Скачать стенограмму 

 

«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА

Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичев

31 октября 2008 г. Философская литера «Б»

 

Презентация книг:

А.М. Белосельский-Белозерский и его философское наследие: Сборник научных статей. – СПб, 2008.

Болотов А.Т. О душах умерших людей. – СПб, 2006.

Выступают:

Д.ф.н. Михаил Игоревич Микешин, профессор, директор Центра истории идей (www.ideashistory.org.ru ),

К.ф.н. Алла Августовна Златопольская.

 

А.А. Ермичёв: Дорогие друзья, мы рады вас всех видеть! В этом сезоне работы нашего семинара мы начинаем второе заседание. Сегодня у нас XVIII век. Сегодня у нас презентация двух книжек, подготовленных лучшими на сегодня в России знатоками философии XVIII века – Татьяной Владимировной Артемьевой, Михаилом Игоревичем Микешиным и Аллой Августовной Златопольской – книг Болотова и Белосельского-Белозерского. Для тех, кто сюда пришел, нет смысла пояснять важность XVIII века для нашей отечественной философии. Причем, речь идет, конечно, не просто о том, что философский XVIII век – это век ученичества русской мысли у европейской философии. Было нечто большее, чем простое ученичество. Мы надеемся, что чтение этих книжек поможет нам понять эту, на первый взгляд, очевидную истину.

Сейчас я сделаю объявление о будущем нашем заседании, а потом уже перейдем непосредственно к докладам. Следующее заседание нашего семинара также будет сделано в форме презентации книги, которая написана нашим постоянным посетителем и участником работы нашего семинара Борисом Георгиевичем Дверницким «Русский человек: Размышления православного националиста» (СПб, 2008). Это будет 14 ноября в пятницу, в 18.30. Эта пятница избрана оттого, что в двадцатых числах состоятся «Дни петербургской философии» в СПбГУ и все философы будут там, в университете. А в конце ноября в нашей Академии проводится культурологическая конференция, которая выпадает на последнюю пятницу, когда мы обычно собираемся. Поэтому мы попросили Бориса Георгиевича выступить 14 ноября. Борис Георгиевич является к тому же редактором журнала «Русское самосознание», который кому-то из вас возможно знаком. Я предполагаю, что на том заседании будет первоначально выступление Бориса Георгиевича, а потом желающие выскажутся по вопросам, затронутым в его книжке.

В заключение этого вступления вынужден сказать нечто огорчающее нас: Татьяна Владимировна Артемьева заболела. Её «заменят» книги, её «заменят» её коллеги по исследованиям XVIII века. Программа не меняется еще и потому, что Татьяна Владимировна подготовила свое выступление в письменной форме, а здесь Михаил Игоревич просто его зачитает. Тогда мы так и сделаем. Сейчас мы представляем слово Михаилу Игоревичу Микешину. Далее у нас работа идет таким образом: сначала выступает Михаил Игоревич Микешин. Потом выступает Алла Августовна Златопольская. После этого мы задаем вопросы, которые возникнут в связи с представленными материалами.

 

Выступление Михаила Игоревича Микешина

М.И. Микешин: Уважаемые коллеги! Мне чрезвычайно принято с вами увидеться, с многими мы давно не виделись, к сожалению. И очень много родных лиц тут. Я еще раз приношу извинению от имени Татьяны Владимировны, она страшно расстроилась но, слава Богу, все в порядке, вроде бы у неё приступ кончился и все будет нормально. Так что я как смогу попробую… Ну, во-первых, я представлю её точку зрения, она мне поручила это сделать. А во-вторых, если я смогу ответить на какие-то вопросы, связанные с её точкой зрения, то я с удовольствием это сделаю. Если нет, то если уважаемые коллеги и руководители семинара найдут возможным, необходимым, интересным пригласить её, она говорит, что она в любой момент, если здоровье, конечно, будет позволять, придет и согласна пообсуждать те проблемы, которые и вам и ей будут интересны.

У нас в начале этого года вышли сразу две книги, о которых Александр Александрович только что вам сказал. Это книжка «Александр Михайлович Белосельский-Белозерский и его философское наследие», вот она (показывает):

 

Артемьева Т.В., Златопольская А.А., Микешин М.И., Тоси А. А.М. Белосельский-Белозерский и его философское наследие. СПб.: Санкт-Петербургский центр истории идей, 2008. – 200 с.

 

 

 

 

Книга так и называется: «Белосельского-Белозерского и его философское наследие». Она состоит из нескольких статей и самих текстов Белосельского-Белозерского, которые присутствующая здесь Алла Августовна Златопольская и Татьяна Владимировна Артемьева находили в разных архивах разных стран – в Бахмететевском архиве в Америке, в архивах здешних. Потратили на это много времени и усилий. И в результате опубликовали избранные тексты этого интересного мыслителя. Я остановлюсь сначала на наших вводных статьях и тех теоретических проблемах, с которыми мы столкнулись в работе над этой книжкой, а Алла Августовна потом расскажет о своей очень специфической и очень интересной работе, и тем самым погрузит вас в конкретику, в конкретную ситуацию, с чем пришлось столкнуться авторам этой книжки. И тут же я могу сказать о второй книге, подобной. Эта книга Болотова называется «О душах умерших людей». Это публикация его текста. Здесь есть вступительная статья Татьяны Владимировны и в основном это публикация его текста такого сочинения, которое, как мне кажется, представляет очень большой интерес. И я могу сказать, что это, в общем, у нас не в первый раз, мы и раньше занимались этими делами и в этом коллективе и в другом коллективе с разными другими нашими коллегами, многие из которых здесь присутствуют. Вот у нас вышла книжка в нашей серии «Философского века» еще в 2004 году, называется «История идей в России: Исследование и материалы», здесь тоже есть статьи членов нашего авторского коллектива (СПб, 2004).

И у нас был еще четвертый человек, который занимался вместе с нами написанием статьи. Поскольку у Белосельского-Белозерского была дочка, которая, я думаю, гораздо лучше всем известна, чем он, то нам показалось интересным добавить к рассказу о Белосельском-Белозерском, рассказ о его дочери, которую звали Зинаида Александровна Волконская. Это такая семейная ситуация, которая нам всем наверняка интересна, тем более, что Волконская – выдающаяся личность в истории российской мысли и российской культуры. И поэтому мы попросили тоже, чтобы сделать эту ситуацию интереснее, мы попросили Александру Тоси, она итальянка как можно догадаться из её имени, но она и сейчас работает, и долгое время училась и была аспирантом в Кембридже и сегодня она там работает. И она прислал нам статью, как она видит. Поскольку она была аспирантом у уважаемого всеми нами и горячо почитаемого профессора Энтони Кросса, который известен как крупнейший специалист по истории британско-российских связей XVIII века, то нам показалось интересным добавить в наши тексты взгляд оттуда, взгляд немножко со стороны. Может быть, это был более свежий взгляд, Может быть, вы увидите в этой книжке в этой статье что-то такое, что для нас является новым поворотом.

А теперь я позволю себе ограничить свое выступление, именно я бы сказал так: теоретической или я бы даже сказал точнее методологической проблематикой, с которой мы столкнулись в работе с этим текстами. Оказывается, что исследования дворянства и российского дворянства в частности таят в себе огромное количество проблем. Если вы пытались когда-то это делать, или если вы пытались заглянуть куда-нибудь там раньше чем 40-е годы XIX века в истории русской мысли, то вы, может быть, тоже натыкались на то, что какое-то странное изменение происходит в конце первой трети XIX века. До этого история похожа на… Как описывается история России? Это дворцовые перевороты, это интриги, это гвардия, это заговоры, да, это тайные канцелярии, это героические деяния царей и императриц. А после этого история России превращается как-то довольно быстро в историю литературных кружков, салонов, литературной борьбы, слежением Тайной канцелярии или Третьего отделения за отдельными писателями, художниками, поэтами. Т.е. меняется весь тон, весь смысл истории. Причем он меняется как-то довольно странно, это происходит в такое время, когда вроде бы ничего такого серьезно-политического не происходило, поскольку это были явно времена Николая I, которого как раз до недавнего времени совершенно однозначно оценивали как деспота и тирана. Сегодня, слава Богу, ситуация гораздо сложнее, он становится сложной, интересной фигурой, и время его. Но вот это первое, на что мы наткнулись: что так называемый классовый подход, от которого мы все вроде бы давно ушли, тем не менее, все равно оказывается, что методологии недостаточно. Она какая-то странная, чего-то не хватает. Иногда бросаются в глаза такие яркие примеры… Ну, я в книжке привел пример, он довольно известный. Помните, наверно все вы проходили в восьмом классе, учебник по литературе был такой в советское время, где показывали, где был нарисован портрет кисти Чернецова знаменитых русских писателей, там был Пушкин, Крылов, Жуковский и они прогуливались. Оказывается, я недавно узнал, я недостаточно был образован, но на эрмитажной выставке я увидел эту картину целиком. Это огромная картина называется «Парад на Марсовом поле». И эта группа людей занимает примерно одну сотую от площади всей этой картины, на которой и войска, и толпа, и небо петербургское, и царь на коне, и чего там только нет, и вся площадь. Вот примерно такое соотношение между разными взглядами на нашу историю мы видим и не только в этом конкретном полуанекдотическом примере. Анекдотичность его еще в том, что реального такого события не было. Ну, т.е. был парад, но писатели на нем не собирались. Это по заказу Николая I была нарисована такая картина по аналогии с картиной известного немецкого художника Крюгера, который изобразил парад в Берлине по какому-то другому поводу. И там он изобразил, например, Паганини, которого в Берлине не было. Ну вот, знаете такая символическая картина, когда все деятели искусств вместе с публикой чистой участвуют в торжестве императорской победы над врагом. Кстати это была, по-моему, победа над поляками. Вот, так что вот такие проблемы нас все время преследовали.

Что же произошло в 40 гг. XIX века? Ну, вы, конечно, прекрасно знаете, что в это время произошло. В это время начались те самые разночинцы, та самая борьба, которую мы потом назвали интеллигенций. Я мог бы долго, как и каждый из вас наверно, расписывать те особенности, которые характеризуют социально-политический потрет интеллигенции. Ну, я ничего не буду поэтому говорить я думаю, вы все это настолько часто слышите даже просто по телевизору и радио от разных не очень компетентных людей, что я сошлюсь только на самые компетентные источники. Например, первое такое было сделано самой интеллигенцией в сборнике «Вехи». Да, это прекрасно известный всем сборник, в котором авторы как раз и нарисовали портрет как бы самих себя, потому что они тоже принадлежали к этому слою, и они нарисовали там портрет интеллигенции конечно чрезвычайно неприятный. В частотности в их концепцию входили такие характеристики интеллигенции как: «элитарная группа», «ювенильность» этого слоя, «примат общественного» в их сознании, «примат распределения и уравнения», «деспотическое господство утилитарно-морального критерия и политический деспотизм», «революционность», «низкая культура», «декаданс», «отношение к науке как к некой мистике, склонность к мистицизму», «доморощенная философия», и специфическая историософия, «философия истории». Ну, нет смысла раскрывать, я думаю, все вы знаете, о чем идет речь. Известный мыслить того времени и тоже всем вам прекрасно известный Павел Николаевич Милюков он, конечно, воспринял «Вехи» довольно в штыки, я бы сказал, и решил защитить интеллигенцию. Каким образом он защищал? Он предлагал такие способ борьбы с этой критикой или самокритикой интеллигенции. Он отделял интеллигенцию от «интеллигентщины». Я специально использую это слово более позднее, чтобы было понятно, что это длительная традиция, от «образованщины». Еще более знакомое слово, да, и отождествление интеллигенции с образованным классом вообще. После этого, вслед за этим, я перескачу очень многие детали, поскольку это не имеет прямого отношения к нашей книжке, что вот такая самооценка интеллигенции в духе подхода Милюкова, что есть так сказать хорошие образованные и нравственные люди, а есть всякая «образованщина», «недообразованщина» «интеллигентщина», и прочие примазывающиеся. Такая самооценка интеллигенции в духе Милюкова продолжается. Она продолжается долгие годы, я не хочу сейчас даже останавливаться на вопросе, что там произошло после революции – это теперь другая интеллигенция появилась, или это был вариант старой. Сейчас это не тема для моего выступления. Но ясно, что в духе подхода Милюкова выказался и Юрий Михайлович Лотман, который очень известен своей концепцией интеллигенции. Я почему её привожу обязательно, потому что она была высказана не просто в каких-то научных книжках, а она была, как вы знаете, в лекциях по телевидению очень широко представлена, т.е. для широких слоев общественности. И тезисы Лотмана тоже всем известны, я коротко их назову, что:

1) надо различать интеллигенцию (как профессиональную социальную группу) и интеллигентность (как психологическое свойство личности);

2) интеллигентность – это психологический нравственный тип, это ощущение, что есть душа; это внутренняя свобода, самоуважение.

Свойства интеллигентного человека он перечисляет, ну, я думаю, они все вам прекрасно известны: мягкость и отзывчивость, ну и так далее. Авторитеты для лотмановской интеллигента – это Пушкин, Чехов, положительный пример – это обязательно декабристы. Культура у настоящего интеллигента – конечно высочайший уровень культуры. Кроме того, интеллигент понимает культуру как систему запретов и так далее. Противоположность интеллигенции – это хамство, или «идеологизированное лакейство», как говорил Пушкин, холопство, психология раба, ну, и так далее. Вот противоположность интеллигенции – это бюрократия. Главное зло – это обыкновенное пошлое зло, которое не думает делать зло, а просто так живет, это почти цитата из Лотмана. Дмитрий Сергеевич Лихачев в том же русле, в том же направлении оправдывает, вернее не оправдывает, а как бы описывает, речь идет даже уже не об оправдании, а об описании интеллигенции, оставляя за ней некоторые в основном положительные моменты. Ну, которые имеют, конечно, свои отрицательные стороны, но в принципе это вот самая отзывчивая, самая благородная, самая совестливая часть нации.

Я хотел бы сказать, что дальнейшее исследование этого вопроса показало, что работ об интеллигенции в литературе – жуткое количество, кто только про нее не писал, начиная с самой интеллигенции, кончая кем угодно: американцами, испанцами, итальянцами, все кому не лень буквально. Но ничего принципиально нового в подходе я обнаружить не смог. Если кто-нибудь силен в этом деле, я буду очень благодарен, чтобы какой-то новый, свежий, принципиально интересный подход вы могли бы указать мне.

Почему собственно разговор об интеллигенции зашел, когда речь идет о XVIII веке и о дворянском мыслителе Александре Михайловиче Белосельском-Белозерском? Ну, потому что именно из-за того происходит скачок в 40-х гг. XIX века и этот скачок утверждается и расширяется и продолжает иметь место быть, потому что интеллигенция, борясь за место под солнцем – может быть это была борьба за власть, это уже политический аспект этой ситуации – определила собственную область как литературу в первую очередь и, во-вторых, самое главное – владение умами, просвещение народа и создала мифологию своей собственной интеллигентской культуры, которая как утверждает эта мифология, и является выразителем самого духа России, отождествляется с Россией, выражает её лучше всего. А социальное и социально-психологическое положение интеллигенции стало отождествляться с «особенностями русского духа».

