, аспирантов, преподавателей других факультетов и просто увлеченных философией, приходивших из города. Самые большие аудитории – 150-ая или иногда 24-ая – просто не выдерживали наплыва слушателей.

Мне, как и Владимиру Макарову и многим другим, наверное, тоже приходило на ум это сравнение, что Евгений Семенович, с одной стороны, осуществлял и осуществляет свою духовную миссию подобно Сократу, в устной форме, по сути дела принося в жертву свои интересы ученого, философа, расточая силы души на слушателей и учеников, на эти бесконечные беседы, затягивавшиеся надолго после лекций и семинарских. Позже сам Евгений Семёнович признавался, что сознательной целью его преподавания было и является освобождение сознания слушателей от всех догм, ограниченных форм эмпирического, рассудочного, дофилософского сознания, развитие свободного, разумного мышления, способного подняться, в царство чистой мысли, в царство философской действительности. Но, с другой стороны, эта «школа мысли», как сам ее называл Линьков, всегда вела к разработке положительного разумного содержания. И здесь его поистине удивительный философский дар разворачивался в собственно научное изложение. По степени разработанности научной философской мысли из мыслителей послегегелевской эпохи вряд ли кого-то можно поставить рядом, именно по разработанности спекулятивной, то есть разумной мысли. Поэтому его впору считать продолжателем дела развития «философии как науки» - дела Платона с его диалектикой, Аристотеля, Декарта, Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля. Значит, по систематичности разработки всеобщего предмета философии его уместно назвать и «русским Гегелем». Те немногие статьи, что ему удалось опубликовать, в особенности статья, посвященная всеобщей диалектике, свидетельствуют о подлинной научности – о том, что всеобщее содержание философии, наконец, получило сознательное выражение во всеобщей же форме, а потому и мысль в её всеобщности содержательна и конкретна. Книга по философии Шеллинга, статьи, изданные ныне нашей редакционной коллегией лекции по классической немецкой философии, – всё это образцы блестящей диалектической формы изложения диалектического же содержания. Остается только сожалеть, что огромный труд, посвященный исследованию реальной философии Гегеля, не увидел света. Можно догадываться, что материалы этих исследований были отчасти представлены в спецкурсах Евгения Семёновича по философии природы и философии духа, записи которых, надеюсь, будут нами опубликованы в скором времени.

Вклад Евгения Семеновича в развитие классической философской мысли собственно и состоит в том, что он восстановил философию в правах науки и продолжил ее дальнейшее развитие в качестве науки после Гегеля. Также как и Сократ в своё время, Линьков подвергнул отрицанию филодоксию и софистику застигнутой им формы философствования, равно как и казённых догм диамата, истмата и осуществил переход от философствования к философии, от субъективного произвола мнений и догм к развитию философской мысли, в её собственной необходимости и конкретной всеобщности, к философской науке, в которой всеобщее содержание получает всеобщую же форму выражения, имманентный себе метод саморазвития, и становится всеобщей диалектикой бытия и мышления.

Прежде всего, Евгений Семёнович выступил против так называемого «философствования», т.е. дофилософского способа мышления. Философствование есть произвол сознания в отношении к своему предмету. Такое стихийное, особенное мышление, претендующее на своеобразие, не знает ни своей собственной природы, ни природы своего особенного, произвольно выбранного предмета, ни самого основания отношения между этими двумя особенными. Для этой бессознательной формы отношения мышления и бытия, для этого эмпирического мышления предмет всегда дан, всегда внешний, и сознание относится к нему с позиции внешней рефлексии, произвольно выхватывает особые его определения, отдельные характеристики, которые всегда абстрактны и субъективны и никогда не исчерпывают полноту его определенности. Потому предмет этого субъективного резонёрства, предикадирования, никогда не может быть познан и, следовательно, иррационален. Эта форма произвола в отношении мышления к своему предмету и есть основа эмпирического, позитивистского, метафизически-рассудочного способа мышления. Она и создает широкое поле для всех видов иррационализма, релятивизма, плюрализма мнений, того, что в истории философии называлось филодоксией и мизологией. Историческим примером такого произвольного отношения мысли к предмету выступила софистика, где мерой отношения мышления к его предмету выступило самое превратное, конечное отношение – мнение (doxa), основанное на чувстве. А раз есть только относительное, субъективные мнения и рефлексии, то результат был высказан Горгием с абсолютной последовательностью: ничто не есть, или есть только ничто. Против этого и выступил Сократ (а вслед за ним вся классическая философия вплоть до Гегеля): относительное, конечное, единичное не может существовать благодаря себе самому, а есть лишь явление своей всеобщей природы, блага, понимаемого как внутренняя цель самого этого конечного. Философия в ее классической традиции и выступила как познание всеобщего, как любовь к истине и процесс познания истины, а не собирательство мнений и случайных рефлексий, не погружение лишь в относительное, в ничто. Характерно в этом смысле современное софистическое состояние современного философствования, выродившееся в полный хаос мнений и произвол игрищ со смыслами и без смыслов и достигшее того же нигилизма в отношении всех ценностей, которые в лучшем случае признаются как установки, императивы, субъективные намерения, не имеющие под собой доказательства собственной необходимости.

Исторически против безмыслия и бессмысленности филодоксии, против хаоса мнений и выступила философия, наука, epistema. Философия тем и отличается от опытных наук и других дофилософских способов сознания, что она является разумным познанием истины, познанием всеобщего во всеобщей же форме мышления. Классическая философия тем и отличается, что ориентирована на «первую философию» - на научное познание первой причины и начала, на познание всеобщего во всем особенном, необходимого во всем сущем. Причем это познание всеобщего бытия во всеобщей же форме мышления, в форме разума, требующее, чтобы само всеобщее раскрыло и свою собственную определенность в ее необходимости. Само всеобщее должно обосновывать, доказать свою определенность в себе самом перед судом разума. Это «сам себя доказывающий путь науки», как говорил Гегель, «где истина выступает критерием себя самой и лжи», согласно мысли Спинозы. Но всеобщее как предмет философии может выступить адекватно исключительно во всеобщих же определениях мышления. «Дух открывается только духу», скажет Гегель. Во всеобщем предмет и мысль о предмете тождественны, по мысли Парменида. Поэтому, начиная с Парменида, философия и выступает как мышление мышления, обращение мышления на себя в поиске всеобщей же формы определения, выражение своего всеобщего предмета. Осознаваемое как тождественное со своей всеобщей формой – мышлением, всеобщее бытие и выступает как логос, нус, разум и идея блага, res cogitans infinitas, идея блага у Кант, абсолютная идея у Гегеля и т.д. В самом историко-философском процессе развития определенности всеобщего, истины, происходило осознание того, что форма мышления не является внешней содержанию истины, а существенна для раскрытия определенности всеобщего содержания. Уже Платон в «Государстве» говорит о соответствии между формами познания и формам бытия. Начиная с Декарта, само отношение мышления и бытия становится вопросом философии. Но начинается традиция намного раньше. «Познай самого себя», познай «человека как меру вещей», значит познай саму «меру» отношения мышления и бытия и отыщи истинную меру в самом человеке – вот требование классической философии от Сократа до Канта и Гегеля. Если «мерой» истины выступает чувство, мнение, рассудок, любая из единичных или особенных форм отношения мышления и бытия, то для такой меры вообще нет ни истины, ни блага, а есть лишь видимость и кажимость, и для каждого своя. Для рассудка как формы особенного мышления нет ни души, ни мироздания, ни бога, есть лишь особенное и единичное, вещи, согласно мысли Канта. Но душа не есть вещь, простая субстанция, это паралогизм, то есть то ложное заключение, когда с помощью особенной формы мышления пытаются судить о всеобщем содержании. Уже Кант подверг сокрушительной критике рассудок как особенную форму мышления, не способную быть формой философии, формой познания всеобщего, окончательно покончив с рациональной психологией, рациональной теологией и рациональной космологией. Вопрос философии о всеобщем, о всеобщем отношении мышления и бытия не решается в сфере особенного, превратного мышления, а лишь мистифицируется ей – вот вывод классической философской мысли, который пытался донести до своих слушателей Евгений Семёнович, продолжая традицию классическую философии. И если мы хотим обратиться к философии, то мы должны покинуть стихию субъективного произвола мышления в отношении к столь же случайно выбранному предмету. Любое содержание должно быть доказано перед судом разума, перед судом всеобщей «меры» в человеке, как считал Сократом, перед судом всеобщности и необходимости, как говорил Кант. Разум есть всеобщая мера всеобщего предмета философии.

Весь исторический процесс развития философии есть процесс саморазвития разума как конкретно-всеобщей формы своего всеобщего-всеобщего предмета. В процессе своего историко-философского развития всеобщий предмет философии получает адекватную себе всеобщую форму мышления. История философии одновременно есть и процесс развития определенности содержания, и процесс саморазвития формы мышления, и процесс развития и познания самого всеобщего отношения содержания и формы, бытия и мышления, как отмечал Евгений Семёнович в своей статье, посвященной всеобщей диалектике мышления и бытия. Философия развивалась либо по линии развития определенности содержания своего предмета, либо по линии развития его формы, способа мышления этого содержания, начиная с философии Канта. Соответственно она исторически развивалась в особенных своих формах: философии природы и философии духа. Но это историческое явление философии в двух ее особенных формах было преодолено благодаря тому, что и форма мышления была разработана в ее всеобщности благодаря Канту, Фихте и Гегелю и содержание было развито до его всеобщей формы благодаря натурфилософии Шеллинга, что позволило Гегелю достичь конкретного тождества формы и содержания всеобщего предмета философии, достичь тождества мышления и бытия в понятии. Тем самым Гегелю удалось завершить и преодолеть историческую форму развития философии в виде особенных дисциплин и науки наук и начать разрабатывать всеобщую форму философии, логическую философию, диалектику абсолютной идеи, как он ее охарактеризовал. Предметом философии выступило мышлением мышления, разум, «царство чистой мысли», диалектика понятия как всеобщая форма отношения мышления и бытия. Уроком истории философии оказалось то, что мышление должно вступить в сознательное отношении к себе самому для того, чтобы войти в царство философии. Кроме того, после достижения всеобщей и необходимой формы своего предмета, философия не может сохранять свою историческую видимость и существовать в особенных формах натурфилософии, философии духа, науки наук (на чём, кстати, настаивал и Энгельс), хотя у самого Гегеля такая видимость еще отчасти сохраняется благодаря энциклопедической форме науки.

Заслугой Евгения Семёновича, его несомненной заслугой перед философией является то, что он вернул ей статус науки. Самостоятельно и добросовестно проделав весь тот путь, который проделала история философии в её непосредственном историческом развитии, он вслед за завершенной классической традицией, преодолел историческую форму развития философии и поднялся до ступени логической формы развития всеобщего предмета философии и напомнил, что предметом философии не является ни бытие само по себе и ни мышление само по себе, а само их всеобщее отношение, сама всеобщая диалектика бытия и мышления. Поэтому заслугой Евгения Семёновича явилось также и то, что он выступил с резкой критикой сползания философии к дофилософским формам сознания, с критикой её отступления от формы науки к уже пройденным исторически и снятым, а по тому превратным формам особенных дисциплин: философии природы, философии духа, возрожденных в виде диамата, истмата, онтологии, гносеологии и т.д. Он справедливо напоминал урок истории философии: вне сознательного исследования всеобщего отношения мышления и бытии, вне знания всеобщей диалектики, невозможно познание ни бытия самого по себе, то есть бытия в его особенности, на что претендует онтология, ни мышления самого по себе, то есть мышления в его особенности, на что претендует гносеология. Рассудочно-метафизический способ мышления, особенное, эмпирическое, бессознательное мышление, абстрагирующееся от самого всеобщего отношения мышления и бытия, не способно познать не только всеобщее (истина, благо и красота), но и особенные формации реальности (природа, общество, мышление), равно как и особенные виды отношений (антропологические, психологические, биосоциальные, как то: душа и тело, человек и мир, природа и общество). И здесь он выступил в роли современного Канта, покончившего в своё время с уже упоминавшимися вольфовскими дисциплинами метафизического рассудка.

