|
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА
Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв.
11 декабря 2009 г. – О времени и о философии: Встреча с петербургским философом Александром Куприяновичем Секацким. «Субъект и катастрофа».
А.А. Ермичёв: Александр Куприянович, пожалуйста, проходите сюда. Добрый вечер!
А.К. Секацкий: Добрый вечер!
А.А. Ермичёв: Продолжаем работу нашего семинара в этом сезоне. Хотел бы напомнить, что 24 декабря в четверг – наше следующее заседание – презентация книжки нашего сотрудника, сотрудника Санкт-петербургского Института Богословия и Философии, Олега Евгеньевича Иванова «Введение в историю философии». Он написал громадный том по истории мировой философии и хотел бы представить его публике. Это на 24 число. На январь тоже имеются планы, имеются желающие выступить у нас в январе. Но здесь некая трудность с выбором доклада, поэтому мы оповестим участников семинара по электронной почте.
А сегодня у нас вечер, который посвящен творчеству Александра Секацкого – так хочется сказать – сегодня у нас встреча с Александром Куприяновичем Секацким, сотрудником Санкт-петербургского государственного университета, философского факультета, по тому образцу и подобию как мы проводили вечер встречи с Константином Семеновичем Пигровым. Т.е. Александр Куприянович выбирает свою собственную тему, я просил, чтобы ту тему, что сейчас у него на душе о том, что у него наболело. Он говорит на протяжении 35-40-45 минут, где-то в этих пределах. После этого мы задаем всякого рода вопросы, самые разные, как показала наша практика. Затем я властью, данной мне как председателю, прерываю вопросы, и у нас будет обсуждение того, о чем мы говорили. Александр Куприянович, пожалуйста!
Александру Куприяновичу я сделал предложение придти к нам уже довольно давно, это было летом этого года, и он тогда любезно согласился, а сейчас выпал такой случай. Прошу Вас, Александр Куприянович!
Я хотел бы тогда поделиться некоторыми соображениями на тему «Субъект и катастрофа», которая, на мой взгляд, является чрезвычайно важной для характеристики современности и тех, ее радикальных событий, которые именно философия как своеобразная оптика способна увидеть и опознать.
Прежде всего, ведь понятно, что субъект представляет собой некое чрезвычайно прочное устройство. Конфигурации бытия от первого лица, абсолютно уникальна, ей принято удивляться как чуду (Декарт), но чудеснее всего то, что субъект способен регенерировать практически из любых тяжелейших состояний и утрат. Культура именно так устроена, что любой запредельный нажим, тоталитаризм и насилие, если они оставляют жизнеспособной хотя бы одну или несколько «спор» культуры или несколько неслучайных текстов, преодолимы, более того, восстановление практически неизбежно. В противном случае мы бы давно ее не имели, т.е. символическое производство подстраховано в высшей степени надежно и любая степень запрета или цензуры, как мы знаем, только повышает интерес к тому, что пытаются запретить. И такого рода механизмы внутреннего противодействия в изобилии встроены в само символическое производство и, в общем-то, здесь трудно ждать чего-то нового, какого-то особого подвоха. Автономный разум способен отставать свою автономию в любых, порой самых невероятных обстоятельствах.
В значительной мере это относится и к прямому насилию, где тоже чем-то новым и запредельным трудно удивить человечество. Это относится даже к некой степени отчуждения, ну, и, по-видимому, к формам управления удовольствием, потоком удовольствия, о которых говорил Фуко – по большому счету все это те формы нажима, относительно которых мы привыкли держать круговую оборону от мира, и, соответственно, всякий раз восстанавливать себя как Феникс из пепла. Мы сохраняем самотождественность несмотря на то, что наше собственное внутреннее бытие испытывает постоянные метаморфозы. И по сравнению с классическим метаморфозом перехода от личинки к куколе и от куколки к бабочке внутренний метаморфоз каждого индивида преисполнен несравненно большего количества приключений: если бы он не был замаскирован единством телесности, то мы видели бы, что бытие каждого субъекта – это сотни разлетевшихся бабочек, мотыльков стрекоз, которые все же, тем не менее, сохраняют биографическое единство Я. Поэтому если с субъектом (с самим принципом субъектности) в действительности и может что-то произойти, и происходит, и произошло, то это не потому, что разыгралась какая-то совершенно необычная война, не потому, что климат обременил нас потеплениями или оледенениями. Нет, речь идет всегда о тех странных процессах, которые не так легко даже опознать. И вот мне представляется, что среди таких важнейших процессов и находится процесс фрагментации и некоего расщепления той полномасштабной среды субъектности, которой привычным образом всякий раз вокруг человеческого тела конфигурация субъекта образуется.
О чем собственно здесь идет речь? Если мы вспомним известное представление архаики о первоистоках всякой устойчивости, об универсальном принципе сохранения порядка, связи трансцендентного и здешнего, то эта связь очень часто символически представлялась в виде некоего непрерывного дымка или дымовых столбов, которые восходили от костров жертвенников к небесам и определенным образом воспринимались как опоры, благодаря которым скрепляются земля и небо, благодаря которым сама земля держится. Держится в своей устойчивости и пригодности для обитания на ней людей. И вот представлялось, что пока эти жертвенные костры еще дымят, скрепы удерживают небо и землю на нужном расстоянии и жизнь на ней продолжается. Но если бы, предположим, какой-нибудь вавилонский, шумерский ассирийский жрец оказался сегодня здесь, в нашей современности и имел бы некоторое время для того, чтобы осмотреться вокруг, он мог бы сказать нам что-то важное. И если бы ему задан вопрос: «Ну что, где ваши жертвенники, где столбы дыма, восходящие к небесам? Их давно нет, а ведь ничего такого не произошло». Он покачал бы головой, наверное, и сказал: «Да, ничего не произошло, только земля упала и разбилась».
И действительно, он был бы абсолютно точен, потому что ощущение осколков, фрагментов, некоего разбившегося или растрескавшегося целого является непосредственно очевидным и господствующим визуальным образом того, что произошло и происходит с нами. И если мы внимательно посмотрим на эти осколки, каковы же они, каковы их острые края и что они собой представляют, то сразу несколько регионов сущего буквально напрашиваются для того, чтобы их оценить именно таким образом. Мы можем взять, например, само товарное производство в его современном виде и оценить его именно таким образом, как несколько уцелевших фрагментов, прежде связанных с тотальным поэзисом, с производством и дистрибуцией вещей. Т.е. если мы опять же рассмотрим полноту тотального поэзиса, когда каждая производимая вещь включала в свой производственный цикл и вещее слово, и правильную форму заклинаний, и нужную сопровождающую песнь, и различные обряды очистительные сопроводительные, то мы действительно столкнемся с классической ситуацией тотального поэзиса, когда производство каждой вещи есть некая полнота воплощенности инструкции, направленной на определенный адрес. Именно поэтому каждая вещь тотального поэзиса несет в себе отпечаток целого и сама является в известном смысле чем-то целым. Именно в этом ее полнота, ее способность вмещать саму субъектность и быть неоскудевающим субъектообразующим ресурсом.
Но далее мы видим, как происходит ее дефрагментация, когда некий условный внешний наблюдатель, предположим, европеец говорит: «Ну, хорошо, вот лодка, копье или любе другое изделие. Ну и что? Мы можем спокойненько вычесть из них сопроводительную «вещую песнь», говоримые слова – удалить, отбросить тот самый процесс, когда Гайавата делал своим пением лодку. Т.е. мы можем оставить только нечто непосредственно нужное, совокупность движений по выдалбливанию пироги из ствола или совокупность сгибательных движений прутьев – и вот перед нами лодка. Что изменилось?» – спросит скептический наблюдатель. И, конечно же, услышит, что в принципе не изменилось ничего, просто вместо лодки вы сделали чучело лодки, которым пользоваться нельзя потому что мы не знаем, какие настоящие свойства сообщены этой вещи. Ибо основная часть производственного процесса была изъята и ваша лодка похожа на настоящую точно также как манекен похож на человека: ну да, внешнее сходство есть, но манекен от этого все равно остается манекеном.
И, тем не менее, весь кунштюк, весь секрет товарного производства в том и состоял, что странным образом тотальный поэзис был расщеплен и полнота символического, которая с неизбежностью присутствовала в производстве не только лодки, но и здоровья, счастья в виде соответствующих амулетов, удачи – вся эта полнота производства подверглась дефрагментации и осталась только чистая пустая технология, которая и могла производить лишь макеты, чучела, очень легковесные вещи, которые именно в силу своей легковесности так легко устремлялись в круговорот товаров. Т.е. грубо говоря, форма товара – это и есть некая облегченность, лишенность, и чем дальше, тем больше легких производных производства, и сама скорость вращения этих обломков все время возрастает. Это называется ростом производительности труда. А производительность труда представляет собой некий фетишизм Нового времени, до сих пор еще не скудеющий. Понятно, что скорость дистрибуции этих вещей и обломков чрезвычайно велика. Но это именно потому, что сами они пусты и легковесны, и с каждым разом все более легковесны, они как бы закручивается в этот вихрь, что, безусловно, подтверждает ту самую ситуацию, что все-таки земля упала и разбилась. И современная экономика – это действительно сцепление осколков вместо полноценной вещественности, вместо тех вещей, которые способны быть проводниками человеческого времени, проводниками полноты и субъектности и яркости бытия от первого лица.