Но меня не интересуют на самом деле все эти политические и социально-политические вещи, это есть всего лишь фон, который мне нужен, чтобы сказать о том, какая методологическая схема появляется, если мы имеем такой социально-политический фон у тех мыслителей, которые эту точку зрения поддерживают. Во-первых, история совершенно смешивается с литературой, она настолько смешивается, что очень часто в качестве основного, самого главного авторитета в истории, особенно конца XVIII века, что непосредственно касается нашей темы, и начале XIX – провозглашается не кто иной, как Александр Сергеевич Пушкин. Логика очень проста – Пушкин наше всё, Пушкин гений, значит он и гений истории. А значит, если он что-то сказал по историческому поводу, значит это непререкаемо, это авторитет. Это первое. Второе. Культура понимается как герменевтика, т.е. как искусство чтения текстов, а всё что происходит в культуре – это текст. Кто же должен их понимать, интерпретировать, рассказывать тем, кто недостаточно образован или просто не имеет время на понимание всех этих текстов? – Естественно те, кто эти тексты пишет и сочиняет! Т.е. образованная часть русского общества, т.е. интеллигенция. Очень интересный подход, я бы сформулировал его таким образом. Огромное количество работы в истории литературы сформулировано как «введение в научный оборот». Что такое «введение в научный оборот» понять довольно тяжело, потому что если это всего лишь вспомогательная историческая дисциплина, вот вроде нашей работы – публикация текстов, то тогда вроде бы это понятно. Но дело в том, что это становится, по крайней мере, последние десятилетия это была очень распространенная ситуация. Оказывается, достаточно было «ввести тексты в научный оборот». Что это значит реально? Это значит, что автор или публикатор чаще всего пересказывает тексты, он их публикует, он их комментирует. Но всячески воздерживается от некоего теоретического рассуждения на эту тему, от каких-то более-менее смелых гипотез. Более того, эти гипотезы считаются как бы даже вредными. Это же, в общем, болтовня это ж гипотеза, это ж не научно. Ну что это там, документы не позволяют сделать таких предположений. И поэтому вот эти так называемые «гипотезы среднего уровня» или «теории среднего уровня» очень слабо представлены в литературе, особенно в российской литературе, ну, по сравнению с гипотезами, которые принято высказывать практически в любой статье в западной литературе. Это кстати не значит, что западные гипотезы великолепны, совершенно не так. Здесь скорее речь идет о привычке, чем о высоком уровне качества. Это совершенно не значит, что американец, изучающий Россию, обязательно выскажется замечательно и придумает новую великолепную гипотезу. Нет, часто эти гипотезы достаточно смешны. Но проблема в том, что они этим занимаются, а найти такие гипотезы или «теории среднего уровня» в российских публикациях довольно трудно.

Огромную роль играет в таком интеллигентском, который я называю интеллигентский подход к изучению истории – упрощенные гуманитарные модели. Все-таки, несмотря на то, что мы конечно очень любим себя и вряд ли признаемся что образование наше паршивое… Я имею в виду не систему образования, а вот то, что мы в результате получаем, ну плохое оно на самом деле образование. По большому счету, если мерить себя по мировому уровню, да, лучших людей в мире, то образование наше довольно плохое. И особенно это видно в гуманитарном преподавании, или в статьях. Потому что прямо скажем, очень часто воображение, которое включается у философов, у историков при объяснении нам каких-то вещей – что включается? Включаются какие-то метафоры, какие-то схемы, и эти схемы и метафоры оказывается, ну, я может быть утрирую, но уж больно как говорится, наболело, довольно убогими. Это какие-то двумерные схемы со стрелочками и квадратиками, какие-то прямоугольнички, какие-то таблицы в два-три столбца, или схемы-«ромашки», самые примитивные, то, что можно рисовать мелом на доске. Особо это бросается в глаза, когда вы сравниваете, например, с мышлением ну возьмем что-нибудь такое фундаментальное это, например, с мышлением физика-теоретика. Как реальный физик читает лекции по теоретической физике – это просто песня, это поэзия, он творит этот мир. Мир почему-то у него n-мерный, поэтому он его быстренько изображает на доске, n-мерный мир. При помощи формул, при помощи фантазии – это такое пиршество духа, что гуманитарные лекции на этом фоне, ну, просто не смотрятся.

Еще один из аспектов интеллигентского подхода к истории – это так называемый «суд истории». Верхний теоретический уровень интеллигентской, ну, давайте, используем модное слово «парадигмы», новой «интеллигентской парадигмы» погружает нас в атмосферу морального суда. Здесь доминируют моральные суждения и политические критерии. Наивысшее одобрение получают герои, революционеры. Ну, не обязательно в марскистском понимании этого слова, ну, вообще, произведшие какую-то революцию в политике, во взглядах людей, и так далее. Борцы с властью, особенно деспотического государства, во благо народа. Очень сильно ценятся борцы с «мещанским бытом». «Мещанский быт» – это вообще главный враг российской интеллигенции. Это довольно забавно, потому что интересно бы посмотреть, когда это в России, и сколько людей жили мещанским бытом? Можем ли мы похвастаться огромной вот этой массой, которая давит всю нашу «духовность»? Как-то очень трудно найти действительно таких людей даже сейчас, когда время достаточно не точно что «вегетарианское», в сущности, богатое, да, для многих людей. Тем не менее, совесть всегда стоит выше права, и многие исследователи стараются вообще избегать теоретических гипотез, ограничиваясь предварительно следствием как в суде и считая, что остальное – всё опасная идеологизированная, как я говорил, спекуляция.

Мне еще важно для моей темы обратить внимание на взаимодействие аристократии с так называемой «аристократией духа». Ясно, что интеллигенция во многом произошла из дворянства или как бы была тесно связана со многими представителями дворянства. Поэтому очень многие вещи… Как кстати сделало сословие купцов, например, культурный образ жизни, был взят, скопирован с дворянского образа жизни, естественно. Это было бы нормально, но дело в том, что эта ситуация была сильно преувеличена. Т.е. фактически можно сказать, что интеллигенция узурпировала права на высокую культуру, на аристократизм, на духовный… Как у Бердяева там было да «духовный аристократизм» – это вот серьезная вещь. А аристократизм крови – это просто не пристойно, да. Вот, может быть, это так оно и было, но в результате, что же мы получаем? Каков результат такого существования примерно двух веков того, что я могу назвать «интеллигентской парадигмой в истории и философии»? Получается, что особенно, видимо, это проявилось после революции, хотя трудно сказать, что было до. Практические были перекрыты другие каналы, другие варианты, они всячески преследовались и они довольно редко появлялись. И сегодня это оказалось очень существенной проблемой. Если мы идем в XVIII век мы натыкаемся не на барьер – отсутствие документа или еще что-то, это само собой, или, там, трудности работы в архивах, или почерк XVIII века, как у Щербатова был ужасный, да, вот это понятно, это как бы нормальные научные трудности. Но мы натыкаемся на самый главный барьер в нас, в литературе, во взгляде, в постановке вопроса.

Ну, одной из самых главных характеристик интеллигенции является её историософия. Я даже не буду о ней долго рассказывать, потому что вы прекрасно можете прямо на ходу воспроизвести, в чем заключается историософия, господствующая в интеллигентских взглядах. И я назову только один самый важный момент. Интеллигентская историософия в России не просто концентрируется на соотношении общеуниверсального и индивидуального в истории. Она называет главное опосредующее звено, главную категорию и предмет горячей постоянной своей заботы – это категория «Россия». Это понятие используется чрезвычайно часто и широко, вызывая не столько рациональные построения, сколько священный трепет и патриотические эмоции. Попробуйте сказать что-нибудь поперек, вы сразу попадете известно в какой лагерь. Так что, когда мы попадаем вот с таким набором, с такой привычкой, с такой традицией… Эта традиция не является традицией исключительно отрицательной. Пожалуйста, может, я не очень точно выразился, но мне кажется, что великая богатая традиция она колоссальных достигла успехов и очень интересно работала и работает. Но для некоторых вещей она работать перестает или работает чрезвычайно плохо. И вот когда мы попадаем в до-интеллигентский XVIII век, то приходится что-то сделать, что-то делать, чтобы преодолевать такую мифологию. Ну, наверно, всем известна попытка Пайпса, да и многих других людей, например, сказать, что Радищев был первый русский интеллигент, правильно? Растянуть эту интеллигенцию на XVIII век, а кто-то говорит об интеллигентности русского ученого монашества, или митрополита Илариона или еще кого-то. Т.е. пожалуйста, такой прием возможен, правда это, мне кажется, совсем уж неправомерное расширение, и к истории совсем уже никакого отношения не имеет.

Как же восстановить, как же попробовать понять, как была устроен этот мир и головы образованных людей России до того, как появилось на горизонте такое великое, великолепное явление, давшее такие замечательные плоды – интеллигенция? Что с этим делать? Может быть вообще, надо посмотреть, как изучается дворянство нашими исследователями? Наверно с этого надо было начинать прежде того, как причитать «ой, караул, кругом одни интеллигенты».

Господствующих подходов российских исследований к изучению дворянства, на мой взгляд, существует примерно два. Они соответствуют представлению интеллигентской парадигмы о трех «одушевленных» сущностях российской истории – государстве, личности и «России». Исходя из этого представления, исследователи описывают дворянство либо на уровне социально-политических государственных событий – высокая политика, придворные интриги, угнетение крестьян войны, и так далее. Либо на уровне глубоко личной жизни. Письма, интимные дневники, что Пушкин писал своей жене во всех подробностях, и так далее. Здесь тоже множество примеров, которые вам известны. Это концепция Лотмана о быте дворянства, это Сигурд Оттович Шмидт, который написал книжку о дворянстве, и многие-многие другие люди, огромная литература. Но я повторяю, что подходов очень мало и многие из них грешат, ну, совсем уже нехорошими вещами типа использования одного-двух свойств дворянской личности, чтобы полностью на их взгляд описать такого человека. Например, Мордвинов был «педант», Корнилов был «талант, деятельность которого была бессмысленной в условиях дряхлеющей империи», напомню, это адмирал Корнилов. Бенкендорф – «жандарм». Ну, если жандарм, о чем разговор? Это было бы смешно, если бы не встречалось так часто.

Правда есть еще один подход довольно забавный – это подход, ну, совершенно панегирический, когда современные исследователи, используя литературу дореволюционную, XIX века, описывают деятелей государства и аристократии XVIII и XIX века в исключительно панегирических тонах. Ну, я так полагаю, что это здорово читать наверно для того, чтобы знать какие наряды были в тех или иных балах, но к историческим исследованиям это тоже отношения не имеет.

Что же можно предложить в такой ситуации? В чем собственно проблемы? Я бы свел это к трем «простым проблемам».

Первое. Дворянство, видимо, характеризовалось во все моменты своей истории большим внутренним разнообразием. Мы плохо умеем описывать это разнообразие, учитывать его в исследованиях. Часто даже аккуратные обобщения могут быть рискованными, поскольку многие дворянские персоны уникальны. Ну, я назову пример всем известный – Иван Иванович Шувалов. Скажите, как его можно «обобщить»? С кем? Это нужно использовать литературный прием «типического»? С кем он был «типический»? Ну, может быть еще с двумя-тремя людьми, но не более того. Так же как наш герой Белосельский-Белозерский. Что в нем было «типического»? Как это выяснить?

Следующая «легкая проблема» - это практически не изучаемая нами и не понимаемая нами жизнь самого дворянства, изменчивая система личных неформальных и формальных связей. Вот это все группировки, семьи, кланы, персоны – непонятно, как они объединялись, ради чего они объединялись. Можно даже очень жестко сформулировать: а существовала ли дворянская личность? Может быть, не было такой дворянской личности? Воспринимали ли они себя в отдельности от своего клана, или как это назвать, семьи или покровителей, или это было как-то иначе? Даже в живописи насколько я знаю, отразилась вот эта структурность понимания себя внутри мира. И это совершенно естественно! И вот какая это была структурность? Она была очень, я бы сказал, христианская. Она даже в каком-то смысле напоминала структуру иконостаса – вот она структура мира перед глазами. И поэтому дворяне естественно имели эту структуру мира перед глазами тоже. Её даже можно увидеть наглядно, например, систематизируя портреты такого художника, как Левицкий. Об этом сделала специальная работа одним из наших питерских исследователей. Вот это очень интересно, когда вы можете наглядно увидеть, как дворяне представляли связанность своего мира и соответственно свое место в истории.

И, наконец, мы плохо понимаем, как дворяне мыслили. Мы не понимаем, что они писали и как они читали, потому что мы подходим к ним со своими интеллигентскими штучками, своими интеллигентским подходами, своими проблемами, своей интерпретацией.

Т.о. коротко я могу сформулировать следующую важнейшую проблематику. Большинство проведенных к данному времени исследований пропускают, не учитывают некий важный уровень «между». Между индивидуумом и государством, между индивидуумом и обществом, если можно так сказать как целым. Дворянский индивидуум трактуется как личность, т.е. индивидуум с высокой степенью автономностью, подобный современным. Для описания дворянина XVIII и первой половины XIX века больше подходит, может, термин «персона», ну, посмотрев на «парсуну», да, по аналогии, подразумевающую гораздо бóльшую степень связи индивидуума со своим кланом – тоже «клан» плохое слово, но не знаю, чем его заменить – и другими гибкими устойчивыми дворянскими сообществами.

Мне кажется, что вот эти подходы привычные – методом обобщения и нахождения типического – нынче исчерпаны.

Вот примерно с такими предложениями, с такими проблемами я выступил в этой книжке.

 

Сообщение Т.В. Артемьевой представляет М.И. Микешин

М.И. Микешин: Теперь я бы хотел перейти к сообщению Татьяны Владимировны. Я хотел бы остановиться на тех проблемах, на которые наткнулась Татьяна Владимировна и которые мы с ней и с Аллой Августовной горячо обсуждали, когда делали эту книжку. Я тоже остановлюсь, как мы договорись с Татьяной Владимировной и с вашего позволения, на методологических аспектах. Потому что если вас интересуют детали и подробности, что конечно всегда самое интересное, то, это, видимо, нужно оставить для того, чтобы вы прочитали книжку. Там есть все сноски, все подробности, весь красивый замечательный язык XVIII века, все важные миниатюрные детали, которые собственно и придают весь шарм таким исследованиям и таким текстам.

Я напомню, что старинный род Белосельских-Белозерских ведет свое начало от Рюрика. Александр Михайлович Белосельский-Белозерский (1752–1809) представлял свою страну весьма достойно, потому что он был о себе весьма высокого и как я надеюсь, мы все увидим весьма правильного мнения. Действительно, он получил образование в Берлине и в Лондоне. Это было связано с тем, что он жил в семье своего дяди графа Чернышева. Его воспитателем был француз Д. Тьебо (Thiebault) (1730–1807) юрист, писатель, член Берлинской академии наук.