Можно сказать, что Евгений Семёнович возвращал своих слушателей к классической традиции развития философии как науки и выступил наследником дела Парменида, Платона, Аристотеля, Декарта, Спинозы, Лейбница, Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля, Герцена на русской почве, поскольку продолжил сам себя доказывающий путь разумного познания истины, всеобщего. Но кроме продолжения традиции он внес вклад и в её дальнейшее развитие философии как науки. Часто Линькова называли гегельянцем, что несправедливо и необоснованно. Гегелевская философия как высшая форма историко-философского развития всеобщего предмета философии не могла не быть предметом особого внимания Евгения Семеновича, но не сама по себе, а в качестве результата, итога, внутренней цели всего предшествующего развития, на что он и сам указывал. Он никогда не был примитивным гегельянцем, эпигоном, который бы занимался исключительно затверженным повторением тех положений, которые мы находим в гегелевской философии, во всём их историческом своеобразии. Гегелевская философия, несомненно, завершает развитие исторической формы развития и познания предмета философии, и снимает это развитие в логическую форму. Но дело в том, что гегелевская философия является ещё первым и непосредственным снятием историко-философского процесса, первым и непосредственным снятием особенных форм понимания всеобщего в конкретно-всеобщую, диалектическую форму. У самого Гегеля диалектика понятия остаётся ещё в исторически ограниченной форме, отягощенной формой представления. Само логическое у Гегеля остается еще не проработанным детально, не разъяснённым подробно, требующим подчас реконструкции мысли, что и вызывало столько непонимания в истории мысли. Кроме того сама энциклопедическая форма науки затемняет понимание отношения логического и реального. Евгений Семенович и не следует буквально за Гегелем, это видно даже и по терминологии. Достигнутое Гегелем тожество мышления и бытия в абсолютной идее, разрабатывается Линьковым далее, разъясняется как всеобщая диалектика бытия и мышления, как всеобщий диалектический процесс взаимоперехода бытия и мышления, где бытие выступает как понятие в себе, а понятие выступает как истинная форма бытия. Диалектика идеи Гегеля понимается как всеобщая диалектика бытия и мышления, диалектика отрицательности. Евгений Семенович в своем диалектическом изложении определенности всеобщей предмета философии преодолевает те еще не преодоленные исторические особенности гегелевской философии, которые в ней сохраняются – метафорический язык, формы представления, которые так или иначе затемняют понимание всеобщего. Такие выражения как: «в логике исследуется природа Бога как Он существует до природы и духа», или «становление оседает» - этот метафорический язык, заимствованный их формы представления, который с одной стороны очень обогащает образностью гегелевскую философию, с другой стороны, чрезвычайно мешает пониманию собственно научного содержания, самого логического, диалектики отрицательности. Это проблема разработки самого логического, которая стояла и перед Платоном, запрещавшим записывать лекции о Благе.

Евгений Семенович по сути дела очистил логическую форму, от метафоричности, а следовательно, сделал прозрачным для понимания само всеобщее содержание философской науки. И это позволило ему разработать учение о всеобщей диалектике как предмете философии, позволило ему начать разрабатывать историю философии как науку. По крайней мере, дать основные принципы для рассмотрения истории философии как науки, рассмотрения истории философии не в её явленности, а в её необходимости, то есть в необходимых моментах саморазвития её всеобщего предмета и в необходимости её результата. Более того, это позволило впервые раскрыть необходимость самого начала историко-философского процесса. Такое понимание отношения исторического и логического Евгением Семёновичем развивает далее научное понимание истории философии, где логическое выступает внутренней, всеобщей необходимостью и закономерностью исторического, а историческое – как развитие всеобщего предмета в форме особенности и случайности, хотя и внутренне целесообразное. Разработку истории философии как науки мы не встречает даже у Гегеля, поэтому то рассмотрение классической немецкой философии (а также философии Нового Времени, античной философии в более ранний период своего преподавания), которое дал Евгений Семёнович остается образцом для научного подхода к истории философии и дальнейшей задачей для последователей.

Вкладом в развитие философской науки можно считать и развитие Евгением Семёновичем реальной философии после Гегеля и Энгельса, что хорошо видно по его спецкурсам. Во времена догматизма диамата и истмата он давал пример подлинно диалектического, разумного понимания особенных формаций природы и духа. Это было именно философское понимание природы и духа, поскольку, в отличие от истмата и диамата, онтологии и гносеологии как опытно-научного, позитивистского знания особенных закономерностей им рассматривалась именно всеобщая определенность природы (он самостоятельно изучал физику и генетику), субъективного и объективного духа.

Таким образом, можно с полным основанием говорить о развитии традиции классической философии, философии как науки в творческой деятельности Евгения Семёновича Линькова.

Нельзя согласиться с тем, что Линьков – это немец на русской почве. То, что он является и остается русским мыслителем это как раз его заслуга и ничего удивительного в этом нет, я тут тоже соглашусь с Владимиром Макаровым, что это как раз очень закономерно. Эта пытливость ума, самоотверженность в сознательном поиске истины, они очень характерны, как мне кажется, вообще для русского человека, восприимчивость русской души, её открытость и пластичность – то, о чем писали очень многие наши мыслители, и Киреевский, и Герцен, и Вл. Соловьёв, и Достоевский. Изучение классической философской традиции на русской почве вообще было широко представлено ярчайшими умами. Весь XIX век прошёл в спорах по поводу мирового философского наследия среди шеллингианцев, гегельянцев, «славо-гегелистов», кантианцев и так далее за право на истину в и философии, и в действии. На русской почве, несомненно, Евгений Семенович является продолжателем того дела «науки», на которую уповал такой мыслитель, как Александр Иванович Герцен. В его «Письмах об изучении природы», в работе «Дилетантизм в науке», а также в его дневниковых записях мы видим глубину освоения мировой философской мысли и ее вершины, философии Гегеля, близость Герцена к пониманию всеобщей диалектики, которую он называл «алгеброй революции». Евгений Семенович не является чужим в семье русских мыслителей. Он является закономерным наследником процесса философского познания, с таким драматизмом разворачивавшемся в нашем Отечестве, наследником глубоких идей, высказанных по поводу общественных основ русской жизни К.Т. Аксаковым, Ю.Ф. Самариным, А.И. Герценым. То есть существует несомненная преемственность мысли Евгений Семенович с русской философской и общественно-политической мыслью.

Спасибо за внимание!

А.А. Ермичёв: Спасибо, Ирина Аркадьевна!

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Андрей Николаевич, пожалуйста! Андрей Николаевич Муравьёв.

Андрей Николаевич Муравьёв «О необходимости феноменологического введения в историю философии и необходимости её логического завершения»

А.Н. Муравьёв: Одним из немногих по-настоящему ценных даров того пока ещё смутного, не выявившего определенного направления времени, в которое мы сегодня живём, является исчезновение в нашей стране единообразия мнений о философии, которое было установлено силой партийно-государственной машины, по прямому указанию В.И. Ленина выславшей из страны мыслителей прежней, дооктябрьской эпохи. С 1922 года преподавать философию в России было дозволено лишь догматически, ни на йоту не отступая от буквы марксистско-ленинского учения. После ХХ съезда КПСС это можно было делать уже экзегетически, т.е. путем более или менее вольного истолкования его основных положений, которые до конца 80-х годов прошлого столетия не подлежали открытой критике. Однако крушение ортодоксальной марксистско-ленинской идеологии не только открыло возможность свободного преподавания философии, но и породило серьёзную проблему, поскольку эта лишь возможная свобода выступила, прежде всего, как безграничный произвол множества более или менее случайных мнений о том, что такое философия.

Эта проблема заключается в следующем. Во-первых, в теоретическом отношении плюрализм мнений о философии ничуть не лучше их догматического однообразия. Плюрализм есть, по сути, не что иное, как догматизм, т.е. вера во мнение, только не в какое-то одно, а во множество мнений. Во-вторых, в практически-педагогическом отношении плюрализм гораздо хуже догматизма. В отличие от диалектического материализма, который отстаивал истинность и научность своего метода, философия в её плюралистической трактовке откровенно выступает как филодоксия – царство субъективных мнений философов и преподавателей философии. В этом виде она предстаёт чем-то хаотическим и случайным, лишенным необходимости и единства. Но без раскрытия её необходимости и единства нет ни действительной свободы преподавания философии, ни серьёзного интереса к её содержанию со стороны студентов. Вот почему философия как академическая дисциплина ныне утратила то центральное место, которое она занимала в образовании при советской власти. Утрата ведущей роли философии в образовании, вопреки видимости, есть не менее серьёзная потеря, чем потеря значительной части экономического и оборонного потенциала, последовавшая за неудавшейся перестройкой социализма в нашей стране. Есть ли способ решения этой проблемы, от решения которой зависит не только состояние нашей науки и высшей школы, но и состояние всего нашего общественно-государственного организма, поскольку оно отнюдь не в последнюю очередь определяется формируемыми именно философией мировоззрением и способом мышления выпускников высшей школы? На мой взгляд, есть. Он содержится в трудах человека, чьё семидесятипятилетие собрало нас в стенах этого гостеприимного учебного заведения. Я не буду пересказывать то, что каждый желающий может сам найти по этой теме в опубликованных работах Евгения Семёновича Линькова, число которых теперь приросло изданием первого тома его лекций, а попытаюсь изложить предлагаемое им решение указанной проблемы так, как я понял это решение.

Очевидно, что способ преподавания философии (а преподавание философии Евгений Семёнович считает труднейшей работой) напрямую определяется тем, каким способом определяется она сама. Если считать по крупному, существуют четыре различных способа определения философии: произвольный, феноменологический, историко-философский и логический.

Наиболее распространенным в последние полтора века является произвольный способ. Тот, кто следует ему, может, во-первых, разделить одну из популярных точек зрения на философию, к примеру, точку зрения Конта или Ленина, Бердяева, Хайдеггера, или Делëза. При этом даже не обязательно быть философски образованным, ибо тем легче к кому-нибудь примкнуть. Во-вторых, из наличного материала философского образования и всеобщей культуры он может синтезировать своё, оригинальное представление о философии, как это сделал, к примеру, Мамардашвили. Однако, какая бы разновидность произвольной позиции не выдвигалась, если спросить того, кто на ней стоит, почему философия определяется им так, а не иначе, последует указание одного и того же субъективного основания, а именно – ссылка на собственное или чужое мнение. Возражение вызывает не только субъективность основания произвольной позиции, но и то, что при рассмотрении содержания произвольного представления о философии, как правило, обнаруживается, что его приверженец отождествляет философию либо с одним или несколькими философскими учениями, либо с каким-то нефилософским способом деятельности духа, допустим, как это часто делается сейчас, с литературой. Крайним выражением произвольного определения философии является убеждение, что философии как таковой вообще не существует, а есть лишь мнения отдельных индивидов, называемых философами только условно, отчего каждый, кто только хочет, может назваться философом. За этими разногласиями сторонников произвольного способа стоит проблема понятия философии. Она состоит в выяснении различия между опытом, искусством, религией и философией, ибо, только уяснив его себе, можно утверждать что-либо определённое о том, что такое сама философия.

Первое обстоятельство, затрудняющее их различение, относится к содержанию опыта, искусства, религии и философии. История мировой культуры являет собой картину их настолько тесного взаимодействия, что никогда нельзя категорически утверждать, что такое-то явление культуры (даже такое, как гегелевская система) принадлежит исключительно к плодам философии или религии, искусства, опыта. Второе обстоятельство, осложняющее решение этой проблемы, состоит в том, что хотя философия в своем историческом развитии уже прошла три великие эпохи, ни в одну из этих эпох форма развития философии ещё не была собственно философской. В эпоху античности философия возникла и развивалась в форме созерцания, принадлежащей искусству. В средние века её развитие совершалось в присущей религии форме представления, отчего философия выступала как религиозное, преимущественно христианское философствование (а для некоторых она и по сию пору такова). Наконец, в новое время к этим двум нефилософским формам исторического развития философии прибавилась третья – рассудочная форма мышления, обязанная своей влиятельностью возникновению и бурному прогрессу опытных наук. Поэтому сегодня одни принимают и выдают философию за обобщение эмпирических знаний о мире, другие объявляют её видом поэтического или религиозного освоения действительности, а третьи считают философию синтезом элементов опытной науки, искусства и религии.

Поскольку анализ явлений истории культуры не позволяет чётко различить опыт, искусство, религию и философию, возникает вопрос: можно ли вообще решить проблему понятия философии? Положительный ответ на него возможен лишь при одном условии: если философия уже есть как таковая, т.е. как результат собственно философского способа духа, то её не только можно, но и нужно определить; если же философии как таковой ещё нет, то и определить её пока нельзя. Необходимой предпосылкой решения этой проблемы является, стало быть, ответ на вопрос о том, существует или нет философия как определённый способ духа, отличный от всех других её способов. Но как ответить на него, если собственная определенность формы философии для нас не ясна? Кажущаяся неразрешимость этой задачи питает уверенность тех, кто не идёт дальше произвольного определения философии, что иначе определить философию вообще нельзя.

Следует признать, что произвольный способ определения философии не есть насквозь случайное, сугубо произвольное явление. С него по необходимости начинается приобщение к философии любого человека в любую эпоху. Поэтому его по праву можно считать первым, исходным способом определения того, что такое философия. Сугубо произвольным этот способ выступает тогда, когда это первое, неизбежно более или менее случайное и субъективное определение принимается и выдается за последнее, т.е. за необходимую дефиницию философии и объективный критерий того, как следует, а как не следует её понимать и преподавать. Тем самым мнение становится догмой, а произвольное представление о философии – масштабом оценки различных философских учений и даже самой философии. От столь злокачественного превращения не спасёт и самое серьёзное отношение к делу, поскольку чьё-либо мнение о философии не перестанет быть её произвольным определением даже в том случае, если он изучит всë то, что называлось и называется философией, ибо останется неясным, что из этого действительно есть философия, а что только называется ею – по традиции или по недоразумению.

Чтобы не стать догмой, мнение о том, что такое философия, должно быть проверено на истинность. Первым шагом такой проверки выступает второй, феноменологический способ определения философии. Поскольку процесс различения способов духа не лежит на поверхности явлений истории культуры, он не может быть обнаружен обычным эмпирическим путем анализа этих явлений и синтеза гипотезы об их существенном различии между собой. Требуется именно феноменологическое исследование развития духа, постигающее это развитие как необходимый процесс явления логоса духа – его единой сущности, в ходе которого шаг за шагом развёртывается всё многообразие феноменов духа.

