|
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв.
29 мая 2009 г. Продолжение дискуссии на тему «Сборник «Вехи» и русская культура»
А.А. Ермичёв: Добрый день, дорогие товарищи и друзья! Сегодня, 29 мая, у нас не последнее заседание. Последнее заседание состоится 2 июня в 19 часов. Это будет лекция Сергея Сергеевича Хоружего, который любезно согласился придти к нам для того, чтобы прочитать лекцию «Философия Сёрена Кьеркегора как антропология размыкания». Иг. Вениамин (Новик): Размыкания чего? А.А. Ермичёв: Когда он расскажет, тогда мы и поймем… Итак, 2 июня в 19 часов Сергеевич Хоружий прочитает лекцию о «Философии Кьеркегора как антропологии размыкания». Это и будет последнее заседание в этом сезоне. Что касается несостоявшегося визита Юрия Никифоровича Солонина, то он приносит свои глубочайшие извинения. По делам службы, по делам члена Совета Федерации он вынужден 26-го числа быть в Хабаровске. Он очень хочет побывать у нас, здесь, в гостях, и попросил выделить для него какую-либо из осенних пятниц. Конечно, мы будем очень рады встречи с ним. Что касается сегодняшнего нашего вечера, на котором мы возвращаемся к уже однажды обсуждаемой теме. Было несколько предложений продлить разговор о «Вехах», поскольку, книга имеет для истории русской мысли, для русской истории в целом совершенно симптоматическое значение. Наверное, об этой проблематике можно говорить бесконечно. Но раз такие просьбы поступили, то на сегодня у нас согласились выступить с сообщениями уже знакомые нам коллеги, не раз выступавшие здесь. Это Андрей Михайлович Столяров, Константин Семёнович Пигров и ректор нашей академии Дмитрий Кириллович Бурлака.
Какая-то преамбула, видимо, не нужна. Речь идет сборнике, который был издан в 1909 году. Инициатива его создания, принадлежала Михаилу Осиповичу Гершензону. У сборника было семь авторов, бывших легальных марксистов, участников русского освободительного движения; речь идет, разумеется, о либеральном его крыле. Они ужаснулись революции и попытались объяснить ситуацию сваливания России в этот хаос. Хотел бы также напомнить о сборнике «Из глубины» 1919 года. Двенадцать авторов этого сборника печалятся, что предупреждения «Вех» не были услышаны русской интеллигенцией. Андрей Михайлович, просим Вас!
Вы, конечно, все помните, что колоссальный резонанс, который вызвали «Вехи» обуславливался тем, что авторы сборника подвергли критики две священных для российского сознания темы – социализм и интеллигенцию. Это, надо сказать, было большой интеллектуальной смелостью. Обычно авторы, анализирующие сборник забывают, что в конце XIX – начале XX века капитализм как общественная формация был полностью дискредитирован. Передовые люди того времени совершенно ясно понимали, что эта форма социального бытия невозможна. Там, действительно, присутствовала эксплуатация большинства меньшинством. Капитализм, действительно, как оказалось, утверждает социальное неравенство, нищету, конкурентное отношение к миру и к человеку, остального я перечислять не буду. Это не большевики выдумали, так оно и было на самом деле. К концу XIX века социальное бытие капитализма было выработано, так дальше жить было нельзя. И обратим внимание на мировоззренческую ситуацию тех лет. Была ли альтернатива капитализму? Да, была – социализм. И это была единственная социальная альтернатива. Либеральная демократия к тому времени, о ней просто никто не слышал. Вообще, либеральная демократия появилась только после Второй мировой войны. Социализм, который, замечу, еще не был опробован на практике, и о котором никто не подозревал, какие последствия он может дать, социализм представлялся тогда единственным разумным путем для развития человечества. Это был путь построения общества без эксплуатации, без частной собственности, общество справедливости, где блага всех есть блага каждого. Ну, такова, по крайней мере, была идея. Так что, выступая против социализма, а считается, что сборник «Вехи» подверг критике социализм, авторы сборника фактически выступали против единственной альтернативы капитализму. Этого, естественно, российское общество принять не могло. К тому же сама, знаете, критика социализма со стороны «Вех» несолидна. Если вы сейчас перечитаете сборник, то вы увидите, что критики социализма там нет. За что, собственно, «Вехи» критикуют социализм? «Вехи» отмечают его догматизм, отмечают его превращение в суррогат религии, нетерпимость и другие качества. Это ведь, извините, не недостатки социализма, это недостатки любой революционной организации. Фактически произошла подмена темы. Выступая против революции, против хаоса, авторы «Вех» вместе с водой выплескивали и ребенка – перспективную социальную идею. К тому же они почему-то допускали ту же методологическую ошибку, которые допускают современные критики социализма. Они смешивали социализм с этатизмом, т.е. государственное управление экономикой, обществом – это не идеологизированное понятие, это просто нейтральная технология. Фактически, есть только две технологии социального бытия – либерализм и этатизм. Либерализм предполагает приоритет личности, этатизм предполагает приоритет государства. Вот эти обе технологии комплиментарны, они дополняют друг друга, ни одну из них нельзя абсолютизировать. Если мы абсолютизируем либерализм, мы скатываемся в хаос, что мы видели на примере наших реформ. Если мы абсолютизируем этатизм, мы получаем, как правило, тоталитарное государство. Вот и всё. Искусство управления общество заключается в нахождении баланса между двумя этими онтологическими технологиями. Вот этот баланс очень трудно найти. На Западе был выработан механизм, я не буду его рассказывать, это механизм политического маятника, который ходит в узком интервале между двумя этими технологиями. У нас такой механизм выработан не был. Но никто не сказал, что этатизм тождественен социализму. Социализм, как способ общественного бытия предполагает перераспределение общественных благ в пользу тех, кто их не имеет, этим занимается государство. Т.е. при социализме роль государства несколько возрастает, несколько выше, чем при либерализме. Но не нужно отождествлять социализм с предельными формами этатизма, т.е. тиранией. Это патология социализма, но не его норма. Вот, к сожалению, мне кажется, авторы «Вех» не сумели понять, что они критикуют не социализм, а те его крайности, которые только-только зарождаются. И, отвергая социалистическую перспективу, они совершали колоссальную ошибку. Потому что социализм тогда представлялся будущим человечества. А противопоставление настоящего будущему всегда заканчивается поражением настоящего. Еще никогда настоящее не выигрывало у будущего, потому что будущее всегда выглядит лучше, чем настоящее. Вторая методологическую ошибка, которую, на мой взгляд, совершили авторы «Вех», касается интеллигенции, типологически она та же самая. Вы знаете, что у интеллигенции в России был очень высокий статус. Считалось, что это самая образованная, самая благородная, самая нравственная часть общества, которая ведет самоотверженную борьбу за благо народа, жертвует ради этого собственным благополучием, личным счастьем, иногда жизнью. Что сказали «Вехи»? «Вехи» сказали: Нет, это не так. Интеллигенция – это узкий кружок революционных радикалов, ориентированные исключительно на разрушение, где героизм превращается во вседозволенность, а вседозволенность – в беспринципность, как политическую, так и бытовую. Вот такова характеристика интеллигенции со стороны «Вех». Ну, правда, Николай Бердяев говорит, что это относится только к узкой части интеллигенции, но это была реплика. Основная позиция «Вех» была именно такова и это позиция абсолютно неправильная, потому что подавляющее большинство российской интеллигенции это все-таки нереволюционные радикалы. Это земство, то, которое много лет занималось просвещением – учителя, врачи и так далее – и которая, действительно, гуманизировала Россию. Выступая против революционных радикалов, «Вехи» тем самым наносили удар по интеллигенции, по российской интеллигенции. По той единственной силе, которая могла гуманизировать надвигающийся хаос. К тому же мне кажется, здесь была допущена историческая ошибка, поскольку интеллигенция, страта интеллигенции – это, во-первых, специфическая для России страта и это именно то, что отличает мировоззренческую реальность России от мировоззренческой реальности Запада, где преобладает страта интеллектуалов. Я уже как-то говорил в этой аудитории о том, что обе эти страты чрезвычайно близки, они пересекаются, но они несводимы друг к другу. Один из культуролога Аркадий Соловьев наш петербургский культуролог предложил для разделения следующие качества. И интеллигенты и интеллектуалы обладают, во-первых, образованностью, во-вторых, креативностью, т.е. способностью к творчеству. В этом они совпадают. Дальше начинается фундаментальное различие. Третьим качеством интеллигенции является этос, этическое самоопределение. Этос преобладает и определят собой всё остальное, в то время, как у интеллектуалов преобладает не этос, это, извините, уже мое определения, а не Соколова, а преобладает то, что мы сейчас называем эффективностью. Для интеллектуала главное результат. А какие последствия политические социальные научные это за собой повлечет это уже дело второе. Вот это единственное различие, но оно принципиально потому, что это различие предполагает различие социальных предназначений. Социальное предназначение интеллектуалов – это выработка технологических принципов бытия – экономических, социальных, политических, любых. Социальное предназначение интеллигенции – это выработка моральных принципов бытия, т.е. тех нравственных ограничений, которые на рационализированное бытие, на технологизированное бытие необходимо накладывать. Это чрезвычайно важная цивилизационная функция, поскольку в истории человечества не раз возникали ситуации, когда развитие технологии опережало развитие культуры, я уже говорю более-менее простыми словами. Как правило, это заканчивалось цивилизационной катастрофой. Примеры я приводить не буду, но если потребуется, я потом могу их изложить. И только ведение новых культурных начал, новых моральных принципов бытия позволяло сдерживать технологическое бытие в гуманных рамках. Ну, можно привести следующую аналогию, она не совсем верна, но, по крайней мере, она даст понять, по крайней мере, она выражает смысл того, что я пытаюсь сказать. Вот интеллектуалы, скажем, строят дорогу в будущее, они прокладывают дорогу по топям, расширяя при том границы человеческого бытия. А интеллигенция ставит разного рода ограничительные знаки: нельзя превышать скорость, здесь опасный поворот, тут осыпь, здесь топь и так далее, а здесь дороги вообще нет, приходится перебираться. Причем интеллигенция не только вырабатывает приоритетные моральные нормы, но и сама как социокультурная общность является их носителем. Это тоже чрезвычайно важная функция. Потому что принципы нравственности являются понятиями метафизическими, через социальную логику их ни доказать, ни ввести нельзя, требуется их непрерывная публичная демонстрация. Т.е. в обществе должен наличествовать класс людей, нравственная репутация которых не вызывает сомнений. Я вот помню в перестройку, да и многие наверно помнят, когда возникало множество политических платформ со своими идеологиями, и кипела бурная дискуссия, какая из платформ лучше, то представитель одной из таких платформ собрал писателей и стал объяснять, чем его платформа лучше, чем другая. И вот тогда я помню, что Борис Стругацкий послушал это минут 15 и сказал: не надо мне ничего этого объяснять, не надо мне идеологии. Вы мне скажите, Окуджава где? Вот здесь? Значит и я тоже здесь. Вот это и есть репутация. Исторически сложилось так, что на Западе, где церковь имела самостоятельное бытие, отличнное от государства, носителями нравственности стали священники. В России, где церковь была едина с государством, носителями нравственности стала интеллигенция. Что здесь, на мой взгляд, очень важно и чего, на мой взгляд, недостаточно, не до конца поняли авторы «Вех»? Единственной живой силой в то время в России была именно интеллигенция, как впрочем, она оставалась ею и в советское время. И именно интеллигенция, вводя нравственные правила бытия, делает общество более или менее справедливым, ограничивая либеральную конкуренцию традиционной российской моралью. Сейчас интеллигенция эту функцию не выполняет. Но это не значит, что нет запроса на такого рода социальное действие, этот запрос есть. Значение «Вех» и состоит в том, что, предлагая некий другой путь, путь, условно говоря, нравственного усовершенствования через веру в Бога «Вехи» отсекли от этого пути как раз ту страту общества интеллигенцию, которая была способна этот путь реализовать. Вот почему идеология «Вех» на мой взгляд, не была воспринята Россией. И боюсь, что она воспринята уже не будет. Спасибо. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Товарищи и друзья, относительно вопросов. Андрею Михайловичу сейчас можно сотню вопросов задать. Если мы будем так каждому из докладчиков подбрасывать по сотне вопросов, мы никогда не доберемся… Из зала: Запретить вопросы. А.А. Ермичёв: Запретить вопросы (смеется)… Иг. Вениамин (Новик): И запретить ответы. А.М. Столяров: Навсегда. А.А. Ермичёв: …Запретить вопросы и разрешить выступления принципиальным докладчиков. Сейчас попрошу Вас выступить, Константин Семёнович, а потом Дмитрий Кириллович. (Аудитории) После этого вы будете выступать и тут же критиковать и полемизировать с Андреем Михайловичем, с Константином Семёновичем и Дмитрием Кирилловичем. Вот так, иначе мы не успеем. К.С. Пигров: Спасибо, Александр Александрович, что Вы так часто меня приглашаете. «Вехи» актуальны, потому что русская революция не закончена. Если вы помните, ведь французская революция длилась порядка ста лет, а во Франции было около сорока миллионов. Если исходить из таких вот приблизительных соображений, то у нас, по крайней мере, в четыре раза больше населения, и страшно подумать, что и революция у нас будет длиться в четыре раза дольше. Но я надеюсь, что нет. Но, во всяком случае, вот весь XX век – это сплошная революция в России, и похоже, что очень важное событие еще впереди. Об интеллигенции, как помните, в «Вехах» Бердяев говорит «в широком общеисторическом смысле слова». Вот об этой интеллигенции хотел бы поговорить и я, поставив вопрос несколько шире.