С 24 лет Белосельский-Белозерский жил в Италии. Он не только занимался своим образованием, но и старался как можно больше общаться с известными людьми того времени, с Вольтером, Бомарше, Мармонтелем, Делилем, Б. де Сент-Пьером, Лагарпом, и так далее. Я не буду подробно бегать по его биографии, потому что это тоже есть всё в книжке. Мне важно отменить самые существенные моменты. Он получил дипломатическую должность у Екатерины II – это место посланника в Дрездене в 1779 году. Затем он выполнял дипломатические миссии в Вене и Сардинии. Так что главная его работа и забота в XVIII веке была дипломатическая служба. И он был одним из тех представителей уже не дворянства, а аристократии, да, т.е. высшего дворянства, самого образованного. Самого развитого, он был одним из тех, кто объединялся с такими же людьми, дворянами других стран Европы в некое специфическое «интернациональное», если так можно сказать, «воображаемое сообщество». Кроме того, он пересекал это дворянское сообщество, т.е. и он был фигурой пересечения дворянского сообщества с сообществом академическим, с сообществом интеллектуальным в буквальном смысле этого слова, с интеллектуалами-профессионалами. Он был членом Российской академии наук, Академии художеств, почетным членом Петербургской Академии наук, членом Академии древностей в Касселе, Академии словесности в Нанси, а также Болонской академии. Т.е. он был полноценный, если так можно сказать, «дворянин-философ». И главное свое сочинение он назвал «Дианиология, или Философская схема познания». Он написал его по-французски, и оно трижды переводилась на русский язык. Первый перевод не был закончен в XVIII веке, второй раз перевод был осуществлен Павлом Петровичем Вяземским, сыном Петра Андреевича Вяземского, и, наконец, современный перевод выполнен И.И. Кравченко в конце 80-х гг. прошлого века, его опубликовал А.В. Гулыга. Эту работу прочитал Иммануил Кант, он написал Белосельскому-Белозерскому письмо, из которого я приведу маленькую выдержку: «Вашему сиятельству суждено было разработать то, над чем я трудился в течение ряда лет – метафизическое определение границ познавательных способностей человека, но только с другой, а именно, с антропологической стороны». В «Дианиологии» Белосельский-Белозерский исследует способности человека, которые он называет разумением (entendement). Он рисует схемы, делит познание на сферы, и фактически вся его работа, о которой я не имею возможности подробно говорить, по сути, представляет собой комментарий к предложенной им схеме возможностей человеческого познания. Ну, например, он выделяет пять сфер интеллекта, они называются по-французски, и в разных переводах они переводятся по-разному. Ну, например, самая низшая сфера – это «сфера тупости», или «сфера животной глупости». Вот уже сочный XVIII века язык, уже приятно. Вторая повыше сфера – это «сфера простоты или суждения», или «сфера простоватости или рассудительности». Видите, разные переводы по-разному. Ну, я назову высшую пятую сферу – это «сфера духа», или «сфера ума».

Но это не единственное произведение Белосельского-Белозерского, которое опубликовано в нашей книжке, и писал он и другие произведения не только по-французски, но и по-русски. Например, он написал «Диалог на смерть и на живот», в котором он показал, что он прекрасно владеет русским языком того времени, всё это было замечательно и забавно, это интересные философские беседы. Он публикует этот диалог в 1794 году на русском языке.

Тема смерти вообще занимала его довольно серьезно. В бумагах Бахметьевского архива в Соединенных Штатах находится также его «Гимн смерти», или «мертвым» (Hymne des morts) – это небольшое поэтическое размышление о «вечной» теме смерти. Он писал сочинение по истории музыки «О музыке в Италии», мы его тоже опубликовали, потому что это интересно посмотреть, как он рассуждает. Так что это одна из проблем, с которой мы всегда сталкиваемся в XVIII веке – не было тогда в России философских трактатов, ну, не пишут они трактатами. Значит ли это, что не было философии? Значит ли это, что пока Радищев не написал своего «Человека», философии нет, раз нет трактатов. Вот это одна из проблем. Поэтому мы предлагаем на суд вам как читателей разные тексты. Некоторые из них чисто философские, а некоторые вроде бы не философские. Можно ли из них вычитывать философию? Насколько это вообще правомерно?

Но Татьяна Владимировна обращает внимание и на следующий момент. Я предлагаю вам в качестве легкого отдохновения от серьезных авторских проблем посмотреть на Белосельского-Белозерского так.

Родился он и прожил жизнь в богатстве, занимал высокие и почетные должности, был любим окружающими, его дети были красивы и талантливы, тексты остроумны и интересны. Поэтому как-то странно вписывать такого персонажа в российскую духовную историю, где все сплошь герои и мученики. Но, может быть, это одно из свидетельств того, что и наша интеллектуальная история была нормальной и в ней есть действующие лица, достойные не только уважения, но и любования.

На этом всё, что мы хотели сказать про первую книжку.

Теперь, если вы позволите, я сменю тему, хотя на самом деле, это продолжение, а потом мы вернемся к этой книге уже в докладе Аллы Августовны. Потому что мне нужно представить книжку Андрея Тимофеевича Болотова, его текст (показывает):

 

Болотов, А.Т. О душах умерших людей / А.Т. Болотов; вступ. Ст., подготовка текста, коммент. Т.В. Артемьевой. – СПб.: Алетейя, 2006. – 204 с.

 

 

 

 

 

Опять же, я думаю, что моя задача проста, потому что вы все знаете, кто такой Болтов, вы все знаете основные вехи его биографии. И даже я думаю, вы знаете прекрасно, о чем и как мыслил Болотов. Здесь опять же мы наткнулись на методологическую проблему, которую мы по-своему как-то пытаемся решить, но это не значит, что это легко решается и вообще может быть как-то решена.

Болотов очень странный человек. Его все знают. Нет наверно человека, изучающего историю мысли и просто историю науки в конце XVIII – начале XIX века, который не слышал бы о Болотове. Болтов благодатный человек, он аккуратненько тщательно всё записывал, он написал колоссальное количество текстов, и он написал свои мемуары очень подробные. Их прекрасно можно прочесть, они много раз переизданы. Но он как-то не попал в разряд ни великих, ни изучаемых как основа русской философии. Вот почему так получается: почему одни философы попадают в великие, ну, не только философы, вообще, гуманитарные деятели, да, а другие не попадают? С чем это связано? Ну, мы традиционно объясняем это очень просто, даже если люди не поняли это при жизни этого мыслителя, то, конечно же, история все расставляет на свои места, и, в конце концов, его признают, и он становится знаменитым, известным. И есть, как бы такой, ну, с небольшими вариациями ну в принципе есть такой некий единый список всех «великих» – в данной области или в данной стране. Однако вряд ли можно с этим согласиться, потому что все равно критерии не ясны, а сегодня в XX и в XXI веке мы прекрасно видим, как составляются репутации. Выходит книжка под названием, не помню точно название, я запомнил так: «Как Пушкин сам себя пиарил», это литературоведы пишут, я не знаю, насколько это истинно и правильно, но постановка вопроса вот она. Почему? Потому что мы видим, что мы сегодня живем в мире, который состоит из некоторых репутаций дутых или не дутых, но ясно – искусственно создаваемых. Было ли такое в прошлом? А почему же нет? Мы видим два ярчайших примера самопиара, уж извините за терминологию, это конечно современная терминология, надо найти, как это сказать о прошлом. Это Петр Первый и Екатерина Вторая. То, что у Екатерины Второй был «золотой век» никто из нас не сомневается, несмотря на всё что там было. То, что Петр Первый был великий человек никто из нас не сомневается. Т.е. пиар работает потрясающе, он колоссальное на нас воздействие оказывает. Когда мы начинаем действительно копаться в документах и в реальной ситуации, которая происходила в реальных делах, которые делали эти выдающиеся личности, то оценки наши, скажем мягко, размываются. Эти личности становятся очень неоднозначными, очень разнообразными и оценивать их так однозначно становится все труднее и труднее. Но казалось бы, ну, причем тут наука, это все относится к сфере массовой культуры, это массовая культура создает такие репутации. Ну, не будем же мы по телевизионному каналу судить, кто такой был Петр Первый. Но, так же как и в случае с интеллигенцией, это входит в наш фон. Ведь интеллигент, человек из интеллигентского слоя или среды, он же ведь никогда не работает так: ну, хорошо я интеллигент, что я как интеллигент сейчас буду говорить? Ничего подобного. Люди считают себя специалистами, иногда совершенно считают себя специалистами. Но очень хороший эксперимент такого рода. Если почитать рассуждения, например, какого-нибудь очень хорошего исследователя по истории русского языка, лингвистики или истории русской литературы с философской точки зрения. Он оказывается этот человек, да, при всей своей замечательности я не буду называть имен, какой-то очень странно, мягко говоря, образованный в философии. Т.е. он вообще там ничего не понимает. Потому что его философия – это набор стандартный штампов чуть ли не такой вот испорченной гегелевской схемы. То же самое можно сказать о философе, который начинает рассуждать о литературных достоинствах текстов XVIII века, очень тяжело разбираясь в том, что вообще такое язык, и как устроен литературный язык, и как он развивается. Получить образование и там и там чрезвычайно сложно, я таких примеров не знаю. Я один-два знаю. Ну вот только что вышла книжка Натальи Сергеевны Автономовой о философских проблемах перевода и познания. Вот её учителем был всем известный М.Л. Гаспаров, который ей так и писал, он говорит это редчайший случай, говорил он в своем письме, чтобы человек был одновременно и образован и достаточно талантлив и в философии, и в лингвистике, или в языке в широком смысле этого слова, в проблемах языкознания. А надо обязательно это использовать, поэтому вот она попыталась это использовать, будучи чрезвычайно благодарной своему учителю. А в публикации философских текстов это просто очень большая трудность, огромная трудность. Например, у того или иного исторического лица ну, в частности у Болотова... Болотов так много написал, что, сколько бы его не публиковали, в архивах все равно больше остается. Причем это все писалось аккуратно красиво замечательным почерком, т.е. читать его рукопись это получать просто эстетическое удовольствие. Однако огромное количество его текстов не опубликовано, не прочитано почти никем. Одним-двумя людьми, да и то, когда он для них эти тексты и писал. Спрашивается, когда это будет оценено? Такого процесса нет. И дальше что? Он так и станется человеком второго плана? Достойно ли это место второго плана? Кто это та самая «история, которая все расставит по местам»? Я боюсь, что это чья-то работа, ну, вот работа публикаторов, работа тех, кто его нашел в архиве, кто его прочитал, кто его вытащил, кто его перепечатал, кто его прокомментировал. Поэтому огромные проблемы составляют наши застарелые комплексы и наши мифологические представления о философии. Например, если мы рассмотрим главных героев нашего философского Пантеона или Олимпа, то мы увидим, что они туда попали по такой причине. Мы считаем почему-то, что философия обязательно должна быть стройной системой принципов, выраженных в строгих понятиях. Что философия имеет определенную форму выражения – философский текст. И только в таком виде она может быть обнаружена и изучена. Философский текст имеет трактатную форму, использует наукообразный специфический язык. Значимость мыслителей, принадлежность его к иерархии авторитетов можно выявить исключительно по его текстам, достаточно изучить эти тексты, и сравнить их с аналогичными текстами других мыслителей. Одни великие мыслители испытывают влияние другого великого мыслителя, предыдущего, и влияет в свою очередь на следующего по счету, по ранжиру великого мыслителя который пойдет исторически за ним. Возможна философия национальной школы. Однако есть такие нации, в которых практически нет никакой философии. Великий мыслитель обязательно тот, кто произносит нечто новое и оригинальное, чего не было ранее. Эта новизна легко должна отчетливо формулироваться и выделяться из его текстов. Список этих великих в принципе уже утвержден, где я не знаю, но где-то он утвержден и завершен и поэтому в общем пересматривать его – это глупое бессмысленное занятие, которое что продемонстрирует? Только необразованность того, кто этим занимается, и непониманием его, что основные приоритеты уже расставлены. Ну, есть вообще даже совсем даже банальные стереотипы типа того, что философия дает возможность познать мир или даже изменить его. Что философствовать могут только мужчины, ну, женщины, единицы могут заниматься подсобными работами, ну, в общем, не их это дело. Настоящая философия возможна лишь в рамках европейской культуры, или наоборот истинная философия содержится в эзотерических учениях Востока, и так далее. Бесконечное количество мифологических конструкций, через которые не продраться. У российской философии есть еще одно важное серьезное горе. А именно – есть два противоположных, но совершенно однопорядковых стереотипа. Первый стереотип: философия является служанкой идеологии, поэтому все философы лживые и продажные. И второй стереотип: философия должна непременно противостоять государственной идеологии, а её создатель или носитель должен быть борцом с существующим строем.

Поэтому, как я только что говорил, неловко писать, и как-то мы чувствуем себя не очень удобно, когда пишем о таком богатом, знатном, привлекательном и успешном Белосельском-Белозерском. Уж больно он хорошо жил для того, чтобы быть философом. А Болотов всю жизнь почитал власть предержащих, был в прекрасных отношениях с начальством. Он дружил с Григорием Орловым, и вообще ему в голову не приходило бороться с самодержавием. Поэтому здесь надо искать какие-то другие подходы. Я повторяю, Болотов для этого благодатный совершенно человек. Тем не менее, публикации его довольно редки. И в основном это публикации, связанные не с философскими его работами.

Хотя я, пожалуй, остановлюсь только еще на одном. Я уже час задерживаю ваше внимание, выступая за двоих, я понимаю, что это очень утомительно, но я отметил бы такую важность особенность Болотова. Это мне кажется, очень хорошо характеризует в каком-то смысле и наше национальное философствование. Потому что Болтов старается стать философом, но философом так сказать практическим, способным жить в соответствии со своими принципами. Он не уходит вот в эту абстракцию, а он пытается всерьез заниматься философией. Он пытается начинать с вольфианства, вольфианство его не устраивает. Затем он идет и находит себе другого учителя – Христиана Августа Крузия и также это его не удовлетворяет. Т.е. он перепробовал… Нельзя сказать, что этот человек – самоучка, сидит в своей деревне. Нет, вы все прекрасно знаете, что он и в Европе был и ознакомился с европейским философствованием и был достаточно хорошо образован. Но, воспользовавшись «Манифестом о вольности дворянства», несмотря на то, что его тот же Орлов пытался вовлечь в заговоры придворные, Болтов в ужасе бежал от всего этого, и дальше свою жизнь проводил в своем имении и фактически никакой политикой ни в коем случае не занимался. И никогда не занимался таким абстрактным теоретизированием. Т.е. для него практика была не политическая борьба, а голая теория не устраивала его также. Болотов пишет о сознательном отказе от использования строго фиксированных понятий и философского категориального аппарата с тем, чтобы, заменяя их символами, наглядными образами и аллегориями, можно было бы более эффективно, более непосредственно воздействовать даже на самого неподготовленного читателя, вовлекая его в атмосферу философских размышлений. Целью познания у него является не осмысление истины, ну как бы это сказать, а достижение счастья. Точнее истина представляет собой путь к благополучию, цитата из Болотова «благополучию человеческой жизни и средствах к приобретению оного». «Дело не в том состоит, – пишет А.Т. Болотов, – чтобы знать все вещи в самую тонкость, но в том, чтобы знанием оным пользоваться».