В классической философской литературе есть несколько образцов феноменологического способа определения философии: «Пир» Платона, «Метафизика» Аристотеля, некоторые изложения наукоучения Фихте и «Феноменология духа» Гегеля. Сегодня к этому ряду примыкают и вводные лекции к недавно изданному первому тому лекций Линькова. Все они дают один и тот же результат: есть определенный способ духа, которым он достигает своей конечной цели – познания истины. Этот способ по необходимости завершает весь ряд способов духа и тем самым выявляет истинное начало этого ряда. Платон назвал его диалектикой, Аристотель – первой философией, Фихте – наукоучением, Гегель – наукой логики, а Линьков – логической философией. Гегель первым постиг развиваемый наукой логики метод познания истины – понятие как таковое. Именно этим методом отличается, согласно Гегелю и Линькову, собственно философский способ познания истины от рассудочного мышления особенных законов природы и истории в опытных науках, от созерцания красоты в искусстве и представления о Боге в религии.

Поскольку феноменологический способ даёт лишь предварительное понятие философии, возникает потребность в ином, более результативном способе её определения. Им выступает третий, историко-философский способ, который, вопреки распространенному мнению, есть отнюдь не исторический способ. Исторический способ определения философии, поскольку он сводится к рассмотрению того, как представляли себе философию и что писали о ней разные философы в разные времена, есть один из подвидов произвольного способа. Историко-философский способ является историческим лишь по внешней форме и материалу, ибо он, конечно, предполагает знакомство с рядом учений различных философов. Однако по своему содержанию он есть философский способ, поскольку в этом ряду многих философских учений того, кто следует ему, интересует только одно – историческое развитие понятия философии или, что то же самое, историческое развитие философии как таковой. Именно это развитие и образует, в противоположность видимой истории философий («философии Платона», «философии Аристотеля», «философии Нового времени» и т.п.), настоящую историю философии. Поэтому, в отличие от произвольного, исключительно исторического способа определения философии, историко-философский способ имеет своей необходимой предпосылкой положительный результат феноменологического исследования. Он-то и позволяет увидеть, как в ряду не просто так называемых, а действительно философских учений происходит формирование собственно философского содержания.

История философии как наука, в развитие которой после Канта и Гегеля Линьков вложил весьма значительный вклад, даёт возможность увидеть и показать возникновение философии как метода познания своего собственного, философского предмета – метода, принципиально отличного от методов освоения других, нефилософских предметов. Это позволяет отделить в исторически выступивших философских учениях собственно философское содержание от того нефилософского материала, который принадлежал философии лишь преходящим, историческим образом (только в ходе ее истории, т.е. становления собой), но по сути принадлежит другим способам духа, чьи предметы были втянуты в различные философские учения силой лишь исторической необходимости. Благодаря этому становится ясно, откуда с необходимостью появляется множество различных определений философии в различных философских учениях. Кроме того, историко-философский способ определения философии позволяет уяснить, что собственно философское содержание, как и собственно философская форма духа, не существуют сами по себе, до и независимо от философии, а шаг за шагом возникают в ходе исторического развития философии как таковой. Тем самым историко-философским способом доказывается истинность определения философии, полученного феноменологическим путём, что выступает вторым шагом проверки истинности мнения о ней.

Однако историческое развитие понятия философии, как всякое историческое развитие, не свободно от случайностей, а потому не является вполне последовательным и самого себя исчерпывающим процессом. Поскольку этот внутренне необходимый процесс имеет внешний облик ряда различных философских учений, следующих друг за другом в случайном порядке, остаётся открытым вопрос о его результате, ибо с ним не могут быть непосредственно отождествлены ни какое-то одно из выступивших в ходе истории философии учений, в том числе гегелевское учение, ни все они вместе взятые.

Вот почему кроме феноменологического введения в историю философии (согласно Линькову, именно в неё, а не в логику, как думал Гегель, вводит феноменология духа) необходим последний, четвертый способ определения философии – логический. В отличие от историко-философского способа, он свободен от неизбежных случайностей исторического процесса развития философии и есть строго логическое развитие её предмета – совпадающее с логическим методом развертывание системы философского знания как такового. Логическое понятие философии было впервые раскрыто Гегелем, своей «Наукой логики» доказавшим, что единственным предметом философии как таковой выступает логический метод – понятие понятия, или абсолютная идея. Предпосылкой усвоения этого результата и дальнейшего развития логической философии, этой единственной по-настоящему современной философии, должна стать реформа философского образования в нашей стране. Эта необходимая реформа впервые сделает настоящую философию основанием и результатом всей системы российского образования. В этом и состоит, на мой взгляд, разработанный Е.С.Линьковым способ решения той насущной проблемы, с которой я начал своё выступление.

В заключение позвольте сказать несколько слов о контурах необходимой реформы философского образования в нашей стране.

Преподавание философии как специальности должно начинаться с критического обсуждения тех мнений о ней, с которыми студенты пришли на философский факультет. Следующий затем курс феноменологического введения в философию должен предшествовать курсу истории философии, а последний, в свою очередь, предварять курс логической философии, построенный по образцу «Науки логики» Гегеля. Завершать изучение философии как специальности должны специальные курсы, посвящённые рассмотрению вклада, внесённого историческим развитием философии в исследование предметов положительных наук, искусства и религии. Изучение философии на нефилософских факультетах, необходимое для высшего профессионального образования любого современного специалиста, может быть ограничено феноменологическим введением в философию, курсом истории философии и специальными курсами, соответствующими профилю факультетов.

Благодарю за внимание!

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Из основных выступающих сейчас я рад предоставить слово Александру Геннадьевичу Ломоносову. Пожалуйста, Александр Геннадьевич, прошу Вас!

Александр Геннадьевич Ломоносов «Фихтевское учение образца 1980-го года»

А.Г. Ломоносов: Спасибо, Александр Александрович! Моя задача гораздо скромней, я хотел бы поделиться своими воспоминаниями, попытаться воспроизвести образ времени и образ нашего героя. И к вопросу о том, какова тема, обратить ваше внимание на некоторые проблемы философии Фихте, как они раскрывались в те достаточно далекие уже времена. Напомню вам о некоторых событиях прошедшего.

Представьте себе, в самом начале октября 1980 года на философском факультете ЛГУ (СПбГУ), где я учился на вечернем отделении, на третьем курсе, получая философское образование, произошли внешне незначительные перемены: вместо одного преподавателя, читавшего у нас лекции по немецкой классической философии, администрация направила другого. Только этим другим оказался Евгений Семенович Линьков. Итак, 1980 год, Евгений Семенович. С этого времени можно сказать всё радикально меняется, поскольку учебный процесс для меня и многих моих сокурсников представлял собой какой-то аморфный, лишенный определенности процесс, и было проблематично, оставаться в стенах этого университета или нет. Евгений Семенович дал понять, что случайно сюда не приходят те, кто интересуется вопросом «Что есть истина?».

Немножко о лекциях и перерывах. Мне кажется, что интересно было бы представить образ того времени особенно тем, кто не присутствовал на лекциях Евгения Семёновича. А кто присутствовал, в любом случае, это будет тоже небезынтересно.

Лекции, как правило, Евгений Семенович насыщал вопросами, и подобно Сократу пытался как-то возбудить в нас познавательную способность. Вопросы были простые, но только по виду, а на самом деле в них имелось очень серьезное содержание. Ну, например, «Зачем нужна история философии?». «Можно ли познать диалектику методом обобщения?». А в те времена, заметим, другого научного метода не было, потому что не знали. «В чем разница общего и всеобщего, gemein и allgemein?» Тут и Борису Валентиновичу Яковенко досталось: «Основу общего наукоучения», по Линькову, правильнее было бы перевести как «Основа всего наукоучения», ибо у Фихте речь идет о всеобщем принципе философии, о всеобщей науке, а не о некоей общей…

На один из таких вопросов, я как-то, помню, не выдержал и решился ответить. Речь шла о первой философии Аристотеля, предмет которой наши философы-марксисты не видели даже в своём непосредственном источнике – немецкой классической философии. То, что этот предмет в философии Фихте приобретает форму необходимого способа деятельности интеллигенции, им это было просто неведомо. Так в те времена марксистко-ленинская философия совершенно игнорировала предмет философии и свой непосредственный источник она практически не знала, поэтому для нас было действительным откровением научное раскрытие содержания немецкой классической философии. Однако попытка с нашей стороны как-то совместить его с теми представлениями, которые мы имели, впитывая в себя марксистко-ленинскую учёность, была тщетной, и мы это постепенно, не безболезненно, но осознавали.

Особенная жизнь происходила во время перерывов, когда мы пытались Евгения Семеновича забросать наболевшими вопросами, которые в нас накопились. А вот что касается ответов, то ответы были не только интересными, содержательными, но предельно краткими, и в то даже время меткими, и в категорической форме. Т.е. таких слов как «может быть», «возможно», «вероятно» практически мы не слышали, за ним они просто не водились, что вызывало, конечно, у некоторых студентов недоумение: «Как это так, простой советский человек и в такой категорической форме на всё отвечает. Опять же был случай, когда впереди сидящая студентка, когда обсуждался вопрос о философском способе мышления, не удержалась и высказала своё сомнение: «Как мышление может быть независимо от модусов, от опыта, от высокоорганизованной материи – разве такое возможно? Вероятно это ваше только мнение?». На что Евгений Семенович ответил прямо, что это не мнение, а это ЗНАНИЕ. Ведь знание это не просто мышление о бытии, а это бытие, которое в мышлении приобретает свою определенность, свою истину. И вот, можно сейчас сказать с пониманием того непреходящего в прошедшем, что Евгений Семенович всех нас вводил в этот сакральный мир – мир мышления, мышления единого и внешним образом не делимого. Это и есть философское мышление, которое не зависит от произвола, от внешних методов, т.е. к которому не подойти никак извне. Предмет философского мышления и метод едины, и вот то, что сегодня появилась книга, я тут вижу присутствующего Иваненко Антона Александровича, книга как раз о единстве предмета и метода – это говорит о том, что не случайно явление Линькова на почве русского философского самопознания. (Речь идёт о книге Иваненко А.А. «Философия как наукоучение: генезис научного метода в трудах И.Г. Фихте» СПб., 2012). Т.е. движение тихонечко идет.

На что я еще хотел бы обратить внимание. Двойная задача стояла перед Евгением Семеновичем. С одной стороны как преподаватель он должен был раскрыть содержание немецкой классической философии в его собственном развитии, что он делал профессионально, здóрово, и всё это было интересно. Но вторая задача не менее важная, а может быть даже первая задача – это как педагог он должен был найти способ изложения, чтобы вместе с развитием предмета происходил процесс образования нашего сознания, которое постепенно должно восходить к своему разумному основанию – вот какая задача. Т.е. здесь девиз «сейте разумное доброе вечное» не сработает, поскольку необходимо как раз найти способ изложения, найти ключ и, как говорится, зажечь сердца. Сделать так, чтобы стремящиеся к истине действительно двигались в нужном направлении, не произвольном, а в нужном и в то же время истинно свободном направлении. Ведь свобода без истины, без разума – есть своеволие, произвол и пр. И вот тут интересная картина, каким образом решает эту проблему Фихте. Ведь он не идет по гладкой дороге от единичного ко всеобщему, Фихте пытается как раз радикально решить проблему перехода от опыта к его основанию. И меня поразила тогда такая формулировка Евгения Семеновича: «Что сделал Фихте? Фихте трансформировал внешнюю форму отношения мышления бытия во внутреннюю». Шокировала даже сама формулировка, я долго мучился и пытался понять, как же это может быть. Пока не прочёл, не проштудировал «Основу общего наукоучения» Фихте и «Систему трансцендентального идеализма» Шеллинга, было непонятно, а когда прочёл, только тогда и понял. Конечный дух, конечное самосознание, или эмпирическое «я» может подняться на уровень философского, развивающегося по собственными законам мышления, по Фихте и Шеллингу через акт свободы, через трансцендентальную абстракцию, через абсолютное отвлечение (такие термины). Диалектический метод восхождения духа к своей истине конечно Фихте еще не разработал, но в его философии как говорил Линьков Евгений Семенович, уже в зародыше имелась та логическая основа познания, которую раскроет затем Гегель. Без Фихте нельзя было идти к Гегелю. Мы Фихте занималась практически весь второй семестр учебного 1980-1981-го года, не подойдя практически ни к Шеллингу и ни, тем более, к Гегелю. Но в этом была своя сермяжная правда. Для меня, и я считаю, что для русской философской мысли крайне необходимо как раз утвердиться вот в этой форме всеобщего самопознания, дабы преодолеть ту самую коллизию, противоречие между сознанием и самосознанием, которое присутствует в опыте русской мысли. Первым способом преодоления как раз и является философский способ трансцендентального идеализма Фихте.