Это, вообще некий социальный слой, который сложился, я думаю, в Осевое время, во время перехода от архаики к цивилизации. В Осевое время этот переход был не только совершен, не только осознан, но и персонифицирован. Интеллигент – что это такое? Это вообще каждый человек в полном смысле слова. Каждый человек. Т.е. существо, которое живет духовно и в этом видит смысл своей жизни. Интеллигент не для того живет, чтобы есть, заниматься сексом или властвовать, но он всё это делает для того, чтобы жить духовно. Интеллигент – это человек, который совершил вот эту, собственно, человеческую инверсию. В этом смысле интеллигент – это горизонт бытия каждого человека, если он, действительно человек. Эмпирические признаки интеллигента – это чтение и письмо. Жить духовно – это находить смысл жизни через технологии чтения и письма. Интеллигент это человек книги и пера. С этой точки зрения интеллигент не изменился за две с половиной тысячи лет. Т.е. как в античности, в Средние века, так и сегодня интеллигент читает и пишет, постигая в этих процессах Абсолют, взлетая над горизонтом повседневности. И совершенно неважно - пишешь ты палочкой по восковой дощечке или ты на ноутбуке что-то отстукиваешь. Главное в жизни интеллигента инвариантно и это главное сохранилось и сегодня. Мы ничем существенным не отличаемся от IV века до нашей эры или от XIII века нашей эры. Главное в жизни интеллигента – это учительство и ученичество, диалоги о возвышенных предметах (как то, что происходит, например, здесь, в этой аудитории) и уединение, сосредоточение. Но уже в античности интеллигент пал, он пал под соблазном власти. Разделение верхов и низов началось еще раньше, вообще говоря, чем возник интеллигент и интеллигенция. Для оправдания властителей было использовано почтение народа к знанию, к разуму. Вот, мол, есть творческое меньшинство, есть философы, которым открыты последние тайны бытия, и есть народ, которые эти тайны не открыты. И вечный и возвышенный процесс ученичества и учительства был отчужден в руководство. Интеллигенция, творческое меньшинство как будто бы призвано руководить. Так произошло разделение правящего меньшинства и творческого меньшинства, что нашло классическое выражение в переписке Платона. Я вообще не против руководства. Руководство это необходимый процесс… Тут я посмотрел на Дмитрия Кирилловича (смеется). Руководство это необходимый процесс, который отливает расплывчатые амёбообразные формы социума в некоторую целенаправленную систему, действующую как единое целое. Словом, руководство превращает социальные объекты в субъекты, наделенные разумом, волей и сознанием, и амёба социальности превращается в некий организм высокой индивидуальности. Один человек руководитель пред-ставляет, о-лице-творяет коллектив, наделяя его своим разумом и волей. Руководство необходимо, но проблема в смене руководства. Ведь коллектив бесконечен, а человек конечен. Архаическая технология такой смены описана, как мы помним, в «Золотой ветви» Фрезера. Я не его буду детально описывать. Убийство руководителя – это что такое? – Это нелегитимный, восходящий к архаике способ смены руководства. Цивилизация вырабатывает легитимные способы, о которых здесь уже частично говорилось. Это - наследование, это - назначение, это - выборы. Я хотел бы подчеркнуть, что пафос идеи демократии,– это, в сущности, легитимация выбора руководителя. Но магма архаики постоянно прорывается через тонкую корочку цивилизованности. И вот я подхожу к тому в этом контексте, что такое революция. Революция – это нелегитимная смена руководства. Причем нелегитимно сменяется не один руководитель, как в «Золотой ветви», а вся руководящая элита. Это происходит не на уровне межличностных отношений, как в архаике. Сменяется вся правящая элита, что можно понять на уровне социальных отношений, необозримых чувственно. Социальные отношения можно понять только «умным взором». И поэтому насильственность и внезапность здесь особенно болезненны и они всегда превращаются в кризис и катастрофу. Вопрос о легитимации такой смены революция берет на себя сама. Право силы, украшенное цветами идеологии. Социальная революция в своем замысле предполагает, что с помощью смены руководящей элиты будет достигнуто радикальное ускорение национального и, в конечном счете, всемирно-исторического развития на пути прогресса. Революция предстает как некое необратимое изменение социальной объективности в прогрессивном направлении. Были силы, были такие идеологии, которые революцию делали вообще главным инструментом улучшения общества. Это, собственно, XIX век и социалистическое движение и, в частности, марксизм. Именно они так и рассматривали революцию. Как говорил Маркс: «От оружия критики надо перейти к критике оружия». Революция мыслится, вообще говоря, как некий социально-технологический проект, который руководится теми, кто знает «как надо». Это – социальные инженеры. Та интеллигенция, о которой я говорил в самом начале, подменяется социальными инженерами. Это люди, которые знают, что делают, они понимают, к каким результатам это приведет. Но, правда, рациональные революционные проекты выпускают на свободу такие стихии, которые потом ужасают самих вызвавших их легкомысленных чародеев. Те субъекты, которые жизнь положили на алтарь революционных изменений, чаще всего не только никаких благ не достигают для себя лично, но они же гибнут под волнами этих стихий, в первую очередь. Революция отодвигает подлинную интеллигенцию, интеллигенцию во вселенском смысле слова, о которой я говорил в начале, на второй план. Что такое русская революция, как она развертывалась? Это, в сущности, конфликт администрации и псевдоинтеллигенции, которая решала вовсе не высшие задачи. В чем великая правота «Вех»? Почему они обличали эту интеллигенцию? Потому что эта была псевдоинтеллигенция, которая не высшие духовные задачи решала, а хотела занять место правящей элиты. По существу, налицо была конкуренция двух правящих меньшинств. Отношение к революции в обществе всегда амбивалентно. Революционная ситуация, с одной стороны, исходит из того, что дальше так жить нельзя, но в то же время, с другой стороны, присутствует могучий социальный страх народа. Это опасение потерять более или менее стабильное существование. Революция существует в этом конфликте. Культура уже в архаике изобрела некий компенсационный механизм, с помощью которого она создавала своеобразную анестезию тому народу, который боится шагнуть вперед. И, надо признать, справедливо боится. Какая это анестезия? Это – праздник. Праздник в широком метафизическом смысле слова, представляет собой некую квинтэссенцию культуры. Я сказал бы что праздник – это то, к чему в высшем смысле слова и призвана интеллигенция. Праздник – это прорыв к трансцендентному. Народ боится истории, он не хочет истории, он хочет вернуться назад в Ваалам и Астартам. Но праздник это такое событие, которое под видом возвращения к прошлому на самом деле дает нам формы продвижения вперед. Праздником-то в метафизическом смысле слова стремится овладеть революция. Мы сами это переживаем. Люди радуются Новому году – а чему, собственно, радоваться? Мы стали старше, мы ближе к смерти, радоваться нечему. Но, тем не менее… С этой точки зрения я хотел бы сблизить революцию и праздник. Мы помним Ленина, который совершенно справедливо говорил, что «революция – это праздник угнетенных и эксплуатируемых». Это довольно глубокая метафора. Революция сама по себе поначалу всегда принимает праздничные формы. На нашей памяти 1990-е годы начинались весело и смешно, это как бы такой праздник. А чем это обернулось? Точно также как и февраль-март 1917 года, всё тоже было как бы весело и карнавально. Ну, вот вышли, на улицы, всеобщее воодушевление карнавального типа... Ничего страшного. Потом Надежда Мандельштам писала: «Когда трупы валяются на улицах – это не страшно. Страшно становится, когда трупы на улицах не валяются». С этой точки зрения революция по своей онтологической данности всегда содержит в себе существенный момент ритуального праздничного театрального удвоения. А что она, собственно говоря, удваивает? Обратите внимание, всякая революция, в сущности, есть инсценировка какого-то пра-события. Французы рядятся в римские тоги, русские в своей революции рядятся во французские камзолы. Мы в 1990-х годах разыгрываем ту же самую игру – мы хотели разыграть вариант «американской революции». Сама терминология выдает: это уже не «комиссары» и «комитеты» как в 17-м году, а «президенты» и «импичменты». Возникает вопрос об основном событии, которое инсценирует любая революция. Основное событие – это подлинное пра-первое событие, то самое Осевое время. Это тот кайрос, о котором я сказал, это становление цивилизованного общества, воспоминанием о котором и воспроизведением которого существует вся мировая цивилизация. Вот здесь, собственно, идея интеллигенции и сложилась. Эта интеллигенция в подлинном смысле слова существует и до сегодняшнего дня. Если вернутся к реальной революции, то всякая революция несет в себе театральность. Но Мандельштам глубоко отметил, что «в этот жалкий картонный театр сходят настоящие фурии беснования». Мы начинаем с игры, а потом начинаем заигрываться. Вот тут и начинается самое-то страшное. Могучая стихия по ту сторону добра и зла… Помните, как древние говорили: «Боги не пекутся о нашем счастье, они думают только об одном, как бы отомстить за себя». И с этой точки зрения, революция как стихия совершенно не интересуется этими жалкими технологическими социально-технологическими проектами, которые были в головах революционеров. Она катится, как катится. И здесь возникает то, что Артем Могун вслед за Вальтером Беньямином называет «меланхолический симптоматикой революции». Мы начинаем революцию и вдруг начинает казаться, что она что-то останавливается, пробуксовывает. Помните, как Горбачев говорил: что-то надо бы сделать, чтобы перестройка стала необратимой. Он чувствовал, что, как реформы Косыгина, все может провалиться. И не только Горбачев. Если вы вспомните французскую революцию, то в чем смысл якобинского террора? Почему так головы легко летели? Якобинцы просто боялись, что французская революция как-то остановится, что они не сумеют довести её до конца. И вот они хотели «подогреть» остывающую революцию. Ну и подогрели. Революция ритмична, также как ритмичен праздник. Я бы хотел сказать о главной идее, соединяющей революцию и праздник. Праздник это, если использовать выражение Барака Обамы – это «перезагрузка». Но не просто перезагрузка в отношениях двух стран, а ритмическая «перезагрузка» социального порядка в целом. Это всегда опасная игра, конечно. Поэтому на улице в праздник всегда больше милиции. Власть боится - и правильно. Вот флорентийские бунты, которые исследовал Макиавелли, хоть и с кровью, но это тоже такая «перезагрузка». Но, разумеется, хотелось бы, чтобы у нас было больше праздников и меньше революций, потому что праздник, это, по существу, цивилизованная форма революции. И наоборот. Революция – это нецивилизованная форма праздника, это архаическая форма праздника, когда мы возвращаемся к Ваалам и Астартам, требующим кровавых жертв. В заключение хотел бы сказать о месте философа в описанных процессах, как и в частности, об этом нашем замечательном собрании. Мы ведь тоже играем в эту игру. Практические деятели, политики обязаны играть в игру праздника и революции. Руководитель, чем должен, вообще, заниматься? Он должен решать два вопроса: во-первых, насчет того, как организовать ритмичность социальной жизни в праздниках и, во-вторых, как не допустить революцию. Либо, если потенциальный руководитель еще внизу, то он решает вопрос, как бы побыстрее подняться наверх? Ну, а каково место философа? Оно – на высокой горе в наблюдении за битвой тигров в долине. Он не обязан играть в эту революционную игру. Тут я думаю, что русская интеллигенция, поскольку она включилась в эту игру, ошиблась. И более того, я бы сказал, что философ обязан не играть в революцию. Он должен задавать простым людям горизонт подлинно человеческого бытия. Философия «по ту сторону» и революции, и праздника, как и по сторону повседневности. Философия в ином измерении бытия. Она раскрывает театральность революции и обучающий потенциал праздника. Но она не участвует ни в революции, ни в празднике. В философии свои революции свои праздники, это другое измерение бытия. Спасибо вам за внимание. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Большое спасибо, Константин Семёнович, большое спасибо, Андрей Михайлович! Друзья я сейчас предоставлю слово Дмитрию Кирилловичу Бурлаке, но перед тем, как он выйдет на трибуну я хотел бы обратить ваше внимание на эту гирлянду, которая изображает собою цифру «20». Это означает, что в эти самые дни мы празднуем двадцатилетие нашего учебного учреждения. Ну, и «столпом и утверждением» нашего вуза является ректор Дмитрий Кириллович Бурлака. Я хотел бы от имени участников семинара поздравить Дмитрия Кирилловича с двадцатилетием академии (аплодисменты). Двадцать лет продержаться в таких невероятных тяжелых условиях – это что-то значит! Д.К. Бурлака: В первую очередь, хотел поприветствовать всех, поскольку давно не выступал на семинаре. Год прошел, не правда ли. Ведь в прошлом году презентовали мою книгу «Мышление и откровение». А.А. Ермичёв: Как раз вот в это время. Д.К. Бурлака: В это время. Руководителю положено раз в год выходить для того, чтобы «организовывать праздник». Как сказал Константин Семёнович Пигров на конференции, посвященной ХХ-летнему юбилею нашей Академии: наделять его своей мыслью и волей, и так далее. Но все-таки, давайте к «баранам»-то вернемся к нашим, у нас ведь по «Вехам» же семинар, да? (смех в зале) А.А. Ермичёв: Оратор имеет в виду Бердяева, Булгакова… Д.К. Бурлака: Да-да! А.А. Ермичёв: … и прочие «бараны». Конечно...
Д.К. Бурлака: Я согласен с предыдущем оратором – с Андреем Михайловичем Столяровым в том, что хорошая полемика была представлена в целом по стране. Если смотреть прессу, то можно наткнуться на интересные варианты размышлений по «Вехам». У Вас, Андрей Михайлович, по-моему, была статья в «Литературной газете», и у Сергея Сергеевича Хоружего была очень интересная статья («Литературная газета», выпуск №14 (6217), 2009-04-01), да и мы тут проводим уже второе заседание, на котором представлены интересные суждения. Кстати, надо может быть в «Вестнике РХГА» какой-то комплект публикаций сделать, посвященный «Вехам». Тем не менее, надлежит признать, что не все выступления и у нас на семинаре, и которые в прессе можно почитать, скажем так, равного качества. Если вспомнить наш прошлый семинар, то Борис Валентинович Аверин так педалировал идеализм и критиковал материалистов, которые-де совершили революцию, что сами «Вехи», а тем паче их современная рецепция осталась, собственно говоря, в тени. Ну, здорово конечно так ратовать за идеализм в области социального строительства, но несколько романтично и нереалистично это все было сформулировано, я бы так сказал. Присутствующий здесь отец Вениамин тоже большевиков критиковал как тех самых ужасных «гадов», которые помешали духовному развитию нашей страны. А вот Александр Александрович Ермичёв наоборот, говорил, что в русской катастрофе 1917 года помимо интеллигентов и большевиков кое-кто еще был виноват, а среди «веховских» участников были люди нормальные, с которыми можно вести диалог, и были не очень вменяемые. К последним, как я понимаю, относятся Бердяев, Булгаков, с которыми сложно о чем-то договориться, да? Как и с большевиками невозможно ведь? Мне понравилась статья Хоружего, если кто-то не читал, я бы к «Литературке» вас отослал. Он интересно сопоставил «Вехи» с архаикой в том смысле, что отказ от веховской программы и даже антивеховский путь, которым повели страну большевики, оказался откатом к архаической структуре мышления и социального действия. Не пошли тем (весьма трудным) путем, а если не идешь идеалистическим путем, то в погоне за фетишем материального благополучия и в иллюзии простых решений проваливаешься в яму. Как там в той сказке про Алису в стране чудес, чтобы стоять на месте, надо очень быстро бежать вперед. Вернусь к докладу Столярова. Свою идею Андрей Михайлович достаточно обоснованно изложил со страниц «Литературной Газеты». Много интересных моментов для меня самого было в этом тексте. В частности, он сравнивал там молодые годы христианства в качестве государственной религии и молодой социализм. Т.е. первые преследования инакомыслящих. Христиане это в систему возвели, в общем-то. Автор имел ввиду не отельные преследования инакомыслящих, которые были и по отношению к христианам в эллинистическую эпоху, а систематические. Сталинские репрессии, при таком подходе оказываются издержками роста. Нельзя, по мнению Столярова, социализм отождествить со сталинизмом, как христианство с инквизицией. Я несколько упрощенно, может быть, излагаю позицию предшествующего докладчика, но она в целом интересна, и я хочу оттолкнуться от некоторых идей в своем выступлении. В чем же значение «Вех»? В чем их притягательность? Восприняты их идеи или не восприняты были идеи «Вех»? Вообще, актуальны ли они сегодня? Что-то мы можем почерпнуть? И если мы можем почерпнуть что-нибудь из «Вех» сегодня, то будет ли толк из этого почерпывания? Начнем с вопроса, в чем притягательность и актуальность «Вех». Мне кажется, что в этом сборнике, как может ни в одном другом, хорошо чувствуется, буквально видно предчувствие того, что с Россией что-то произойдет. Произойдет нечто катастрофическое, в общем то, что и случилось. Вы мне можете возразить, что не только «веховцы» говорили об этом. Да, не только они. Но у них как-то очень концентрировано все сформулировано, а среди авторов «Вех» много людей выдающихся не только в российском, но и признанных в мировом масштабе. Это интуиция не то чтобы гибели страны, а какого-то фундаментального потрясения, некой радикальной катастрофы. Они говорят, что давайте мы попытаемся избежать её, но все равно эта интуиция чувствуется. Я подчеркну именно интуитивный момент, рациональные и эмоциональные аргументы, которые приводят авторы сборника «Вехи» различны, причем у некоторых до противоположности. Можно свести Струве и Гершензона, и мы увидим, что у них разные позиции, но сама интуиция, что царство, разделяющееся в себе самом, а именно это происходило с Империей на рубеже столетий, не устоит, присутствует у всех веховцев, пусть и в разных аргументациях. Мне кажется в этом историческое, историософское значение «Вех». Можно сказать, что это негативное предчувствие, и раньше там кто-то об этом говорил. Но как-то веховское-то как раз после одной и накануне другой революции прозвучало. И одно дело Константин Леонтьев скажет. Леонтьев (с точки зрения «прогрессивной» общественной мысли) вообще мракобес какой-то, он ведь монашество принял, хоть и перед смертью, иными словами: какой с него спрос. Или Чаадаев - а он Родину не любил, он неправильно мыслил и вообще диссидент, но уже с точки зрения «правильно» понимающих отечественную историю государственников и патриотов, не допускающих никаких «фальсификаций». А тут как-то их много сразу, выдающихся мыслителей мирового уровня – круг такой компактный и одновременно представительный. И вот все сказали, чего-то даже предложили. Вот мне кажется такое историко-культурное даже значение этого сборника. Может в этом притягательность для нас «Вех». Теперь давайте посмотрим по понятиям, что критикуется. Я думаю, что все-таки скорее критикуется интеллигенция, чем капиталистическая идея. Что такое интеллигенция? Все предшествующие ораторы уже что-то об этом говорили. Есть ли она сейчас? Была ли она раньше? Существует ли интеллигенция только в России или она в других местах существует? Я думаю, что существует, и тогда существовала. И сейчас она есть в России и в других странах она была. Интеллигенция – семантически многослойное и по этой причине сложное понятие, которое отчасти носит мифологический характер, точнее говоря: приобретает такие оттенки в ряде интерпретаций Андрей Михайлович предложил разделять интеллигенцию и интеллектуалов, дал критерии какие-то. Этот ход мысли не нов. И все-таки, имеется какая-то общность между интеллигентами и интеллектуалами. С этим соглашусь. А Константин Семёнович Пигров в своих интерпретациях сущности и генезиса интеллигенции пошел еще дальше (я до такого сам бы никогда не додумался), аж в Осевое время, оттуда прямо интеллигенты идут со словом и письмом, значит – с Логосом каким-то образом они связаны. Я думаю, вряд ли мы имеем право утверждать, что во Франции или в Германии были одни интеллектуалы, и совсем не было своей интеллигенции, т.е. людей образованного класса, которые были носителями нравственных ценностей. Может быть, они не были так выпячены, как в России. Можно согласиться с тем, что интеллектуалы технологичнее, нежели интеллигенты, но ведь при этом они вполне могут быть носителями нравственных ценностей, хотя и не моральными «героями», как в России. Я предложил бы другое определение, интеллигенции, сказав, что она представляет собой специфический социальный продукт эпохи Просвещения. Т.е. интеллигенция как массовый слой людей, которые профессионально занимаются умственным трудом, и слой – воспроизводящий себя. Т.