Само сочинение «О душах умерших людей», которое опубликовано в этой книжке, его содержание практически видно из её названия. Болтов довольно детально и подробно пытается осмыслить и выразить сверхъестественные сущности на языке обыденных понятий и представлений. Пожалуй, это, скорее всего что-то типа философско-теологической утопии. Потому что Болтов пытается представить обыденную жизнь, повседневность в мире трансцендентных явлений. Так сказать трансцендентная повседневность. Как будет выглядеть жизнь после смерти с точки зрения сознания обычного человека? Можно много говорить о влияниях на Болотова, скажем, Юнга-Штиллинга, который был страшно моден в тот момент, когда Болтов писал свое сочинение. Однако мне кажется не это самое важное и не этот анализ нам даст самое интересное в Болотове. Болтов прожил достойную жизнь и, как говорят должен сделать истинный философ, вполне подготовился к смерти, потому что даже эту область он сумел приспособить к своему характеру, осмыслить и почти обжить.

Те личности, которых народ считает своими национальными героями, могут многое сказать о самом народе, правда ведь? Я не буду развивать эту тему, я хочу лишь заметить. Что очень симптоматично, что люди, подобные Болотову, никогда не почитались в нашей стране образцом для подражания. И дело не в его философской теории. Однако эта теория давала мыслителю возможность делать свои отношения с миром светлыми и гармоничными. И что еще более сложно – понять себя. Его философствование стало его образом жизни.

Спасибо большое вам за долготерпение!

(Аплодисменты)

 

А.А. Ермичев: Спасибо, Михаил Игоревич! Спасибо большое. Значит, друзья мои давайте все-таки договоримся соблюдать те правила, о которых поначалу я говорил. Сейчас мы дадим слово Алле Августовне. Вы уже видимо подготовили вопросы, каждый из вас подготовил какие-то вопросы. И после выступления Аллы Августовны вы задаете вопросы, а Михаил Игоревич и Алла Августовна будут сами решать, кто из них будут отвечать на этот вопрос. Пожалуйста, Алла Августовна.

 

Выступление Аллы Августовны Златопольской

А.А. Златопольская: Мое выступление посвящено, и статья в этой книге посвящены частной теме. В частности я занимаюсь воздействием идей Руссо в России. И мое выступление подходит к моим научным занятиям, это «А.М. Белосерский-Белозерский, миф о Руссо и апокрифические сочинения Жан-Жак Руссо в русской культуре». Т.е. не подлинные сочинения, которые долгое время считали подлинными. И с другой стороны вот эти апокрифические сочинения, сквозь них очень хорошо виден миф о Руссо. Т.е. как воспринимался Руссо в русской культуре XVIII, XIX и даже XX века.

Вообще, влияние Жан-Жак Руссо Влияние Жан-Жака Руссо является одним из наиболее сильных в русской мысли и в русской культуре. Идеалом для русской общественной мысли являлся не кабинетный философ, а мудрец, отвечающий на вопрос о смысле жизни, подкрепляющий свои философско-антропологические и этические концепции собственным примером. В русской традиции одним из таких мудрецов и являлся «женевский гражданин». Прекрасно сказал об этом Д. В. Философов в статье, посвященной двухсотлетнему юбилею со дня рождения Руссо, и вышедшей в свет в 1912 году. Он отмечает в этой статье, что Руссо «искал не бескорыстной, холодной истины, а правды и справедливости. В истории русской мысли Руссо следует отвести почетное место» (1). Противопоставляя Вольтера и Руссо,Философов далее пишет: «Без особых усилий мы можем представить себе Руссо, спорящего в кругу петрашевцев. Нас не удивило бы, если бы он подсел к столу в грязном трактире, где Алеша и Иван Карамазовы спорили о Боге под звуки "Травиаты". Вероятно, Пьер Безухов и Платон Каратаев рады были бы иметь Жан-Жака своим товарищем по плену. Но разве можем мы себе представить в такой обстановке Вольтера?

Биография Руссо – тяжелая, страшная. Он сам сгустил ее краски в своей "Исповеди", впадая порой от застенчивости в цинизм. Характер у него был злобный, сварливый. Отношение к собственным детям, которых он, как щенков, таскал в воспитательный дом, нам представляется чудовищным. В жилах Руссо текла карамазовская кровь. Но Руссо не боялся общественного мнения, не боялся "юродства". В нем была своя скромность, коренившаяся в сознании внутреннего, душевного величия. <…> Вольтер был в постоянных сношениях с Россией. <…> Руссо, вероятно, никогда и не думал о России. Он не заботился об истории, потому что сам делал ее. И вышло так, что для России он оказался гораздо нужнее, нежели Вольтер. Вольтер – до мозга костей француз и сын своего времени. Руссо разорвал цепи времени и пространства, вышел за пределы национальности и эпохи. <…> … "всечеловек" Руссо слишком много нам дал и слишком тесно связан с будущим культуры русской» (2).

Тема «Жан-Жак Руссо в России» является предметом многих статей и исследований. В тоже время в наших исследованиях не обращалось внимания на такую особенность библиографии Жан-Жака Руссо и бытования его идей как наличие большого количества апокрифических сочинений, которые долгое время, на протяжении десятилетий или даже столетий, приписывались Жан-Жаку. Вообще наличие апокрифов, которые долгое время считались подлинными сочинениями, и апокрифичность которых была доказана зачастую только в XX веке, является в большей мере чертой французской культуры, чем культуры русской. Одним из наиболее ярких примеров литературной подделки во французской культуре являются псевдо-мемуары госпожи д’Эпине. В то же время выбор сюжетов для апокрифических сочинений, якобы принадлежащих женевскому гражданину, выбор их для перевода, восприятия и цитирования в другой культуре, например русской, показывает, каков был его образ в глазах современников, какие стороны руссоистского учения воспринимались прежде всего, и мыслителями, и массовым читателем той эпохи, вносит дополнительные штрихи в понимание образа Руссо в России. Ведь в России, переводя апокрифические сочинения, читая их, не сомневались в их подлинности, их принадлежности перу Руссо.

Бытование одного из апокрифических писем Руссо прямо связано с нашим соотечественником, писавшим на русском и французском языке, дипломатом, поэтом и философом Александром Михайловичем Белосельским-Белозерским (3). Как дипломат, Белосельский-Белозерский был посланником России в Дрездене, Вене и Сардинии. Белосельский-Белозерский является автором философского сочинения «Дианиология, или философская картина разумения», «Диалога на смерть и на живот» (на русском языке) «Первого диалога Эспера, сына князя Белосельского, с мудрецом» (4). Философско-исторические взгляды Белосельского-Белозерского выражены им в «Послании к французам», «Послании к англичанам», «Послании к республиканцам Сан-Марино», а также во втором «Послании к французам» (5) Белосельский-Белозерский, русский дипломат, был знаком со многими мыслителями Европы, в частности переписывался с Мармонтелем, Кантом, де Линем, Вольтером, Бернарденом де Сен-Пьером, Бомарше, Лагарпом.

Письмо к Вольтеру носит характер парадного поэтического послания, где прославляется гений «фернейского патриарха», письмо носит отнюдь не частный, личный, а скорее литературный характер. Белосельский в стихах прославляет «великого Вольтера» и его славу, он говорит «примите искреннее почтение сына Севера (6), Белосельский-Белозерский отмечает в письме Вольтеру, что он пишет на языке «Если бы Вы на нем не писали, абсолютно чужом для меня» (7). Письмо Белосельского-Белозерского датируется мартом 1775 года, и было опубликовано им в «Mercure de France» в мае 1775 года вместе с ответом Вольтера. Письмо Вольтера, ответ на письмо Белосельского-Белозерского, подлинное, рукопись письма, имеющаяся в альбоме князя Белосельского-Белозерского, воспроизведена в книге Верещагина «Московский Аполлон» и написана рукой Ваньера, секретаря Вольтера. Письмо Вольтера также носит литературный, парадный характер. Вольтер пишет «Старик 81 года, подавленный тяжелыми недугами, почувствовал некоторое утешение в страданиях, получив то прелестное послание в стихах и прозе, которыми Вы его почтили на языке Вам чуждом, но на котором Вы пишете лучше, чем вся наша придворная молодежь. Я бы приехал Вас отблагодарить за него в Женеву, если бы это позволили мои страдания, лишающие меня возможности пользоваться обществом. Перечитав Ваши стихи, я сказал себе мысленно: "В ледяной стране Овидий увидел однажды дочь нежного Орфея; их разогретые пламенем сердца отдались песням стихам и любви. Боги благословили их излияния, рожденный от них сын оказался украшенным их талантами. Вы произошли от него, познайте же Ваших родителей и Ваше благородное происхождение. Примите, князь, выражение уважения фернейского старца (8). Обмен письмами был прежде всего упражнением в языке и изящной словесности, способом представить себя великому человеку как ценителя не чуждого литературе. Необходимо сказать, что такой же парадный характер носит послание Белосельскому-Белозерскому Жака Делиля. Это послание под заглавием « A M. le comte Belozosky », посвящено, как указал известный библиограф С.Д. Полторацкий в своих заметках, хранящихся в Отделе Рукописей Российской Государственной библиотеки, А. М. Белосельскому-Белозерскому (9).

Письмо Жан-Жака Руссо Белосельскому-Белозерскому имеет иной, частный характер. По мнению Р. Ли в его комментариях к «Полному собранию переписки» Ж.-Ж. Руссо, это не подлинное письмо, а письмо поддельное, апокрифическое, и автором этого письма является сам Белосельский-Белозерский (10). Между тем, во всех предыдущих изданиях, это письмо считалось подлинным, в частности в переписке Руссо, изданной в 20 - 30-х годах (11), а также в «Полном собрании сочинений», изданных в серии «Библиотека Плеяды», где это письмо не раз цитируется (12). Однако Р. Ли приводит веские доводы, доказывающие апокрифичность этого письма. Ли отмечает, что Руссо датирует это письмо 27 мая 1775 года. Но в этот год Руссо написал минимум писем. Найдены всего два письма. Уже несколько лет Руссо писал письма только необходимые. Данное письмо не является абсолютно необходимым. В то же время оно слишком длинно для письма, написанного из любезности. Как отмечает Р. Ли, комментируя фразу в начале письма «Благородные сердца отвечают друг другу и испытывают ответные чувства, и я говорил, перечитывая Ваше письмо из Женевы: немного людей столь вдохновляют меня на это» (13): «Кто не видит, что здесь говорит князь, а не Жан-Жак» (14). Ли отмечает, что в 1775 году крайне маловероятно, чтобы Руссо так обращался к мало или почти совсем не знакомому лицу. Нет никаких свидетельств, что какие-либо отношения имели место между Руссо и Белосельским-Белозерским, однако Руссо приглашает Белосельского-Белозерского к себе, привилегия неслыханная в 1775 году для почти незнакомца. Руссо пишет: «Когда Вы возвратитесь в Париж, приходите, и мы поговорим» (15). Ли также отмечает, что если письмо к Вольтеру и ответ Вольтера, датированный 27 марта 1775 года появились в « Mercure de France » уже в мае 1775 года, при жизни Вольтера, то письмо Руссо к Белосельскому-Белозерскому не появилось при жизни «женевского гражданина», оно появилось в сборнике «Послание к французам, англичанам и республиканцам Сан-Марино» в 1784 году (16). Здесь можно добавить, что письмо Белосельского-Белозерского к Руссо неизвестно вовсе. И, как отмечает Р. Ли, скорее всего требование в письме сжечь его, требование, совсем не характерное для Жан-Жака в 1775 году, является оправданием того, что письмо якобы Руссо не появилось при жизни «женевского гражданина».

Кроме того, как отмечает Р. Ли, свидетельством неподлинности письма является то, что в этом письме затрагивается очень большое количество «руссоистских» тем, казалось бы, все руссоистские темы, какие возможно. И интересно проследить, учитывая то, что письмо было написано Белосельским-Белозерским, какой образ Руссо важен для него, в чем самое важное для него в образе и учении Руссо. В своей «Дианиологии» Белосельский-Белозерский называет Руссо дважды Гением. В этом произведении Белосельский-Белозерский исследует познавательные способности человека, которые он называет разумением (entendement). Познавательные способности автор делит на несколько сфер. Низшая сфера – это сфера глупости, тупоумия. Из представителей человеческого рода к ней принадлежат лишь слабоумные. Вторая сфера – это сфера здравого смысла, рассудительности. Следующая сфера – это сфера рассудка. Более высокая сфера – эта сфера проницательности или трансцендентности. Люди, принадлежащие к этой сфере, характеризуются способностью к глубокому размышлению, к проникновению в суть вещей. И наивысшая сфера – это сфера духа.

В приложении к своей книге Белосельский-Белозерский дал наглядную картину сфер, начиная низшей и кончая высшей, а также поместил «Дианиологическую классификацию многих известных личностей», по этой классификации Руссо принадлежит к сфере духа. К сфере духа принадлежит и Вольтер, однако, автор книги помещает его не среди философов, а среди литераторов, ученых и поэтов. В «Послании к французам», напечатанном в сборнике, где было помещено письмо Руссо, он пишет, что «Мы, русские, не имеем, по крайней мере, этого печального пристрастия удручать таланты и оскорблять гения. Жан-Жак в России был бы богом»; говоря о архиепископе Платоне, и противопоставляя его архиепископу Кристофу де Бомону, который выступил против Руссо с пасторским посланием, он пишет «Он (архиепископ Платон – А. З.) не был бы бессовестным хулителем Руссо» (17). В то же время в «Дианиологии» Белосельский-Белозерский считает, в отличие от Руссо, что люди не равны по природе (18). Темы, которые он затрагивает в сочиненном им письме от имени Руссо таковы – неблагодарность соотечественников Руссо, воспоминания Руссо о годах проведенных в Женеве, гордость от занятия перепиской нот и тем, что он зарабатывает хлеб своим трудом, предпочтение крестьян знатным господам, темы затрагивающие личность Руссо и темы нравственно-этические. «Вы жалеете, что мои бывшие соотечественники не выступили в мою защиту, когда их пастыри, можно сказать, умерщвляли мою душу. Трусы! Я им прощаю несправедливости, может быть, только потомство за них отомстит. В данный час я вынужден больше сожалеть, чем они. <…> О, озеро, на берегах которого я провел сладостное время моего детства; очаровательные пейзажи, где я видел впервые величественное и трогательное зрелище восхода солнца, где я изведал первые сердечные чувства, первые порывы дарования, ставшего с тех пор слишком повелительным и слишком знаменитым! увы, я вас не увижу более. Эти колокольни, которые возвышаются среди дубов и елей, эти стада, эти мастерские, эти фабрики, странным образом разбросанные на горных потоках, в пропастях, на скалах, эти многолетние деревья, эти источники, эти луга, эти горы, которые видели меня при рождении, они больше не увидят меня. <…> Вы меня спрашиваете, переписываю ли я ноты. А почему нет? Неужели стыдно зарабатывать на жизнь своим трудом? Вы спрашиваете, продолжаю ли я писать: нет, я не буду больше этого делать. Я сказал людям истину, они отвергли ее, я более ничего не буду говорить.<…> Мне принесли на днях новую комическую оперу, музыка Гретри, которого Вы так любите, и слова безусловно умного человека. Но опять знатные господа действуют в лирической сцене. Я прошу прощения, князь, но у них нет нужного тона, здесь надобны добрые поселяне» (19), - пишет Белосельский-Белозерский от имени Руссо.