По поводу философского анализа опыта. «Что мы можем и что от нас зависит?» – вопрошает Фихте. В опыте мы можем сделать для себя выбор: либо идти по дороге догматизма, либо идти по дороге критицизма, критического самосознания. Читая, например, Достоевского я обнаружил, что его проблема индивидуального выбора в наибольшей степени волновала, а вслед за ним эта проблема сильнейшим образом затрагивала русских мыслителей, особенно религиозного склада. К примеру, «Записки из подполья» поднимают проблему человека, который не собирается превратиться в штифтик, в фортепьянную клавишу, противопоставляя «самостоятельное хотение» истинам и законам рассудка. Как эту проблему решает русский писатель – это, конечно, отдельный разговор. Но что является важным в философском анализе опыта и раскрытии его всеобщего основания. Если ты поднимаешься на уровень философского мышления, или необходимого способа деятельности интеллигенции, то здесь этой проблемы выбора уже нет, ибо необходимость становится необходимостью самого законодательствующего духа. Есть только самостоятельное развитие предмета мышления, и задача философа – это быть просто (в философии Фихте) созерцателем этого процесса. Фихте еще, мне кажется, не преодолел тот способ мышления, когда единичное полностью снято во всеобщем. Однако, повторюсь, что без Фихте двигаться сегодня просто невозможно, и с точки зрения народного образования особенно, хотя освоение способа мышления в форме наукоучения, несомненно, предполагает и дальнейшее движение. В заключении хочется сказать ещё и ещё раз слова благодарности Евгению Семеновичу, и, конечно, Александру Александровичу, спасибо!

А.А. Ермичёв: Спасибо, Александр Геннадьевич!

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: У нас прошли основные докладчики. Имея в виду значение Евгения Семёновича для всех нас, сейчас у нас возымели желание выступить три человека – Ирина Васильевна Шевченко, затем Алексей Леонидович Пестов и Сергей Владиславович Смирных. Вот если по десять минут устроит вас, друзья наши, то, пожалуйста, мы рады будем вас послушать. Кто начнет из вас? Пожалуйста!

Сергей Владиславович Смирных «Невыученные уроки науки опыта сознания»

С.В. Смирных: Заслуга Евгения Семёновича Линькова состоит в том, что он восстановил, казалось бы, уже утраченный после Гегеля научный способ философии – спекулятивный метод или способ снятия конечного опосредствования. Этой отрицательности метода подвергаются также и все формы «Феноменологии духа», опосредствование которой снимается в абсолютной форме духа – понятии.

Напомним, что «Феноменология духа», или наука опыта сознания, имеет своим предметом круг необходимости двух моментов опыта – достоверности и истины. Во-первых, их непосредственное единство в начале науки опыта сознания; во-вторых, их взаимное опосредствование через ряд своих особенных форм; которые, в-третьих, снимают себя в конкретное тождество истины и достоверности – форму понятия, т.е. форму постижения бесконечного. В этой абсолютной форме «достоверность стала равной истине», так же как и «истина стала равной этой достоверности», – делает вывод Гегель (1, 39; 3, 428). В «Науке логики» достоверность и истина, субъективное и объективное, бытие и мышление теряют видимость их независимости друг от друга.

Напротив, в конечном способе мышления, истина и достоверность обособлены друг от друга. Это либо достоверность без истины, т.е. единичность без всеобщего, чем и является слепой произвол эмпиризма вообще, т.е. пресловутой практики. Либо, это истина без достоверности, т.е. всеобщее без единичности. Такова всеобщность представления, которое, будучи абстрагировано от опыта, не имеет собственных определений. Поэтому, представление постоянно попрошайничает у эмпирии, заимствуя из опыта все свои определения, чем собственно и занимался диамат. А поскольку представление как таковое лишено достоверности (т.е. личного свидетельства, собственного удостоверения), то представление всегда вынуждено уверять, заверять, верить, что его содержание – это не химера сознания, но оно есть на самом деле или, во всяком случае, должно иметь наличное бытие хотя бы в форме «светлого будущего». И пока вы верите в это – вы атеисты, научные коммунисты и прочее и прочее. Одним словом, представление и вера неотделимы друг от друга.

Главная методологическая ошибка такого конечного или, по словам Гегеля, «наивного» способа мышления состоит в том, что не задаются вопросом о необходимости его определений. Их берут уже готовыми, сущими от века, и весь интерес ограничивается только содержанием. Например, таков был способ античной философии с её наивной верой, что мышление тождественно бытию. Гегель называет такое мышление «естественной логикой», «несвободным мышлением», «инстинктивным и бессознательным» способом рассуждения (2, I, 152; 5, I, 25, 27-28, 30-31, 136). Так же и Спиноза сразу начинает с дефиниций и берет их как преднайденные. Но откуда он их берет? Содержание лишь привносится извне в эти неизвестно откуда взятые категории, которые не положены с необходимостью.

Там, «где дело идет о мыслящем познании, – продолжает Гегель, – нельзя начать с истины, потому что истина как начало основана лишь на заверении, но мыслимая истина как таковая должна доказать себя мышлению […] если бы в начале логики мы поставили понятие», то «вышло бы, что мы начали с понятия только по названию» (16, VIII, 306). А вместо него подразумевалось бы нечто противоположное: мнение об этом единичном предмете чувственной достоверности, который заранее предположен, непосредственно уже есть. Именно так обстоит дело, когда прибегают к показыванию, например, талеров, предметов чайного сервиза и тому подобного чувственного материала.

Такой позитивный подход противоречит цели феноменологического введения студента в философию, потому что не меняет его сознания. И не может этого сделать, поскольку педагог сам еще не преодолел в себе способ конечного знания, для которого форма постижения бесконечного – понятие – недоступна. А значит, он сам вынужден держаться только правильности, т.е. слепого пересказа философских точек зрения, удовлетворяя жалобы на непонятность случайными иллюстрациям: эмпирическими примерами, этимологией и т.п. Всё это дискредитирует преподавание философии как науки.

Без способа отрицательной педагогики сознание учащегося лишь утверждается в самодовольстве, оставаясь всё время при своём. Единичная субъективность студента не изменяется в учебном процессе, потому что всеобщий и необходимый опыт сознания не воспринимается учащимся как своя наука. Точно так же ни с чем остаётся и педагог, который, подобно буриданову ослу, все время пребывал между студентом и истиной. Возможно, подобный опыт и привел профессора СПбГУ Юрия Валерьяновича Перова к индуктивному заключению, что все известные ему попытки усвоения логической философии, скорее всего, были обречены на пребывание лишь «внутри пространства интерпретаций» (10). Более категорично высказался заведующий сектором теории познания ИФ РАН академик Владислав Александрович Лекторский: «Сегодня ясно, что не существует окончательного решения философской проблемы […] найти единственный «подлинный метод» философствования […] Сегодня философия стала осторожной и не претендует на окончательное решение своих проблем» (7). Всё это звучит как философская капитуляция.

Справедливости ради, следует признать, что за прошедшие 200 лет никто, кроме Е.С. Линькова, так и не смог подняться до логической свободы философского духа. Поэтому всё, что было написано по философии после Гегеля – каким бы ни было это содержание – по своей форме относится лишь к представлению, т.е. религиозному и суеверному опыту сознания. По сути это всего лишь ученическая ступень феноменологии духа, несмотря на собственные иллюзии авторов и государственную сертификацию ученых степеней. Увы!

Дело в том, что необходимое, феноменологическое восхождение духа к своей логической форме свободы – понятию – опосредствованно свободой духа в искусстве и религии, т.е. достоверностью им самого себя в своем особенном моменте. Но, сожалению, эту достоверность (т.е. личное свидетельство, собственное удостоверение) спекулятивного часто подменяют иным значением: гипотетической уверенностью (верой), что содержание представления имеет бытие не только в моем сознании, но также есть и на самом деле (5, §64), т.е. с этим представлением связано наличное бытие. Такая подмена разных значений бытия – это паралогизм.

Я непосредственно имею в сознании множество представлений, с которыми – я уверен (верю в это) – связано наличное бытие их содержания. Например, я уверен (верю), что «с мыслью о боге непосредственно и неразрывно связано его бытие, а с субъективностью, которая, прежде всего, присуща мысли, связана объективность» (5, §64, Прим.). Но это вовсе не значит, что сказуемое в представлении, т.е. абстрактно-всеобщее определение и наличное бытие есть одно и то же. Будь иначе, то все доказательства наличного бытия Бога были бы излишними (5, §68, Прим.). В таком случае и философии незачем было тратить 2500 лет на доказательство единства бытия и мышления, достоверности и истины. По этому поводу Гегель делает замечание: «Единство интеллекта и созерцания […] должно быть не началом, а конечной целью, не непосредственным, а произведенным единством» (5, II, 18). Искусство, религия и история философии суть ступени этого феноменологического восхождения к нему.

«Феноменология духа» (система опыта духа) различает три способа достоверности себя (или свободы) абсолютного духа. Первый способ – искусство – есть сознание «чувственной всеобщности», «чувственной свободы» абсолютного духа: созерцание объективности прекрасного (8, 79). Я называю эту свободу духа анимационным воображением (художника, композитора, поэта, скульптора, архитектора), когда образ движется в моем духе сам собой, живет в нем самостоятельной жизнью независимо от меня как формального автора. Я лишь сохраняю на листе (полотне, в камне) эту непорочно рождающуюся в моем духе жизнь прекрасного. Важно не столько пассивное созерцание готовых произведений, сколько развитие авторской самодеятельности духа – творческого воображения. Следует развить его до степени свободной жизни образа, достоверности самой идеи прекрасного. Художественное воображение подчиняет себе способ восприятия и «дорисовывает» до идеи целого разрозненность рассудочных определений, полагая внешнее как свою изобразительную фактуру.

Однако, говоря словами Платона, это «ниспосланное Музами исступление» (11) не имеет личного самосознания, которое бы знало себя и обнаруживало себя посредством своей воли. Поэтому для одушевления воплощенного образа требуется воля другого самосознания: актера, декламатора, исполнителя, зрителя. Такому внешнему, искусственному одушевлению образа недостает действительной самости, акта внутреннего самоодухотворения. Тогда как «в религии в себе и для себя сущая идея должна быть положена только сама собой, а не мной», – пишет Гегель (4, I, 356). Одного только книжного представления и веры в его наличное бытие или голой фантазии недостаточно для религии.

Этот недостаток искусства и восполняет культ – форма признающего самосознания абсолютного духа, то есть личное свидетельство свободы иного самосознания в своем духе. Как пишет Гегель: «Двойственность Я и их взаимное признавание, которое есть абсолютный дух […] Это – являющийся Бог среди тех, кто знает себя как чистое знание» (3, 360-361). «Выражению “культ”, – пишет он, – обычно придают лишь ограниченное значение, понимая под культом лишь внешние, публичные действия и не придавая большого значения внутренней деятельности души. Мы же будем под культом понимать такую деятельность, которая […] восстанавливает единство с абсолютным и есть тем самым существенное внутреннее преобразование духа и души […] как чисто внутренний процесс, как последовательность ступеней в деятельности души, вообще как движение, которое происходит и должно происходить в душе» (4, I, 257). Культ есть практический момент религии: техника, методика, способ «умного делания», ведущее к снятию противоположности духа в самом себе. Всякое иное определение культа (ритуальное, идеологическое и проч.) – это паралогизм, т.е. логическая ошибка, которая заключается в подмене значения.

Художественный образ и внутреннее свидетельство культа настолько овладевают духом, что определяют его волю «как некоторая чуждая ему сила». Эта, по словам Гегеля, «выносящая суждение сила» (7, 180) непорочно порождает в духе свою свободную жизнь и имеет личное самосознание, например, даймония, ангела (9; 14).

Правда, поверхностное мнение склонно отождествлять спекулятивное религии лишь с патологией, т.е. чем-то единичным и случайным. На что следует возразить, что речь идет, напротив, о всеобщем и необходимом опыте, который веками практиковался в шаманизме, буддизме, даосизме, дельфийских и элевсинских мистериях; опыте неоплатоников, иудаизма, православных исихастов, исламских суфиев, католических и протестантских мистиков. К духовной достоверности призывали Лютер, Игнатий Лойола, Шеллинг. Гегель понимал достоверность культа как единственно спекулятивное религии, как существенный момент всякой религии, а значит, ее понятия. Во всех религиях известна эта вызывающая изумление и почтение свобода духа, которая, поэтому, всегда вызывала крайнюю подозрительность у власть имущих (6, 74; 13); что, впрочем, вряд ли грозит Патриархии РПЦ, пекущейся, кажется, только о внешнем.

Что касается формы представления, то будет нелишним еще раз напомнить об ошибочности мнения, будто вера имеет только случайный, совершенно субъективный характер: хочу – верю, хочу – нет. Это не так! Вера – необходимая форма сознания, неотделимая от представления как такового. Она столь же необходима, как чувственная достоверность, восприятие и художественное созерцание: это всеобщие (а не индивидуальные!) ступени феноменологии духа. И никто не может произвольно выпрыгнуть из них, не пройдя полностью опыт каждой. Подобно тому, как никто не может по личному капризу выпрыгнуть, например, из своего дошкольного возраста и сразу же стать взрослым: получится ублюдок вроде Полиграфа Полиграфовича Шарикова. Такая же патология ждет нас в результате воображаемого скачка из религиозной формы сразу же в форму «разума».

Какое то время нам будет казаться, что мы уже покончили с религиозной формой – представлением и связанной с ним верой в его наличное бытие, – однако, на самом деле, наше сознание все еще будет остро нуждаться в ней, поскольку сама форма представления еще не снята. Поэтому мы будем подсознательно продолжать необходимый опыт веры, капризно прерванный нами на уровне сознания. В итоге мы так и не выйдем из этой формы, но теперь будем иметь ее в самом превратном виде – как суеверие. Материализм и есть такой способ сознания, который принимает свои принципы на веру. Пока мы верим в них, мы – атеисты. Но стоит нам хоть раз усомниться, суггестивная власть этого учения тут же прекращается.