Но не только вещи и наши теории, такого рода дефрагментация коснулась и самого искусства. Очень, на мой взгляд, любопытным в этом отношении примером является проект Жижека под названием «Киногид извращенца». Славой Жижек, что он делает? Он высказывает свои теории относительно потоков желания и классификации фантазмов и для этого использует, грубо говоря, «опыт мирового кинематографа». Т.е. он заимствует кинообразы из самых различных фильмов – от Линча и Хичкока до Тарковского и Ридли Скотта. Но как он это делает? Не так как это делалось традиционно в киноклубах, т.е. не для того, чтобы объяснить, собственно говоря, а что в этом фильме происходит. Нет, он смело производит расщепление, ему нужен некий маленький внутренний фрагментик, который пояснил бы именно его точку зрения и он безжалостно этот фрагмент изымает, вытаскивая из любого фильма, предъявляет, показывает, иногда пытается пояснить, что этим хотел сказать режиссер. Но чаще даже не пытается, т.е. фактически он использует такого рода изъятие микрообразов как своеобразный банк фантомов. Т.е. кинематограф тем самым, благодаря тому, что он тоже достиг некой критической массы по производству образов, наконец, мог быть дефрагментирован, он стал подспорьем психоанализа. Психоаналитику нет уже нужды досконально выспрашивать пациента о его визуализациях, детских воспоминаниях, о тех формах зримости, которые в нем сохранились. Зачем? Вот она критическая масса образов, тем более мы можем бесконечно дробить, изымать, предъявлять вплоть до того, пока с ним не произойдет опознание. А опознание обязательно произойдет потому, что этот же самый банк фантомов и фантазмов,из которых можно составлять некий вторичный синтез, перекрывающий спонтанную динамику бессознательного. И вот этот вторичный синтез, наряду с вторичным синтезом разбившихся вещей тоже представляет собой форму осколочного творчества или сопряжения, которая показывает, что, по-видимому, в ходе этой катастрофы, той самой катастрофы, когда земля упала и разбилась, и произошло массовое расщепление, конечно же, именно в этом процессе больше всего пострадал и сам субъект, его неведомое, его немыслимое, его постыдное и потаенное точно также разбилось, и вторичная облегченная конструкция субъекта делается на иных основаниях. Она делается уже неким подконтрольным образом и соответственно на конвейере оказывается нечто гораздо более простое, понятное, плоское, но обладающее своим скромным обаянием. И понятно, что идеалом такого производства, его высшей точкой является пресловутый Форест Гамп. Форест Гамп – это такой князь Мышкин сегодня – незлобивый герой, обладающий совершенной искренностью и нулевой глубиной, ну, а в тоже время с некой аутентичной подлинностью. Форест Гамп – это преодоленный рессентимент, это некая вторичная наивность, которая всегда казалась нам невозможной. Еще Слотердайк думал, что эпоха цинического разума необратима. Т.е. после того, когда мы уже стали циниками деваться некуда. И могло показаться, что здесь дело обстоит также как с дефлорацией, это процесс однократный. Дефлорация – запросто, а вот рефлорация – в высшей степени проблематично. Ничего подобного! Рефлорация произошла и именно в результате синтеза осколков и возник новый девственный мир… Но он еще возник на уровне проекта, на уровне чертежа, на уровне сборки многочисленных клипов, а клипы – это тоже осколки по большому счету. Т.е. проект этого удивительного незлобивого, прекрасного, дебиловатого персонажа, который действительно так любит кататься и так ненавидит потеть; такой прямодушный, такой честный, он и вправду хочет утолить жажду пепси-колой; у него нет ни одной задней мысли, ну, потому что и передних тоже не очень много; и соответственно он в своей такой кротости и простоте знаменует некое торжество рацио в его вторичном виде.
По большому счету первый синтез из осколков произошел тогда, когда была синтезирована медиа-среда, когда появляются газеты как таковые. Не так уж удалены от нас эти времена – это всего-навсего начало XVI и даже, скорее, конец XVI – начало XVII века, когда возникают первые печатные газеты, что само по себе существенно, потому что печатные газеты появляются на полтора столетия позже, чем печатные книги, хотя печатать газету гораздо проще, чем книгу. Но для этого должна уже быть медиа-среда, для этого уже должно быть некое ощущение, что мы готовы тратить несколько часов для на то, чтобы читать эти обновляющиеся пустяки, эту вечно бегущую строку новостей, посвящать свое драгоценное время не тому, как устроен мир, и не тому, какая сегодня прекрасная радуга была на небе, а каким-то все более ширящимся рубрикам, откуда мы узнаем очень важную информацию о том, кто же победил на выборах в Парагвае и массу других чрезвычайно «важных» событий, синтезированных из осколков. Мы оказываемся информированными, мы находимся в курсе и вот эта вторичная информированность новым плоским имманентным знанием и есть то, что пришло на смену прежнему знанию, которое конечно само разбилось, куда же ему было деться! Оно утратило свои сакральные формы, свое внутренне имманентное время. И ему на смену как раз и пришел синтез медиа-среды, где сама медиа-пригодность, вместимость и есть некое основание для того или иного положения вещей, есть основа вердикта о существовании. Мир как бы вторичным образом перепричиняется через форму медиа-пригодности, и событие считается не случившимся до тех пор, пока оно как-то не зарегистрировано в медиа-среде, – лишь после этого оно получает необходимую онтологическую прибавку. А поскоку сама медиасреда принципиально однородна, то, соответственно, она представляет собой некую плоскую проекцию всех типов дискурсов знаний, навыков и умения, Герман Гессе, характеризуя фельетонную эпоху, констатирует: это ситуация, когда, допустим, знаменитого физика спрашивают о его любимом сорте макарон, а великого кулинара могут спросить о том, что же он думает о проблемах ядерной физики. И каждый, отвечая в пределах собственной некомпетентности, и, создавая некую мифологическую виньетку, попадает в эту плоскую проекцию медиа-пригодности, задача которой должна быть очень простой: быть понятной всем форестгампам в прошлом, настоящем и будущем. Т.е. тому новому осколочному субъекту – хуматону, который фактически, вряд ли достоин имени субъекта, если мы его понимаем в традиционном смысле, и который уже конструируется из разбившихся осколков…. И соответственно понятно, что поскольку мы теперь имеем дело с такими элементами детского конструктора, простой мозаики, имеющей хорошие, хорошо отбившиеся геометрически ровные линии и стороны из них очень легко складывать простые фигуры. Именно с помощью этих простых фигур мы и можем держать «руку на пульсе», «оказываться в курсе», ну, и соответствующим образом претендовать на ту роль, на которую мог претендовать кода-то знающий, приобщенный, прошедший инициацию, либо овладевший мудростью.
Такого рода синтез, идущий во всех направлениях сразу, говорит нам о том, что очень часто некоторые чрезвычайно простые вещи и феномены возникают лишь в последний момент, после того, как странным образом не выдержала проверки, или была забракована предшествующая им сложность. Так, например, линейное время – будучи самым простым и очевидным, синтезируется в последний момент. Собственно говоря, некая основополагающая роль христианства была в том, чтобы синтезировать это линейное время и отменить «вечное возвращение», распрямить все эти циклы и спирали. Таков и агент внеположных сил, хуматон. Но хуматон, тем не менее, представляет собой действительно форму преодоленного рессентимента. Т.е. это действительно некий имманентный персонаж, который у себя дома в этом мире. И знание, которым он руководствуется – это строго имманентное знание, оно насквозь однородно, оно очень хорошо обменивается на деньги. Новости обмениваются на деньги, что в свою очередь обменивается на равенство политических прав. И мы в рамках этих трех демократизаций – сюда еще подключается и культура с доставкой на дом – оказываемся в неком прозрачном универсуме. Можно только радоваться, казалось бы, что вот она – сквозная умопостигаемость сущего, о которой мечтал Гегель или Платон. Но можно представить себе опять же, в какой ужас пришел бы тот же Гегель, увидев, какова эта умопостигаемость на самом деле, каков на самом деле её модернизированный, вторичный синтетический осколочный характер, который, собственно, стал некой… сутью самого положения дел или положения вещей.
И что же философия? – спрашиваем мы. Неужели она не видит в упор подобного рода событий? Конечно, видит, и конечно предлагает свои рецепты. Вот, кстати говоря, в этом отношении очень характерным является, например, замечательный труд Делеза и Гваттари я имею в виду «Капитализм и шизофрения», особенно «Анти-Эдип», первый том, который в свое время стал манифестом западных интеллектуалов. … Строго говоря, о чем там идет речь, если вынести за скобки отдельные очень интересные соображения, о «машинах желаний», или, допустим, о ризоматических связях в отличие от иерархических? Перед нами некая презентация шизопролетариата. Т.е. идеологическим содержанием этого послания является девиз: «Будьте как шизо!» Уже мало нам простого пролетариата, который давным-давно уравнен в правах, да, и собственно говоря, безнадежно обуржуазился, перестал быть носителем депривированного сознания. А вот они шизики, шизопролетарии, которые не замкнуты в нашу рациональную окончательность, они в мире представляют собой что-то новое. И, собственно говоря, к чему взывают Делез-Гваттари? – именно к тому, чтобы мы вглядывались в них, в их драгоценный опыт, будь то опыт Антонена Арто до его окончательного безумия, или опыт тех странных парижских персонажей, так или иначе причастных к Сорбонне, но вроде бы и не очень причастных к ней. Вообще говоря, это опыт актуальных художников, которые тоже культивируют свою внутреннюю шизофрению, а шизофрения – это и есть расщепленность.
Поскольку стратегии субъекта примитивизировались, то нам необходимо создать еще один банк осколков – это должны быть осколки возрастов. Т.е. возраст шизофрении – это осколочный возраст. Должны быть в наличии именно осколки дефрагментированных психических вселенных. И вот эти осколки, эти разделенные «я», выполняют роль универсального хранилища. Есть уже такой банк семян, банк фантомов – это современный кинематограф. И на повестке дня банк новых осколочных психических реальностей, который строго необходим именно потому, что вторичный синтез медиа-среды привел к чрезвычайно простому обществу, в котором не хватает мерности субъекту, чтобы быть. Не хватает потаенного, постыдного необъяснимого. И шизопрлетариат как бы призван компенсировать эту нехватку. Он компенсирует её тем, что должным образом шизоидно себя ведет, ведет себя непредсказуемо, необъяснимо, и конечно тем самым шизопролетарит, осуществляет как бы свое жертвенное «бытие-для-Другого». Понятно, что бытие шизофреника изнутри, если речь идет не просто о шизотенденциях, а о клинической шизофрении, в высшей степени мучительно. Это абсолютно самопожертвенное бытие, пользу может извлечь только Другой. Т.е. только, условно говоря, некий студент Сорбонны или сам Делез, который, по-моему, все-таки очень успешно культивировал солидарность с шизопролетариатом, и это не прошло для него безнаказанно. Но, тем не менее, мы имеем дело с тем самым банком расщепленных фрагментов психического поля, который действительно насущно необходим для того, чтобы порождать хоть какую-то мерность. И именно в этом смысле современный шизопролетариат в виде тех же актуальных художников с их перфомансами, с их удивительными хепенингами, с их некими непредсказуемыми реакциями он полезен именно тем, что являет собой такого рода попытку дистанцироваться от примитивных порождений линейного времени. Т.е. попытку все же отыскать некую глубину и противостоять тотальной транспарации, тотальным стратегиям всеобщей обозримости, полного торжества оптико-центрической метафоры, поскольку осколки достаточно мелки и составленная из них мозаика очень хорошо оптически проницаема. И сам культ проницаемости, культ рацио, стратегия дискредитации всех других семиозисов, кроме семиозиса мыслимого, т.е. кроме, собственно говоря, узко рационально понимаемого познания, действительно, привели к тому, что этот величайший дефицит, наконец, был осознан. Но очень характерно, что, этот шизопроект, пройдя период своего расцвета, несколько угас.