Особенно важен для князя образ Руссо как учителя жизни. Этот образ очень характерен для русской литературы, начиная с Фонвизина. Для Белосельского-Белозерского очень притягателен девиз «женевского гражданина» «Vitam impendere vero » (Посвятивший жизнь истине). «Вы спрашиваете, продолжаю ли я писать: нет, я не буду больше этого делать. Я сказал людям истину, они отвергли ее, я более ничего не буду говорить.<…> (20), - пишет он от имени Руссо. И в то же время Белосельский-Белозерский желает внешнего признания, знаков этого признания, писем от великих людей, и когда не получает письма от Руссо, сочиняет его сам. В борьбе, которая идет в душе князя между принципом искренности и правдивости Руссо и внешним блеском Вольтера, выигрывает Вольтер.

Как отмечает Р. Ли это «очень ловкая стилизация для 1784 года, но недостаточно ловкая для 1980» (21). Этот апокриф нашел отражение и в русской культуре. В 1841 году в «Русском вестнике», издаваемом Н. Гречем, была помещен перевод этого письма с небольшой заметкой, где, кстати, стихи Вольтера из его письма Белосельскому-Белозерскому приписывались Альбани (22). В заметке отмечалось, что письмо «показывает, как любил бедный Руссо князя Белосельского и дополняет характеристику Женевского чудака» (23).

И даже в 1959 году в сборнике Ж.-Ж Руссо. «Об искусстве: Статьи, высказывания, отрывки из произведений» был помещен в русском переводе отрывок из данного письма как из подлинного письма Руссо (24).

Для русской культуры очень значима антитеза Руссо – Вольтер. Не случайно одним из первых печатных переводов сочинений Руссо явилось письмо Руссо к Вольтеру по поводу поэмы Вольтера на разрушение Лиссабона (25), а одна из первых печатных оценок произведений Руссо - примечание И.-Г. Рейхеля к этому письму, где Рейхель сближает Руссо и Вольтера (26). Мыслители России, как правило, отнюдь не все принимают в руссоистской «религии сердца», в частности, не принимаются рассуждения о естественной религии, отрицание необходимости молитвы как просьбы к Божеству. Так, Е. Филомофитский пишет в своих примечаниях к письму Руссо по поводу поэмы Вольтера «О разрушении Лиссабона», сближая позиции Руссо и Вольтера: «И я осмеливаюсь заметить, что Руссо здесь и несправедлив, и противоречит сам себе. Он жаловался на учение Волтерово, отнимающее всю возможность избегнуть зол <…> и даже утешение мыслить о том иначе; а сам, отрицая содействие промысла в неделимых, не еще меньше утешительное проповедует учение? Не допускает ли фатализма? Не уничтожает ли свободу нашу? Не отнимает ли самую отрадную мысль у людей, в Откровении везде им проповедуемую: что наша молитва проходит небеса и преклоняет Бога?<…> Руссо, порицая Философов – сам достоин за это порицания: он, конечно, не знал спасительных истин откровения; он сам не так понимал Провидение Божие» (27).

В тоже время, рассматривая проблему мирового порядка, мировой гармонии, мыслители склонялись, так же, как автор примечаний к письму Руссо Вольтеру И.-Г.Рейхель, к концепции Руссо, по которой существует предустановленная гармония, в божественном мире все благо, а зло является делом рук людей. Такова, например, точка зрения В. Левшина (28). Обращение к религиозным взглядам Руссо тем более характерно, что в своей утопии «Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белеве» Левшин испытал воздействие Вольтера.

Сближение «естественной религии» Руссо с христианством особенно характерен для масонских кругов, в которых и на протяжении второй половины XVIII века и в начале XIX велик интерес к «Исповеданию веры савойского викария», нравственно-гуманистическим аспектам религии Руссо. Христианство, как и «деизм сердца» Руссо интерпретируется в нравственном аспекте, подчеркивается идея терпимости и любви. Белосельский-Белозерский ближе в своих религиозных воззрениях к религии сердца и культу природы Руссо, чем к рационалистическому деизму Вольтера. Таковы его религиозные воззрения в философском диалоге Эспера, сына князя Белосельского, с мудрецом (29).

Откликнулись русские читатели и издатели и на смерть Вольтера и Руссо, и не только в 1778 году, в год смерти мыслителей. Статьи и произведения, посвященные их смерти и посмертной судьбе, появляются и позже. И среди этих произведений появляется эпитафия Вольтеру, в настоящее время признающейся апокрифической, сомнительной, современными исследователями.

 

Вот эта эпитафия:

Plus bel espris que grand génie

Sans loi, sans moeurs, sans vertu,

Il est mort comme il a vécu,

Couvert de gloire et d’infamie.

 

В частности она признается сомнительной в издании полного собрания сочинений Руссо (Библиотека «Плеяды») (30), а также в «Correspondance complète », в комментариях Р. Ли (31). Кроме того, в рукописях, хранящихся в Библиотеке Вольтера в Российской Национальной Библиотеке, в тетрадке с замечаниями Ваньера, секретаря Вольтера, на Собрание сочинений Вольтера имеется следующая ремарка Ваньера: «Это эпитафия гнусная. Кстати, я не думаю, что она принадлежит Руссо» « C'est cette épitaphe qui est infâme. D’ ailleurs je ne crois pas de Rousseau» (32), что подтверждает апокрифичность эпитафии. Однако под именем Руссо эта эпиграмма была переведена в 1788 году Алексеем Федоровичем Малиновским (33). Вот этот перевод:

 

Ум быстрый, не великий дух

Без честности и добрых нравов.

Как жил, скончался так вослед

своих уставов

И славой и студом исполнив

света слух. (34)

 

В 1800 году в сборнике П.В. Победоносцева «Сокровище полезных увеселений, или Лекарство, врачующее людей, преданных печали и скуке: Собрание трудов одного россиянина из сочинений и переводов» появляется «Эпитафия Господину Волтеру Ж. Ж. Руссом на фран<цузском> языке сочиненная»:

 

«Остаток бренного покрыл сей камень тела

Из коего душа Волтера излетела

Ум быстрый сокровен, но не великий дух;

Что чувствовал, вещал и поражал тем слух;

Днесь глас его умолк, зрак мрачностью покрылся;

Во бездыханный труп Герой сей превратился;

В полях был знаем он, известен в городах,

Словами уст своих противникам был страх;

Без добродетельных он христианских нравов

Как жил, скончался так, во след своих уставов.

Но вы ученики учителя сего!

Не верьте в слепоте учению его;

Очистите умы; забудьте то, исправьтесь

И некончаемой погибели избавьтесь». (35)

Как видно, переводом апокрифической эпитафии, здесь являются только третья, четвертая, девятая и десятая строки. Остальное это, можно сказать, стихотворение авторское, стихотворение П. В. Победоносцева, то есть этот перевод апокрифического сочинения также не подлинный, а апокрифический. Образы Руссо и Вольтера в данном стихотворении мифологизированы. Религиозному, добродетельному Руссо здесь противопоставляется Вольтер как противник действующих нравственных устоев, образ, получивший распространение в общественном сознании, особенно после Французской революции. Достаточно часто они рассматриваются вместе в качестве антиподов, их противопоставление происходит по формуле, известной еще в античности - «плачущий Гераклит – смеющийся Демокрит». Появляются множество оригинальных и переводных сочинений, сопоставляющих Руссо и Вольтера (36). В массовой литературе, прежде всего, Вольтер обвиняется в подрыве религиозных устоев, в нигилизме, отрицании и даже в прямом разврате, особенно в памфлетах, изобличающих Вольтера и вольтерьянство (37).

Религия сердца Руссо в данной эпитафии интерпретируется в духе догматов христианской, православной веры, как они трактуются церковью. Не случайно, даже переведенные строки переведены не точно, в частности, говорится не о «нравах», а о «добродетельных, христианских нравах». А строка о «некончаемой погибели», безусловно, не характерна для религиозных воззрений Руссо. Таковы два перевода апокрифической эпитафии Вольтеру, опубликованной под именем Руссо.

Некоторое сомнение в подлинности этой эпитафии было высказано еще в статье Э. Радлова «Отношение Вольтера к Руссо», вышедшей в свет в 1890 году, где эта эпитафия была воспроизведена на французском языке (38). Как отмечает Э. Радлов в данной статье, «В Париже приписывали Руссо следующую эпитафию на Вольтера» (39).

Однако, необходимо отметить, что под именем Руссо данная апокрифическая эпитафия появляется в современном переводе и в наше время (40).

Другим апокрифическим письмом Руссо, которое не привлекало к себе внимания, но которое переводил в начале XIX века В.А. Жуковский, явилось так называемое письмо Ж.-Ж. Руссо к Сесилии (41). Оно появилось впервые в России в переводе В. А. Жуковского в журнале «Вестник Европы», а затем переиздавалось три раза: дважды в «Переводах в прозе В.А. Жуковского» и в «Собрании образцовых сочинений», то есть пользовалось популярностью, было хорошо известно. Последнее издание данного письма в начале XIX века появилось в «Переводах в прозе В.А.Жуковского» в 1827 году. Но в конце XIX века появляется несколько другой вариант этого письма в журнале «Изящная литература», причем автор публикации перепечатывает его из французского журнала «Le Livre . Revue du monde littéraire. Bibliographie Retrospective», публикатором письма Руссо в этом журнале был Франсуа-Режи Шантелоз (42). Хотя рукопись, которую публикует Шантелоз, написана не рукой Руссо, Шантелоз уверен, что это произведение Руссо. Автор перевода в журнале «Изящная литература» не ссылается на перевод Жуковского, он о нем просто ничего не знает (43). Этот вариант письма отличается от переведенного Жуковским, оно более обширное, имеется дата 28 марта 1770 года. Адресат письма здесь обозначается как Сесилия Гобарт. В росписи журнала «Вестник Европы», осуществленном в «Сводном каталоге сериальных изданий России» (Т.1. Журналы. А – В), автором «Письма к Сесилии», которое перевел Жуковский, назван Ж.-Ж. Руссо (44). Данный перевод Жуковского атрибутируется как “Письмо Ж.Ж. Руссо” и в статье И.А. Айзиковой «Прозаические переводы В.А. Жуковского в “Вестнике Европы"» (45). Только в книге Х. Айнштедта “Жуковский как переводчик” отмечено, что письмо апокрифическое, но оригинал его не найден (46). Однако письмо принадлежит не Руссо, а является подделкой, принадлежащей графу д’Антрегу, авантюристу, роялисту, шпиону, врагу Наполеона и последователю «женевского гражданина». Это было доказано А. Коббеном и Р.С. Элвисом, авторами статьи «Ученик Жан-Жака Руссо. Граф д’Антрег», напечатанной в 1936 год (47). На авторство графа д’Антрега указывает и библиографический указатель произведений Ж.-Ж. Руссо (48), изданный во Франции, а также одна из последних работ, посвященных графу д’Антрегу, работа Р. Барни «Граф д’Антрег – ученик-аристократ Ж.-Ж. Руссо. От очарования к отречению», Барни отмечает, что письма Руссо к Сесилии, сочиненные д’Антрегом, являются отрывками из его романа «Анри и Сесиль» (49). Считает подделкой д’Антрега письмо «К Сесилии» и Р. Ли в своих комментариях. Со ссылкой на статью Коббена и Элвиса он пишет, что было обнаружено множество писем Руссо к Сесилии, написанных рукой графа д’Антрега (50), и что напечатанное Шантелозом письмо только часть большого письма, написанного д’Антрегом. Ли отмечает, что Миледи Говард – это выдуманный персонаж (51). О переводе Жуковского Ли ничего не знает.

Однако, внимательно просматривая «Вестник Европы», можно заметить, что Жуковский ссылается на графа д’Антрега. Так он переводит рассказ немецкого писателя Гартлиба Меркела «Путешествие Жан-Жака Руссо в Параклет», где Меркел в качестве предисловия пишет: «Еще не все сочинения Жан-Жака Руссо известны Публике. Одна из лучших его приятельниц, Милади Говард, имеет манускрипт, которого содержание, быть может, не менее самой Элоизы привлекательно. Список с этого манускрипта, найденный между бумагами известного Графа д’Антрегю, находится теперь в руках господина Лаканаля. Оно заключает в себе рассуждение о Виландовом Агатоне, которого Ж.-Ж. Руссо читал в переводе; отказ Дидроту на предложение десяти тысяч ливров годового пенсиону от имени императрицы Екатерины, и, наконец, следующие два происшествия. Мне удалось их слышать – не спрашивайте где? – и сердце мое наполнилось теми сладкими, живыми чувствами, которые всегда производит в нем трогательный голос Жан-Жака; я решился описать их просто, без всяких витийственных украшений, и, есть ли можно точно так как слышал. Читатель, со временем, будет иметь в руках и самую повесть Жан-Жака Руссо: тогда я первый забуду сии строки, написанные мною в минуту сладкого волнения души, произведенного магическим его даром» (52), Меркел приводит рассказы из биографии Руссо, во многом выдуманные графом д’Антрегом. А в «Вестнике Европы», переводя апокрифическое письмо Руссо, Жуковский пишет: «Перевод с манускрипта, который нигде еще не был напечатан. Любопытно знать, кто эта Сесилия? Быть может, та самая Милади Говард, с которою Ж.-Жак познакомился к старости…» (53).

Кроме того, в Российской Национальной библиотеке в архиве Я.Я. Штелина нами обнаружен список «Письма к Сесилии» на французском языке, который можно датировать концом XVIII – началом XIX века, письмо датировано 28 марта 1770 года. Это французский текст письма опубликованного Жуковским (54). Таким образом, рукописи из бумаг графа д’Антрега, в частности так называемое «Письмо к Сесилии» известны уже в конце XVIII - первое десятилетие XIX века.

В «Письме» речь идет о самоубийстве, о его дозволенности. И как пишет в 1884 году публикатор письма Шантелоз, письмо является «апологиею самоубийства». Размышления над проблемой самоубийства является важной темой в русской и французской культуре XVIII – начала XIX века. Неоднократно переводилось письмо XXII из 3 части романа Руссо «Юлия, или Новая Элоиза», где Руссо размышляет о самоубийстве и предостерегает против него. Однако, если в «Новой Элоизе» Руссо выступает против самоубийства, то в данном письме, написанном от имени Руссо д’Антрегом, Руссо выступает как его апологет.

«На крайних пределах жизни мы видим гроб: там, говорит мне сердце, соединишься с нею навеки! Кто любит, тот верит бессмертию! и какой любовник в лучшие минуты страсти своей способен быть атеистом? В сем отдалении, мрачном для взоров ума, но озаренном надеждою и мечтами для ея нежного сердца, открывается мне счастие беспредельное. Но как могу воображать ето счастие без соединения с тем, что было мне драгоценно, что украшало мою земную жизнь, без чего и самое бытие мне кажется непостижимым. Сесилия! и самый небесный рай для души, воспламененной любовью, не иное что, как ето соединение.