е. репродуцирующий себя через специфические педагогические каналы, которые он сам (этот слой) и создает. И не просто, знаете, диалоги духовные друг с другом вести, как это прозвучало в докладе проф. Пигрова. А на профессиональной основе этим заниматься: учителя, врачи появляются. А если в более широкий контекст от идеологии Просвещения уйти – это такой социальный слой, такой общественный класс, который появляется с индустриальной модернизацией и в результате этого. Но были ли такие сообщества в более древних цивилизациях? Они, как сегменты были и в земледельческой цивилизации, и в феодальном мире присутствовали. Но вот когда начинаются индустриализационные процессы и связанные с этими индустриализационными процессами изменения в области социальной жизни, а также в сфере государственного устройства, тогда интеллигенция становится более или менее значимой силой. В постиндустриальном обществе интеллигенция, вполне логично, мимикрирует в соответствии с общим трендом социального развития. В России конечно, у этого слоя своя особенность, почему? Во-первых, он очень быстро создается. Можно по-разному оценивать деятельность Петра, но именно он начал ускоренную модернизацию нашей страны. Интеллигенция слишком быстро создается, и во многом – искусственно. С догоняющей модернизацией связаны диспропорции развития этой социальной группы в России. Второй момент, тут я полностью согласен с Андреем Михайловичем и даже подчеркну, это мысль моя отчасти. Поскольку церковь в России оказалась чрезмерно связанной с государством, а Петр вообще превратил Церковь в подобие госучреждения, то функция носителя нравственных идеалов перешла или перетекла к некоторому независимому социальному субъекту. И таким независимым субъектом, хотим мы того или не хотим, оказывается в России интеллигенция. Не в том смысле, что церковь совсем не выполняет этой функции, я так не хочу сказать, но она в большей степени переходит к интеллигенции. Это действительно так. Святая Русь остается (с точки зрения секулярного сознания) некоторым мифом сейчас. В целом Святая Русь, да и Московское Царство, в котором уже был создан теократический миф о Москве как III Риме, остается в прошлом. Т.е. это все-таки допетровская Русь. В этой неомифологии святость уходит на второй план, а значит – и нравственное начало уступает свое значение силовому. Мы же не можем сказать, что Святая Русь существует прямо в Петровской России. Да, это наш идеал, идеал нашего прошлого. Тульчинский говорит, что это – «мифологема Святой Руси». Для человека верующего это не мифологема, это отечество, откуда мы, к сожалению, оторвались, может быть, наша церковь сейчас не так свята, как ранее, но мы помним, что в глубинах как метафизических, так и исторических святость – основа Церкви. Церковное сознание не ограничивается только социальной поверхностью, есть глубокая метафизическая связь людей в церкви, в которой исчезает различие между живыми и мертвыми. Однако в социальном аспекте, если мы берем петровские преобразования, то церковь становится государственной в самой значительной степени. По социальному статусу она просто превращается в «министерство исповеданий». Поэтому интеллигенция начинает выполнять эту функцию носителя нравственных ценностей. И в этом, конечно, её особенное значение. Есть ли сейчас интеллигенция? Я уж не помню, кто-то из участников нашего семинара сказал, что сейчас её и нет, она исчезла как класс. Но я с этим не соглашусь. Я считаю, что мы все к интеллигенции принадлежим. Я, скорее, интеллигент, чем интеллектуал. Интеллигент скажем так, достаточно высокого интеллектуального уровня. Мы на фоне «Вех» с их безжалостной критикой революционно-демократической интеллигенции забыли замечательные слова, которые о русской интеллигенции в целом написал Дмитрий Сергеевич Лихачев, подчеркнув ее высокое значение. В советской, а позднее в постсоветской России она стала другой, но она не исчезла. Теперь к «Вехам» перейдем. Верен ли их анализ. В каких-то аспектах да. Но мне представляется, что краски чрезмерно сгущены. Кроме того, надо отметить характерное для русской религиозной мысли отсутствие дисциплины и четких формулировок, отсутствие схоластики в хорошем смысле. Вот в широком историческом смысле интеллигенция – это так. А в узком – это кружки. А в среднем это что? Вот есть широкий и есть узкий смыслы, а каковы критерии широты? Понимаете, так выходит, что вроде критикуется какой-то узкий круг, а на самом деле и вся русская интеллигенция критикуется. Мне представляется, что нечеткость в определениях понятия русской интеллигенции в «Вехах» имеется. И по ряду вопросов можно упрекнуть авторов «Вех» в не совсем четких метафизических построениях. Выхвачены какие-то не самые позитивные моменты из жизни русской интеллигенции. И эти темные аспекты анализа кладутся в фундамент. Может, какие-то хорошие стороны в интеллигенции тоже имеются. Кто-то сегодня говорил, что интеллигенция это земство в первую очередь. Разве те врачи, те учителя, которые просвещали, которые шли в народ, служили жизнью этому народу, который может не всегда адекватно на них реагировал. Пусть это не религиозное, пусть квазирелигиозное служение Родине, народу… Об этом тоже нельзя забывать. Я считаю, что не нужно это сбрасывать со счетов, и это в русской интеллигенции было, и это отчасти в ней осталось. Сыграла ли интеллигенция свою печальную роль в русской революции? Безусловно, да – сыграла. Почему? Интеллигенция – проект эпохи Просвещения. С чем связана ее квази-роль в русской революции? С тем, что модернизационные процессы шли очень неровно и не всегда удачно в России. Виновата ли интеллигенция в революции, как можно было бы из сборника «Вехи» это вынести? Я думаю это явное преувеличение. Она несет свою долю вины, но не более того. Сама русская интеллигенция со всем ее позитивом и негативом – плод определенного периода русской истории. Катастрофичность русской революции обусловлена не кознями жидомассонов, ни германскими шпионами, и, конечно же, не интеллигенцией. Мне представляется, что сама катастрофичность этой революции зависела от того, что слишком поздно, слишком медленно шли модернизационные преобразования. В этом виновата интеллигенция? Она лишь одна из движущих причин такой катастрофичности. И, если говорить в терминах Аристотеля (я сознательно опираюсь на аристотелевскую классификацию: материальные причины, движущие, формальные, целевые), то уж интеллигенция – явно не формальная причина, и явно не энтелехия той катастрофы, которая произошла когда-то. Хотя она, безусловно, она несет свою долю вины. Обращу внимание на другие не менее существенные, нежели пресловутая интеллигенция, субъекты русской истории. И просто задам вопросы. Один из этих вопросов, надеюсь, будет понятен, другой – менее часто звучит. Не виноваты ли в катастрофическом характере русской революции иные социальные группы? Государство, российская империя, самодержавие. Когда на вопрос: надо ли чего-то менять, поскольку мир вокруг нас меняется, отвечают – ничего не надо менять, я от Бога вот тут сижу, я вот так буду управлять, а вы все бунтовщики и не хотите подчиняться моей богоданной власти, то такой ответ, я в этом убежден, приведет к замораживанию ситуации. Глубинная же заморозка оканчивается либо смертью от холода, либо ледоходом, как и произошло в 1917 году. На современную власть посмотрите. На советскую власть, которую Горбачев якобы развалил. Так, может быть, потому и развалилось, что долго не реформировалось ничего, никаких не было серьезных изменений. А другой субъект – это церковь православная. Русская Православная Церковь синодального периода. Проделала ли церковь ту просветительскую работу, которую она обязана была бы проделывать, если она является продолжателем дела Иисуса Христа в мире. «Зажегши свечу, не ставят её под кровать, а ставят её высоко, чтоб она всем всё освещала», учит нас Евангелие. «Вы свет миру, – говорит Иисус Христос своим ученикам. – Идите и научите все народы всему тому, что я заповедал вам». Здорово хранить тайну, сидеть где-то тихо и никому про нее не рассказывать, а только тем, кто придет, сообщить об этом по секрету, и только тем, кто уже сам придет и войдет. Но это совсем не то, что Христос заповедал своим ученикам: «Проповедуйте Евангелие всей твари». Выполнила ли русская церковь эту задачу? Сомнительно. Можно в этом упрекнуть, конечно, государство, в частности, Петра Первого. Но Петр лишь усилил цезаропапистскую тенденцию, унаследованную нами от Византии, придав самодержавию абсолютистский характер. Очень сильная произошла смычка между Русской Православной Церковью и государством. Это ограничило её миссионерские возможности. Из того, что не были внедрены в состав мышления различных социальных групп основы евангельских морально-нравственных норм, не вытекает ли столь жестокий характер русской революции. Церковь в большей степени была организатором религиозного быта, нежели морального закона, написанного в разуме и в сердце человека. Когда в результате индустриализации начал разрушаться религиозный быт патриархальной страны, секуляризационные процессы пошли с неудержимой силой. В православной Империи оказалась тонкая прослойка духовно-просвещенных подданных, а гражданское правосознание не сложилось, поскольку и не приветствовалось не только властью, но и Церковью. Все страны проходят через смены элит, через какие-то изменения социальной структуры решительного характера. Давайте задумаемся, откуда происходит катастрофичность и этот вот убойно-материалистический характер русской революции, аналога которого мы не видим ни в Англии, ни в Америке, ни во Франции. Безусловно, французская революция носила антиклерикальный характер. А в России этот антиклерикальный характер стал по сути дела погромом церкви, он стал антирелигиозным. Но, может быть, здесь дело состоит в том, что церковь чрезмерно срослась с государством? И когда пришла так называемая «новая элита», она и отыгралась, в том числе, и на церкви. Другими словами, я бы предложил задуматься о вине правящей элиты. Это не новое предложение, еще Жозеф де Местер об этом говорил. Революция – наказание народу за грехи правящих классов, но помните, что то, что установится после революции будет хуже чем то, что было. По крайней мере – на определенный период времени. И еще по поводу церкви: выполнила ли русская православная церковь свою духовную миссию. В общем-то, миссия церкви – это спасение человеческих душ, церковь готовит их для вечности, а что тут в обществе происходит, это (как полагают многие православные) так – необязательно. Можно другой вопрос задать: а разве духовная миссия спасения человеческих душ не зависит, если не напрямую, то косвенно от успешности социального просвещения? Может быть, к «Вехам» напрямую этот факт не относится, но... Вот она революция 1917 года. По крайней мере, до революции каждый православный христианин, а в армии все были такие, раз в год должен был исповедоваться и причастится святых христовых тайн. Обычно это делалось Великим Постом, т.е. либо в Страстную неделю, в Вербное воскресение либо в Страстной Четверг, либо прямо в Пасху. 98 процентов причастников. После революции сколько причастников? Один-два процента. Где бывшие православные? А.М. Столяров: 96 и 10. Д.