Конечно сегодняшняя эпоха – это взрыв аутизма, т.е. взрыв уже совершенного иного типа дефрагментации, в каком-то смысле более безнадежного. Но может быть в определенном плане это тоже своего рода вклад в новый банк фантомов, фантазмов, химер и тех осколков единого психополя, которые нам теперь действительно интересны сами по себе. Коль скоро мы теперь понимаем, как расщепляется кристаллическое ядро личности, сама зона психе, каким образом она может распределяться на отдельные реальности, на микрожелания, которые сами себя хотят, на то самое производство «желающих машин», для которых мы можем служить лишь временными перекрестками, и коль скоро деконструкция субъекта проведена сама собой, то естественно возникает потребность, преодолев поверхностные синтезы в товарной форме, все же по-настоящему углубиться во внутреннюю шизофрению и в некие позывные чистого авантюрного разума, который, похоже, единственный остается способным изменить всеобщую тенденцию транспарации и радикально упрощенного субъектного производства.
Вот это такие некие соображения на этот счет. Спасибо!
(Аплодисменты)
ВОПРОСЫ
А.А. Ермичёв: Спасибо, Александр Куприянович! Безумно интересно! (Первому желающему задать вопрос) Прошу Вас!
Н.В. Кофырин: Уважаемый Александр Куприянович, меня поражает образность Вашего мышления, восхищает его метафоричность, иносказательность, я Вас считаю философом XXI века. И в этой связи можно ли сказать, что философия XXI века – это такое метафоричное, образное, иносказательное повествование, которое обращено к философам и которое понимать могут только философы?
А.К. Секацкий: Да нет вряд ли. Мне кажется, что философия, в каком бы она веке мы ее не застали, есть иносказание своего времени. Другое дело, что философия всегда должна быть всегда немножечко неуместной, гонимой в каком-то смысле. Как только она застывает в позе комфорта, и уж тем более в позе мудрости, с ней происходят подозрительные вещи, т.е. она начинает впадать в самодовольство и это всегда печально. Философия, так или иначе, должна, оказываясь в этой экзистенциально неудобной позе, пытаться высказать мысль. Наверное, как-то внутренне реагируя на фальшь, потому что существуют внутренние детекторы, некоторые слова, быть может, сами по себе прекрасны, но вдруг оказываются сегодня фальсифицированными, и у нас нет возможности больше ими пользоваться.
Н.В. Кофырин: Это само слово «философия»?
А.К. Секацкий: Да, оно используется всуе на каждом шагу. А должен быть внутренний камертон, определяющий степень фальшивости либо допустимости. Какими средствами мы воспроизведем вменяемость сегодняшнего дня трудно сказать заранее, каждый по-своему, видимо и самые разные философские тексты написаны по-разному, но от этого они не перестают быть судимыми по высшим критериям философии. С одной стороны можно взять «Психоанализ огня» Башляра, а с другой стороны, допустим, работу Гройса «О новом». На мой взгляд, и тот и другой тексты замечательные, но они совершенно в разных техниках выполнены, и это может быть хорошо.
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, еще вопросы. Прошу Вас, Михаил Петрович.
М.П. Косых: У меня два вопроса.
А.А. Ермичёв: Да это у нас такой, обычай Михаил Петрович всегда задает два вопроса.
А.К. Секацкий: Очень хорошо.
М.П. Косых: Вопрос первый. Александр Куприянович, скажите, пожалуйста, откуда стало известно, что единство было, а потом разбилось? Может быть, как раз наоборот – всё время оно разбито, но, может, в ту или иную эпоху создается некая попытка её как-то соединить. Это первый мой вопрос. И второй, скажите, пожалуйста, как Вы сами, поддерживаете ли развитие таких вот шизоидных форм мышления? Т.е. стóит ли специально в школах наказывать за то, что правильно решают примеры, вовремя приходят на занятия, пишут хорошо, и так далее?
А.А. Ермичёв: Спасибо!
Но, потенциал метафоры взрыва еще далеко не исчерпан. Т.е. не случайно шизо стал едва ли не главным персонажем искусства и даже некоторым предметом для подражания. Само его выдвижение в сферу подражания есть указание на величайший дефицит, на дефицит именно того элемента непостижимости поведения, который исчезает из реформированного субъекта. Поскольку все выговорено, все отреагировало, как сказал бы Фрейд, уже давным-давно не осталось тех глубин, которые пора выводить на свет Божий. Потому что все они, благодаря рациональным практикам, надлежащим образом отрегулированы, что называется, и для каждой девиации существует порядковый номер, существует способ её возможной, допустимой социализации. Ну, вплоть до того, что где-нибудь там, в американских университетах на полном серьезе открываются курсы мастурбации. Это же ведь действительно происходящая на глаза утечка ресурса субъектности, нам и вправду требуется для восполнения дефицита «развитие таких вот шизоидных форм мышления».
Мы словно бы возвращаемся к первичной, изначальной ситуации вещего текста. Она страшно важна, потому что комментарий – не проблема. Когда перед нами есть хотя бы один текст, мы можем извлекать из него смысл сколько угодно и по второму кругу и по третьему. Но где взять этот текст? Т.е. должен быть некий введенный в транс шаман, который будет осуществлять «бытие-для-Другого». Пусть его странные и невразумительные, нелепо соединенные друг с другом слова ничего не значат, но! Но они обладают достоинством первичного текста. Они ни с того ни с сего произнесены, да. Для того и нужна пифия, вводимая в измененное состояние сознания. Интерпретаторы всегда найдутся, когда есть первичный текст, когда перед нами есть что интерпретировать, в чем искать смыслы. Сознание устроено так, что оно всегда презумпцию смысла отыщет. Но проблема в данном случае уже даже не с первичным текстом, а с первичным поведением. Где тó подлинно человеческое поведение – бесстрашное, безумное, авантюрное, – которое мы могли бы как-то интерпретировать и вводить в рамки? Тут шизоидное сознание, не поддающееся социальному манипулированию и приходит на помощь.
М.П. Косых: Я просто хотел бы уточнить, на чем основана Ваша уверенность в существовании первичного синтеза, того первичного, что потом разваливается? – вот это самое интересное!
А.А. Ермичёв: Коллеги…!
М.П. Косых (А.А. Ермичёву): Но я на второй вопрос ответа не получил, и даже на первый.
А.А. Ермичёв: Это для выступления.
А.К. Секацкий: Я как раз и пытался обозначить ситуацию тотального поэзиса, когда есть чему рушиться, ситуацию тех форм органического единства, которые распадаются достаточно медленно. Но ведь даже средневековый монастырь не имел чисто экономической функции как чего-то сугубо отдельного. А, например, работа на огороде или в мастерской она органично сопрягалась с молитвой и с другими формами аскезы. Т.е она конвертировалась во все, конвертировалась в некоторую полноту внутренней монастырской жизни. И потребовались силы расщепления, чтобы сама эта сугубо хозяйственная деятельность была изъята как самодостаточная. Мы постоянно видим структуру таких изъятий, которая, на мой взгляд, является едва ли не самым основным содержанием того, что происходит c символическим вообще. То, что вообще происходит с диктатурой символического, как с опорой mundа humanа, человеческого мира.
К.С. Пигров: Михаил Петрович и спрашивает, ну откуда же взялся этот самый первичный-то поэзис?
М.П. Косых: Ну, чтобы что-то развалилось, должно быть то, что разваливается!
(А.А. Ермичёв строго стучит по столу)
А.А. Ермичёв: Друзья мои…!
М.П. Косых (А. Секацкому): Откуда Вы уверены в том, что было изначальное единство?
А.А. Ермичёв (М. Косых): Вопрос Вы задали? Он ответил. Как умеет, так и отвечает.
М.П. Косых: Но…
А.А. Ермичёв: А Вы имеете право потом выступить. Яков Адольфович, Ваша очередь задать вопрос.
Я.А. Фельдман: Александр Куприянович, я так понял, что Вы обязательно относитесь ко всему, что произошло за последние 10 000 лет и особенно обязательно к американскому кино. Однако, хочу отметить, что там тоже есть...
А.А. Ермичёв: Это вопрос или…?
Я.А. Фельдман: Знакомы ли Вы с фильмом «Суррогаты»? Потому что концепция этого фильма очень похожа на концепцию Вашего выступления.
А.А. Ермичёв: Вот спасибо за вопрос!
А.К. Секацкий: Ну, этот фильм все-таки не является первичным, он же следует, по крайней мере, «Матрице». Лучше обратиться к прекрасному фильму «Бегущий по лезвию» Ридли Скотта, который, на мой взгляд, и был пионерским в этом отношении, едва ли не самым значимым фильмом киберпанка. И то, что происходило с репликантами, на мой взгляд, гораздо интереснее и глубже, чем проблематика «Суррогатов», фильма который меня разочаровал.
А.А. Ермичёв: Анатолий Александрович, пожалуйста! Анатолий Александрович Лебедев, академик.
А.А. Лебедев: Вы сказали, что земля упала и разбилась. А что произошло с небом? Поскольку, как правило, ритуальность и сакральность связываются в первую очередь с небом.
А.К. Секацкий: Небо как воздушный шарик улетело. Вместо небес, где были прописаны знаки сакральной связи, мы получили некое небо астрофизики. А куда делось то прежнее небо, я не знаю.
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, Ростислав Николаевич.
Р.Н. Дёмин: Александр Куприянович, в одном из Ваших интервью Вы назвали Санкт-Петербург крупнейшим шизополисом мира. В связи с этим у меня вопрос. Вот известно, что Витгенштейн посещал психиатрическую лечебницу и беседовал с некоторыми пациентами на философские темы, находя беседы с ними более содержательными, чем беседы со своими коллегами. Мне интересно, есть ли у Вас опыт подобной практики, я имею в виду беседы на философские темы с обитателями, допустим, Пряжки или Скворцово-Степаново? (оживление в зале)
А.К. Секацкий: Я скажу, что, в частности, благодаря присутствующему здесь Константину Семеновичу Пигрову, который курирует так называемых самодеятельных философов, у меня есть такой опыт, но это, скорее, вопрос к нему. Он действительно мужественный исследователь и все такого рода самодеятельные философы города относятся к нему как к гуру, и он их привечает. И мы пользуемся возможностью в этот банк фантомов заглядывать, что и делаем.
Р.Н. Дёмин: Спасибо!
А.А. Ермичёв: Спасибо! Андрей Николаевич Муравьев, пожалуйста.
А.Н. Муравьев: Александр Куприянович, скажите, пожалуйста, как Вы полагаете, может быть философ без философии? В прошлом, в настоящем и в будущем?
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, еще у кого есть вопросы? Прошу Вас!
И.А. Аносова: Александр Куприянович, Вы не могли бы пояснить вот эту идею из Вашего доклада. Вы говорили о том, что роль христианства Вы видите в том, чтобы снять все предыдущие спирали и придать прогрессу линейность, насколько я поняла, Вы так тезисно обозначили эту свою мысль. Не могли бы Вы пояснить, что Вы имели в виду. И второй у меня тоже есть вопрос. Когда Вы говорили о современном взрыве аутизма – Вы имеете в виду аутизм как медицинское понятие? Или как состояние вот психополя какого-то современного?