О мой друг! почувствуй сию надежду, неописанно сладкую надежду, которая исполнится для любовников при выходе их из жизни! Все, что ни имели они земного, похищенное у них смертию, соединится в едином гробе; но то, что в них бессмертно, что неподвержено уничтожению, то будет неразлучно и навеки. И ты удивляешься, что можешь желать смерти? и ты удивляешься, что счастливый твоею любовью человек об ней мыслит? Ах, милый друг! я несравненно более удивляюсь тому, что вы не летите к ней на встречу, и падаю к стопам вечного Существа, которое наши надежды на будущее согласовало с намерениями своей мудрости! О! если бы все могли их чувствовать так живо, как я в сию минуту их чувствую, тогда захотел ли бы кто-нибудь остаться жителем сего мира?» – вот один из отрывков этого довольно большого письма, сочиненного от имени Руссо д’Антрегом, в переводе В. Жуковского (55).

В этом, думается, проявляется влияние романтических настроений конца XVIII - начала XIX века, а также слухов о том, что сам Руссо наложил на себя руки.

Таким образом, такой апокриф, как «Письмо Ж.-Ж. Руссо к Сесилии», был популярен в России на протяжении первой трети XIX века, однако в популярной периодике этот апокриф как подлинное сочинение появляется и в конце века.

Подтверждением популярности и широкого распространения апокрифов д’Антрега является также то, что в Российской Государственной библиотеке нами обнаружен еще один список, сделанный рукой неизвестного, письма к Сесилии на французском языке, заголовок письма: Réponse de J.J. Rousseau à Milady Cecile H., архивариусом оно обозначено как «Письмо к Цецилии», оно также отличается и от письма, переведенного Жуковским, и от письма к Сесилии Гобарт, напечатанном в 1884 году, на письме стоит другая дата и место – Париж, 7 июня 1774 года, то есть это совершенно другое письмо (56). Это письмо от имени Руссо также написано д’Антрегом, оно воспроизведено в статье Коббена и Элвиса (57). Роже Барни в своей книге отмечает, что это первое письмо от имени Руссо из романа в письмах «Анри и Сесиль» (58).

Апокрифические сочинения Руссо появляются в конце XIX века не только в популярных русских журналах. Сведения о них, как о подлинных сочинениях Руссо, имеют место и в академических научных трудах. Это было вызвано уровнем современного исследования произведений и корреспонденции Руссо. Так, В. И. Герье цитирует в своей статье «Понятие о народе у Руссо» письмо баронессе Безенваль: «Я виноват, я ошибся, я считал вас справедливой, но вы дворянка, и я бы должен был понять, как неприлично мне, иностранцу и плебею, жаловаться на дворянина… Если он ведет себя без достоинства, то это потому, что дворянство его от того избавляет» (59). Данное письмо, датированное ноябрем 1744 года, в настоящее время считается апокрифическим (60).

Таким образом, апокрифические произведения сыграли определенную роль в русском руссоизме. Именно апокрифические сочинения ярче представляют нам образ Руссо в общественном сознании, и в частности, антитезу Руссо – Вольтер. В целом апокрифические сочинения, литературные подделки и мистификации более свойственны французской культуре, чем культуре русской. И производство этих литературных мистификаций, апокрифических сочинений свойственно русским писателям и мыслителям, писавшим на французском языке. Это Белосельский-Белозерский, а в XIX веке (независимо от проблемы апокрифических сочинений Руссо), в более широком контексте, это, безусловно, П.Я. Чаадаев. Правда, Чаадаев, как правило, не скрывал своего авторства. У него есть «Записка графу Бенкендорфу от имени И.В. Киреевского», однако ни для кого не было секретом, что записку написал Чаадаев, его письмо «К самому себе от имени М.Ф. Орлова» говорит само за себя. Да и первое «Философическое письмо», напечатанное в «Телескопе», не было подписано.


Приложения

 

Вольтер

Стихотворение, посвященное Белосельскому-Белозерскому

 

Встретил Овидий в степях Орфееву дочь,

Мигом слюбившись, в восторге святом

Много сложили дум чудных вдвоем,

Тешась любовью весь день, весь вечер и ночь.

Вырос у них сын под пару с отцом,

Боги любовь осеняли в оные дни

Предок он Ваш. Знайте ж, кто Вам сродни

И состоят Ваши грамоты в чём.

Перевод П. П. Вяземского (61)

 

Ж.-Ж. Руссо

Письмо А.М. Белосельскому-Белозерскому

Из Парижа, 27 мая 1775 года

Ваше уважение и доверие, князь, доставило мне большую радость. Благородные сердца отвечают друг другу и испытывают ответные чувства, и я говорил, перечитывая Ваше письмо из Женевы: немного людей столь вдохновляют меня на это.

Вы жалеете, что мои бывшие соотечественники не выступили в мою защиту, когда их пастыри, можно сказать, умерщвляли мою душу. Трусы! Я им прощаю несправедливости, может быть, только потомство за них отомстит. В данный час я вынужден больше сожалеть, чем они. Они потеряли гражданина, который составляет их славу. Но что такое потеря этой блестящей химеры в сравнении с тем, что они вынудили сделать меня. Я плачу, когда я думаю, что я не имею больше ни родных, ни друзей, ни свободной и процветающей отчизны.

О, озеро, на берегах которого я провел сладостное время моего детства; очаровательные пейзажи, где я видел впервые великолепное и трогательное зрелище восхода солнца, где я изведал первые сердечные чувства, первые порывы дарования, ставшего с тех пор слишком повелительным и слишком знаменитым! увы, я вас не увижу более. Эти колокольни, которые возвышаются среди дубов и елей, эти стада, эти мастерские, эти фабрики, странным образом разбросанные на горных потоках, в пропастях, на скалах, эти многолетние деревья, эти источники, эти луга, эти горы, которые окружали меня при рождении, они больше не увидят меня вновь.

Сожгите это письмо, умоляю Вас; мои чувства опять могут быть дурно истолкованы.

Вы меня спрашиваете, переписываю ли я ноты. А почему нет? Неужели стыдно зарабатывать на жизнь своим трудом? Вы спрашиваете, продолжаю ли я писать: нет, я не буду более этого делать. Я сказал людям истину, они отвергли ее, я более ничего не буду говорить.

Вы хотите посмеяться, спрашивая меня о парижских новостях. Я выхожу только на прогулку, и всегда в одну и ту же сторону. Какие-то остряки сделали мне слишком много чести, отправив свои книги: я не читаю более. Мне принесли на днях новую комическую оперу, музыка Гретри, которого Вы так любите, и слова безусловно умного человека. И опять знатные господа действуют в лирической сцене. Я прошу прощения, князь, но здесь надобны добрые поселяне.

Моя жена часто вспоминает Вас. Мои несчастья не менее поразили ее сердце, чем мое, а мой ум все более слабеет. Мне осталась жизнь только, чтобы страдать, ее даже недостает, чтобы почувствовать, как должно, Ваши благодеяния. Не пишите мне более, князь, я не смогу Вам ответить во второй раз. Когда Вы возвратитесь в Париж, приходите, и мы поговорим.

Примите, князь, я Вас прошу, уверения в моем почтении.

Руссо.

Перевод А.А. Златопольской

(Аплодисменты)

А.А. Ермичев: Спасибо, Алла Августовна!

 

Вопросы

А.А. Ермичев: Первая часть вечера, богатого информацией, идеями завершилась. Безусловно, возникли, видимо, какие-то вопросы. Прошу вас, пожалуйста, задавайте вопросы нашим докладчикам, прошу вас!

М.П. Косых: У меня вопрос к Михаилу Игоревичу. Скажите, пожалуйста, с вашей точки зрения существует ли философский текст как таковой? Вы говорили об этом как о некой проблеме, а сами-то вы как думаете? Если есть, то какие признаки можно указать философского текста?

М.И. Микешин: На этот вопрос ответить тяжело, это как раз одна из основных наших проблем. И может поэтому мы и занимаемся XVIII веком, чтобы понять, вообще говоря, есть ли такое вот… этот текст философский, а этот вот нефилософский. И вообще нужно ли это? Может быть, можно разработать ну наверно такую гибкую методику вычитывания или прочитывания любого текста как философского. И нужно ли это? Знаете, мне кажется это такая вечная проблема, каждый решает ее для себя, но я не вижу смысла некоего жесткого определения, правда.

А.А. Ермичев: Пожалуйста (М.П. Косых)! Только сразу уточняйте вопрос.

М.П. Косых: Я только скажу идею Канта. Что философия означает стремление представить отдельно то, что в обыденном сознании представлено вперемешку. Так вот может быть такие тексты, в которых все-таки хотя бы стремление есть в виде принципов, определений и понятий, систематического ответа на поставленный вопрос, не уходящий в метафоры, уподобление и так далее. Тогда это можно брать в качестве некой основы или модели, и тогда смотреть, насколько разный подобного рода философский текст или он только складывается и так далее.

М.И. Микешин: Да, я думаю, что такой подход возможен и довольно часто встречается, правда. Я ни в коем случае не хочу его оспаривать, мне просто кажется, что он не исчерпывает ситуацию явно. Мы очень много потеряем, если будем в этих довольно узких рамках мыслить. А будем по-кантовски – и молодцы.

А.А. Ермичев: Так, друзья мои, давайте все-таки не будем вступать как Михаил Петрович, который задает второй вопрос и выступает заодно. Так не нужно. Вопросы! Так, прошу вас.

Р.Н. Дёмин: Известно, что в античности была широко распространена такая практика, когда, учитывая количество букв в слове и приписанное каждой букве то или иное число, складывали буквы – числа, составляющие слово и получали имеющее магический смысл число этого слова. При этом часто это слово было придуманным, новым. Насколько я понимаю в XVII – XVIII веке довольно распространена была подобная черта, зашифровка чего-либо, когда ты хочешь сказать то, что должно быть понято немногими. Термин «Дианиология» м неологизм, введенный Белосельским-Белозерским, не является ли он таким зашифрованным термином?

М.И. Микешин: Он просто пытался найти более адекватный термин, он использовал этот и как-то оправдывал это для себя. Но чтобы здесь был какой-то сверх-шифр, зачем?

Р.Н. Дёмин: А вот мне кажется…

А.А. Ермичев: «Кажется» даже?!

Р.Н. Дёмин: Извините, конечно. (смеется)

А.А. Ермичев: Садитесь!

М.И. Микешин: Нет, это интересно, по крайней мере, спасибо большое!

А.А. Ермичев: А у нас есть трибуна для выступлений и мы попросим Ростислава Николаевича высказать всё, что ему кажется. Пожалуйста, товарищи, еще какие вопросы? Прошу вас.

А.М. Столяров: У меня два вопроса к Михаилу Игоревичу. Михаил Игоревич, вы рассматриваете интеллигенцию как самостоятельное явление и как специфически российское явление? Это первый вопрос. А второй. Меня очень заинтересовала ваша датировка появления интеллигенции по изменению восприятия истории – дворцовые перевороты, а потом история литературы. Это ваша собственная гипотеза или она уже была в литературе?

М.И. Микешин: Я бы сказал коротко так. Эта тема с одной стороны неисчерпаемая, а с другой – не очень интересная по очень простой причине. Я имею в виду оба вопроса. Потому что бы посмотреть на интеллигенцию самая главная проблема – а как сформулировать позицию «извне»? Вот если мы сможем сформулировать позицию «извне», тогда будет интересный разговор. А если нет, вот видимо это и есть главное мучительство, как говорится, и с этой книжкой и с нашей работой. Как понять эту позицию «извне»? Разве я могу сказать, что я не интеллигент, или я вне? Я вижу недостатки. Я вижу проблемы, я вижу, что не решается. Но вот мне кажется, тогда можно и на ваш первый вопрос отвечать более обосновано, и на второй. Второй: это мне пришло в голову, но как всегда я думаю что как… я конечно не Декарт, но Декарт тоже изобретал быстрее, чем где-нибудь находил в литературе.

А.А. Ермичев: Пожалуйста, еще вопросы. Прошу вас!

Вопрос: В чем для вас разница между интеллигентом и интеллектуалом?

М.И. Микешин: Еще раз повторяю, что внешнюю позицию трудно найти. Но вы правильно уловили – это очень точный вопрос, потому что если спросить, а кого вы противопоставляете интеллигенту в данной обстановке, не политически, а в смысле работы, то конечно профессионала, у которого есть свой кодекс профессиональный. Вот, и различить их, я попытался их различить по основным принципам, потому что профессионал он занимается профессиональным делом, и для него мораль и нравственность это выполнение своего профессионального дела максимально добросовестно. Вот и все, это очень расплывчато я прекрасно понимаю.

Вопрос: Почему вы сравниваете интеллектуала с профессионалом?

М.И. Микешин: Профессионал это еще и человек, который обязательно должен анализировать себя. Вот, и это чрезвычайно редко встречается, вы знаете – это моя главная, если так можно вообще сформулировать нагло – претензия к философствованию. Очень редко в наше время попадается философ, который не просто философствует, который еще занимается рефлексией и как бы явно высказывает свою позицию. Это на самом деле примитивная такая вещь, это как бы обыкновенный уровень профессионализма. Если вы встречаетесь с каким-нибудь иностранцем самым сереньким на какой-нибудь конференции, он скажет: «Я рассматриваю этот вопрос с позиции… Я неокантианец». У нас это очень редко встречается. Сейчас вроде стало встречаться больше…

А.А. Ермичев: В основном все марксисты.

М.И. Микешин: Вот видите, Александр Александрович молодец – он тут же меня опроверг, сдаюсь (смеется).

А.А. Ермичев: Друзья мои, кто еще вопрос хотел бы задать? Прошу вас!

Р.Н. Дёмин: Обращали ли вы внимание в связи с тем, что отделов в «Дианиологии» – 9, на структуру данного произведения, связанную с числом «9»? Ведь общее количество всех параграфов – 91. И известно, какую роль играет девятка в построении древнекитайских текстов.

М.И. Микешин: Вас «посадили», не дали полемикой заняться со мной, а на самом деле мне кажется ваш вопрос очень уместный. Спасибо большое за ваши вопросы, они точно обозначают важные точки. Потому что конечно, мы никогда не можем сказать про сочинение философа XVIII века: «а там нет никакой символики, никакого шифра». Это скорее всего будет очень грубо и скорей всего мы просто не видим и не понимаем. Другое дело, что надо к этому отнестись очень аккуратно не вдумывать туда свой шифр, а вот именно попробовать посмотреть, есть ли какие-то способы обнаружить, что на самом деле. Так с любой масонской литературой такая ситуация. Так что ваш вопрос очень к месту, спасибо!

И.А. Аносова: Вопрос к Михаилу Игоревичу. Вы высказали такой тезис, что наше образование плохое, особенно гуманитарное образование. Не могли бы вы пояснить, в чем вы видите основные недостатки, интересно было бы узнать ваше суждение по поводу современного гуманитарного образования.