Однако одной лишь свободы у себя бытия духа в искусстве и религии, конечно, недостаточно. Дух должен обрести также и свою логическую свободу, т.е. обрести достоверность себя в форме понятия – форме постижения бесконечного. Таким образом, спекулятивное искусства и религии развивает себя в третьем способе абсолютного духа – логическом методе философии, с которым нас познакомили лекции Е.С. Линькова (8). Напротив, точкой зрения его студентов была только феноменологическая необходимость и внешняя рефлексия. Так что без учителя – посредника, – который бы помог им совершить переход от предмета к знанию, студентам вряд ли удалось самим осознать недостаток формы представления и необходимо связанной с ним веры.

Но повторю еще раз, что, помимо воли учителя, условием этого перехода является собственный феноменологический опыт студента: ранее усвоенные им способы свободы абсолютного духа в искусстве и религии, без которых невозможно постигнуть тождество истины и достоверности. «Пока мы эти способы духовно не прошли, в философию не войти», – напоминает Е.С. Линьков (8, I, 150). Вспомним слова Шеллинга: «Чтобы достичь абсолютной формы, дух должен испытать себя во всех формах – это всеобщий закон всякого свободного образования» (15, 52). На том же настаивает и Гегель, утверждая, что понятие есть «истина всех способов сознания» (1, 39). В «Феноменологии духа» он пишет: «Нетерпение требует невозможного, а именно достижения цели без обращения к средствам. С одной стороны, надо выдержать длину этого пути, ибо каждый момент необходим; – с другой стороны, на каждом из них надо задержаться» (3, 15).

Именно поэтому введение в философию должно быть отрицательным, преодолевающим конечную форму духа. Этой задаче и служит «Феноменология духа» Гегеля. Опыт такой же отрицательной педагогики дают нам лекции Евгения Семёновича Линькова, которые являются той же наукой опыта сознания, но уже адаптированной к материалу ХХ века. Спасибо за внимание!

Литература

1. Гегель Г.В.Ф. Наука логики. – СПб.: Наука, 2002.

2. Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн.1-3. СПб.: Наука, 2006.

3. Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа // Сочинения. Т. IV. М., 1959.

4. Гегель Г.В.Ф. Философия религии: в 2-х тт. М., 1977.

5. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук: в 3-х тт. М., 1977.

6. Гроф С. Современный глобальный кризис есть, в сущности, кризис духовный. Интервью // Московский психотерапевтический журнал. 2007. № 4. С. 68-81 // URL: http://psyjournals.ru/mpj/2007/n4/Grof.shtml

7. Лекторский В.А. Философия как понимание и трансформация // Вопросы философии. №1. 2009. – С.14-24.

8. Линьков Е.С. Лекции разных лет. Т.1. СПб.: ГРАНТ ПРЕСС, 2012.

9. Мюллер Д.Т. Христианская догматика / Пер. К. Комарова. Фонд «Лютеранское наследие», 1998.

10. Перов Ю.В. Опыт «историзации» гегелевской мысли (О книге Рудольфа Гайма) // Рудольф Гайм. Гегель и его время. СПб.: Наука, 2006. С.VIII.

11. Платон. Федр / Платон. Собрание сочинений, в 4 томах. – М.: Мысль, 1994.

12. Смирных С.В. Невыученные уроки науки опыта сознания // Теоретический журнал Credo New, №3, 2013 (в печати). URL http://www.smyrnyh.com/?page_id=1203

13. Тогоева О.И. Демонология от Блаженного Августина до XVIII века // Новая газета, 23-11-2012. Постнаука. Выпуск #7. URL: http://www.novayagazeta.ru/society/55554.html

14. Фома Аквинский. Сумма теологии. Часть I. Вопросы 44-74 / Пер. с лат. С. Еремеева и А. Юдина. – Киев: Ника-Центр, Эльга; СПб.: Алетея, 2003.

15. Шеллинг Ф.В.Й. Лекции о методе университетского образования/ Пер. с нем., вступ. ст., примеч. Ивана Фокина. – СПб.: Мiръ, 2009.

16. Hegel G.W.F. Enzyklopädie der philosophischen Wissenschaften im Grundrisse I, II, III // Werke in 20 Bd. Fr. am M.: Suhrkamp, 1986.

А.А. Ермичёв: Сейчас выступит Алексей Леонидович Пестов. 

А.Л. Пестов: Добрый день, уважаемые коллеги! Две вещи поразили сегодня мое воображение. Вместо морального закона – это сетования Ваши, Александр Александрович, что петербургского Сократа можно заставить что-то писать. Нереально. Что бы тогда делал Платон с Ксенофонтом, если бы Сократ записывал за собой сам?! И вторая, вместо звездного неба – это достаточно удаленная от нас Канада и мнение господина Сумина, что Евгений Семенович продолжает немецкую форму развития мысли. Странно, что он делает это на русском языке! Немцы бы очень удивились, если бы смогли услышать и осознать что-то подобное. Я имею несчастье быть знаком с их позициями в Гейдельбергском университете, они уже давно взяли и сдали Гегеля с Фихте и Шеллингом как забытую древность в архив истории и изучают Поппера, Рассела и кого кто еще себе найдет из американских, английских мыслителей. То, что Евгений Семенович занимался немецкой философией как своим содержанием, и то, что именно немецкий дух дошел до ступени понятия в осознании всеобщей диалектики мышления бытия, ведь не делает продолжателя этого дела именно немцем по национальности. Мало того, что немецкая философия была Евгением Семеновичем усвоена, освоена, она была им продолжена дальше! В общем, только, наверное, отдаление канадских просторов позволило увидеть в нем продолжателя немецкого духа. Это две удивительные вещи, которые сегодня поразили мое воображение.

Действительно, наша редакционная коллегия, это Ирина Аркадьевна Батракова, Андрей Николаевич Муравьёв и ваш покорный слуга, взяли на себя труд издания лекций Евгения Семеновича Линькова. С замыслом изданий лекций я обращался к Евгению Семеновичу еще в далеком 1993 году и даже осмелел до такой степени, что к тому разговору подготовил и напечатал на машинке четыре лекции вводного курса как раз 1988-89 года, который сейчас издан. В ходе разговора Евгений Семенович отговорил меня от этого занятия, сказал, чтобы я занимался кандидатской диссертацией, «терзал» лучше Шеллинга, а не собственно его лекции. Зрелости, скорее всего, не усмотрел. Видимо, действительно, тогда еще не пришло время. Куда аспиранту деваться, пришлось согласиться пожертвовать такими вещами. А теперь, видно, время пришло, и в 2012 году нашими общими усилиями увидел свет первый том лекций Евгения Семеновича Линькова, продолжается работа над вторым томом.

Когда мы нашей редакционной коллегией приступали к подготовке материалов первого тома, нам казалось, что материалов для этого издания пруд пруди, потому что очень многие писали лекции Евгения Семеновича на магнитофон, расшифровывали записи и переписывали на бумажный носитель. Однако на поверку оказалось, что вопрос не такой простой, и большинство материалов, которые остались и до сих пор гуляют, в том числе в интернете, среди публики, это более-менее точные конспекты, прошедшие горнило тех самых людей, кто эти лекции слушал и записывал. И такие материалы мы сразу отвергли. Потому что наша задача – это издание подлинных, полных и точных лекций Евгения Семеновича без всяких привнесений тех ступеней духа, которые, собственно говоря, до философии-то не дошли, потому что ей только учились. И сразу же призыв. Если у кого-то есть подлинные записи, готовы принять их в качестве материала для дальнейших томов.

Один интересный вопрос встал на повестку дня по мере работы над изданием. Речь пошла, ни много ни мало, о принципе издания. И поскольку Евгений Семенович известен как сторонник и приверженец гегелевской системы в первую очередь, читал лекции по истории немецкой классическая философии, спецкурсы по философии Гегеля, вначале было предложено издать его лекции по принципу гегелевской системы, куда бы вошли в качестве первой части – феноменологическое введение, второй – изложение философии Гегеля как логика и третьей – спецкурсы по философии природы и философии духа. Однако могу сказать, что сам Евгений Семенович не строил так свои лекции и отрицательно отнесся к такому принципу издания в настоящее время. Второе основание, которое послужило поводом тому, что такой принцип издания не был взят за основание, заключается в том, что в каждом прочитанном Евгением Семеновичем курсе или спецкурсе имеется феноменологическое введение, которое разнится год от года. Логическая философия Евгения Семеновича изменялась и развивалась год от года! Первоначальный план издания, где бы мы взяли за основу какой-то один год, например, лекций по немецкой классике, а затем дополнили однократно читавшимися спецкурсами, не отразил бы этого развития, которое имелось в самой живой философии, живой речи Евгений Семеновича, и, конечно, мог бы привести к искажению восприятия его позиции в философии. Мысль Линькова могла бы быть воспринята на данном этапе неадекватно в случае ее представления в виде произвольно вырванных и собранных фрагментов. И после детального знакомства с рядом курсов и спецкурсов разных лет мне представляется, что единственно возможный принцип издания – хронологический, который бы помог восставить в том числе и моменты развития логической философии Евгения Семеновича внутри нее самой. Причем надо издавать по возможности все года – как спецкурсов, так и основного лекционного курса по немецкой классической философии.

И вот это эмпирическое открытие относительно развития внутри логической формы философии Линькова привело меня к осознанию проблемы развития логической формы философии как таковой. Общепризнано, что историческая форма философии сняла с себя в логической форме, и это произошло в философии Гегеля. Но какова определенность этой самой логической формы философии Гегеля? Есть ли это истина в окончательном и бесповоротном виде? Или все же верно, что начальная форма чего бы то было именно вследствие того, что она начальная форма, непосредственна и потому неистинна, абстрактна?! Значит, на смену непосредственности должно придти опосредование, различенность, уточнение формулировок, к примеру, продумывание переходов, мелочей и т.д. Именно это мы и видим у Евгения Семеновича.

Сегодня по мере того, как наши докладчики выступали, по залу пронесся такой очень интересный смешок: «А содержания-то нету!» Вы знаете, удивительным образом зал всегда адекватно реагирует на отсутствие или присутствие понятия в речах докладчиков. Тем более, когда мы выставили Евгения Семеновича Линькова как явление, выдающееся явление философской культуры и говорим о том, что он занимался развитием понятий и всеобщего понятия и познания, исходя из этого понятия, первейшая задача нас как учеников – заняться именно разработкой, проработкой самого понятия этой философии. Этого мы не сделали пока на сегодняшний момент. А вот в отличие от такой ситуации, могу сказать по субъективным впечатлениям, после лекций Евгения Семеновича зал не оставался неудовлетворенным никогда! Т.е. он настолько наполнял его, нагружал содержанием и настолько не было пути к отступлению, что вот такие комментарии по ходу вообще были невозможны. Поэтому есть задача – и зал это абсолютно четко уловил – определения понятия философии Евгения Семеновича Линькова, определения его места в истории логического способа мысли, что еще предстоит сделать. Без трех моментов понятия – всеобщности, особенности, единичности, – которые сегодня никак не были артикулированы, этого сделать невозможно, и определить эти три момента понятия философии Линькова – наша ближайшая задача.

И еще один момент, который я бы хотел уловить и артикулировать, связан с сохранением и адекватной передачей философского наследия, раз уж мы этим занимаемся. Речь идет о переводах текстов немецких классиков философии. У нас есть Общество любителей немецкой философии. В начале этого года у нас чуть было не завязалась дискуссия на тему семинара «Неизвестный Гегель», где мы занимаемся разбором глав «Энциклопедии философских наук». Что, вообще говоря, нам делать в первую очередь: заниматься этим разбором глав по уже имеющемуся переводу 1970-х годов с привлечением немецких источников или заниматься переводом и обсуждением этого нового перевода, кто бы ни выступал его автором? И выбрали, что мы будем заниматься, собственно говоря, анализом, а не переводом. Однако делать вот это дело, обсуждать Гегеля, основываясь на имеющемся переводе 1970-х годов, неразумно. Те, кто немецкий язык не знают, но обладают логическим мышлением и знают Гегеля и Линькова, прорвутся, конечно, сквозь засаду вольных и невольных ошибок переводчиков, однако на это уйдет очень большое количество времени. И нет никакой гарантии, что в них самих не сидит то прочтение Гегеля, которое навязано им этим русским переводом редакции 70-х годов XX века. А что делать тем, кто только начинает знакомство с философией Гегеля и совершенно не знаком с тем же Линьковым?! Так что делать, переводить или понимать? Мне кажется, нужно заниматься тем и другим одновременно. Нельзя грамотно, адекватно перевести Гегеля, не понимая его, но трудно и понять, не имея адекватного перевода. Отсюда мой призыв: делать то и другое совместно. Заняться в том числе новым переводом Гегеля, соответствующим той ступени духа, на которой он сам находился, – это, на мой взгляд, будет достойным делом нашего Общества.

Развлеку вас одной небольшой цитатой. «…Дело в том, – пишет автор, – что мы и рады бы читать по-русски; но словесность наша, кажется не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограничена. Она, конечно, представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только «Историю Карамзина»; первые два или три романа появились два или три года назад, между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то, воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы…» Это Александр Сергеевич Пушкин, «Рославлев». «Всё должно творить в этой России и в этом русском языке»! Вот такие замечательные слова я хотел бы привести в защиту своей позиции относительно неудовлетворительного качества имеющихся переводов текстов Гегеля и необходимости изготовления новых.