А.К. Секацкий: Хорошо. Ну, что касается первого вопроса, к сожалению, очень сложно коснуться его в нескольких словах. Но если все-таки попытаться эти два-три слова сказать, то, действительно, речь идет о таком как бы размахе маятника христианского кенозиса. О том, что некий провиденциальный смысл состоит в том, чтобы выбрать, ну, что ли, максимально удаленную точку падения или точку заброса, оказаться именно среди малых сил, среди гонимых и всеми презираемых, и тогда именно «последние станут первыми». В этом и состоит смысл и красота Боговоплощения – придти не к фарисеям, книгочеям, книжникам, а к тем, у кого ничего нет, есть только одно достоинство – легкость на подъем, готовность стать и пойти, отряхнув прах с ног своих. И вот в этом смысле, христианская приверженность к тому камню, который отбросили строители потому, что не понадобилось для их осколочного строительства, очень важна. И она может служить некой путеводной нитью, именно в ситуации той бросовости, в которой, как кажется, всегда пребывают настоящие христиане. В царстве кесаря никогда им не быть на первых ролях и в этом их некоторое внутренне величие состоит. Поэтому действительно в каком-то плане я полагаю, что, быть может, только киберпланк с его попыткой дистанцироваться от человеческого тела в каком-то плане опять же повторяет усилия средневековой аскезы. Там ведь тоже была идея дистанцирования от тела, и стремление сосредоточиться на мощи духа, на мощи той составляющей, которая не является нашей телесностью. Но не просто понять пути Господни.
А что касается аутизма, то конечно, мы имеем дело с самими разными его направлениями, начиная просто с клинической статистики США, согласно которой каждый 27-й американский ребенок страдает аутизмом в клинической форме. При Фрейде в фокусе всеобщего внимания были неврозы, потом собственно наступило время шизофрении, воспетой прекрасным манифестом Делеза – Гваттари «Капитализм и шизофрения». Ну, где-то последние лет 15-20 – это время аутизма, и не только клинического, но и всевозможных растущих аутистических тенденций. Т.е. растущего дефицита общения, неумения говорить с Другим. Вещь всегда предпочтительнее, как заместитель человека. Беспокойный субъект – непонятно что с ним делать, с его задними мыслями, с его внутренней агрессией. А вот если заменить его вещами, – сама по себе это и есть аутентичная тенденция общества – непереносимых трудностей общения можно избежать. Благо, что вещи теперь так прекрасны, что у них такие красивые интерфейсы, что они очень податливые, они реагируют на прикосновение, на движение кнопки. А субъекты агрессивны, непредсказуемы, неизвестно, что он них ждать. Конечно, чем меньше их будет, тем лучше. И этот погружающийся в пучину аутизма мир, он тоже свидетельствует о том, что сам опыт бытия субъектности уступает место стратегии «быть по образу и подобию вещей».
И.А. Аносова: Спасибо!
А.А. Ермичёв: Александр Куприянович, скажите, пожалуйста, этот процесс имеет какие-то национальные особенности? Второй вопрос: можно ли сопротивляться этому процессу – процессу десубъективизации? Возможно ли это?
А.К. Секацкий: Мне кажется, вторая часть вопроса была и частью ответа, потому что, тенденция универсальна, но существуют национальные особенности сопротивления этому процессу. Старт процессу (на визуальном уровне) дан в Америке, когда сработало оружие массового обольщения, я имею в виду Голливуд. Серия взрывов, произведенных им, выбросила в мир такую долю соблазна, которую, в конечном счете, не удалось нейтрализовать. И эти формы соблазна были направлены именно на рассубъективацию, скажем так, на дискредитацию человеческой телесности, обычного человеческого тела. Незаметно наступил тот момент, когда перестали бояться вампиров, перестали бояться «Чужих». В результате чарующей графики и компьютерной анимации тролли и гоблины стали прекрасными существами. И тело гоблина для внимательного зрителя новых мультиков гораздо более желанно, чем жалкое человеческое белковое тело, которое, вообще говоря, становится все более и более неприглядным. А новейшие тенденции современных фильмов состоят в том, что и режиссер и в особенности зрители, конечно, они на стороне инопланетян, как бы отвратительно инопланетяне ни выглядели. Если взять один из последних фильмов «District 9», то он, как и множество подобных фильмов, уже совершенно четко отстаивает ту же самую идеологию. Вот есть люди, люди которые сплошь негодяи, потому что они не смогли должным образом встретить приземлившихся инопланетян. А кальмарообразные инопланетяне, напротив, прекрасны, они способны на самопожертвование, на настоящие глубокие чувства. И ясно, что зритель волей-неволей на их стороне. А то, что у них тело какое-то нечеловеческое, непонятное – так это дело наживное. Речь-то как раз о том и идет, что из прекрасных ярких осколков всегда можно построить новое тело, которое пройдет разного рода проверки и обкатки – сначала в компьютерных играх потом, опять же, на экранах Голливуда, а потом и в действительности.
А.А. Ермичёв: Спасибо! Да, пожалуйста, Ростислав Николаевич!
Р.Н. Дёмин: Александр Куприянович, в одном из предисловий к интервью Вы названы, прошу простить «софистом по убеждением и софистом по призванию». Вот кто из софистов древнегреческих или древнекитайских или Западной Европы, там, например, Ричард-софист, Вам ближе?
А.К. Секацкий: Да, здесь, наверное, требуется некое пояснение, но на самом деле мне всегда было очень грустно за то, что историческая форма клеветы, к сожалению, исказила подлинный опыт софистики. Если говорить, например, о греческой софистике, то конечно это был уникальный способ напряженной философской работы. Способ, в котором, может быть, была своя доля цинизма, но значительное количество открытий нашего разума и самой логики обязаны своим существованием тому интенсивному софистическому бытию, когда действительно необходимо было в режиме «он-лайн», здесь и сейчас дать ответ на прозвучавший вопрос. Это значит, что философия, проходя через режим софистики, как бы обучалась работе с формами самого жесткого и неожиданного вопрошания. Не говоря уже о том, что всё современное образование так или иначе основано на принципах той же греческой софистики… Другое дело, что в итоге победил «записывающий третий», победил, условно говоря, Платон, который не присутствовал во время кончины Сократа, но зато ее описал. И последующая философия уже предстает как торжество «записывающего третьего», она и не могла иначе отнестись к софистике, как только назвав ее «ложным мудрствованием».
А.А. Ермичёв: Спасибо! Вот еще я вижу руку на последнем ряду.
О. Кошутин: Александр Куприянович, я знаю, что круг Ваших сторонников самоопределяет себя как фундаменталисты. Хотелось бы узнать, что подразумевается под этой фундаментальностью, особенно в свете того, что Вы сейчас сказали, чтобы «держать руку на пульсе» нужны, как Вы выразились, «простые фигуры».
А.К. Секацкий: Да есть такое объединение петербургских фундаменталистов. Туда входят некоторые писатели, и я. Ну, можно сказать, что это, прежде всего, объединение эстетическое, которое направлено на описание красоты охранительной тенденции, если угодно. Вечно упускаемого нами второго звена – работы Вишну. Т.е. если Брахма, все-таки, допустим, создатель мира и ему приписываются все заслуги, а некоторая часть «заслуг», приписывается Шиве, как разрушителю, то почему никто не обращает внимание на Вишну, который каждое мгновение хранит мир с теми же усилиями, с которыми Брахма его создает? Вот слова Декарта о том, что «Господь сохраняет мир не таким, каким Он его создал, а таким, каким Он его сохраняет и по сей день остаются в силе. И это не просто так, это не есть некая инерция наличного существования. Это то самое возобновление, которое действительно требует определенной полноты инвестиций. И, собственно говоря, течение петербургского фундаментализма некоторым образом направлено на сохранение этих ценностей иерархии, на их эстетическое исследование, если угодно, и на понимание вообще, эстетического параметра различных феноменов, в том числе и политических феноменов. Потому что, допустим, есть вещи политически понятные, но эстетически не защитимые и не спасаемые. И писатель не может к ним хорошо относиться, потому что известно, что у писателя самая легкая этическая участь, но самая трудная эстетическая. И это тоже своего рода аргумент, который является значимым, но в случае движения петербургских фундаменталистами произошло совпадение нескольких вещей, личных дружеских отношений и определенной общности эстетических взглядов. Вот в результате это движение или группировка благополучно по сей день существует.
А.А. Ермичёв: А почему Вишну, а не Христос?
Н.В. Кофырин: Так Вишну и есть Христос.
А.А. Ермичёв: Почему тогда не имя Христос?
Н.В. Кофырин: Воплощенный Логос.
Из зала: Это все-таки «дефрагментация», Александр Александрович.
А.А. Ермичёв: А, спасибо. Еще, пожалуйста, вопросы. Прошу Вас, Катя!
Е. Крюкова: У меня вопрос по поводу культивирования внутренней шизофрении. Для того чтобы её культивировать, обязательно ли ей обладать? Вот, например, Вы говорили про опыт Антонена Арто. На мой взгляд, он был удачен потому, что он был честен. А любое повторение этого опыта – оно не обречено?
А.К. Секацкий: Там же сложно с моментом управляемости. Всегда есть какая-то опасность и степень бытия в опасности. Помните эту замечательную даосскую фразу, что если стоя у края пропасти, вы решаетесь броситься вниз, то это решение не всегда можно взять обратно, все зависит от расстояния до края. Также и здесь. Не всегда мы можем отследить тот момент, когда сама по себе шизотенденция, повышенная ритуализация неких паразитарных фальсификаций – как она вдруг может сгуститься и перейти в реальную клиническую шизофрению, что произошло с тем же Арто, кстати говоря. Это всегда, как бы сказать, не в нашей власти… И, тем не менее, мы все чаще встречаемся с художником, который культивирует, любит своего внутреннего шизофреника, пытается с ним договориться, а иногда безоглядно предоставляет ему свободу действий: «Посмотрим, что будет дальше».
А.А. Ермичёв: Кажется, что… Последний вопрос, давайте, и после этого мы перейдем к выступлениям. Прошу Вас!
М.В. Быстров: Скажите, пожалуйста, в вашем обществе фундаменталистов сопоставляется целостность и красота или отождествляется друг с другом? И если да, то видите ли Вы различие между красотой техногенного мира и природного? Они принципиально отличаются? В чем на Ваш взгляд здесь принципиальное различие? Очень коренное, очень существенное – красота техногенного и красота природного. Первой природы и второй природы.