М.И. Микешин: То, что я сказал, я еще раз очень коротко повторю, я сравнивал не с гуманитарным образованием у них там… А поскольку сам я имею образование физическое, я кончил физический факультет нашего университета, то я могу сравнить насколько богаты и развиты и фантазия, и метафоры, которые используют физики-теоретики, я говорил. Т.е. я сравниваю фантазии, метафоры, уровень рассуждений, красоту и богатство, которое есть в естественных науках и которых так мало в гуманитарных. Хотя по нашей мифологии всё наоборот.

А.А. Ермичев: На этот счет есть анекдот о том, сколько стоят мозги, когда их продают в магазине. Очень дорогие мозги у философов. Почему? Надо много набить философов, чтобы получить килограмм мозга. Так, пожалуйста, еще какие вопросы?

Вопрос: Михаил Игоревич, вы постоянно употребляли термин «дворянство» и «аристократия». Вот для меня на самом деле это непонятно. И вот мне кажется, что дворяне наши это не аристократы в западном смысле. Дворянин – это человек служивый, который полностью зависит от государя, он ему даровал этот титул и в принципе он от него может и отобрать этот титул. И в России перед государем царем великим князем императором мне кажется одинаково бесправны были все, что крестьяне, что эти так называемые аристократы.

М.И. Микешин: Я, к сожалению, не могу ответить на этот вопрос, потому что это такие социально-политические вещи, я говорил о чисто интеллектуальных. И поэтому в моей терминологии – я признаю, что она очень грубая – дворяне – это некая такая, как интеллигенция, что-то очень расплывчатое. Так же как аристократия – высшее дворянство, наиболее образованное, наиболее богатое, имевшее возможность общаться, и жившее в Европе большую часть своей жизни. Больше ничего я не имел в виду, хотя уточнение здесь обязательно и необходимо.

А.А. Ермичев: Так, еще вопросы. Нет вопросов.

 

Выступления

А.А. Ермичев: Кто хотел бы выступить по поводу выступлений двух наших замечательных докладчиков?

Р.Н. Дёмин: Выступления мне очень понравились. Хочу поблагодарить докладчиков за выступления. Хотел бы только обратить внимание на следующее. Как это ясно из прозвучавших докладов очень трудно было, занимаясь текстами философии XVIII века, классифицировать тексты, определить, какой текст – философский, а какой – не является таковым. Трудности, мне кажется, связаны с тем, что мы часто, по сути дела, основываемся только на традиции, допустим, европейской философии. Если же применять критерии, учитывая более широкую традицию мировой философии, то у нас могут получиться другие результаты. Например, Болотов. Он уделяет большое внимание агротехнике, почвоведению. Этот момент для историков философии западно-европейской или истории русской философии может не вызывать никакого интереса и от него можно отвлечься. Однако обратимся к истории древнекитайской философии. Наибольшую известность получила традиция выделения шести философских школ: всем хорошо известны конфуцианство, даосизм, инь-ян, школа легистов, школа моистов, школа имен. Однако существовала и другая классификация философских школ Древнего Китая, согласно которой философских школ было девять. И среди этих философских школ была школа аграриев – нунцзя, уделявшая большое внимание как раз земледелию, в том числе и агротехнике, почему ее представителей и называли «школа аграриев». А если посмотреть на такую область знаний как фенология, которой Болотов тоже уделял большое внимание (по-моему, он даже считается первым отечественным фенологом), и привлечь ряд текстов древнекитайской философии, затрагивающих те же явления, то мы увидим довольно интересные параллели.

Кроме этого мне хотелось бы обратить внимание еще на следующее. Вот в публикуемых, как я посмотрел, материалах нет никаких купюр, и публикуется всё, как было у автора и задумано. Вспомним, например, двухтомник «Древнекитайская философия», желтый, в котором опубликованы древнекитайские философские тексты. Приводится один из текстов, в котором говорится о воде, как о начале всего. Этот текст явно говорит о параллели с Фалесом. Однако если приглядеться, в перевод вставлены многоточия. В чем дело? Если мы посмотрим внимательно примечания, то говорится, что опущены как не имеющие отношения к философии эмбриологические пассажи. Однако если же мы учтем эти эмбриологические пассажи, то мы увидим параллель не только с Фалесом, но и с Гиппоном Самосским, продолжателем дела Фалеса. И увидим, что эмбриологические аналогии играли очень большую роль не только в космологии Древней Греции. А если посмотрим еще и гностицизм – то там очень много уделяется внимания данным вопросам. Полистав опубликованный «Трактат о смерти и животе» Белосельского-Белозерского, я увидел, что он тоже говорит о зародыше и тоже уделяет этому некоторое внимание. Но в одном случае (при публикации древнекитайского философского текста) это было выкинуто, и поэтому нельзя увидеть параллель между рассуждениями древнекитайского мудреца и древнегреческого мыслителя, а здесь сохранено и мне кажется это положительно. В завершении еще раз хочу поблагодарить докладчиков.

(Аплодисменты)

А.А. Ермичев: Спасибо! (для следующего выступления) Да, прошу вас, пожалуйста, Андрей, Михайлович! Андрей Михайлович Столяров, писатель.

А.М. Столяров: Очень интересное выступление было, на мой взгляд, у Михаила Игоревича. Я его с большим удовольствием прослушал, но меня не очень удовлетворил ответ докладчика на мой вопрос. Если вы помните, я спросил можно ли определить интеллигенцию как самостоятельное явление. И мне было отвечено, что это, в общем, невозможно, поскольку мы не в состоянии объективизировать это понятие, т.е. посмотреть на него со стороны. Но, вообще говоря, ведь мы не можем ничего объективизировать. Мы не можем выйти из состояния человека в нечеловеческий статус, чтобы анализировать собственно человека. И мы не можем выйти из объективного мира и посмотреть на него со стороны. Тем не менее, мы этим инструментом философствования пользуемся. Это одно замечание.

Второе замечание. Мне кажется, что происходит путаница понятий между «интеллектуал», «интеллигент» и «профессионал». И мне кажется, что уважаемый Михаил Игоревич несколько смешивает «профессионала» и «интеллектуала». Не каждый профессионал это интеллектуал. Вот биолог может быть, я сам биолог, прекрасным профессионалом. Он может, знаете, какого-нибудь жучка или семейство жучков знать наизусть. У меня жена докторскую написала на этом. Но ничего за пределами вот этой вот небольшой ячейки знаний профессионал не представляет. Это не интеллектуализм, это специализация, профессионализм. Но, тем не менее, различие есть. И такие же различия есть между интеллектуалом и интеллигентом. Они тоже, на мой взгляд, уже давно определены. Есть набор качеств, присущих обоим статусам. Это образование, креативность… Извините, но в русском языке не слова «творчесткость», поэтому я говорю «креативность». И вот есть третье качество, которое отделяет интеллигента от интеллектуала. Это наличие этоса. Вот присутствует позитивный этос, причем он доминирует, значит это интеллигент. Если этос не присутствует, это интеллектуал, которому, в общем, безразлично какие концепции разрабатывать и как они будут применены на практике.

Я бы обратил внимание на то, что всё-таки интеллигенция выполняет чрезвычайно важную функцию – она объективизирует позитивную метафизику. Если перейти на язык социомеханики, например, то мы знаем, что в истории рано или поздно возникают такие ситуации, когда развитие механическое, технологическое, например, обгоняет гуманитарное. Т.е. техника становится сильнее человека. Ну, появляется атомная бомба, а умение пользоваться ею нет. Мир попадает на грань атомной войны. Так вот свойства одного из важнейших качеств культуры – это умение поставить моральные ограничения тем техническим возможностям, которые нарабатывает человек. Ограничения эти, как правило, этического характера. Мы не можем использовать атомную бомбу в случае самой крайней необходимости. Или ограничения морального характера, такого же этического характера на эксперименты, как вы помните, по генной инженерии. Они были остановлены, был мораторий морального характера. Мы не можем работать с бактериями до тех пор, пока мы не разработаем методики обеспечивающие безопасность. Escherichia coli, эта кишечная палочка, которая есть у всех, может мутировать и породить такую эпидемию, что не выживет ни один человек. Вот эти вот моральные критерии – это и есть профессия интеллигента. Когда возникает ситуация социального разлома, «мутная вода», когда кажется, что всё можно хапать, всё разрешено, вот именно тогда интеллигенция и ставит определенные моральные ограничения: «Нельзя! Нельзя! Нельзя!» Вот это и есть та работа, которую производит интеллигент, т.е. социализация позитивной метафизики. Можно называть это «переводом Божественного канона в земную жизнь». Это тот, кто верит. Кто не верит, может говорить о том, что метафизика все равно нужно каким-то образом упорядочивать. Поскольку как говорили авторы «Вех», которых сегодня упоминали, человек это не только экономическое измерение, но и духовное, т.е. метафизическое.

(Аплодисменты)

А.А. Ермичев: Спасибо большое, Андрей Михайлович! Пожалуйста, кто хотел бы еще выступить? Нет больше желающих, тогда я позволю себе завершить наше заседание перед тем, как дать заключительное слово нашим докладчикам.

Я хотел бы сказать об огромном наслаждении, с которым я выслушал оба выступления и ваше, Алла Августовна, и ваше, Михаил Игоревич. Но поскольку Алла Августовна сосредоточила свое внимание на более частном вопросе, нежели те, что затрагивал Михаил Игоревич, я хотел бы высказаться по нескольким моментам выступления Михаила Игоревича. Человек, увлеченный XVIII веком, безусловно, делает предмет своего интереса своеобразным мерилом другого. «Другим» в данном случае оказался XIX, и еще, конечно, XX век. И вот из XVIII века Михаил Игоревич смотрит на XIX и заглядывает в XX век. И обнаруживает, что мы не только другие, но мы еще и плохие. Плохие; и вот теперь начинается воспоминание о сборнике «Вехи», и повторяемая веховская оценка русской интеллигенции. Я хотел бы напомнить присутствующим здесь, что в будущем году как раз исполняется столетие со дня появления «Вех». Мне представляется, что будет очень правильно и разумно, если наш семинар посвятит одно из заседаний этому юбилею, тем более, что сейчас уже «Новая газета» готовит новые «Вехи». Т.е. сборник статей, который должен в какой-то степени повторить «Вехи» 1909 года.

Возвращаясь все-таки к нашему разговору, замечу, что Михаил Игоревич, по-моему, очень неодобрительно выговорился о марксизме, к которому тяготела русская интеллигенция. И это ей опять-таки вписывается в минус. Но, собственно говоря, что происходит? Действительно происходит какой-то разрыв между XVIII и XIX веком на грани 1830-40 годов. Стала писаться иная история, стала писаться интеллигентами ими выдуманная история, ими выдуманная Россия. Это нормально. Все новые поколения всегда пишут историю по-новому. Но важно не то, что стала другая писаться история, а важно другое – как объяснить разрыв между XVIII и XIX веком. Разрыв совершенно очевидный. И вот здесь как раз социально-экономический анализ или методология социально-экономического анализа, предложенная Марксом, безусловно, работает. Он-то как раз может объяснить, почему у нас возникает интеллигенция вот в том самом негативном смысле этого слова, которое употребил Михаил Игоревич. И, стало быть, нужно смягчить негативизм в отношении увлечений марксизмом. Если интеллигенция пишет мифологизированную историю России, то поставим другой вопрос: а разве вся иная история – это не мифология? Марксизм уменьшает эту мифологичность.

Но вопрос о мифологии в историко-философских штудиях очень важен. Михаил Игоревич с печалью замечает о том, что Болотова всего не издадут, что в ранжировке наших философов Болтов возможно занимает не должное место. А можно разве ответить на вопрос, кто занимает должное место? Возьмем ситуацию 60-х годов, точнее ситуацию 1860 года, когда Николай Гаврилович Чернышевский публикует свой ужасный «Антропологический принцип философии». Он публикует это сочинение. В ответ на это сочинение Памфил Данилович Юркевич пишет свою работу «Из наук о человеческом духе», разгорается полемика, к которой приложил руку Михаил Никифорович Катков, опубликовавший выдержки из «Из наук о человеческом духе» в своем тогда самом популярном в России журнале (помимо «Современника») «Русский Вестник». Вот если бы не было этой политической нацеленности Каткова на Юркевича, то возможно, что мы не знали бы ничего о Чернышевском. Ну, прошла и прошла вульгарно-материалистическая, скучная работа и всё, и ничего бы не знали о Юркевича. Т.е. в мифологии и вся история нашей философии!

И сошлюсь на пример из собственной практики. Нескольким энтузиастам удалось издать три сочинения Бориса Валентиновича Яковенко. До этого Бориса Валентиновича вообще в наших учебниках по истории философии никогда не упоминали. А теперь появляются учебники по истории философии с параграфом о Яковенко. Т.е. речь идет о том, что мифология – это видимо форма существования прошлого в современном сознании. И нам только нужно научиться жить с этим мифами, поскольку мы живем только сегодня и только сегодня, идентифицируя себя с прошлым своей избирательной памятью. Отсюда мне кажется, что делать некий выпад против мифологического сознания русской интеллигенции XIX века занятие совершенно бесполезное.

(Аплодисменты)

Спасибо!

Так теперь, если нет выступающих, то я предоставляю слово для заключения Михаилу Игоревичу и Алла Августовна. Пожалуйста!

М.И. Микешин: Уважаемые коллеги, я вас благодарю! Мне очень понравилась дискуссия, замечательные вопросы, есть о чем подумать. Многие мои очень грубые формулировки совершенно справедливо вызвали ваше, ну, если не негодование, то, по крайней мере, желание указать на это. И это очень важно, потому что как раз главная цель этого семинара – теперь я с удовольствием вижу, как она достигается – она достигается в том, что после этого семинара уходишь, и хочется думать, хочется формулировать точнее, хочется продолжить эту работу. И я просто хочу поблагодарить всех вас за то, что вы с таким вниманием и с такой добросовестностью, с таким профессионализмом – это вас не обижает, нет? – с профессионализмом отнеслись к этому семинару. Это чрезвычайно приятно, я чрезвычайно вам благодарен за ваше внимание и работу. Спасибо большое!

А.А. Ермичев: Алла Августовна!

А.А. Златопольская: Большое спасибо за то, что с вниманием меня выслушали, у меня тема была частная.

А.А. Ермичев: Ну, я еще раз попробую обратить ваше внимание на порядок работы в будущем месяце. В одном из прошлых заседаний я говорил о нашем возможном московском госте Альберте Васильевиче Соболеве. По ряду причин он не сможет быть в ноябре. И еще раз повторяю, что следующее наше заседание намечено на 14 ноября. 14 ноября у нас выступает Борис Георгиевич Дверницкий, представляет свою книжку «Русский человек: Размышления православного националиста» (СПб, 2008). Эту книжку после выходных можно будет взять и посмотреть в читальном зале библиотеки РХГА. И вначале 20-х числах ноября на философском факультете СПбГУ – Дни петербургской философии, а 27-28 ноября в РХГА проходит культурологическая конференция, на которой одна из секций будет заниматься проблемами историей русской философии.

Спасибо вам всем! Сегодняшнее заседание окончено, до следующей встречи!


 

Примечания к докладу А.А. Златопольской

(1) Философов Д. Жан-Жак Руссо (К двухсотлетию со дня рождения) // Русское слово. 1912. 15 июня.