К. Бурлака: Где они? Куда они делись эти все остальные причастники? Кто… Я сегодня под впечатлением интервью в газете Петровского братства «Кифа». Интервью протоиерея Георгия Митрофанова. Он говорит, что русская церковь дала огромное количество мучеников в революционное и нереволюционное время, но разве не те же люди, которые были простыми прихожанами, разве не они же выступали в части погромщиков. Об этом тоже нужно задуматься, коллеги. Поэтому я не стал бы вешать всех собак на интеллигенцию, как это сделали авторы «Вех». Хотя они правы по многим показателями: если быстро не бежать вперед, если не стремиться к высоким идеалистическим, в буквальном смысле идеалистическим ценностям, будет побеждать материализм и будет откат назад, начнется движение к архаическим практикам, т.е. туда, куда и привели страну большевики, отстроив модернизированную и милитаризированную экономику, но и совершив «операцию по замене сердца» в масштабе страны. Забрали сердце плотяное и дали каменное. Да, мы знаем, что «во всем виноват Чубайс», но это примитивный подход к истории, поэтому нельзя сказать «во всем виновата русская интеллигенция». В этом «веховцы» не правы. А теперь последний момент или предпоследний. Смотрите, в чем сходятся русское государство, интеллигенция в худшей её части, которую критикуют авторы «Вех», духовенство, или значительная часть церковного народа, да и большинство представителей общества на уровне народной психологии, а также (и это особенно показательно) некоторая часть авторов «Вех», которую профессор Ермичёв назвал «невменяемой», в отличие от «вменяемой»? Я думал, когда на прошлой сидел нашей встрече по «Вехам», мне это и пришло в голову. Не знаю, согласитесь вы с таким моим утверждением или нет. Сильное, умеренное или слабое, но – отрицание права! Неправовое мышление. Воспользуюсь термином нашего Президента – правовой нигилизм. В России у него разный градус, но роль его от этого не меняется. С интеллигенцией понятно, «Вехи» про них, это всё… Подождите, а родное наше самодержавие, оно-то к праву как относилось? Какое право! Чего просили-то от них? – Конституции. Всего-то немножечко упорядочить, всего-то… Нет, нет и нет! Абсолютное самодержавие – да! Как еще Грозный говорил: «Царь аки Бог». Вот уже челочекобожество такого уровня, что никакие гуманисты тут рядом не стояли, что называется. По поводу церкви. Ну, я не хочу сказать, что так обстоит дело вообще в православии, но в русском православии к праву отношение, я бы сказал, никакое. Именно в русском. Мы ведь не аутентично православная цивилизация, мы заимствовали православие из Византии, но мы, как говорят крупные исследователи вроде Федотова и Флоренского, мы отнюдь не все заимствовали. А что заимствовали, то мы смогли усвоить в соответствии с уровнем нашего интеллектуального, духовного и психического развития. С богословием дело не очень блестяще обстояло в России, поэтому только в XIX – XX веке начинается что-то самостоятельное получаться. А Византия-то ведь это богословствующая культура. Мы заимствовали преимущественно эмоциональные, чувственные компоненты, связанные литургией, с иконописью. Федотов говорит в этой связи о женственности русской души. А ведь Кодекс Юстиниана – это великолепнейшая правовая система. Что-нибудь мы русские заимствовали в этом смысле из Византии? Ничего! Или очень мало, по крайней мере. Здесь исток того самого правового нигилизма, о котором наш главный руководитель говорит. Вот тут можно спросить: а «Вехи»-то здесь причем? А сколько блестящих и завораживающих слов об «умертвляющем юридизме» западного мышления сказали и Николай Александроич Бердяев и Сергей Николаевич Булгаков? А право – это вообще рассудок, без которого, как известно, нет разума. Но далеко не всегда – мертвящая рассудочность. Может быть и Булгакову и Бердяеву при их высоком идеализме, устремленном к трансцендентному, порой не хватает рассудочной дисциплины, четкой отстроенности их концепций? Вот этой четкой отстроенности нормативов и нам русским не хватает. В России путаница между законом и благодатью. Царь у нас как правит? По благодати. У нас лидеры… А надо чтобы не по благодати управляли, а по закону. Причем не так, чтобы закон для всех, а для ближних своих все что можно, т.е. «благодать» полнейшая, а по сути – произвол, а чтобы для всех был закон. И вот для всех – большая проблема. В «Вехах» есть, мне кажется, группа вменяемых людей, как сказал профессор Ермичёв, которые указали на эту дырку в нашем мышлении, связанную с правовым нигилизмом, связанную с непониманием и непереживанием метафизической ценности права. А метафизика права состоит в том, что право и праведность – это однокоренные вещи. Право есть продолжение святости, праведности в социальной сфере. Если святость остается в монастырях, а здесь неправедность, тут типично русский тип культуры, и «Вехи» в числе некоторых представителей оказались в этой же самой струе. Актуальны ли «Вехи»? В общем – да. Можно сказать, что в каком-то смысле, т.е. если говорить об этой метафизике права, мы не так уж далеко и ушли за весь этот период от того состояния, в котором были написаны «Вехи». По большому счету у нас только при Ельцине установилось правление, похожее на конституционную монархию. Сейчас чего мы боимся? В общем ситуация похожая, мне кажется, как та, что была сто лет тому назад. И внешнее поглощение и внутренняя какая-нибудь деструкция страны вполне может произойти. И тоже нету социальной силы, которая предложила бы программу модернизационного развитии с отчетливо выраженными духовными ориентирами. Такой силы, мне кажется, пока нет, я не знаю такой программы. Но не было её и тогда. У большевиков программа была примитивная, но она была. Сейчас тоже не просматривается альтернатив Хаусу и вертикали. Так что актуальность «Вех» состоит в том, что мы как бы по кругу, что ли двигаемся, Александр Александрович? Вот на такой печальной ноте… Не хотелось на такой печальной ноте завершать. А.А. Ермичёв: Нет-нет, только на этой ноте и нужно завершать эти разговоры. Д.К. Бурлака: Ладно, всё. Есть ли последователи у «Вех»? Я считаю что есть. Имеются такие идеалисты, которые являются и интеллигентами и отчасти вернулись к церкви, и пытаются интеллигентскую гуманизацию общества на христианских принципах устраивать. Вот в РХГА продолжатели «Вех» живут и действуют, пусть хоть это мало, но это по крайней мере что-то. Всё, спасибо внимание. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Спасибо, Дмитрий Кириллович.
Друзья мои, мы сейчас перейдем к обсуждению предложенных выступлений. Признаюсь, мне очень не понравились выступления и Андрея Михайловича и Константина Семёновича потому, что они стали искать ошибки в «Вехах». В «Вехах» нет ошибки. «Вехи» говорят: мы подразумеваем под интеллигенцией тех смутьянов, революционеров, которые бегают от дома к дому и говорят: «Выходите на улицу, выходите на улицу, давайте сражаться с самодержавием. Пусть в доме грязь и неустроенность, но пойдемте – самое главное – это сражаться с самодержавием!» «Вехи» совершенно определенно говорят: мы под интеллигенцией понимаем ре-во-лю-ци-о-не-ров. Для «Вех» Чаадаев, Новиков, Чайковский, Толстой, Менделеев – не интеллигенты. Это ж совершенно очевидно!
Константин Семёнович выходит и начинает искать правильное определение интеллигенции.
Но давайте работать в тех рамках, которые были заданы «Вехами»! И тут уже ставится вопрос о том, как развиваться России: революционным путем или каким-то другим путем? «Вехи» есть энциклопедия либерального ренегатства. Т.е. Струве, Бердяев, Булгаков, Франк, Изгоев обязательно, в меньшей степени Кистяковский, и еще в меньшей степени Гершензон по молодости баловались революцией, а потом поняли, что революция – это тупик, это пропасть и сказали: «Уйдем от этого». Это первое. Но теперь возникает второй вопрос: большевики – законные преемники русской интеллигенции или нет? Вот вопрос! Законные преемники? И, оправдывая интеллигенцию, мы оправдываем большевизм? Сейчас я зачитаю вам некий абзац, и думаю, что это будет стимулировать наше дальнейшее обсуждение. «Холодная обдуманность и ассирийская жестокость, проявленная в уничтожении крестьян в годы коллективизации и рабочих при Ежове, отличаются по характеру от массового избиений дворян старого чиновничества и офицерства. Вешать аристократов застарелая традиция европейских революций. Никакого нового слова большевики тут не сказали. Не были они новаторами и в истреблении собственной элиты при Сталине. Оригинальность их террора заключается в убийстве миллионов людей тех классов, во имя и для счастья которых учреждена коммунистическая власть в России. На гильотину отправили собственное божество, предмет давнишних поклонений. Нигде ведь кроме России народ не окружался таким ореолом святости, нигде не возжигалось ему столько курений. И вот оказалось, что все было ложью. Как только божество отказалось пойти в колхоз и проявило неуважение к стахановщине, к сверхударным темпам работы, его постигла судьба всех прочих врагов коммунизма. Казалось бы, ничего не укладывающегося в логику большевистского режима в этом нет, но тема страдательной роли народа в русской революции гораздо шире вопроса о его подсоветских терзаниях. Большевистский террор есть продолжение дела русской революционной интеллигенции». Всё. Перейдем к обсуждению. Из зала: А чья это цитата была? А.А. Ермичёв: Это интересно? Из зала: Да! Конечно! А.А. Ермичёв: Ну, если уж так интересно, то конечно, назову. Ульянов. Из зала: Ленин? А.А. Ермичёв: Нет, другой Ульянов. Николай Ульянов. Он родился в 1904 году, а скончался в 1985. Это советский историк, который в годы войны оказался на оккупированной территории, стал «ди-пи», перемещенным лицом. Он всё-таки скорее публицист и писатель, нежели историк. Но мне кажется, что уж если продолжать то, что я стал говорить поначалу, то ведь для нас важен вопрос, как относится вообще к советскому периоду нашей истории. И актуальность «Вех»-то, в частности, и поддерживается этим вот вопросом: либо мы его, советское прошлое, отбросим пинком в сторону и оборвем все корни с прошлым, либо нужно что-то иное.
ОБСУЖДЕНИЕ А.А. Ермичёв: Пожалуйста, кто хотел бы выступить? Прошу Вас, Александр Леонидович, очень рад Вас видеть здесь! (Представляет докладчика аудитории) Александр Леонидович Казин, автор одной из статей о «Вехах», опубликованных в «Литературной газете».
А.Л. Казин: В отличие от Александра Александровича я бы сказать, что мне не очень понравились все три выступления (смех в зале). Но поскольку сидит начальник, я понимаю, Александру Александровичу неудобно его прямо так в лицо критиковать, а я человек свободный, «погулять вышел», поэтому могу (смеется). Потому что я его не боюсь. Хотя, я сразу хочу сказать, все трое…
А.А. Ермичёв: Вы знаете, я Дмитрия Кирилловича тоже не боюсь, я уважаю его. А.Л. Казин: Ну, отлично, никто не боится Дмитрия Кирилловича (смеется). Все трое замечательные, умные и талантливые люди, и я лично знаю Константина Семёновича многие годы, люблю и уважаю, но… Кстати, его выступление понравилось, пожалуй, больше чем оба других.