А.К. Секацкий: Ну, знаете, ведь у каждого свой подход. Вот последний роман Павла Крусанова, моего товарища и члена объединения петербургских фундаменталистов называется «Мертвый язык». Он как раз посвящен описанию «бублимира», т.е. этого мира вторичного синтеза, из которого уходит и отчасти уже ушла подлинность. Все равно эстетический критерий в каком-то плане оказывается очень значимым. Только Бог и художник руководствуются в оценке своего труда этим критерием. Т.е. когда Господь, оценивая результаты творения, говорит: «Хорошо весьма». Он выносит именно эстетическую оценку. А что касается мира второй природы, он еще только творится, поэтому все оценки предварительны. Нужно сначала отойти в сторону, отдохнуть от трудов своих и затем уже выносить вердикт. Мы с вами не можем предсказать, каким он будет.
А.А. Ермичёв: Ну, кажется, банк вопросов исчерпан. (Видит еще две руки, поднятых слушателями, желающими задать вопрос). Два последних вопроса. Всё, переходим к обсуждению, нас поджимает уже время. Прошу Вас!
Е.Э. Дробышева: Большое Вам спасибо! Я как раз хотела спросить про Крусанова, Вы опередили в своем ответе. У него очень пессимистично заканчивается этот роман. И Вы начали о том, что человек как Феникс возрождается все время, субъект, но закончили очень пессимистично. Являетесь ли Вы социальным пессимистом? Или у нас есть еще шанс на какие-то вот эти новые жертвенные костры, чтобы они приблизили небо, небеса? Спасибо!
А.А. Ермичёв: Борис Вениаминович, пожалуйста!
Б.В. Иовлев: У меня не вопрос, а выступление.
А.А. Ермичёв: Не вопрос? А, хорошо. Тогда, пожалуйста, Борис Вениаминович! Действительно, у нас как раз по времени получается очень хорошо.
ВЫСТУПЛЕНИЯ
Из зала: Нам, студентам, это очень нравится!
А.А. Ермичёв: Спасибо! Так, пожалуйста, кто еще хотел бы поделиться своими соображениями? Прошу Вас, Тамара Витальевна! Тамара Витальевна Холостова.
Т.В. Холостова: Здравствуйте! Я хотела бы обратить ваше внимание на целый ряд соображений и отбросить, скажем, страх по поводу собственной некомпетентности, потому что стоит много понять такие адреса и такие обращения к литературе, которые никаких ассоциаций даже не вызывают. Но если мы отбросим это. И с другой стороны мы можем идти еще одним ходом. Скажем, отбросить тот соблазн, поддаться очарованию пессимизма так хорошо вооруженного, так хорошо представленного во многих понятиях, одна «шизотенденция» что стоит! И вот если это все отбросить и попробовать так несколько даже по-детски отнестись в целом к этому. Я подумала, а не является ли в этом случае выходом такое радикальное устремление сделать так, чтобы мы искали какие-то радикально-позитивные выводы?
Мне когда-то пришлось слушать выступление очень многих возмутившее. Из Франции приехал профессор и говорил, что животные – это наше последнее спасение. И он такую фразу произнес, что если ты полюбил собаку, и она рядом с тобой, или кошку, и она рядом с тобой – то это возвращение к миру как к целому, и к миру себе как целому уже осуществляется. Ну, это вызвало смех у многих, это довольно примитивная не очень изощренная мысль. Но я хочу сказать, где мы восстанавливаемся любовью любого рода, любого – то это есть не что иное, как возвращение к целостности, возвращение к тому, что уже не шизотенденция, а тенденция, которая говорит о попытках человека спастись.
Второе, что я хотел бы сказать. Вот мы говорим о Вишну, это очень интересно, или Христос ли это. Но я бы хотела сказать так. Если мы обращаемся к самому человеку и в рамках его самого мы слышим вечный поиск, способность одарить кого-то другого, выйти к кому-то, к какому-то делу, где ты всем сердцем своим существуешь и радостно существуешь – разве это не выход? Разве вся наша изощренность по поводу того, что мы вот эти тонкие всякие соображения учитываем, мы их назвали уже, мы составили из них новый язык новый труднопостигаемый – разве это все-таки не оказывается достаточным противовесом, если мы верим в самого человека? Человека, который способен любить, который выйти к Другому и понять его, который способен восхищаться и отходить душой при щенке, при котенке, выращивать какое-то растение, розу, или что-то не потому, что мы уж спасаемся этой розой как пчела нектаром, а каким-то другим краем. Т.е. быть присущим или быть готовым творчески разделить радость красоты этого мира.
Это все конечно просто и примитивно, и я понимаю эту примитивность, но я бы еще раз хотела сказать, что стоит за этим? За этим стоит возможность сохранить веру в то изначальное невысказанное, вот о чем говорил Миша Косых: вот где же эта та самая исходная целостность, которая вроде мы выделяли, мир разбился, а мы собираем теперь себя вторично только из одних осколков. Я думаю, что в этом случае вот эта внутреннее интуитивное угадывание вечного стремления человека не только алкоголем отойти, достичь какой-то определенной релаксации, а порадоваться тем, что рядом с тобой хороший человек и вечер с ним прошел – и это тоже ведь здорово!
Поэтому я еще раз хочу сказать, вот был задан вопрос так где же в конце концов философия? Философия – она в тех программах, претендующих на истину в наших учебных планах, которые мы ведем? Или это странное движение человека, который спасается сам, как только может. Чем? Общением с другим человеком, общением с собакой, с кошкой, выращиванием розы, созданием хорошей машины или там чего-то такого – это ведь тоже радость! И тогда мне кажется, не является ли наша изощренность, которая вроде бы как достоверность и доказательство нашей непростоты и нашей философичности, является ли в этом случае наша изощренность ложным поиском? Ложь. И здесь где-то мы должны иметь какой-то внутренний предел и устоять перед тем соблазном, который я всегда испытываю, когда читаю работы Александра Куприяновича. Потому что соглашаюсь: там ложь – да, зло – да. Скажем, дух воинственности, который там имеет несколько форм проявления – да, да. И в то же самое время хотелось бы как-то противостоять этому в простоте поиска, в простоте духовного выживания.
Я понимаю, конечно, что это все примитивно, и, тем не менее, мне еще раз хочется сказать. Вот весь виртуальный мир, мир очень сложных фильмов, которые нам предлагаются во внимание, когда люди теряют себя и не находят себя, когда, скажем, самоубийство оказывается для очень многих выходом. Все это так. Но с другой-то стороны каждый несет в себе и слышит в себе пока он еще жив вот эту способность противостоять этому миру. И знает, что где-то когда-то он сядет за стол и не в силу водки, а в силу того, что рядом с тобой хороший человек, восстановиться до целого. Ну что ж тут говорить...! Одним словом я еще раз хочу сказать. Понимаете, при всей наивности подобного рода построений внутренних все-таки за этим стоит следующее. Вера в такое Божие творение как человек, который в себе где-то в каких-то уголочках все-таки находит вот то странное сопротивление разрушающемуся миру, который слишком доверяет телу, слишком доверяет всему тому, что составляет особенности нашего бытия благополучного и неблагополучного нашего века, но противостоит в силу того, что мы все-таки это знаем.
И, наконец, последнее, о чем я хотела бы сказать. Мне кажется, что мы сейчас живем в очень трудное время, когда наша безусловная ценность познания мира, и, видите, готовность здесь в этом познаваемом мире найти истину и так далее, мне кажется, что эта эпоха Просвещения где-то себя исчерпывает. Она должна обрести свое гораздо более скромное место по сравнению с тем, что оно сейчас. Потому что истина вовсе не в том, что мы можем найти какие-то нереализованные новые варианты, скажем, определения астрономических или космических каких-то характеристик. Не в этом дело. Она должна идти истину, которая пролегает через сердце человека и сохраняет его как целое. А это… Ну, что же делать, не одна же лодка в конце концов на этом пути нам известна. Всё.
Спасибо большое!
(Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Пожалуйста, Андрей Николаевич! Андрей Николаевич Муравьëв, Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена.
А.Н. Муравьëв: Превосходно высказалась сейчас Тамара Витальевна! После выступления нашего уважаемого докладчика ее слова – настоящий бальзам, весьма целительный, возвращающий нас из того искорëженного мира, в котором живет Александр Куприянович, в мир действительный, гораздо более настоящий, чем те превратности современной квазифилософской рефлексии, которые он, как и обещал, с искусством канатоходца, вызывающем у кого-то восторг, а у кого-то – беспокойство за его здоровье, воспроизвел сейчас перед нами.
Я внимательно слежу за тем, что делает Александр Куприянович в наше непростое для философии время. Сегодня он фактически один, часто с блеском (правда, несколько демоническим) и обаянием своей действительно незаурядной натуры предстает как философ перед самой широкой аудиторией. Мы часто видим его на экранах телевизоров, слышим по радио, на страницах газет с большим тиражом читаем его интервью, не говоря уже о том, что можем прочесть его книги, тоже выходящие довольно часто и тиражами, которые не снились другим современным писателям философского направления. Не случайно, конечно, он первым из своего поколения удостоился чести выступать на пленарном заседании «Дней петербургской философии», один из которых был в этом году и мировым «Днëм философии», заехавшим из Москвы в Петербург.
Сегодня, когда философы в общем мнении стоят у нас довольно низко – в лучшем случае, наряду с телеведущими, актерами и героями «светской» хроники – Александр Куприянович, во всяком случае, не позорит имя философа и достойно ведет себя в иногда очень непростых обстоятельствах, в которых я, например, не хотел бы оказаться, как оказался он рядом с Ксенией Собчак в телепрограмме «Гордон Кихот». Видно, чего ему это стóит, и то, что он взял на себя столь тяжелую ношу и роль, не может, конечно, не вызывать сочувствия. Искать общий язык с современной публикой, особенно с той, которая смотрит телевизор, американские фильмы и читает газеты – дело, несомненно, нелегкое. Но тем более важно, мне думается, ясно и отчетливо сознавать то, ради чего это следует делать. Ради чего нужно возвышать престиж философа в глазах широкой публики? Разумеется, не ради самого философа, а ради того дела, которым он, по идее, должен заниматься, то есть ради самой философии. Именно поэтому я и задал нашему докладчику вопрос: может ли быть философ без философии? По правде сказать, определенного ответа я в его словах не услышал.
Сама же философия, как мне уже приходилось говорить в этом зале, есть отнюдь не личное дело философа. Она есть всеобщее дело в самом строгом значении этих слов, отчего ей и должны быть принесены личные жертвы, в том числе и такие, какие принесли на её алтарь Сократ и Джордано Бруно. На мой взгляд, не меньшие личные жертвы принесли ей и все другие философы от Парменида до Гегеля включительно, которому сегодня так попало от Александра Куприяновича.
Из зала: Отчего ж «попало»?
А.Н. Муравьëв: Ну, а как же? «Типичный буржуа» и так далее, – на мой взгляд, это не похвала!
Из зала: Он хвалил.