(2) Там же.

(3) Литературное творчество Белосельского-Белозерского уже изучалось. А.М. Белосельскому-Белозерскому посвящена статья П.Р. Заборова в словаре «Русские писатели XVIII века» (Т. 1. Л., 1988. С.79 – 81), Он же. Русско-французские поэты XVIII века // Многоязычие и литературное творчество. Л., 1981. С. 66–105; Гулыга А.В. А.М. Белосельский-Белозерский и его трактат “Дианиология” // Историко-философский ежегодник’88. М., 1988. С. 266–274; Артемьева Т.В. Посланник Российской империи. А.М. Белосельский-Белозерский // Человек между Царством и Империей. М., 2003. С. 174–182; Она же. Между Санкт-Петербургом и Европой (А.М. Белосельский-Белозерский ) // Петербург на философской карте мира. СПб., 2004. С. 89–98; Она же. Философия не умственная, а сердечная и чувствительная // Вопр. философии. 2005. № 1. С. 101–108. Белосельскому-Белозерскому также посвящено значительная часть исследования французского слависта А. Мазона. (Mazon A. Deux russes écrivains français. Paris, 1964).

(4) Dianiologie ou tableau philosophique de l’entendement.( Dresde, 1790; Londres, 1791 ; Freyberg, 1791). Совр. рус. пер.: Белосельский-Белозерский А.М. Дианиология, или философская схема интеллекта // Историко-философский ежегодник’88. С. 274–287; Белосельский-Белозерский А.М. Диалог на смерть и на живот / Публ. Т.В. Артемьевой // Вопр. философии. 2005. № 1. С. 109–118 ; Premier dialogue entre Esper, jeune enfant de M. le prince Béloselsky, et le sage // L’Abeille du Nord (Altona). 1804. Vol. 5, N 23. Р. 455– 456. На русском языке в настоящее время опубликовано также «Письмо о прекрасном» Белосельского-Белозерского (перевод В. Бибихина, предисловие и публикация А.В. Гулыги) (Белосельский-Белозерский А.М. Письмо о прекрасном // Эстетические ценности в системе культуры. М., 1986. С. 110–113). Это неполный перевод письма, опубликованного французским славистом А. Мазоном на французском языке по рукописи РГАЛИ (См.: Mazon A. Deux russes écrivains français. Paris, 1964. P. 385–389. Переведены только страницы 385-386).

(5) Epitre aux François, aux Anglois et aux républicains de Saint-Marin . Cassel, 1784. Epitre aux François. S.l., 1802.

(6) Voltaire. The complete works. Banbary Oxfordshire, 1975. T.125, p. 375.

(7) Voltaire. The complete works. T.125, p. 376.

(8) Перевод цит по: Верещагин В.А. Московский Аполлон // Русский библиофил. 1916. № 1. С.56.

(9) Полторацкий С. Д. Белосельский-Белозерский кн. Александр Михайлович. Био-библиографические заметки. 1752–1852 // ОР РГБ Ф. 233 Полторацкий С. Д. П. 15. ед.хр. 62. Впервые это послание было опубликовано в сборнике « Poésies fugitives » (1802). Оно имеется также в знаменитом «Зеленом альбоме» Белосельского-Белозерского, в письме аббата Трессана, секретаря Делиля, где указано ,что это послание посвящено Белосельскому-Белозерскому. Данное письмо датировано 24 июля 1801 года (см. Верещегин В. А. Московский Аполлон. Пг., 1916. С. 79).

(10) Rousseau J.J. Correspondance complète. Oxford, 1984. T.XL, p. 244 – 246.

(11) Rousseau J.J. Correspondance générale. Paris, 1930. T. 20, p. 312.

(12) Rousseau J.J. Oeuvres complètes. Paris, 1959. T. 1, p. 1661, 1816.

(13) Rousseau J.J. Correspondance complète. T.XL, p. 244.

(14) Rousseau J.J. Correspondance complète. T.XL, p. 246.

(15) Rousseau J.J. Correspondance complète. T.XL, p. 245.

(16) Epitre aux François, aux Anglois et aux républicains de Saint-Marin . Cassel, 1784, p. 147-148.

(17) Ibid., p. 8 – 9.

(18) Dianiologie ou tableau philosophique de l’entendement. Dresde, 1790, p. 3.

(19) Rousseau au prince Aleksandr Mikhailovitch Bieloselski-Bielozerski // Rousseau J.J. Correspondance complète. T.40, p. 245. Пер. А. А. Златопольской.

(20) Rousseau J.J. Correspondance complète. T.XL, p. 245.

(21) Rousseau J.J. Correspondance complète. T.XL, p. 247.

(22) См.: Письмо Ж. Ж. Руссо к князю Белосельскому. Париж 27-го мая 1775 // Русский вестник. 1841. Т. 3. № 7. С. 221 – 223.

(23) См.: Письмо Ж. Ж. Руссо к князю Белосельскому. Париж 27-го мая 1775 // Русский вестник. 1841. Т. 3. № 7. С. 223.

(24) Из письма к князю Белосельскому 26 мая [27 мая] 1775 г. / Пер. Т. Э. Барской // Руссо Ж.-Ж. Об искусстве: Статьи, высказывания, отрывки из произведений. Л.; М., 1959. С. 275.

(25) Письмо господина Руссо к господину Волтеру // Собрание лучших сочинений к распространению знания и к произведению удовольствия. - 1762. - Ч.IV, №13. - С.235-273.

(26) [Рейхель И.-Г.] Примечание к следующему письму, посланному от г. Руссо к г. Волтеру // Собрание лучших сочинений к распространению знаний и к произведению удовольствий или Смешанная библиотека. - 1762. - Ч.4. - С. 231 - 234.

(27) Украинский вестник, 1817. Ч.8. №9, сентябрь. С.273-275, примечание.

(28) См.: Левшин В.А. Письмо, содержащее некоторые рассуждения о поэме Вольтера на разрушение Лиссабона, писанное В. Лвшнм к приятелю его господину З*** / Публ. Т. В. Артемьевой // Мысли о душе: Русская метафизика XVIII века / Подгот. текстов, вступ. статья, примеч. Т.В. Артемьевой. СПб., 1996. С. 238 – 240. О книге Левшина, о его отношении к воззрениям Вольтера и Руссо, о проблеме теодицеи см. подробнее: Артемьева Т.В. «…Область дай уму» // Мысли о душе: Русская метафизика XVIII века / Подгот. текстов, вступ. статья, примеч. Т.В. Артемьевой. СПб., 1996. С. 50 – 59; Артемьева Т.В. История метафизики в России XVIII века. СПб., 1996. С. 56–65.

(29) Premier dialogue entre Esper, jeune enfant de M. le prince Béloselsky, et le sage // L’Abeille du Nord (Altona), 1804, vol. 5, N 23, p. 455.

(30) Rousseau J.J. Oeuvres complètes. Paris, 1961, T. 2, p. 1904.

(31) Rousseau J.J. Correspondance complète. Oxford, 1980. T.XXXVII, p. 368.

(32) ОРК РНБ, Библиотека Вольтера, 4 – 245, р.60, f. 30. Выражаю искреннюю благодарность Н.А. Копаневу за указание на эту ремарку Ваньера. Здесь же текст эпитафии, который я цитирую по данной рукописи.

(33) В 1787 году А.Ф. Малиновский переводит «Рассуждение о начале и основании гражданских общежитий», содержащее в себе полемику с Ж. Ж. Руссо. (Рассуждение о начале и основании гражданских общежитий, заключающее в себе убедительные исследования, вопреки Жан Жаку Руссо, какими стезями природа совокупила первобытных людей, от чего произошло неравенство между ими и как общества достигли того степени совершенства, в коем теперь обретаются / [Пер. с франц. Алексей Малиновский]. - М.: тип. при театре, у Клаудия, 1787. - [2], 116 с.)

(34) Епитафия Волтеру, сочиненная на французском языке от Ж.-Ж. Руссо («Ум быстрый, не великий дух…») // Отрада в скуке, или Книга веселия и размышления: В 2 ч. - М.,1788. - Ч.1. - С.29.

(35) Эпитафия Господину Волтеру Ж. Ж. Руссом на фран<цузском> языке сочиненная («Остаток бренного покрыл сей камень тела, из коего душа Волтера излетела...») / Пер. П. В. Победоносцева // [Победоносцев П. В.] Сокровище полезных увеселений, или Лекарство, врачующее людей, преданных печали и скуке: Собрание трудов одного россиянина из сочинений и переводов. - М., 1800. - С. 155 – 156.

(36) См : [Де Санглен Я.И.] Параллель между Руссо и Вольтером // Аврора, 1805. Т.1, № 3. С. 179-204; Мерсье Л.С. Параллель Вольтера и Руссо / С франц. Петр Буженинов // Аглая , 1808, Ч.3, август. С.32-37; Вольтери Руссо: Из журнала «Spectateur» / Пер. Z. // Журнал для сердца и ума. СПб.:1810. Ч.2, №4 (апр.). С.77-83; Некоторые мнения о Волтере, Руссо и литературе семнадцатого века / Пер. с франц. М. Невзорова // Друг юношества. 1811. №12. С.41-57; Женева и женевцы // Российский музеум. М.:1815. Ч.1. №1. С.42-50.

(37) См. напр. [Борноволоков Т. С.] Изобличенный Волтер. СПб., 1792; [Баррюэль О.] Волтерьянцы, или история о якобинцах,<…> открывающая все противухристианские злоумышления и таинства масонских лож. В 12 ч. / Пер. И предисл.[П. Дамагацкого]. М., 1805 – 1809.

(38) Вопросы философии и психологии. 1890. Кн 4. С. 64.

(39) Там же.

(40) Руссо Ж.-Ж. Эпитафия Вольтеру: Стихотворение / Пер. В. Васильева // Семь веков французской поэзии в русских переводах. СПб., 1999. С. 223.

(41) Письмо Ж.-Ж. Руссо [к Сесилии]: [Пер. с манускрипта] / Ж. Ж. Руссо; [Пер. В. А Жуковского] // Вестник Европы. - 1808. - Ч.37, №4. - С.265-276. Перепечатано: К Сесилии: [Письмо Ж.-Ж. Руссо] / Пер. В. А. Жуковского// Собрание образцовых сочинений в прозе: Образцовые сочинения в прозе знаменитых древних и новых писателей. - М., 1811. - Ч.5. – С. 262-273; Письмо Ж.-Ж. Руссо [к Сесилии] // Жуковский В.А. Переводы в прозе В. Жуковского. - М., 1816. - Ч.4. - С. 234 – 248; Письмо Ж.-Ж. Руссо [к Сесилии] // Жуковский В.А. Переводы в прозе В. Жуковского. - СПб., 1827. - Т. 3. С. 3 – 13.

(42) Le Livre . Revue du monde littéraire. Bibliographie Retrospective. 1884. V, p. 33 – 43.

(43) Последняя любовь Руссо // Изящная литература. 1884. IV. С. 24 – 32. Вступление на с. 24 – 32. Письмо Ж. Ж. Руссо из Монкена 28 марта 1770 г. [к Сесиль Гобарт] на с. 25 – 32.

(44) Сводный каталог сериальных изданий России. Т.1. Журналы. А – В. СПб., 1997. С. 252. №06477.

(45) Айзикова И.А. Прозаические переводы В.А. Жуковского в “Вестнике Европы” // От Карамзина до Чехова. Томск, 1992. С. 82

(46) Einchstädt H. Žukovskij als übersetzer. München, 1970. Р. 22.

(47) Cobban A. , Elwes R. S. A disciples of J.-J. Rousseau: The compte d’Antraigue // Revue d’histoire littéraire de la France. 1936. Avril – juin, juillet- septembre, p. 181 – 210 ; 340 – 363.

(48) Sénelier J. Bibliographie générale des œuvres de J. J. Rousseau. Paris, 1950. p. 251, n. 2194, 2195.

(49) Barny R. Le Comte d’Antraigues : un disciple aristocrate de J.J. Rousseau. De la fascination au reniement. 1782– 1797. Oxford, 1991, р. 70 – 78.

(50) Rousseau J.J.Correspondance complète. Oxford, 1980. T.XXXVII, p. 368 –370.

(51) Rousseau J.J.Correspondance complète. Oxford, 1980. T.XXXVII, p. 370. См. также:Duckworth C. D’Antraigues and the quest for happiness: nostalgia and commitment // Studies on Voltaire and eighteen century. 152, Oxford, 1976, p. 625 – 645.

(52) Меркел Г. Путешествие Ж. Ж. Руссо в Параклет / Пер. В. А. Жуковского // Вестник Европы. 1808. Ч. 37. № 2, январь. С. 97 – 98. Перевод с книги : Merkel G. Erzälungen. Berlin. 1800. 3 – 6.

(53) Письмо Ж. Ж. Руссо / Пер. В.А. Жуковского // Вестник Европы. 1808. Ч. 37. №4, февраль. С. 265.

(54) Руссо Ж.Ж. Письмо к Цецилии // ОР РНБ. Ф. 871 Арх. Я. Я. Штелина, ед. хр. 964. Водяной знак на бумаге рукописи содержит дату: 1794 г.

(55) Письмо Ж.-Ж. Руссо [к Сесилии] // Жуковский В.А. Переводы в прозе В. Жуковского. - М., 1816. - Ч.4. - С. 235 – 236.

(56) Руссо Ж.Ж. Письмо к Цецилии Г. Réponse de J.J. Rousseau à Milady Cecile H. Paris, 7 juin 1774 // ОР РГБ. Ф. 222 Панина. К. XVI, ед. хр. 9, л. 1 – 2.

(57) Cobban A. , Elwes R. S. A disciples of J.-J. Rousseau: The compte d’Antraigue // Revue d’histoire littéraire de la France. 1936. N 3. Juillet-septembre, p. 340 – 341.

(58) Barny R. Le Comte d’Antraigues : un disciple aristocrate de J.J. Rousseau. De la fascination au reniement. 1782– 1797. Oxford, 1991, р. 70.

(59) Герье В. И. Понятие о народе у Руссо // Герье В. И. Идея народовластия и французская революция 1789 г. М., 1904. С. 266.

(60) См.: Rousseau J.J. Correspondance complète. Genève, 1965. T. II, p. 376-377.

(61) Печ. по: РГАЛИ. Ф. 195, оп. 1. ед. хр. 3806, л. 2. Стихотворение представляет собой стихотворную часть письма Вольтера Белосельскому-Белозерскому. Перевод Павла Петровича Вяземского (1820 –1898) – историка, государственного деятеля, сына П.А. Вяземского. Перевод датирован 1869 годом. Имеется и современный русский перевод этого стихотворного послания Вольтера (Вольтер – князю Белосельскому-Белозерскому / Пер. Ю. Фридштейна // Вольтер в России: Библиографический указатель. 1735–1995. Русские писатели о Вольтере. М., 1995. С.321).

 

Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой

Благодарим за помощь в подготовке этого материала:

 Михаила Игоревича Микешина

Татьяну Владимировну Артемьеву 

Аллу Августовну Златопольскую

Ростислава Николаевича Дёмина

Александра Александровича Ермичёва

 

СЛУШАТЕЛИ