И вот, собственно, господин Столяров и воспроизвел те две основные мишени авторов «Вех» – это социализм и интеллигенция. Причем, понятно, что ему не нравится эта позиция «Вех», потому что, что такое социализм в образе «Вех», в исполнении «Вех», в понимании «Вех»? Это, собственно говоря, последняя правда буржуазности. Именно так и определяли социализм многие русские мыслители, конечно, предшественники «Вех», в том числе Владимир Соловьев и почти вся его школа. Социализм – это последняя правда буржуазности. Это попытка правового распределения земного прибытка – денег, продукта, труда. Да, это необходимое условие жизни, но не в той мере, в какой оно становится псевдорелигией, не в той мере, в какой оно берет на себя ответственность за все бытие человека, не в той мере, в какой оно превращается в своего рода революционный орган. И именно это вызвало критику со стороны авторов «Вех». Я уж не говорю о современном евросоциализме, в некотором роде варианте либеральной демократии современной, тут тоже было сказано про это. Что такое современная либеральная демократия, появившаяся якобы после Второй мировой войны только? Это не что иное, как способ управления подсознанием масс, быть может, один из самых коварных способов управления миром, который знает история, со стороны элиты часто анонимный. Вроде американской федеральной резервной системы, которая является «ООО». Вы знаете, что американская резервная система, т.е. центральный банк Соединенных Штатов это не государственное образование, это частная контора, владельцы которой неизвестны, но они печатают доллары и тем самым владеют миром – это либеральная современная демократия. Но это так, маленький пример. Второй момент, интеллигенция. Вот тут я согласен с Дмитрием Кирилловичем Бурлакой. Да, интеллигенция – это плод Просвещения, это плод эпохи Просвещения, это попытка поставить человеческий разум на место Божественного Логоса, и вообще попытка поставить человека на место Бога. Ну, начиная еще с Декарта, Гегеля и так далее. К чему это привело в Европе хорошо известно – французская революция, богиня разума вместо Распятия в Соборе Парижской Богоматери, потом Маркс, Ницше, Фрейд и прочие «мастера свободы». В русский условиях после петровской модернизации, т.е. попытки некоего насильственного модернизационного проекта в России, это интеллигенция начала думать о своей стране сначала по-немецки, потом по-французски, что не помешало России войти в Париж и победить Наполеона как коронованную французскую буржуазную революцию, ко временам Набокова по-английски, а нынче, вроде бы по-американски. Это так сказать вехи большого пути нашей интеллигенции. Каким этосом она обладала? Она обладала, несомненно, этосом, именно это отличает интеллигента от интеллектуала. Это этос, который можно, грубо говоря, свести к некоторым вещам. Ну, как Базаров говорил: человек помрет, лопух вырастет. Сначала была обезьяна, потом лопух будет. Я предельно огрубляю и окарикатуриваю эту ситуацию, но она прекрасно отражена в романе Тургенева «Отцы и дети», она прекрасно отражена у Достоевского в «Бесах». Что это за этос? Каковы его предельные основания? И каковы его идеалы? Да, человек произошел от обезьяны и надо всё сделать для того, чтобы этой разумной обезьяне на земле жилось хорошо, вот и всё. Это единственная задача такого рода революции, такого рода интеллигенции, такого рода умонастроения. И, конечно, Русская православная Церковь была и остается в России той самой единственной, в сущности говоря, ну, не единственной, но главной инстанцией, которая хранит некую возможную альтернативу вот этому общеевропейскому, общемировому, я бы сказал, ну, прежде всего общеевропейскому постхристианскому движению. И актуальность «Вех» сегодня заключается в том, что они для сегодняшнего дня продолжают оставаться призывом жить не по обезьяне, а по Христу. Спасибо за внимание. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв (Следующему выступающему): Пожалуйста, отец Вениамин, прошу Вас. Не более пяти минут. Иг. Вениамин (Новик): Не более пяти минут, но и не менее. Сегодня критиковать «Вехи» - это, что называется «бить лежачего». Теперь по поводу интеллигенции. Против какой интеллигенции «Вехи» выступают? Опять же не против любой интеллигенции. Авторы сборника сами были интеллигентами, и многие интеллигенты поддержали «Вехи», такие как Василий Васильевич Розанов, Евгений Николаевич Трубецкой, Андрей Белый и другие. В чем, где водораздел происходит между двумя типами интеллигенции? Потому что один тип интеллигенции – это христианская интеллигенция, верующая интеллигенция. А второй тип интеллигенции – это леворадикальная, безбожная интеллигенция. Так что есть два совершенно разных типа интеллигенции и «Вехи» выступают против именно леворадикальной интеллигенции, которая предлагала «лекарство хуже болезни». Да мы не хотим идеализировать прошлое, в нем было много недостатков, но лекарство-то оказалось намного хуже болезни, не правда ли? В «Вехах» есть два автора, которые обращают внимание на право, это Кистяковский, который написал статью «В защиту права» и Сергей Николаевич Булгаков, который тоже упоминает право и потом развивает целую концепцию, опять же христианского социализма. Его идея оказалась невостребованной, потом он перестал этим интересоваться. Потому что он понял, что Россия пошла совсем по другому пути. Но вот все же это христианское осмысление права представлено у Сергея Николаевича Булгакова, будущего отца Сергия, в других его работах довольно ярко. Другое дело, что это всё опять же не прочитано и не усвоено. Вот иногда говорят: «программа», а где программа? Современная интеллигенция предлагает какую-нибудь программу? А программа есть. Это программа – наша Конституция. Почему старый диссидентский лозунг «выполняйте свою конституцию» он до сих пор не актуализирован? Не надо каких-то специальных заковыристых программ, у нас не выполняются элементарные вещи – независимость суда, принцип разделения властей, т.е. это элементарно, об этом уже надоело говорить, потому что нам хочется чего-то новенького. Нужна политическая воля – тогда всё это сработает. Между этатизмом и либерализмом есть очень хороший баланс, очень хороший регулирующий фактор, тут уже упоминали этатизм и либерализм – это закон. Это то, на чем я бы сказал, сорвалась наша последняя революция, потому что либерализма у нас не было. Западный либерализм не порождал никакого дикого капитализма. Не стоит всякую анархию называть либерализмом. Либерализм – это свобода в рамках закона. Если эти рамки широкие, тогда это называется либерализмом, если узкие тогда это называется этатизмом. Но без закона и права здесь не обойтись. У нас традиционное презрение к праву, действительно, существует, действительно римское право мы не унаследовали из Византии. Да вот Андрей Михайлович сказал, что не может «настоящее выиграть (или прошлое) у будущего». А я приведу пример, когда оно выиграло и довольно в яркой форме. Посмотрим на столь любимую нами Финляндию, которой мы все восхищаемся: ах какая милая страна, какие дороги, как мы любим туда съездить! А хорошо бы нашим либералам напомнить, что это такая милая хорошая страна только потому такая хорошая, что там во время гражданской войны белые во главе с Маннергеймом победили красных. Маннергейм даже предлагал свою помощь Колчаку, но тот отказался из имперской гордости. Так что вот белые – это что - прошлое или будущее или настоящее? С точки зрения, конечно левацкого либерализма, конечно, белые – это прошлое, да. С точки зрения правого либерализма – это будущее. Так что всё не так просто… И с точки зрения «Вех» - это будущее. О «Вехах» скажу еще пару слов. Это, конечно, не научная книга, и хорошо, что она не научная. Это книга, которая показывает духовное противостояние двух разных духовных генотипов. Вот они ее выразили. Поэтому неуместно говорить что там нет каких-то научных определений, что там социализм не определен, что там не определена интеллигенция. Не будем с требованием школьного учителя подходить к «Вехам». Это книга духовного противостояния, такое тоже должно быть. То, что это не сработало, об этом можно только плакать и горевать, а не хлопать в ладоши и говорить что так им и надо. Собственно, вот Андрей Михайлович, Вы что предлагаете, что «Вехи» это ерунда и надо было поддерживать большевизм, что ли? Какой у вас проект? Надо было: больше большевизма, еще больше социализма? Ещё быстрее в пропасть падать? Я что-то не понял пафоса вашего выступления. А.А. Ермичёв: Спасибо, отец Вениамин. (Аплодисменты) Слово просит А.М. Столяров А.А. Ермичёв: Андрей Михайлович, три минуты. А.М. Столяров: Да, я просто объяснить пафос… Мне хотелось бы, чтобы в дискуссии, по крайней мере, в таком уважаемом заведении мы бы избегали некоторых крайностей. В частности, я не первый раз слышу в этом зале, что якобы атеистическая позиция заключается в том, что человек произошел от обезьяны. Вот так считают только православные, поверьте мне. Атеисты так не считают. Католики давно так не считают, католицизм признал эволюцию человека, довольно давно признал. Иг. Вениамин (Новик): Нет, не верно! Он просто не исключает эту возможность, почувствуйте разницу!
А.М. Столяров: Нет-нет, католицизм признал эволюцию человека и отличается от эволюционного учения только одним. Католики считают, что на определенном этапе Бог вдохнул в человека душу, вот и всё. Так что давайте отказываться от таких терминов.
А во-вторых, мне бы хотелось очень коротко попросить, вернее пожелать. Чтобы здесь использовалась правильная политическая терминология. Либерализм это не демократия, либерализм – это приоритет прав человека. У человека есть неотъемлемые права, никто их не может отнять и всё. Либерализм может опираться на демократию, на классическую демократию, т.е. на волю большинства, это классическая демократия либерализма. Он может опираться на либеральную, извините за тавтологию, демократию. Та, которая возникла после Второй войны. Вот либеральная демократия защищает не права большинства, она защищает права меньшинства, это принципиальная разница. И это говорит о зрелости демократии. Ну, а что касается Финляндии, то вы меня извините, это пример… Пафос выступления моего в чем? В чем недостаток «Вех» и в чем их актуальность для сегодняшнего момента? В чем недостаток современной патриотической позиции? Если выдвигается метафизическая идея, то ей должны соответствовать некие критические технологии, социальная проекция метафизической идеи на действительность. Ни «Вехи» не предложили социальной проекции, ни сегодняшняя патриотическая позиция не предлагает никаких ни социальных механизмов, ничего не предлагает, кроме высказывания идеи. Пока идея не будет поддерживаться пакетной технологией, до тех пор она работать не будет. Хорошо бы это понять нашим патриотам. Иг. Вениамин (Новик): Нужна еще политическая воля. Из зала: Скажите, а Христос предложил «пакетную технологию»? А.М. Столяров: Да, она вводилась две тысячи лет. Все наши законы – это реализация христианства. А.А. Ермичёв: Константин Семёнович Пигров берет слово, он хочет ответить... К.С. Пигров: Я не хочу отвечать тем, кто критиковал меня, потому что всё то, что было сказано, всё очень интересно и поучительно. Я – о другом. Дмитрий Кириллович сказал, что интеллигенция, с его точки зрения, связывается с Просвещением и профессионализмом. Такая связь меня «напрягает». То широкое понимание интеллигенции, о котором я пытался сказать, как раз снимает идею профессионализма. Подлинный интеллигент «в широком общеисторическом смысле слова» не профессионал. Профессионалом является интеллектуал, который зарабатывает деньги интеллектуальным трудом. В интеллигенте значима идея служения. В любом, хоть индустриальном, хоть в постиндустриальном подлинные интеллигенты необходимы. Мне вспомнилось то, что я прочел в «Живом журнале»: «Ковчег построил любитель, а «Титаник» построили профессионалы». Социальные технологии, обеспечиваются интеллектуалами, которые профессионалы. Но любому цивилизованному обществу необходимы интеллигенты, которые соединяют социум с Абсолютом. Спасибо. А.А. Ермичёв (следующему выступающему): Алексей Алексеевич, пожалуйста, прошу Вас. Не более трех минут. А.А. Государев: Хорошо, раз меня так жестко ограничивают по времени, я не стану повторять то, что здесь уже говорили. Хотел бы сосредоточиться на нескольких конкретных и может быть даже частных моментах.