Я говорю сейчас о настоящей философии потому, что она и стала результатом, плодом великих личных жертв настоящих философов. Именно её эти подвижники оставили для дальнейшего развития в вечности и во времени, а значит, и всякому, кто сегодня, как Александр Куприянович, отваживается публично выступать под именем философа. И чтобы не быть самозванцем – личностью, хотя и драпирующейся в романтический флëр, но вообще-то презренной, говоря словами Гегеля из «Феноменологии духа», столь же ничтожной, сколь и жалкой – современный философ обязан, на мой взгляд, выступать не только от своего первого лица, от своего личного имени. Первым лицом в речи философа должна стать сегодня сама настоящая философия. Поэтому он и не может, как, например, мог еще М.К. Мамардашвили, сегодня говорить только о том, «как он понимает философию». Потому что сегодня каждый, кому не лень, может трактовать философию так, как ему хочется, и его за это никто никуда не вышлет. Сегодня героизм состоит не в том, чтобы высказывать свое личное мнение о философии, пусть даже самое резкое и крайнее (я говорю это, ибо вижу, что Александр Куприянович склонен к героизму). Сегодня, напротив, настоящий философ, действительно желающий говорить от первого лица, непременно должен говорить о том, как сама философия понимает себя. Говорить именно об этом на языке, внятном широкой публике – вот в чем состоит настоящая цель и задача публичных выступлений современного философа, если он, конечно, хочет быть чем-то полезен не только себе, но и самой философии.
Именно в этом я и хотел бы пожелать успеха нашему докладчику. В этом же состоит и мое основное возражение ему, потому что настоящая философия – это вовсе не игра ума и, тем более, не игра словами. И уж подавно она не есть какое-то постороннее созерцание, внешнее наблюдение за игрой, как сегодня случилось сказать Александру Куприяновичу о всей теоретической философии. Платон не присутствовал при казни Сократа именно потому, что знал: Сократ не собирается играть в смерть. Ведь Сократ, как раз в отличие от софистов, вообще не играл в философию, а всю свою сознательную жизнь был занят этой «наукой умирать», умирать именно как личность, отчего и стал учителем Платона, а также Аристотеля и всех других великих философов до Гегеля включительно. Поэтому я убежден, во-первых, что только обращение к тому единому содержанию настоящей философии, которое разрабатывали все великие философы, делает современного философа настоящим философом, а не самозванцем. Во-вторых, я полагаю, что только это обращение (обращение, разумеется, ради освоения и дальнейшего развития абсолютного содержания философии) позволит не просто собрать вместе мертвые осколки разбившейся субъективности, те остатки моральной свободы воли, которые зачем-то (разве что для торжественных похорон) хочет склеить наш докладчик клеем своего дискурса, а по-настоящему воскреснуть субъекту после той катастрофы, которую он потерпел в трудах тех, кто философствовал после Гегеля. Я имею в виду, конечно, настоящее воскресение – воскресение целостного субъекта, т.е. не только субъекта познания, но и субъекта нравственного действия. В-третьих, повторю, я верю (и думаю, что эта моя вера разумна), что только развитие этого единого абсолютного содержания искусства, религии и философии спасет человечество, т.е. даст ему возможность с честью, как и подобает обществу разумных существ (по Августину – Граду Божьему), выдержать тот суд, который уже сейчас идет полным ходом над отжившими формами его жизни и познания.
В заключение – необходимое замечание по тексту одного публичного выступления Александра Куприяновича. В интервью, которое он недавно дал «Санкт-Петербургским ведомостям», я совершенно неожиданно для себя наткнулся на печальную фактическую ошибку: Александр Куприянович между прочим сказал, что в нашем городе существует лишь один философский факультет. Но в нашем городе уже более двенадцати лет существуют не один, а два философских факультета, причем на втором из них, на факультете философии человека РГПУ имени Герцена, Александр Куприянович по крайней мере дважды лично выступал с докладами. Почему он захотел похоронить заодно с субъектом катастрофы и наш факультет? Может быть, он думает, что этот второй факультет уже закрыт? Но это не так, и, поскольку выступления нашего докладчика привлекают внимание, я, хотя он и не велит использовать слово «информация», должен указать на эту, уверен, невольную дезинформацию им публики, читающей главную городскую газету.
(Аплодисменты)
А.А. Ермичёв (приглашает следующего докладчика): Пожалуйста!
Но дальше начинаются мои к нему вопросы. Если философия, и особенно русская философия есть философия верующего разума, то во что верит Александр Куприянович? Вернее говоря, в кого? Потому что если говорить об истоках этой мудрости, то да, с одной стороны – это Божественный Логос, который говорит, что «царство Мое не от мира сего» и в этом смысле являет Себя как безумие этого мира. А с другой стороны, есть другой персонаж, его противник, который говорит: «бросься с этой скалы вниз, рискни собой и ангелы Божии подержат Тебя». А Иисус говорит: «Отойди от меня сатана, ты мне искушение».
Вот я боюсь, как бы Александр Куприянович не соблазнил малых сих такого рода искушением, чтобы студенты, тут изредка встречающиеся, не подумали, что броситься в этот самый шизопрлетариат, в этот экстремальный экзистенциальный опыт во всех его модификациях – от самых пошлых до самых уточненных – и будет тем самым актом по собиранию целого человека, который, по замыслу Божию, должен стать неким Его подобием. Вот это, мне кажется, самая большая опасность, которая подстерегает и самого Александра Куприяновича и его преданных учеников и коллег по фундаменталистской группе петербургской философии и литературы. Обращение в шизоопыту (в смысле Делёза и Гваттари) мне кажется особенно избыточным в пространстве русской культуры, которая, вообще говоря, никогда не страдала излишним рационализмом. И он прав в каком-то смысле, Александр Куприянович, когда он говорит о Санкт-Петербурге как об одном из главных шизоцентров мира. В некотором смысле такова и вся Россия, таков, вообще говоря, Божественный Логос русского бытия со всеми его революциями, юродивыми, достоевскими мальчиками и т. п., и – главное – продолжающейся святыней православия, которое существует в сегодняшнем мире и которое единственно противостоит той самой фрагментации бытия, о которой совершенно верно говорил здесь Секацкий. Это действительная святыня, которая в состоянии противостоять этой катастрофе. И, более того, это единственная инстанция, которая ей реально противостоит в современном мире. Разумеется, это вопрос веры. Но я исхожу их того, что Александр Куприянович – это человек верующего разума.
Спасибо за внимание!
(Аплодисменты)
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, Константин Семенович!
К.С. Пигров: Я хотел бы сказать не как художник слова, а как начальник (смех в зале) – я «начальник» Александра Куприяновича, в кавычках, конечно. Но, помните, эти пушкинские слова о сути философии:
Движенья нет, сказал мудрец брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Вот Борис Вениаминович, он как бы и стал «ходить», а Александр Куприянович тут вроде доказывает, что движение есть. Но мы должны ведь иметь в виду саму идею философствования, а это особая странная… И вот тут как-то очень серьезно говорили «не игра», а почему собственно не игра? – Местами смертельная, но игра! Есть ли у нас философский слух? – вот в чем вопрос. Мне особенно у Бориса Вениаминовича понравился такой совершенно административный ход, Солонин* тоже задавал этот вопрос: а как, мол, студенты будут сдавать зачет? Что спрашивать? (Смех в зале) Вы такие курсы читаете, что можно было по закрытым тестам сдавать:
«Кто такой Платон? Первое – это герой романа «Войны и мир»; Второе – это английский мыслитель XVIII века; Третье – древнегреческий мыслитель. Выбери правильное».
Вот в таких формах принимать зачет? Я думаю, что нет, я уж, слава Богу видел, как Александр Куприянович принимает зачеты и экзамены. И вот тут-то и возникает настоящий диалог, где выясняется вообще именно вот та самая способность философствования. Ты можешь вызубрить историю философии, но это не сделает тебя философом – вот ведь в чем дело! Философия как форма отстранения мира – и, я думаю, что мы видим один из блестящих вариантов такого отстранения этого мира. Ну, защитить певца необходимо в этом плане, да!
Тем не менее, я хотел бы с Александром Куприяновичем в некоторых вещах, как мне кажется, радикально не согласится. Вот мы с ним читаем вместе «Философию номадизма и оседлости», и там он разыгрывает роль номада, а я оседлого. И как номад, конечно, он очень верит, что время есть, что время существует и отсюда вот эта дефрагментация мира, это вот радикальное вторжение злобного Кроноса или Хроноса, который и есть главный демон, который всё портит, мир изменяется разрастанием энтропии. Но что касается меня, я бы стал отставить ту точку зрения, что, вообще говоря, по большому счету времени нет. И чем больше я живу, тем больше я думаю, что, вообще говоря, времени нет, а существует некие фундаментальные инварианты, в рамках которых мы и существуем. Есть некие фундаментальные процедуры – да, вот этот ход, который предложила Тамара Витальевна, он очень милый и очень хороший – но есть некоторые фундаментальные духовные процедуры, которые позволяют нам пребывать в этом неподвижном инвариантном мире. Это чтение и письмо – это, вообще говоря, и есть высшее – чтение и письмо, и в чтение и письме как мы прорываемся к смыслам в большей или меньшей мере, что уже зависит от нас, вот это самое существенное.
И теперь, конечно, я не могу тут развивать дальше нашу полемику, но я просто хотел бы обозначить точки зрения, что вот этот пафос, что время есть и что оно какое-то исключительно плохое, и что тут как-то надо понять, что ты находишься в каком-то самом низу – нет, я не думаю. Я думаю, вообще, что уже 2500 лет с Осевого времени, по крайней мере, и до сегодняшнего дня мы пребываем в состоянии цивилизованной стабильности, ну, хуже-лучше, там, какие-то отклонения. Я бы… Александр Леонидович, ну, как так! Роль России как-то не убеждает меня, вот эта исключительная какая-то роль России – не убеждает. Я видел по телевизору попа, который освящал ракеты «Протон», и он говорил: вот знаете, раньше мы не освящали эти ракеты, они не взлетали, а теперь мы стали освящать, и они взлетают. И я думаю, как это вообще православная церковь может терпеть такое? Я не знаю – что это? Ну, это суеверие, наверное, это язычество.
И точно также мне бы хотелось, Андрей Николаевич, давайте включим регистр смеха. К Секацкому надо относиться с улыбкой (оживление в зале), как и к постмедернизму, как и вообще ко всему в этом мире. Философ – если бы я рисовал обобщенный портрет философа – я бы нарисовал его с улыбкой. Потому что, ну, когда ты занимаешь позицию Сальери или Великого инквизитора, говоришь: «Как можно…!» и вот так обличать, то я не думаю, что это, по крайней мере, результативно. И я думаю, что мир Секацкого не искореженный, а мир веселый. Это мир веселый, смешной как смешна наша действительность. И вот это комическое начало, которое плещется в реальности… Когда Матиас Руст** садится на Красной площади могучей сверхдержавы – ну, что вы думаете, это не смешно?
Из зала: Смешно!