Занимаясь, собственно, переводом и готовя для наших обсуждений на вышеупомянутом Обществе переводы параграфов «Энциклопедии философских наук» Гегеля, позволю себе еще напомнить вам несколько смешных недоразумений существующих гегелевских переводов. Помимо широко известных, таких, как, например, «сущность светится видимостью» или «сущность переходит в явление» (взяла и перешла, как пешеход по нашим правилам дорожного движения), существует масса менее известных, но не менее нелепых. К примеру, займу ваше внимание одним, 89-м, параграфом «Энциклопедии философских наук», который мы в том числе с Евгением Семеновичем недавно обсуждали. Речь идет о наличном бытии. «В становлении бытие как тождественное с ничто и ничто как тождественное с бытием суть лишь исчезающие моменты; благодаря своему внутреннему противоречию становление впадает (fällt) в единство, в котором оба момента сняты». Это то, что мы имеем по переводу Гегеля 70-х годов XX века (Г.В.Ф.Гегель. Энциклопедия философских наук. Т.1. М., 1974. С. 227; курсив мой – А.П.). Почему от немецкого глагола zusammenfallen при переводе оставили, да еще дали в скобках как немецкий эквивалент, только fällt, а zusammen отбросили, остается только догадываться. Скажите, вы правда думаете, что становление во что-то реально впадает, причем есть то, во что оно впадает, и здесь имеет место внешнее отношение моментов?! На самом деле там речь идет просто-напросто о том, что «благодаря своему противоречию становление погружается/разрушается в себя, в единство, в котором то и другое снято; его результат есть, таким образом, наличное бытие». Сложно эти ньюансы воспринимать на слух, я прекрасно всё понимаю. Но поймите и вы одну простую вещь. Из таких вот порой анекдотичных «мелочей» и складывается восприятие Гегеля и те отрицательные моменты, которые мешают воспринимать его слушающим и читающим субъектам адекватным образом. Поэтому мы поступили бы неправильно, если бы оставили это так, как есть.

В качестве итогового резюме. Редакционная коллегия намерена и дальше издавать лекционные курсы Евгения Семеновича Линькова по возможности в наиболее полном хронологическом порядке и призывает всех, у кого есть подлинные материалы, поделиться ими. И второй момент, все-таки призываю обратить внимание нашего общества на необходимость рассмотреть перевод гегелевских текстов как задачу, которая имеет первоочередное значение для изучения наследия немецкой классики. Спасибо огромное!

А.А. Ермичёв: Спасибо большое!

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Ирина, пожалуйста! Ирина Васильевна Шевченко.

Ирина Васильевна Шевченко «Евгений Семёнович Линьков как педагог: дифирамб»

И.В. Шевченко: Впервые я увидела Е.С. Линькова на лекциях по немецкой классической философии в 1979 году – для вечерников. Молодая особа 19 лет, но уже с опытом античной философии у Комаровой Веры Яковлевны и философии Нового времени у Александра Александровича Ермичева. К тому же имелись неоднократные попытки чтения Канта, Фихте и Гегеля – с полным ощущением провала! И это после аполлонической ясности греческой мысли, рациональной прозрачности 17 и 18 века… жуткий темный лес с перцепциями и апперцепциями и их трансцендентальным единством, «Я» и «не-Я», которым почему-то вздумалось друг друга полагать, бытием, которое оказывалось ничто – и всеми этими логическими полетами во сне и наяву – кошмар какой-то! И вот – среди этого бурелома, в густой траве – оказалось, проложена тропинка, и идти по ней нелегко, но и не страшно! Спокойный голос, уверенная манера, доверительный разговор, не лекция, нет, – общение, дружеское, ободряющее, взгляд – глаза в глаза! Было такое ощущение, что сильное крыло поднимает над всеми этими зарослями премудрости и детских страхов. «Идем вперед и ничего не боимся! Истина есть и мы ее обязательно разыщем. Я буду рядом с вами». Возникало – удивительное чувство полета, в душе разгорался священный огонь. Логика мысли разворачивалась на глазах, вновь и вновь рождаясь, именно – рождаясь! Мы шли через лес к цели – ясной как солнце – и уже ничего не боялись! Разобраться можно! Он ведь может, и показывает нам свой ход, свой путь, но идем-то мы сами! Сами! Душа окрылялась в полете, незабываемые ощущения! На лекциях Евгения Семеновича Линькова. Что открывалось нам, кроме собственно содержания и знания? Главное: зажечь может только тот, кто сам горит! Птенец оперится только рядом с тем, кто сам летает! Философию можно преподавать только так и никак иначе! Поэтому и нам, входящим в аудитории к студентам, не остается ничего иного, как – расправить крылья – и в путь! Виват, Евгений Семенович! Виват, птенцы гнезда Линькова!

Аплодисменты

ВОПРОСЫ

А.А. Ермичёв: Давайте к вопросам перейдем. Вопрос поступил письменно. Пожалуйста, Андрей Николаевич!

А.Н. Муравьёв: Александр Сергеевич Казеннов пишет мне в записке по поводу моего выступления: «Никаких статей Ленина, запрещающих иные, кроме марксизма, философские системы, не было».

Никак не могу с Вами согласиться, уважаемый Александр Сергеевич! В конце статьи В.И. Ленина «О значении воинствующего материализма» есть замечательное место насчёт рабочего класса, который (цитирую) «сумел завоевать власть, но пользоваться ею ещё не научился, ибо, в противном случае, он бы всех преподавателей и членов учёных обществ, подобных «образованному» крепостнику Питириму Сорокину, давно бы вежливенько препроводил в страны буржуазной «демократии». Там подобным крепостникам самое настоящее место» (В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 33). Что это, как не буквальная директива вождя революции? Она и была скоро исполнена.

А.А. Ермичёв: Начиная с 16 марта 1922 года по сентябрь и октябрь 1922 г.

А.Н. Муравьев: Да. Я указываю на это отнюдь не для того, чтобы как-то опорочить Владимира Ильича. Просто из песни слова не выкинешь!

Раз уж я указало на это, то должен указать и на то, что Ленин помимо этой «заслуги» перед русской мыслью имеет ещё и другую, на мой взгляд, гораздо более крупную и настоящую, без кавычек заслугу. Ленин вопреки позиции Маркса и Энгельса, согласно которым, философия закончилась с Гегелем и умерла (Энгельс где-то писал буквально: «ныне покойная философия»), с подачи Георгия Валентиновича Плеханова установил, что она не умерла, а вечно живёт в виде материалистической философии. Именно это его убеждение легализовало преподавание философии как науки в России, благодаря чему, конечно же, и выступил Евгений Семёнович Линьков. Так что спасибо Владимиру Ильичу Ленину хотя бы за такое двойственное поведение! Разумеется, высылка мыслителей прежней эпохи нехорошо сказалась на состоянии вот этой марксистско-ленинской философии…

А.А. Ермичёв: Но это были случайные формы философии – Бердяев, Шестов?

А.Н. Муравьев: Разумеется.

А.А. Ермичёв: Т.е. это было философствование?

А.Н. Муравьев: Конечно.

А.А. Ермичёв: Почему бы от него не избавиться?

А.Н. Муравьев: Нет-нет-нет! Что значит: почему бы от него не избавиться? Можно подумать, у нас так много философствующих на Руси, что мы их десятками и сотнями можем экспортировать в Германию и другие европейские страны! (Смеется).

Нет, этого не нужно было делать! Я думаю, что полемика марксистов-ленинцев с этими произвольно философствующими, но философски образованными людьми, безусловно, содействовала бы развитию философской мысли в России. А то ведь дело дошло до уничтожения вообще всякой полемики как раз в 1937 году вплоть до 53-го или даже до 57-го года! В связи с чем, как раз обратите внимание, Александр Сергеевич, и получилось, что борьба 20-х-50-х годов, о которой вы пишете мне в записке, вообще говоря, на самом деле была борьбой нанайских мальчиков на голом поле догматически установленного марксизма-ленинизма. И хотя, конечно, там был какой-то сюжет, но в принципе это не было развитием философии. Точно также именно отсюда и вырос скрытый антимарксизм Мамардашвили и других, о которых Вы спрашиваете в третьем вопросе. Как раз потому, что марксизм без берегов бушевал у нас здесь, естественно, что под флагом марксизма развивались и различные антимарксистские течения, не буду их все перечислять. Это же всё было в тайне, это же всё скрывалось под красным флагом верности марксизму-ленинизму! Так, как Вы знаете, поступал И.С. Нарский, который вместе со своей бандой травил Эвальда Васильевича Ильенкова и так далее.

Вы спрашиваете, Александр Сергеевич, был ли Линьков антимарксистом? Разумеется, он им не был. Не в том смысле, что он сильно уважал марксизм. Он, насколько я представляю, критически относился ко всему, в том числе и ко всем марксистско-ленинским положениям, но это вовсе не значит, что он с марксизмом боролся. Он делал и делает своё положительное дело. Евгений Семёнович потому так и преуспел, что с марксизмом-ленинизмом не боролся, а то его быстро бы уничтожили или выслали, как Солженицына.

А.А. Ермичёв: Спасибо. Пожалуйста, еще какие вопросы? Прошу Вас, Ростислав Николаевич, кому?

Р.Н. Дёмин: Мой вопрос к редакционной коллегии.

Потому что в предисловии к этой книге говорится о том, что Евгений Семенович работал над целыми областями различных знаний, изучал их. И у него были материалы по истории науки, по истории искусства, по истории религии. Вот сохранились ли эти материалы, и есть ли в планах редакционной коллегии планы публиковать их?

И.А. Батракова: По «Философии природы» и по «Философии духа» сохранились лекционные материалы, и конечно в плане их опубликовать.

Р.Н. Дёмин: А вот истории искусства, религии?

А. Пестов: Есть материалы по философии искусства, но там ситуация сложная. Это был частный курс, который прочитан был Евгением Семеновичем одному лицу, и это лицо не очень хочет пока добровольно делиться всем этим делом. Поэтому судьба этого неизвестна, но, вообще говоря, Евгений Семенович очень хочет, чтобы это тоже стало частью вот этого самого издания. Материалы есть, пока они недоступны, и есть горячее желание их заполучить и сделать общественным достоянием.

А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста, еще вопросы. Ирина Аркадьевна, позвольте, я задам Вам два вопроса.

Первый вопрос у меня такой. Что Вы знаете об отношении Евгения Семеновича все-таки к «Философским тетрадям» Ленина, ну, и, разумеется, к знаменитой заметке «К вопросу о диалектике»? Это первый вопрос. Поскольку, видимо, взгляд Евгения Семеновича на предмет философии совершенно совпадет в этом случае со взглядом Ленина. Это раз, и второй вопрос такой. Вы сказали, что история философии может быть написана не по Гегелю, а по Евгению Семеновичу. Если можно, то в каких пунктах? Основных, не раскрывая...

И.А. Батракова: Что касается не только Ленина, но и Энгельса с Марксом, известно, что Евгений Семенович в своих вводных лекциях часто разбирал точку зрения Маркса и Энгельса. При этом он всячески подчеркивал, что Энгельс был тем редким философом, который понял смысл гегелевской философии и высказал его в той общей им с Марксом позиции, что философия сняла себя по содержанию и сохранила себя по форме, и за ней осталось лишь царство чистой мысли, следовательно, всеобщие законы природы, общества и мышления. По сути, говорил Евгений Семёнович, это один закон, поскольку всеобщее может быть лишь одно, а именно, всеобщий закон взаимоперехода бытия и мышления, что и выражено в понятии основного предмета философии в двух его сторонах. Что же касается положения Ленина о том, что диалектика, логика и теория познания это одно и то же, и не надо трёх слов, то Евгений Семёнович ссылался на него в полемике с такими «марксистами», о которых и сам Маркс говорил, что если они «марксисты», то он уж точно не «марксист». Нет трех самостоятельных законов природы, общества и мышления, а есть единая всеобщая диалектика мышления и бытия, выступающая в своих особенных формах в природе, обществе и познающем мышлении, а в логике как форме научного мышления выступающая в своей адекватной, всеобщей форме. Для Евгения Семёновича важно было донести философскую мысль, смысл в полемике с рассудочно-догматическим способом мышления.

А.А. Ермичёв: Т.е. Евгений Семенович продолжил не столько Гегеля, сколько Ленина, так?