Теперь об актуальности «Вех» тоже я бы хотел сказать, что, конечно, они актуальны, потому что прежде всего сохраняется та самая ситуация правового нигилизма по причинам историческим. Да, мы
Мы совсем не снабжены Здравым смыслом юридическим, Сим исчадьем сатаны. Широки натуры русские, Нашей правды идеал Не влезает в формы узкие Юридических начал...
И здесь опять-таки Дмитрий Кириллович, я считаю, прав, что здесь и со стороны власти полный правовой нигилизм и со стороны интеллигенции, всё это «правда-истина», «правда-справедливость». Причем когда справедливость она какая-то эмоциональная, а не действительно правовая. Со стороны Русской православной церкви тоже. Причем не какой-то обскурантистской, а вот совсем современной. «Основа концепции Русской Православной Церкви» почитайте раздел о праве. Там с грустью говорится, с некоторой тоской, я бы даже сказал, что вот право меняется, к сожалению, и оказывается, что меняется не в лучшую сторону. Например, раньше прелюбодеяние считалось уголовным преступлением, а теперь нет, частое дело. Или вот, например, некоторые преступления вообще не рассматриваются как юридические деяния, то, что считалось преступлением. Например, колдовство ведовство. Ну, а это что не правовой нигилизм разве своего рода? И что я хотел сказать, тоже частный момент. Уважаемый Андрей Михайлович говорил о земстве и Дмитрий Кириллович тоже. Очень хорошо, но почитайте чеховские рассказы 1880-х годов, что там творится с этими несчастными интеллигентами, какие у них сумерки, духовные сумерки, интеллектуальные сумерки и эмоциональные сумерки. «Скучную историю» перечтите. Там не рядовой интеллигент отнюдь – заслуженный ученый, кавалер, и прочее, прочее, действительный статский советник, генерал то есть штатский. Так что тоже не все просто.
Самое последнее, что я бы хотел сказать это, отвечая на четвертое из сегодняшних программных выступлений, а именно провокационное выступление Александра Александровича Ермичёва. А.А. Ермичёв: Провокативное. А.А. Государев: …провокативное выступление. Вот большевики – наследники интеллигенции или нет? Конечно наследники! Законные наследники русской интеллигенции, плоть от плоти, кровь от крови её, только, может быть, это les enfants terribles русской интеллигенции, но, тем не менее, это дитя её и плод вполне законный. Объясню. Опять-таки идеология Просвещения. Вроде бы как бы все для народа, но кто будет руководить народом? Интеллигенты, элита. Теория героя и толпы, творческих личностей и прочее, и прочее. А это всё не большевики придумали, правда же. И пренебрежение к народным массам… А Горький что говорил, писал еще до революции? – «Я не очень верю в разум масс, в разум крестьянский масс в особенности». Поэтому, разумеется, вот эта позиция теоретическая, которую обосновывают большевики. И, говорят, во время Великой французской революции не подвергались гонениям, преследованиям простые люди. В столице да. Но и там, в поздние временя якобинства, были так называемые процессы «амальгамы», когда вообще заталкивали под гильотину, под нож шли совершенно плебейские элементы, а уж в провинции этого добра хватало более чем, и была Вандея, были шуаны. Так что я хочу сказать, что «Вехи» актуальны до сих пор, актуальны в высшей степени. А то, что они были излишне заострены, так это свойство любого полемического сочинения. Если все время маятник качали в одну сторону, он должен был качнуться и в другую. А.А. Ермичёв: Спасибо, Алексей Алексеевич! (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Предоставляю слово Якову Адольфовичу Фельдману.
Из зала возражают докладчику в защиту Аристотеля Я.А. Фельдман: Вот если вы так будет говорить, у нас нет будущего. Тот, кто так не считает, могут объединиться и создать технологический проект, этот проект может быть создан в одном-единственном смысле. Интеллигенция должна объединиться для двух вещей. Для создания картины мира детальной и адекватной нынешнего, а не аристотелевского. И второе, для концентрации своих сил в изменении образования с тем, чтобы дети, которые растут сегодня, мы мыслили мир не так как дети, растущие при Аристотеле, они были бы готовы к сложному миру. Мир Аристотеля был простым. Спасибо я всё сказал. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв (представляет следующего докладчика): Сергей Александрович Лишаев, профессор университета из города Самары. С.А. Лишаев: Не университета, а Самарской гуманитарной академии. А.А. Ермичёв: Хорошо, она же даже лучше, чем университет. С.А. Лишаев: Это приятно слышать. Я, к сожалению, не слышал первые два доклада, вот немножечко Дмитрия Кирилловича последний доклад услышал и обсуждение. И вот что мне хотелось бы сказать.
О многом здесь уже говорили. Я бы хотел отметить следующий момент, который, может быть, мы недостаточно учитываем. Это момент скорости. Процесс культурного расслоения, начавшийся еще в XVII столетии, после петровских реформ резко ускорился, приобрел новое качество и породил многочисленные проблемы. Процесс модернизации русского общества, русской культуры происходил, по историческим меркам, очень стремительно. И та катастрофа, которая произошла, она, мне кажется, связана с тем, что начало рациональной культуры, ответственного поведения, критической оценки происходящего не успели сформироваться в крестьянских массах. Крестьянин, выпавший из традиционного образа жизни, из патриархальной культуры, потерял ориентацию и превратился в легко воспламеняющийся социальный материал. Но и русская интеллигенция также была плодом катастрофически быстрого разрушения традиционной культуры. Поиск радикального решения проблем, которые стояли перед страной, максимализм и догматизм в мировоззренческих установках, то, что Георгий Федотов определил как идейность интеллигенции, все эти родовые особенности интеллигентского сознания в сочетании с ее беспочвенностью и с шаткостью выпадавшего из патриархального уклада жизни крестьянства, привели в условиях мировой войны к социальному взрыву, к революции. Но кто такой крестьянин? Это человек, который способен к самостоятельному ответственному поведению, но в привычных рамках тех форм жизни и деятельности, которые окружали его в родной деревне. Добродушный по своей натуре и порядочный человек, крестьянин, оказавшись в городе, в незнакомой ситуации, совершенно терял моральную ориентацию. Глеб Успенский в своих рассказах описывал типичную для пореформенной России ситуацию: крестьянин оказывается в городе и там совершенно теряется. Он совершает там поступки, которые от него, казалось бы, нельзя было ожидать. Этот добропорядочный в условиях традиционной жизни общины человек, попав в город, совершал преступления и попадал в острог, шел на каторгу, а порой просто опускался «на дно». Почему? Потому что не было механизма подведения каких-то конкретных ситуаций под общие принципы. Не сложилось навыков поведения в быстро изменяющихся условиях города, которое регулировалось применение общих моральных принципов к конкретным, изменчивым жизненным ситуациям. Из зала: Не было продумано социальных сценариев поведения. С.А. Лишаев: Да, совершенно верно. Почему этого не произошло? Если мы возьмем европейскую традицию, то там разрушение традиционного уклада происходило постепенно в течение многих веков через вовлечение крестьянина в городскую жизнь, через формирование городских сословий. В России этого не происходило очень долго, а когда этот процесс пошел, то он развивался очень быстро. Причем разложение традиционного уклада деревенской жизни опережало возможности городской культуры принять и адаптировать к новым условиям крестьян «городских» и крестьян сельских. Огромная крестьянская масса оказалась дестабилизирована, причем дестабилизировалась она, по историческим меркам, очень быстро. Рядом с ней оказалась интеллигенция, которая также была порождена модернизации сверху, и, в общем-то, сохраняла, на бессознательном уровне, приверженность радикально-эсхатологическим установкам народных правдоискателей. С традиционной, религиозной в своей основе, психологией интеллигенция соединила извлеченные из немецких и французских книжек идеи, утопические проекты, социалистические догмы. Соединение радикальной интеллигенции с народом, который был неспособен критически отнестись к ситуации, не смог противостоять соблазну со стороны радикальных политических партий, привели к взрыву и катастрофе. В результате сам же народ оказался жертвой революционных потрясений. «Вехи», как явление русской культуры, свидетельствуют о том, что процесс осознания проблем, перед которыми в те годы стояла Россия, шел, но шел медленно и воздействовал на немногих. Осознание культурно-исторической ситуации в элите русской интеллигенции не смогло помешать процессам, которые привели к гибели миллионов людей. Вот, собственно, на чем мне хотелось остановиться. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Так друзья мои мы завершаем наши выступления. Я предлагаю для завершения нашего вечера следующий вариант. Я хотел предоставить слово Борис Вениаминович Вам. После этого с небольшим словом мне хотелось бы выступить и мне кажется, что та информация, которую я вам дам, будет вам интересна и полезна. А в заключении я предоставлю слово Дмитрию Кирилловича.
Б.В. Иовлев: Я хочу привлечь внимание к тому, что важно для меня, и то, что я могу отнести к мета-уровню рассмотрения обсуждаемой проблемы. В научно-фантастической литературе есть образ: люди на машине времени полетели в прошлое, там устроили экскурсию, и случайно раздавили бабочку. Когда они вернулись в настоящее, мир оказался совсем другим. Вопрос, который я перед собой ставлю – если бы эти люди полетели в 1900-е годы и случайно раздавили бабочку «Вех» и вернулись в наше время, увидели бы они какое-то изменение?