К.С. Пигров: Ну так, а весь этот мир?! Вот он такой, да. И что касается катастрофы. Да, ну, если уж так хочется, ну пусть будет катастрофа, ну, не беда (смех в зале). Потому что мы можем философствовать, потому даже простейшими средствами мы можем вообще фиксировать как-то свои мысли – ну, какие есть, какие получаются. Цветок эдельвейса цветет как может – и это нормально и это прекрасно. И с этой точки зрения мне кажется, что и воскрешать-то субъекта особенно не надо, он никуда не делся, он всегда был, он есть, и он будет, пока будет вот это вот образование, которое именуется цивилизованным обществом. Ну, не 10 000 лет, а уж, по крайней мере, 2500 лет, скорее с возникновения философии.
Вот говорят, что студенты стали плохие. За тридцать лет, что я смотрю на философском факультете, они такие же прекрасные. И первый курс к нам пришел – это такие же замечательные ребята с такими глазами, где написано всё самое прекрасное об этом мире. И вот чтение, письмо и глаза молодежи, которая взыскует истины – ну, чего вам еще нужно от этого мира, который прекрасен, хотя местами и смешон.
На этом я хотел бы остановиться. Спасибо!
А.К. Секацкий: Спасибо!
(Аплодисменты)
А.А. Ермичёв: Спасибо! Константин Семенович, бутылка наполовину пуста или бутылку наполовину полна?
К.С. Пигров: Это смотря с чем. (Смех в зале)
А.А. Ермичёв: У Вас реплика? Дадим реплику. Пожалуйста, только реплику!
Е.Ю. Савинова: Только реплика, не выступление. Я хочу напомнить, есть такой фрагмент у Джона Раскина, где он сравнивает искусство с радугой, которая возникает над водопадом. Раскин говорит не надо винить искусство, радуга не виновата в том, что водопад здесь происходит. По-моему логика многих выступлений по поводу выступления Александра Куприяновича как раз говорила о том, что «радуга», т.е. Александр Куприянович, виноват вот в этой ситуации кризисной такой вот плохой, и что он такой и есть, и всех это поражает. Но это неправильно. Все-таки я считаю, что радуга не виновата, это раз.
Во-вторых, конечно соблазн есть. Но соблазн мыслить, думать соблазн относится к этой ситуации с той дистанции, которая создает возможность философского её осмысления.
В-третьих, по поводу игры. Игра – это, наверное, такая деятельность, которая подразумевает свободу и которая доставляет удовольствие тем, кто в нее вовлечен. Я думаю, что и тот и другое для философии не плохо и не вредно. Всё у меня.
А.А. Ермичёв: Спасибо! Слово для заключения по своему докладу. Пожалуйста, Александр Куприянович!
А.К. Секацкий: Я хочу поблагодарить всех за такие несколько неожиданные замечания. Конечно, передо мной была такая же проблема – какой именно фрагмент выбрать, что представить, ведь, можно было поговорить о чем-то другом.
А.А. Ермичёв: Спасибо!
(Аплодисменты)
А.А. Ермичёв: Друзья, спасибо всем!
ПРИМЕЧАНИЯ
* Юрий Никифорович Солонин – декан философского факультета СПбГУ.
** Матиас Руст — немецкий спортсмен-пилот, в возрасте 19 лет совершивший перелёт на лёгком самолете Cessna 182 из Хельсинки в Москву и приземлившийся 28 мая 1987 года на Красной площади. Подробнее см. здесь.
Фотографии Олега Хмельницкого
Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой
Благодарим за помощь в подготовке этого материала:
Александра Куприяновича Секацкого Бориса Вениаминович Иовлева и Елену Александровну Трифонову Александра Леонидовича Казина Андрея Николаевича Муравьёва
СЛУШАТЕЛИ
|
А.К. Секацкий: Уважаемые коллеги, я хотел бы, пользуясь случаем и избегая ненужных предисловий, потому что если какие-то конкретные вопросы возникнут они могут быть заданы, остановиться на одной из тем, которая меня очень занимает в последнее время, является предметом размышлений. И мне кажется, это более правильный ход, чем совокупность общих рассуждений о том, что такое философия. Ну, в частности, просто потому что это одна из подстерегающих опасностей, некая вечно паразитарная автореференция. Есть такие фильмы, которые повествуют о том, как снимается кино, есть стихи, в которых написано о том, как пишутся писать стихи. Но, по-моему, самое печальное – это, конечно, соответствующий дискурс в философии, нескончаемая песнь на тему, что же такое философия. И там конечно степень банальности, как правило, уже достигла таких пределов, что превзойти её нельзя. Поэтому лучше конечно руководствоваться замечательным принципом, который содержаться в «Заратустре»: когда собравшаяся публика заявила, что довольно уже мы слышали о канатоходцах, пора бы, наконец, увидеть хоть одного из них, и, собственное его, искусство, а не рассказ о том, как можно плясать на канате. 
А сама философия? С ней-то что происходит? Да и с ней происходят схожие процессы. Ведь фактически, если мы обратимся к корням термина теорос, то следует напомнить, что словом theoros собственно говоря назывался зритель на Олимпийских играх. Теорос – предшественник современного теоретика, да и философа – это тот, что имел возможность наблюдать, не участвуя в состязаниях, изначальный смысл теории - неучастие в игре. Т.е. это некое воздержание от целостности праксиса. Это принципиальная дефрагментация того праксиса, из которого сама европейская метафизика и возникает. И главное отличие европейской метафизики от восточных типов мудрости состоит не в каком-нибудь определенном повороте темы или формы истины, а просто в том, что она дискурсивна. Т.е. грубо говоря, из нее изъята вся часть, примыкающая к самому праксису – какие-нибудь там медитативные техники, дыхательные упражнения. В конце концов, сама предъявленность образа жизни, которая органична, например, для йога-чарьи, для той же, например, даосской философии. Все это изъято, вынесено за скобки и остается только сам дискурс, т.е. некий порядок слов, который опять же в силу того, что он облегчен, в силу того, что выполняется известный принцип «делай так, как я говорю, а не смотри на то, что я делаю» – в силу этого возникает особая специфика, именно европейской теории и тех теоросов, которые ее некоторым образом делают и практикуют. Т.е. с одной стороны это некая безнаказанность, потому что если не нужно предъявлять ту или иную теорию, или ту или иную философию как жизнь, которой ты живешь, а это всего лишь текст с определенным порядком слов, причем, подчиняющимся не презумпции истины, а презумпции новизны, то конечно, это продуцирует необычайную скорость обновления. Но мы сами уже помним, что такое триумф пустых скоростей. Он всегда проявляется там, где в небо взметены именно разбившиеся осколки. Так и в данном случае это отбившиеся кусочки дискурса, от которых отпали и откололись, собственно, фрагменты нашей жизни. Именно поэтому можно очень легко переходить от одной философии, от одной философемы к другой. Очень легко можно менять их как перчатки и вносить в них те или иные дискурсивные уточнения, и так легко соответственно рассматривать философию как некую академическую дисциплину именно тоже в силу того, что она носит подобного рода осколочный характер. И здесь ассирийский жрец был бы прав – похоже, что и в этом случае, действительно, земля упала и разбилась.
Соответственно сама философия, так или иначе, все дальше и дальше отходит от задачи описания того, каким образом познаваем мир, поскольку отбрасывание всех непознаваемых элементов успешно свершилось. В новых произведенных сборках, простых как образцы детского конструктора, все прозрачно, познаваемо, имманентно и легко умопостигаемо. Но именно этим оставшиеся непроницаемые семиозисы, семиозисы веры, азарта, ревности, той же авантюры – они именно оказываются все более и более важными, поскольку, похоже, что в полноте мерности и самой субъектности лишь они еще остаются способными воссоздать бытие от первого лица с его неподотчетностью, непредсказуемостью и некой остаточной свободы воли, которая не является функцией очередных рекламных клипов. Соответственно сама философия тем самым как бы уходит все дальше и дальше от своей гносеологической и эпистимологической составляющей в сторону комбинаторики чистого авантюрного разума, в сторону поиска очередной ипостаси пролетариата – будь то шизопролетариат, или будь ли это странные существа, идентифицируемые в виртуальном мире и считающие себя джедаями, или учениками Хоггвартса,... Будет ли это обитатель современных городских джунглей...? Но в любом случае, конечно, это все равно бунтари, это те, кто уклонился принципиально от прозрачных процедур сборки ради того, чтобы в новой анизотропности, т.е. в новой непроницаемости, воспользоваться, по крайней мере, нестандартными осколками, и может быть более глубокими внутренними ранами и ранениями, которые, тем не менее, позволяют актуализовать новое немыслимое, то самое новое внутреннее невероятное, которое когда-то сделало человека интересным Богу. И вообще, сделало его неким вечным вопросом, ради которого собственно стоило создавать мир, где могла быть в наличии неисчерпаемая эпифания, иногдаслучаемость, неподотчетность происходящего никому, никакому манипулятору… Пока есть возможность сохранения такой квоты непредсказуемости, сам смысл Творения еще остается. Если же бытие нового модернизированного субъекта, хуматона, в конечном счете, является чистой функцией всех расчетов, полностью наступившей умопостигаемости – то это и есть катастрофа в ее самом прямом смысле, когда земля не просто разбилась, но осколки стали такими мелкими и таким правильными, что, наконец, оказались уложенным в упорядоченную мозаику. И как только эта мозаика закончена, подобно тому, как Кай из «Снежной Королевы» должен был написать слово «вечность» из льдинок, ну, а теперь это может быть слово «порядок», или «транспарентность», как только последний квадратик уложен – субъект исчезает, ибо тем самым надобность в нем исчезает окончательно. Т.е. наступает время гораздо более простых конструкций, для которых не нужно так много экзистенциальных затрат. 
А.К. Секацкий: Конечно, в каком-то смысле вторичные синтезы, произошедшие сегодня, я о них и говорил, это вторичные синтезы из оставшихся на плаву полуфабрикатов. Я привел далеко не все примеры. Возьмите, например, ту же литургию или храмовое действо – ведь тоже в какой-то исторический момент происходит его расщепление, т.е. условно говоря, возникает светская живопись, как некая часть единого прежде храмового действа, она как бы эмансипируется из общей составляющей. Также возникает музыка, musica ficta из богослужения песнопений и гимнов. Т.е. из всего, из всей целостности отдельные фрагменты изымаются и становятся нашими светскими искусствами. Так происходит практически со всеми составляющими, ведь в каком-то смысле и европейский театр тоже есть результат дефрагментации литургического действа. Вот только с молчанием дело обстоит иначе – меня всегда удивляло, почему с той частью, которая соответствовала молчанию, медитации – почему с ней ничего не случилось, почему она не была секуляризована и вообще не понадобилась? Т.е. почему возникли, например, музеи живописи, возникли театры и концертные залы, но не возникли какие-нибудь силенциарии, места, где можно просто помолчать? Эти соколки оказались невостребованными...