И.А. Батракова: Здесь нельзя говорить о продолжении Ленина. Позиция была самая конкретная в отношении к содержанию. Если Ленин высказывал разумную мысль, почитав Гегеля, например, то нельзя было не согласиться с этой мыслью. А там, где Ленин опускался до метафизически-рассудочного способа мышления и сползал к субъективному идеализму в своём определении материи, например, реакция Евгения Семёновича была самой отрицательной и едко-ироничной. Кстати, это ленинское определение материи до сих пор в современных учебниках фигурирует, способ мысли-то не изменился. Позиция Евгения Семеновича, такова, что вообще нельзя впадать в апологетику по отношению ни к одной из исторических форм философии. Невозможно в наше время реанимировать философию Платона, Аристотеля, Спинозы или Канта, и даже Гегеля, потому что это исторически преходящие формы, ведь философия – дочь своего времени, своего уровня развития и общества, и опытной науки. Историческая форма философии была снята в ее логической форме в процессе исторического развития всеобщего содержания и всеобщей формы философии. Задача дальнейшего развития истории философии как науки и состоит в том, чтобы, не впадая в апологетику и не возвращаясь в уже пройденные первоначальные формы, отдать им должное, то есть, выявить и усвоить, что же собственно является в них непреходящим, разумным, входящим во всеобщее содержание истины. Это и демонстрировал Евгений Семёнович – рассмотрение философских учений не в их исторической являемости, а в их необходимости, сообразно их принципам, то есть тому определению всеобщего, которое развивалось в данной исторической форме философии. Начало подобному рассмотрению положил Аристотель, разбирая понятия предшествующих учений и выдвигая в процессе их содержательной критики, конкретного отрицания более высокое понятие энтелехии. Евгений Семёнович вслед за Аристотелем и Гегелем рассматривал философские учения, по их принципу, понятию в его экспликации: бытие, становление, атом, идея, дух, субстанция, самосознание, субстанция-субъект и т.д., – раскрывая смысл, логическое содержание этих понятий, выступивших первоначально в особенном историческом контексте. В ёмкой, логической форме он мог по ходу лекции о Канте разъяснить содержание понятия субстанции Спинозы, или идеи как отрицательности материи у Платона: идея есть иное материи, материя – иное иного, иное самоё себя, раскрывая тем самым всеобщее понятие материи, выраженное уже в диалоге «Парменид».

А.А. Ермичёв: Вопрос прошу Вас!

М.В. Быстров: Вопрос к Ирине Аркадьевне. Каково отношение Линькова к Шеллингу?

Вот мне недавно удалось бегло по диагонали посмотреть книгу «Диалектика субъекта и объекта в философии Шеллинга». А Вы упомянули как раз, по-моему, диссертацию Линькова по Шеллингу. Так вот скажите, книга великолепная, огромный материал, очень читается насыщенно. Ну вот если кратко, удалось Линькову углубить Шеллинга? В двух словах, в чем состояло продвижение?

И.А. Батракова: Понимание философии Шеллинга он представил блестяще. Надо помнить, что книга – это четверть диссертации.

М.В. Быстров: 1973-й год.

И.А. Батракова: Ему сделали заказ, и он нещадно резал, просто выкидывал страницы.

М.В. Быстров: В чем состояло продвижение, новизна по части Шеллинга, по части диалектики субъекта и объект? Продвижение, новизна какая-то была там, нет?

И.А. Батракова: Несомненно.

М.В. Быстров: Ну что именно?

И.А. Батракова: Я не готова, переадресую вопрос.

А. Пестов: Скажем так, Евгений Семенович в этой работе вскрывает те основания, которые лежали в способе духа Шеллинга и которые привели к таким неутешительным последствиям в его философии. Она рассказывает, показывает наглядно, что та неснятая рассудочная рефлексия, которая лежала в основе способа духа самого Шеллинга, не позволила ему дойти до конкретного всеобщего единства мышления бытия как основания философии.

М.В. Быстров: Ирина Аркадьевна, можно еще один вопрос?

А.А. Ермичёв: Да, пожалуйста.

М.В. Быстров: Вы затронули, что Евгений Семенович очистил философию от метафор, так прозвучало. У меня такой вопрос, у меня ассоциации возникли с символом. Евгений Семенович касался символа где-нибудь? Меня это интересует немножко. Может он разивал даже как-нибудь? О символе многие писали, начиная с Дионисия Ареопагита, Лосев, Флоренский, Кассирер. А вот у Линькова есть по символу что-нибудь?

И.А. Батракова: Если касался, то очень мало, я сейчас не вспомню, специально этим не занимался, насколько я знаю.

М.В. Быстров: Спасибо.

А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста. Тогда позвольте, Володя, к Вам вопрос. Когда я Вас слушал, и всех Ваших товарищей слушал, у меня, прошу прощения, вспомнился абсолютно дурацкий анекдот, но я с него и начну.

Капитан или майор нашей замечательной армии едет в купе с группой очень интеллигентных людей, слушает их разговоры, а потом говорит, слушайте друзья, если вы все такие умные, то почему вы строем не ходите, а поодиночке? И вот если мы все такие умные, что мы знаем философскую истину, то почему остальные ходит вразброд, а не вместе с Макаровым и Муравьёвым строем? Какие социальные, культурные, онтологические, гносеологические, образовательные причины не дают возможности воссиять солнцу истины над нашей бедной Россией?

Из зала: Это тут отдельный семинар надо!

А.А. Ермичёв: Коротенько, массовость истины.

В. Макаров: Знаете, Александр Александрович, подобный вопрос меня мучил наверно еще на студенческой скамье, когда я осваивал первые серьезные произведения, типа «Феноменологии духа».

Когда я ее прочел, находясь на стажировке в Германии, после «Братьев Карамазовых», у меня внутренне было такая мысль: «Ну вот же она (истина), почему же все проходят мимо, куда же дальше то идти? Вот он, тот путь, по которому нужно идти и тогда на многие вопросы откроются ответы» и т.д.

Во-первых, тут два есть пункта, Александр Александрович, я коротко. Что касается истины, она на самом деле не скрывается, она на каждом шагу, она в каждой капле дождя, там тоже она есть. И люди на самом деле ею живут, дыша воздухом, будучи просто живыми, здоровыми, прибывая в состоянии прекрасных семейных отношений, т.е. нравственных отношений, в состоянии любви, дружбы, заботы о родине. Это уже есть пребывание в истине. Это разумный способ жизни и он многообразен. Растительный мир, жизнь в природе уже есть разум и некоторая форма бытия истины. Так что тут она не настолько потаенная, чтобы её не видели, ею не наслаждались, не оглядываясь на какие-то глубинные, философско-метафизические её формообразования. Так что она нас поддерживает, она нас пестует, она нас растит, она нас ведет, даже если мы ее не знаем.

Что касается другой стороны Вашего вопроса: если есть у нас такие образцы, как Аристотель, Гегель, Линьков, почему мы не идем этой дорогой, а где-то бродим и т.д. Пока мы до них на самом деле по-серьезному, по-взрослому не дошли, до их точки зрения – мы и бродим. И даже не важно, где бродим. Если мы серьезно к этому процессу отнесемся, то мы обязательно к чему-то достойному придем. Это зависит от наших способностей, от возможностей каких-то, еще от чего-то еще. Так что путь есть, и то, что он есть не исключает того, что каждый должен это проделать в поте лица своего, отложив какие-то второстепенные дела в сторону и взявшись за это дело, этот труд, конечно если есть к нему призвание. Так вот, возвращаясь к вопросу, почему же философствуют так мало, почему не все философствуют? Да на самом деле нет в этом никакой необходимости, потому что у истины есть разные способы бытия, и они должны быть именно как разные, и деревья разные, растительность, солнце и непогода должны быть. В каждом индивидуальном проявлении человеческого духа, у каждого индивида есть свое предназначение. Кому-то по душе рисовать, кому-то возделывать землю, кто-то наслаждается пением птицы, а четвертый человек просто рожает детей здоровых, крепких и воспитывает их, и этого уже достаточно. Поэтому здесь не должно быть никакого насилия и неудовольствия по поводу того, что разумное, доброе и истинное многообразно и существует в разных формах. На мой взгляд, здесь нет никакого неразрешимого противоречия, нет основания для неудовлетворенности, переживаний излишних, и т.д. На самом деле всё так, как и должно быть.

А.А. Ермичёв: Спасибо.

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Пожалуйста, еще вопросы! Да, прошу Вас, Ростислав Николаевич!

Р.Н. Дёмин: Это вопрос опять, либо к редколлегии. Дело в том, что в редколлегии Линькова пользовались популярностью. Насколько велик иконографический материал, посвящает ему? Не очень большой, как сегодня мы видим. А еще вопрос. Где этот был сделан снимок? На кафедре истории философии? Или где-то в другом месте.

А. Пестов: Не могу точно сказать.

Р.Н. Дёмин: Помните, кто учился, там, на кафедре стоят тома Карла Маркса.

А. Пестов: Это просто фотографии из личного архива, предоставленные супругой Евгения Семеновича, и насколько я помню из разговоров, это как раз те года, когда он был аспирантом, это конец 1960-х – начало 1970-х годов. Но не думаю, чтобы на кафедре так лежали книги.

А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста, еще вопросы!

Р.Н. Дёмин: А можно еще один вопрос?

А.А. Ермичёв: Про фотографию?

Р.Н. Дёмин: Про обложку. Дело в том, что меня заинтересовало… Насколько я понимаю, за дизайн обложки ответственно Вы (С. Смирных). Насколько соответствует этот дизайн замыслу с точки зрения Евгения Семеновича?

С. Смирных: Это его пожелание и вопросы – к нему.

Р.Н. Дёмин: А надо было бы это, как Вы считаете отразить?

С. Смирных: На обложке – репродукция картины «Афинская школа» Рафаэля. 

Р.Н. Дёмин: Отразить, что это его замысел?

С. Смирных: Ну, вот Вы первый задали вопрос, и мы это учтем, спасибо!

А.А. Ермичёв: Как я понимаю, нет более вопросов.

ВЫСТУПЛЕНИЯ

А.А. Ермичёв: Кто хотел бы высказать по случаю услышанного? Пожалуйста, прошу Вас!

О. Кошутин: Я хотел немножко в другую сторону, на свободную тему.

Кошутин Олег, я психолог, поэтому мне говорить в этом смысле проще. Главный пафос, как я понял, был о роли философии. Одно из прошлых заседаний у нас тоже было посвящено большому ленинградскому философу, и перед этим мне попался рассказ, я никогда его не читал, Максима Горького «О вреде философии». Если кто не читал, я советую, он небольшой. Как я подозреваю, он автобиографичен, потому что включен в один том, в корпус текстов, там, где «Детство», «В людях», «Мои университеты», и т.д. Там три или четыре рассказа, в том числе и этот. Смысл очень простой. Рассказ идет от лица очень молодого человека, который вдруг решил познать истину и начал ко всем обращаться, и все его отсылали, говорили, читай всякие энциклопедии и т.д., покуда он не сошелся с одним студентом-нигилистом. И тут такое, тоже я в первый раз в жизни читаю из описания, что этот студент лежал на диване, читал «Феноменологию духа» и заливался в хохот. Я такое в первый раз вижу, описание такое (смеется). Проводил над собой всякие эксперименты, в конце концов что-то там выпил такое и закончил свою жизнь. Смысл философии заключается в том, что это первое лицо попросило его ввести в это познание, и этот студент прочитал ему две лекции всего: первая лекция была об учении Демокрита, а вторая была об учении Эмпедокла. На второй лекции у молодого человека то, что называется, мягко говоря, поехала крыша, и там целые две-три страницы описывают эти состояния, что человек начал дезориентироваться в мире и пространстве. Понятно, что это дело столетней давности, для меня важны были эти показания сейчас. В философии довольно редко такое происходит, бывает, но происходит. Ну и вот, он дошел до такого состояния, что ему пришлось обратиться к психиатру. И вот ему старый психиатр… Послушал, выяснил всё и говорит, послушай, забрось все эти книги и заведи себе бабенку, ну так по тексту, и всё будет нормально. И еще дал два пояснения ему, что человек устроен так, что у него есть два начала – есть фантазийное начало и есть начало логическое. И если это не уравновешено одно другим, и объяснил ему, что с ним происходит, что у него бурно разыгралась фантазия, а с логикой плохо, от чего человек дезориентировался, что с психологическим обоснованиям, по-моему, очень сильно коррелирует и убеждает в правильности такого. И второе объяснение. Некто древний сказал такую мысль, что тот, кто всё оспаривает, ничего в жизни дельного не получится у него, т.е. нужного принимать жизнь как что-то такое, основание. И я к чему это просто говорю, что, знаете, когда вспомнили про Ленина, и про роль в философии, и этот ленинский тезис, что критерием истины является практика – он, по-моему, сыграл очень большую роль. Именно с точки зрения такого принятия философии не профессиональными философами. Потому что когда всё в практике, тогда всё становится на свои места: «А чем это поможет мне в жизни? А что это мне даст?», и т.д. А если не дает, то человек и отстает от философии. А если это ему помогает, укрепляет и развивает его познание, миропонимание, то он продолжает двигаться. Вот на это я хотел бы обратить внимание, что, как мне кажется, важно. Про Горького слышал, что он философией занимался, но я не помню, чтобы он написал хоть один философский трактат.

В зале подтверждают, что нет философских трактатов у Горького.

О. Кошутин: Нету, всё только художественные, да? Спасибо.

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: (следующему) Прошу Вас, пожалуйста, представьтесь!

А.С. Казеннов: (Представляется) Казеннов Александр Сергеевич, профессор государственного торгово-экономического университета, кафедра философии.

Мне кажется, все-таки одна мысль должна здесь прозвучать. А именно, что если Гегеля где-нибудь изучали, если Гегеля где-нибудь издавали, то это в Советском Союзе благодаря Владимиру Ильичу Ленину, который, обращаясь к своим единомышленникам в журнале философском, писал… (цитирует по книге) Это в моей книжке есть эта цитата, поэтому я её процитирую точно:

Выполняя завет вождя, Иосиф Виссарионович впервые в мире издал (под его руководством и началом) собрание сочинений Гегеля на иностранный язык. Впервые на иностранный язык собрание сочинений Гегеля переведено – на русский!