А.К. Секацкий: Да, тут надо подумать… Последняя тема на факультетском семинаре у нас была «Революционер без революции», это героическая фигура сегодня вполне реальна. А противоположный полюс – это, конечно же, «улыбка без кота». И вот «философ без философии» – к какому полюсу он ближе? Думаю, что ко второму, всякая попытка воспользоваться некой аурой, которую приписывают философам, будет ли то аура безумца, либо аура мудреца, заведомо ущербна. Т.е. это как бы попытка получить бонус на ровном месте, а «дух дышит, где он хочет» и помимо всего прочего, выбирает себе философа. Быть может, самой мистической фигурой европейской философии является фигура профессора Гегеля, который являл собой просто образец бюргерского поведения, во всем был полный бюргер. Но что сделаешь, если духу полюбилось это тело и эта судьба, и полюбилась так, как ни чья больше! Нам достаточно прочесть несколько станиц «Феноменологии духа» и придется развести руками – никакой шизопролетриат тут и близко не ночевал, а все же круче ничего нет. Но попытка, что называется, распознавать по взгляду мудреца обречена на провал, это пустые хлопоты и пустые фетишизмы.
А.К. Секацкий: Пожалуй, я бы сказал, что мне близок героический пессимизм, правда, в сочетании с повседневной беспечностью. А насчет концовки романа «Мертвый язык», в ней есть как раз заряд удивительного внутреннего оптимизма. Там же дело возвращается как бы к развилке Творения, когда версия Адама исчерпана и вычеркнута, и вот новые существа, которые еще не дали еще ни одного имени, но сейчас начнут давать имена, у них уже есть на это право. В любом случае, конечно же, достоинством философии должна быть точность самоотчета и его принципиальная честность.. Если земля уже разбилась, а мы все еще здесь, если Апокалипсис, возможно, уже совершился, а мы этого не заметили, значит оптимизм неистребим. Ведь и Иоанн, окажись он среди нас, на очередной вопрос: «Ну, где же, где же она, окаянная звезда полынь? Где же явные и очевидные приметы?» вполне возможно ответил бы примерно также, как упоминавшийся жрец: «Вы что, ничего не видите, где вы уже живете? Но коль скоро мы еще здесь, то значит как-то не все потеряно, а главное, не все равно, есть некоторое существенное различие между тем, как мы выстроим свое бытие.
Б.В. Иовлев: Я хочу сказать, что воспринимаю то, что услышал, как репортаж потока сознания Александра Куприяновича. И поэтому я тоже поведу репортаж, но только из своего сознания, как я слышу. Для меня важно то, что все, что здесь говорилось, не является – я заостряю внимание – философским текстом. Это текст психологический. Все, что говорилось – говорилось о человеке, о его переживаниях, о сознании. Если бы здесь хоть раз было слово «галактика», «атом», «позитрон», «электрон», ну, что угодно, «вектор», «днк»… Всё, что мы слышали, является психологическим текстом и, соответственно, я говорю, репортажем о сознании Александра Куприянович. Можно сказать, что это психология, но психология самодельная и архаическая. Конечно, это будет касаться, я думаю, многих текстов философских, потому что известно, что психология вышла из философии, с лучшими намерениями… Философия – это бабушка психологии. Ну, может, как-то и можно сказать более благоприятно. Психологический факультет выделился из философского факультета, и такой текст можно было бы услышать, и вообще даже более адекватно было бы провести этот репортаж на психологическом факультете. Это конечно вопрос о том, где и как мы будем проводить границы философии. Но бесспорно не все философские тексты могут соответствовать какому-то определенному факультету нашего университета. А этот, на мой взгляд, полностью соответствует. И, значит, ведется некий репортаж, и совсем не говорится о том, каково должно быть отношение к каждому высказыванию Александра Куприяновича. Потому что, ну, если мы говорим и подразумеваем науку, то важной категорией является категория истинности. Истинно или не истинно. Здесь же более очевидны такие отношения, как согласие, убедительность, убежденность. Для меня текст Александра Куприяновича может быть более или менее убедительным, я могу быть согласен или не согласен, но это совсем другие категории. И вот в этом отношении непонятно, как решается эта проблема. Потому что здесь, ну, мы как на футболе, ведется репортаж. Но я знаю, что Александр Куприянович преподает, значит то, что он здесь говорит, слушают студенты, а потом должны сдавать экзамены? (оживление в зале) И он определяет степень согласия или несогласия со своими переживаниями, в зависимости от этого ставит оценки. И, ну, мне кажется, это может быть жестоко по отношению к студентам.
Я знаю многие работы Александра Куприяновича и очень люблю их читать: там и ложь и зло, которое просто берется в полноте своей и разворачивается в самых интересных и увлекательных сюжетах. А если, скажем, все-таки вернуться к какому-то чисто физиологическому оптимизму, который у каждого человека есть? Вот тогда я бы предложила присутствующим подумать вот о чем. Есть шизотенденции там, где мы создали определенную структуру понятий, когда личность развивается, необыкновенно высоко, очень изощренно себя как-то определяет, и так далее. Но личность развивается в рамках своей собственной автономности. Все шизы в этом случае представляют попытку человека определить и найти и зафиксировать ее неблагополучие в рамках ее самой. А если мы попробуем подумать иначе? Представим себе следующее. Личность, которая находит себя или пытается развиваться не в рамках себя самой, не постулируя себя как великую цель больших поисков, а как нечто другое, как особый вариант выхода вовне. Что это значит, что я имею в виду в этом случае? Если мы ищем единицу становления человека и его развития в рамках его способности выйти к Другому, спастись в животном спастись в любви, в чем угодно. Не является ли в этом случае не перебор осколков, из которых мы хотим себя составить, а просто радикальным выходом? 
А.Н. Муравьëв: Характеристика Гегеля как бюргера относится исключительно к его личности. Похоже, докладчик считает, что такой характеристики для Гегеля вполне достаточно. Однако, поскольку она никак не характеризует философию Гегеля, это, на мой взгляд, свидетельствует о том, что Александр Куприянович либо не вник в суть его философии, либо считает эту суть несущественной. Я думаю, что отнюдь не случайно он выступил сегодня как решительный противник всей академической философии, начиная с Платона. Это произошло потому, что Платон вслед за Сократом был решительным противником софистики, которую Александр Куприянович сегодня столь высоко оценил. Так что перед нами, вообще говоря, четкое идейное противостояние. Оно позволяет нам точно определить позицию Александра Куприяновича, хотя он сам не склонен определенно выражать её и даже указывает нам, если я правильно воспринял данную им метафору, что с куколкой его тела нельзя отождествить ни одну из бабочек его мысли. Я не буду сейчас отвлекаться на охоту за бабочками, ибо хочу сказать совсем о другом. Так вот, не меньшие личные жертвы, чем Сократ и Бруно, принесли философии все философы от Парменида до Гегеля включительно, отчего именно они и стали великим философами, которые были и будут нужны человечеству, особенно на том трагически-очистительном отрезке его пути, на который оно вступило около ста лет назад и который Александр Куприянович назвал катастрофой. Я полагаю, впрочем, что это – не катастрофа, а кризис, причем настоящий кризис, т.е., по-гречески, суд, и можно сказать, что он есть действительно страшный для всего ненастоящего суд, который еще не свершился вполне. Думаю, что этот суд находится только в самом начале своего завершения, а потому рано захлопывать за человечеством двери, говоря о катастрофе. Все самое страшное еще впереди и, думаю, что настоящая философия существует именно для того, чтобы помочь человечеству этот страшный суд пережить и выйти из него по-настоящему обновленным. Вот отчего нельзя ее забывать и не говорить о ней ничего определенного, почему-то считая это банальной безвкусицей. 
А.Л. Казин: Я бы сказал, что сегодняшнее выступление Александра Куприяновича является одновременно – философией и искусством, и вместе с тем – это настоящая русская философия. А мы все находимся здесь по поводу русской философии. Вот я думаю, что именно такой и должна быть русская философия. Потому что русская философия – это философия верующего разума. Разума в широком смысле этого слова, разума, который философствует, который разумствует, если угодно всем существом человека, а не только его отдельно взятый рациональной способностью. Божественный Логос утверждал, и свидетели Его утверждали, что «мудрость мира сего есть безумие пред Господом». И ещё: «для иудеев соблазн, для эллинов безумие» – вот это и есть та самая целостность субъекта, объекта, и вообще мира и Промысла Божьего о нем, которая затем распалась на фрагменты, благодаря одной операции – благодаря рождению европейской философии Нового времени. Простите меня, Андрей Николаевич. Благодаря появлению таких героических персонажей как Декарт, Кант, Гегель, которые, при всей их гениальности, проделали одну страшную вещь – они превратили Логос в рацио, в результате чего вся мировая целостность приобрела трансцендентальный характер, т.е. стала предметом их рациональных спекуляций. И благодаря этому появилась некая альтернатива в лице оккультной мистики, которая всегда существовала, как оккультная мистика, но в Новое время она также стала предметом рациональной рефлексии. И затем, в конце концов, всё это вылилось в ситуацию действительно шизофренического состояния европейской культуры. Культура, которая утеряла центр, утеряла точку отсчета, утеряла то, за что она может держаться как образ человека, не забывшего что он Образ Божий. Вот эта операция загасила тот дым, закосила тот костер, к которому должен придти ассирийский жрец, и который бы действительно удивился, увидя, что этого костра нет, а все остальное есть. Но если все остальное есть, а костра с дымом нет, то значит, нет ничего, и тут я абсолютно согласен с Александром Куприяновичем! 
Но дело не в этом, я вот иногда думаю, как это удивительно, например, когда ты ходишь на работу, которая тебе нравится и еще за это какие-то деньги платят порой, за возможность высказаться там, где тебя внимательно слушают и еще вопросы задают. Я в принципе согласен, с Константином Семеновичем Пигровым: самое удивительное то, что нас еще не выгнали с наших мест и продолжается разговор, продолжают слушать. Я так и не смог привыкнуть, что в очередной раз какие-нибудь издательства предлагают: а давайте, Александр, если у Вас готовая книга есть, давайте мы ее издадим. Потому что внутренне-то я не ставлю себе каких-то там задач чье-то внимание завоевать. Мне самому интересно решить ту или иную задачу, будь это эссе, каждая отдельная лекция, каждый отдельный семинар – это всегда маленькие задача, за которые нужно бороться, это и вправду интересно. А потом еще оказывается, что это важно и интересно для многих других и… Короче говоря, я продолжаю удивляться, почему ощущение самозванства, которое у меня самого всегда было – почему оно до сих пор не разоблачено? Когда-нибудь конечно разоблачат, наверное, но как-то до сих пор этого не случилось. Это меня удивляет и радует. Спасибо!