Поэтому не только марксизм изучали, но и гегелизм, гегелевскую философию и очень подробно. Она занимала центральное место в марксизме, и Гегель называл философию Гегеля и диалектику душой марксизма, центром марксизма. Какая может еще быть оказана более высокая честь философу быть в государственной идеологии центром! Поэтому я думаю, что и Евгений Семенович отражение или следствие той политики государства советского, которая проводилась и которая подталкивала изучать Гегеля. Издавалась масса, много раз издавались его произведения. Горы статей написаны были о философии Гегеля. Единственное, чего не было сделано – так и не возникли кружки любителей гегелевской диалектики. В какой-то мере такого рода кружок формировался вокруг Евгения Семеновича, большое ему за это спасибо. С тех пор, по-моему, такого кружка нет. И как я не подталкиваю на изучение «Науки Логики» друзей Общества немецкой классической философии, большую «Науку Логики» так они и не хотят изучать, придумают тысячи мероприятий, только чтобы не изучать «Науку логики» Гегеля. Спасибо!

Аплодисменты

Ирина Аркадьевна Батракова говорит, что это произведение разбирали на одном из недавних заседаний Общества

А.А. Ермичёв: (следующему) Пожалуйста! Михаил Витальевич Быстров.

М.В. Быстров: Несколько слов по поводу оживления философии.

Видимо, действительно, реанимирующие импульсы из глубинки идут. Вы знаете, был прецедент, оказывается, о котором как-то упоминал Константин Глебович Исупов. Помните: «Всё в табе». Вот оказывается из глубинки, из Тверской губернии некто Сютаев с котомкой пришел в Ясную Поляну и там всё прояснил. Ну вот Лев Николаевич собирался даже бросить всё в печь, Софья Андреевна еле удержала, «Левушка, не надо», спасла в общем-то.

Как раз «всё в табе» на самом деле имеет глубокий смысл, потому что если мир един, то он починяется единой организации, а она есть и у нас, внутри нас, «всё в табе». И есть еще другой аспект. Мне всё хотелось попасть на семинаре недавно ушедшего Алексея Григорьевича Чернякова, он по Бадью проводил, и там он отталкивался от того, что якобы онтология может быть структурирована математикой, т.е. была надежда на математику. По-видимому, здесь некие надежды возникают, когда мы философию несколько расширяем, обращаемся к науке, к физике. Потому если вспомнить, насколько философия плодотворно поработала над квантовой механикой, много там прояснила, проблемы измерения сознания и т.д., там все-таки была какая-то польза действительно и взаимообогащающее общение. Но вот я просто приведу по поводу математики одно интересное высказывание. Выдающийся математик середины XX века венгерского происхождения, отец современной компьютерной архитекторы Джон фон Нейман как-то высказал такую мысль нетривиальную, что при достижении системы определенной степени сложности она являет описание самой себя. Как это понимать? Мы уже не вправе навязывать своё что-то, вербальное, она являет... Задача состоит в том, чтобы понять это описание, разгадать его. Оно, видимо, будет дано в каких-то символах. Не зря я спросил о символе, что символ он связывает два мира, и он может здесь проявится, давая вот это описание.

А.Н. Муравьёв: Мир же один.

М.В. Быстров: Да, но он един.

А.Н. Муравьёв: Так а почему два-то?

М.В. Быстров: Нет, я имею в виду дуальность мира духовного и материальная дуальность.

А.Н. Муравьёв: Ну так это же… А он единый?

М.В. Быстров: Он единый, да. Вот как раз дух он объединяет эти два слоя бытия... Ну, не буду больше задерживать.

А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста, кто-то хотел бы выступить еще? Тогда позвольте в завершение я скажу несколько слов, отстаивая собственную позицию относительно философии.

Надеюсь, те, кто знакомы со мной нисколько не заподозрят меня в том, что я недооцениваю фигуру Евгения Семеновича Линькова. Нет, напротив, с каждым из тех, кто выступал здесь и говорил о Евгении Семеновиче как выдающейся фигуре в философии сегодняшнего времени, я согласен на все 100 процентов.

Тем не менее, в тех выступлениях, которые я здесь со вниманием слушал, я почувствовал некоторое небрежение, и даже некоторую агрессию к так называемому философствованию и случайным формам философии. Ну, действительно, какой же это глупец Лев Исаакович Шестов, который заявляет, что философия есть не что иное, как учение о ни для кого не обязательных истинах. Ну, глупый человек, его нужно просто-напросто исключить из философского лексикона и оправить куда...? На Запад, в Германию. Или Мамардашвили, например. Но дело даже не в том, что существует это небрежение к случайным формам философствования. Кстати, случайность их определена только самими сторонниками Евгения Семеновича Линькова…

Дело в том, что существуют какие-то фундаментальные бытийные, социальные, культурные, психологические и прочие основания этих случайных форм философии. Более того, они есть тот воздух, та почва, на которой и может существовать настоящая форма философии, о которой так заботятся друзья Линькова. Поэтому, наверно, нужно несколько притормозить коней, уж очень они бешено несутся вперед. Все-таки философия – это систематизированное мировоззрение. Все-таки философия – это очень личное дело. По крайней мере, она начинается как очень личное дело с какой-то установкой на разумность или на так называемый цельный дух. Но так оно и есть. И вот эта систематизация мировоззрения происходит по самым различным признакам, направлениям и линиям. И, среди прочих, возможно рождение такого представления о философии, как мысли о мысли, как всеобщей диалектике. И это одно из философских направлений, одно из представлений о философии. Плюрализм – это не догматизм. Возможность догматизма сохраняется в любой отдельно взятой философической системе, отдельно взятом философическом построении.

И, однако, даже те мои замечательные коллеги и друзья, которых я зову линьковцами, которыми я восхищаюсь, как восхищаюсь и Евгением Семеновичем Линьковым, все-таки, друзья мои, обращаюсь к вам: не надо думать так хорошо о человечестве, что оно когда-то освоит рациональную форму мышления о мышлении. Не надо так хорошо думать о человечестве! Есть атомная бомба. Какая жизнь есть в атомной бомбе? Какая истина есть в атомной бомбе? Какая истина есть в Освенциме? Не знаю, нет, наверное, нет. Человечество высоко ценит научную рациональную форму философствования, потому что она, научная рациональная форма философствования, стоит на страже от сползания человечества в хаос. Стоит на страже. Но человечество всегда стоит рядом с пропастью, и живет своей жизнью со своей философией в случайной форме. Спасибо за внимание.

Аплодисменты

А.С. Казеннов: Полминутки можно?

А.А. Ермичёв: Пожалуйста.

А.С. Казеннов: Дорогие товарищи, разрешите в лице профессора Ермичёва поблагодарить организаторов семинара, хозяев семинара, за замечательный семинар и подарить ему мою книжку, посвященную 200-летию «Науки Логики» Гегеля! (вручает книгу А.А. Ермичёву)

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Друзья мои, у нас есть правило. После выступлений приглашаю кого-то из вас, завершите наш вечер, и потом пойдем пить чай в 605 аудитории.

Г.П. Медведев: А можно два слова не от философов?

А.А. Ермичёв: Ну, пожалуйста, голубчик Вы мой, я же приглашал!

Г.П. Медведев: Извините. Мне показалось, что не прозвучала одна из главных вещей.

Я на самом деле не философ, но мне довелось слышать лекции Евгения Семеновича, когда я был на первом курсе филологического факультета, он читал нам лекции по истории античной философии. И мне кажется, что сегодня здесь отсутствовало – отсутствовала личность самого Евгения Семеновича. Т.е. вот когда он входил, когда он читал и говорил, то сразу было видно в каждом слове, что он говорил… Ну, я был первокурсник и мало что понимал в значении некоторых явлений. Он вносил смысл, сразу было видно, что стоит перед тобой личность, большая личность.

И что еще важно. Мы как-то, действительно, недооцениваем. Хорошо сегодня прозвучало – «выдающийся мыслитель». Это верно. Вот недавно разговаривал с одной знакомой, она спрашивала, почему я говорю, что Петр Первый гениальный? Я его, вообще-то, не очень люблю, но вот гениальный. Гениальный что значит? Что нельзя ожидать вроде бы появления такой личности. Вот в частности Евгения Семеновича – откуда? Откуда вдруг появляется такой человек? Вот это и есть гениальность. И я думаю, что над этим нам надо задуматься. Гениальный человек рождается – как молния с неба падает, думаю, что это такое явление.

А.А. Ермичёв: Спасибо.

Аплодисменты

Для заключительного слова ведущий приглашает учеников Е.С. Линькова

(После выступления Г.П. Медведева)

А.Н. Муравьёв: По-моему, эти слова – неплохое завершение нашего собрания.

От себя я хотел бы сказать, что случайная, произвольная форма философии отнюдь не презрительно характеризовалась мною. И Евгений Семёнович к каждому, кто случайно увлёкся к философии, относился по-отечески нежно. Почему? Потому, что с этого – со случайного её определения – всегда начинается интерес к философии. А то, что Бердяев, скажем, не пошёл дальше такого определения – что ж, такова была его судьба. Вот почему ему довольно грустно было под конец жизни, насколько я себе представляю по воспоминаниям Степуна…

А.А. Ермичёв: Как так – «грустно»?

А.Н. Муравьёв: Очень грустно. Фёдор Августович в «Мистическом мировидении» пишет в конце очерка о Бердяеве, что в последний раз он виделся с ним в Кламаре в 1937 г. Простившись, он помахал Бердяеву рукой из-за забора, а тот сидел на скамейке бесконечно одинокий, совершенно потерянный и на жест Степуна не ответил. «Казалось, – пишет Степун, – он был уже за пределами сего мира».

А.А. Ермичёв: Но он должен был дойти!

А.Н. Муравьёв: Нет, он не был должен непременно доходить до каких-то других её определений. В том-то всё и дело, что каждый должен дойти лишь до того, до чего он может дойти и тянуть его за уши в единый строй никто не должен. Не так давно Евгений Семёнович на моих глазах проявлял буквально чудеса терпения. Говоря с одним из своих гостей, который предлагал от гегелевской системы отрезать одну часть как, по мнению гостя, лишнюю, он с ангельским милосердием объяснял на понятном тому языке, что гегелевская система это не три сардельки (Смеётся, смех в зале), от которых можно запросто отрезать одну. Так и следует поступать с каждым человеком, выказавшим хотя бы какое-то поползновение к философии. Путь к философии – это всегда личный путь, а задача философского образования только одна: сделать путь к настоящей философии доступным для тех, кто хочет и может продвигаться к ней. По-настоящему современное философское образование обязано предоставить им возможность этого пути во всю его длину, вплоть до логической формы. И то, что сейчас делает Евгений Семенович, даёт возможность идти по этому философскому пути даже дальше, чем он сам. Хотя сейчас, по-моему, дальше него никто ещё не пошёл. Спасибо большое за внимание!

Аплодисменты

А.А. Ермичёв: Вот эти гегелисты, во всём вывернутся! (Смеётся)

И.А. Батракова: Поскольку тут был камень и в мой огород, то одну реплику позволю себе. 

Разные способы духа существуют, и Володя говорил о том, что истина существует в разных формах: и в форме природной непосредственности, и в разных способах духа. И Евгений Семенович всегда об этом говорит. И поэтому человек, продвигаясь в разных способах духа, по мере взросления своего, по мере своего духовного развития, осваивает разные способы существования истины, в которых развивается и ее содержание и форма ее обретения от самых непосредственный и до самых возвышенных, до искусства и религиозной формы. Мы так или иначе большинство их проживаем, проходим. Каждый из нас находится на определенном этапе этого пути, поэтому, естественно, есть и дофилософские способы духа, но они от этого не перестают быть способами духа и способами развития истины и истинного содержания, есть ведь и неистинные способы существования истины. И это ничуть их не унижает человеческого достоинства находящихся в процессе духовного поиска, движения. Главное чтобы промежуточные остановки, не выдавались горделиво за достигнутую цель, особенное и конечное содержание, не претендовало на всеобщность. В философии и получают понимание и оправдание все способы становящегося духа. Не уничтожение и уничижительное отношения к дофилософским способам духа требуется, а их собственное внутреннее развитие до более высоких необходимо, хотя бы и через осознание ограниченности того же эмпирического способа мышления. Но это должно быть внутреннее развитие, любое внешнее насильственное прерывание духовного развития приводит только к отбрасыванию вспять, к примитивным, варварским ступеням, заставляет заново начинать этот процесс духовного роста, что у индивида, что у народа в целом.

А.А. Ермичёв: Спасибо, Ирина Аркадьевна! Благодарю всех!

Видеосъемка – Владимир Егоров
Фотографии Владимира Егорова и Наташи Румянцевой
Запись и расшифровка диктофонной записи, фотографии Наташи Румянцевой

Благодарим за помощь в подготовке этого материала:

Александра Александровича Ермичёва
Владимира Витальевича Макарова
Ирину Аркадьевну Батракову
Андрея Николаевича Муравьёва
Александра Геннадьевича Ломоносова
Сергея Владиславовича Смирных
Алексея Леонидовича Пестова
Ирину Васильевну Шевченко
Георгия Павловича Медведева

СЛУШАТЕЛИ