С моей точки зрения – нет. Я с захватывающим интересом читаю книгу, которую написал Александр Александрович. Эта книга посвящена документальной истории Санкт-петербургского религиозно-философского общества, в нем содержатся протоколы заседаний. Там документировано, как интеллигенция, такая же, как все мы, буквально по дням приближалась к революции. С моей точки зрения, там нет никаких следов того, что эти люди, которые вели высокие дискуссии, имели какое-то представление об историческом процессе, о том, что их ожидает. Для меня этот же вопрос о бабочке касается вот к этой цифре – 20 лет со дня рождения Академии. Т.е. если бы сюда прилетели люди из будущего и вот эту «бабочку» уничтожили, то что бы произошло в этом будущем? Это вопрос касается нас, когда мы обсуждаем на этом семинаре историю «Вех» и сегодняшний день. А.А. Ермичёв: Спасибо. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Друзья мои. Хочу напомнить, что вопрос о русской интеллигенции и о мере её ответственности за происходящее с Россией, стал одним из самых болезненных для русской эмиграции, оказавшейся в Европе. Это понятно. И этот вопрос был тем более остр, что русская эмиграция отчетливо разделилась на правое и левое крыло, и левое крыло русской эмиграции было значительно бóльшим по объему, чем правое и располагало бóльшими возможностями для печати, для выступлений, нежели правое крыло русской эмиграции. Потому и шли там жесткие разговоры относительно меры ответственности интеллигенции перед русской историей. Все вы знаете, как «захлопали» Струве, когда он стал выступать в Белградском русском народном университете. Его захлопали «правые», потому что Струве был когда-то левым. В особенной степени этот вопрос стал животрепещущим после войны, когда в Европу хлынула вторая волна русской эмиграции, уже испытавшая на себе тяжкую десницу и шуйцу «великого Иосифа», испытавшая на себе сталинизм. И она, встретившись с первой эмиграцией, стала вопрошать: «Что вы собой представляете, первая эмиграция? Знаете ли вы о том, что такое Советский Союз?» И вот в связи с этим постоянно всплывали дискуссионные моменты в истории периодики русского зарубежья. Укажу на первый из этих моментов. В 1957 году произошла мощная перепалка между Марком Вениаминовичем Вишняком и известным вам Владимиром Ильиным, в которой возложил вину за коммунизм на всю левую русскую интеллигенцию, не различая внутри её никакой градации. В результате этой перепалки на свет появилось письмо Владимира Ильина господину Альфреду Розенбергу, в котором Ильин, прошу прощения, целует сапоги у Гитлера и Розенберга и завершает свой письмо здравицей «Хайль Гитлер!» А в 1959 году возникла дискуссия об ответственности русской интеллигенции, вызванная выступлением Николая Ивановича Ульянова, его статьей «Ignoratia est». Речь идет о той статье, отрывок из которой я зачитал в своем выступлении. В этой дискуссии приняли участие Марк Вениаминович Вишняк. Хотел бы тем, кто не знаком с этой фамилией, напомнить, что он был долголетним руководителем редакции журнала «Современные записки». Статья Вишняка называлась «Суд скорый и неправый над русской интеллигенцией», потому что Ульянов довел историю русской интеллигенции до Сталина. Помимо Вишняка в этой дискуссии принял участие Федор Августович Степун со статьей «Суд или расправа». После этого появляется его фундаментальная статья «Пролетарская революция и революционный орден русской интеллигенции». Кроме этого в дискуссии принял участие известный всем вам историк русского революционного движения Б.И. Николаевский. Чрезвычайно полезная, чрезвычайно содержательная дискуссия, в которой были расставлены точки над многими «и». И поэтому я и говорю, что самое главное в актуальности «Вех» сегодня – в их контрреволюционности. А сегодня, когда у нас в Кремле поклонник белогвардейцев – я имею в виду Владимира Владимировича Путина, который поклоняется праху Деникина, Шмелева, Ильина – вот этим актуальность «Вех» особенно подчеркивается. Что касается меня, то я лично вижу значимость сборника «Вехи» в двух планах. В актуальном плане – это их контрреволюционность, это их четкий выбор в пользу эволюции против революции. А в плане перспективном здесь два момента. Во-первых, это замечательный, экзистенциально-персоналистический проект переустройства мира: будем идти от личности, будем идти от духа личности и строить всё остальное! Это вот первый момент. И второй момент – это их указание на то, что гармоничным общество может быть только в том случае, если ценности быта, если срединные ценности государственного устройства, вообще в целом социального устройства и, наконец, высшие духовные ценности сойдутся в некоей гармонии. Для этого необходимо время, для этого необходимо возрастание в культуре. У нас этого не могло быть. Спасибо. (Аплодисменты) Дмитрий Кириллович, Вам заключительное слово.
Д.К. Бурлака: Чтосказать после таких ярких, пламенных речей? (на кафедре лежит записка, Дмитрий Кириллович её читает): Так, «Время», написано. «Время», Александр Александрович. А.А. Ермичёв: Это когда… Д.К. Бурлака: Это мне написано? Я понял (смеется). А.А. Ермичёв (Иг. Вениамину): Это я подавал Вам, отец Вениамин, бумажку (смеется). Иг. Вениамин (Новик): Вы меня постоянно дискриминируете (смеется). Д.К. Бурлака: Конечно, отец Вениамин как священнослужитель в Вечности… Что время ему? Не замечает.
Спасибо за то, что пришли! (Аплодисменты)
Фотографии Олега Хмельницкого
Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой
Благодарим за помощь в подготовке этого материала:
Александра Леонидовича Казина Сергея Александровича Лишаева Игумена Вениамина (Новик) Бориса Вениаминовича Иовлева Александра Александровича Ермичёва Константина Семёновича Пигрова Дмитрия Кирилловича Бурлаку а также Екатерину Плясову за помощь в технической правке
СЛУШАТЕЛИ
|
А.М. Столяров: К юбилею «Вех» было опубликовано такое количество материалов, анализирующих этот сборник и объясняющих колоссальное значение его в русской культуре, что добавить сюда что-нибудь содержательное, по-моему, невозможно. И я позволил себе задать другой вопрос. Вернее, поднять ту тему, которая в связи с «Вехами» обычно не поднимается. А именно: почему этот сборник вызвавший, действительно, колоссальный резонанс в общественном сознании России на это сознания практически не повлиял? Вот почему эти семь авторов сборника, выдающиеся философы, публицисты, историки не смогли продвинуть Россию от большевизма к демократии? Почему не изменился вектор развития? Почему пророчество «Вех» ушло в пустоту? Правда тут возникает вопрос: а было ли пророчество вообще? Ну, и, естественно, какое значение опыт «Вех» имеет для современности? 
Что такое интеллигенция? 
Андрей Михайлович тоже выходит и тоже начинает искать правильное определение интеллигенции. 
Смысл моего несогласия с выступавшими заключается в том, что, собственно говоря, они во многом воспроизвели те самые позиции либерального сознания, на которые обрушились авторы «Вех». И воспроизвели их именно так талантливо и хорошо, как, наверно, во времена авторов «Вех» их никто и не производил. Потому что в те времена, вообще говоря, предельные основания либерализма были не так ясны, как сегодня. И не так ясны были последствия, к которым приводит проведенный до конца либерализм. Почему, собственно говоря, возник такой резонанс по поводу «Вех», почему они стали бомбой интеллектуальной? Потому что это была гениальная самокритика либерализма в России. Она не была первой в русской истории, в истории русской мысли. Был, например, Пушкин, поздний, зрелый Пушкин, который отказался решительно от либерализма своих юношеских лет, и из друга декабристов стал другом царя, убежденным монархистом. Но какого Пушкина хотела видеть русская интеллигенция? Ну, вольтерьянец, свободомыслящий человек, в советское время уже писали «Прогулки с Пушкиным», эротический писатель и так далее. Был, например, Гоголь. Ну, кто такой Гоголь поздний – сумасшедший сказала русская интеллигенция, сам себя заморил голодом, обратившись к Богу. Достоевский «мракобес», и так далее и так далее. А вот когда возникла группа этих семи авторов, которые были плоть от плоти самого либерального интеллигентского сообщества, и которые дали себе труд продумать свои собственные предельные основания, предельные выводы из этой позиции русской либеральной революционной интеллигенции, вот тогда и разорвалась эта бомба. И неслучайно все либералы, действительные либералы от крайних левых типа Ульянова-Ленина до крайних правых типа Милюкова обрушились всеми своими возможными орудиями на эту позицию. 
Да, их не читали, не будут читать. А для кого это хуже? Не для «Вех» хуже. А может быть, хуже для вот этих самых «нечитателей». Историю Россию вообще можно представить как историю непрочитанных книг. Малое влияние «Вех» опять же, почему? Действительно, там содержится критика социализма и интеллигенции, но какого социализма? Ведь социализм разный бывает. Бывает бандитский безбожный социализм, атеистический социализм, который был в России. Это и не социализм вовсе, а что-то иное было. А бывает и христианский социализм. И вы знаете, две большие христианско-социалистические партии были в Германии и Италии. Социализма вообще на Западе всегда больше было, чем в России, в плане социального государства. Поэтому Запад, собственно, и сохранился. Но законы семантики, герменевтики способствовали тому, что слово «капитализм» стало ругательным, и до сих пор, а слово «социализм» звучит прилично, хотя ни в одной стране мира социализм, «переходящий в коммунизм», не принес никакого благополучия. А страны так называемого капитализма сегодня называют «цивилизованными». В чем же дело? А дело в том, что капитализм не идеологизируется, и нелегко понять его подлинную философию. Почему капитализм не идеологизируется? Я думаю потому, что он предлагает широкий взгляд на действительность. Да можно описывать ужасы капитализма XIX века, но при этом забывают сказать, что капитализм никогда не отказывался от Римского права, никогда. Он никогда не был безбожным. Т.е. капитализм сохранил человеческую душу в её целостности, поэтому его трудно идеологизировать, поэтому он такой залихватской пропагандисткой методикой как социализм не обладает, но парадокс в том, что социализм до сих пор как-то термин «хороший», капитализм как бы «плохой». Авторы «Вех» пишут не против социализма как такового. Кто же из нас против социального государства, которое у нас в Конституции, кстати говоря, прописано! «Вехи» против безбожного бандитского социализма, который продвигали левые радикалы. Вера в Бога это не просто что-то политически незначащее, «частное дело». Если представлять Бога как трансценденцию, как некое предельное основание для этики, тогда вера в Бога – это нешуточное дело. Потому что никакой социальный прагматизм (социал-дарвинизм), столь любимый «научными социалистами», природу нравственности до конца не раскрывает. Т.е. если объяснят, например, что индивид жертвует собой не потому, что он следует высшему призыву, а только потому, что он так запрограммирован каким-то высшим разумом (причем атеисты не говорят каким), что социуму в целом выгодно, когда гибнут индивидуумы ради выигрыша целого, то люди, не желая быть роботами, после такого «объяснения» не известно к какому выводу придут. В общем, все эти выкрутасы ничего не дают для объяснения происхождения морали. 
Прежде всего, у Дмитрия Кириллович прозвучал такой интересный тезис, такой вопрос, точнее: а участвовала ли церковь в просвещении русского народа? Есть совершенно четкие статистические данные, что Победоносцев, пользуясь своим влиянием на Александра III, выхлопотал огромные суммы на развитие сети церковно-приходских школ, и худо-бедно они действовали, и давали какое-то образование, кстати, оставшимся базовым у многих деятелей революции. И в результате, если по данным 1820-х годов, середины, в России было 0,5 процента грамотных, то в середине 1890-х годов их было 21 процент. За пятьдесят с небольшим лет рост в 42 раза! Вот вам «культурная революция»! И во многом роль сыграли земские школы, да, но и церковно-приходские тоже. 
И еще один момент, тоже частный. Ведь очень актуальной для «веховцев» для нас сейчас вопрос, хотя и частного характера – сотрудничать интеллигенции с властью или соперничать? И если сотрудничать или соперничать, то как? Вот опять-таки в рамках конституции хотелось бы, в рамках правового, как это модно было говорить, поля. Но! С другой стороны, ведь земцы-то, в 1917 году, да еще и раньше во время войны и перед войной тоже захотели поруководить, превратиться из интеллигентов в руководители не одни только революционеры, но земцы. И губернаторов поприжать и там банкетную компанию… и прочее и прочее. Может, это свидетельствует о гнилости режима, кстати говоря, что даже мирные земцы, сторонники «теории малых дел», которая, кстати, выросла из народничества в ответ на его кризис... И самое последнее. 
Я.А. Фельдман: Так, я буду очень краток, и меня побудило выступить фраза одного из предыдущих выступающих, что «метафизическая идея без технологического пакета» не работает. Ну, я думаю что, да, не работает. Но я думаю, что для того чтобы иметь технологический пакет надо иметь более ясное представление того мира, в котором мы живем. Люди, которые сегодня выступали, тот язык, который они использовали, не дает возможности. Улица корчится безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать. Термины, которые вы сегодня использовали, недостаточны для описания мира, в котором мы живем. Нужны новые термины, этому можно посвятить отдельное время, но факт состоит в том, что у нас нет картины мира, здесь сказанной, того мира, в котором мы живем сегодня. Тот мир, который был при Аристотеле это чудесно. Но если мы будем описывать тот хорошо, то этот мы этим терминами описать не сможем. 
Мне кажется, что, во-первых, «Вехи» как важное рубежное событие в жизни отечественной культуры – это закономерный этап в развитии русского самосознания, попытка интеллигенции отдать себе отчет в том, что происходит. Такие попытки совершались и ранее, но выход «Вех» произвел столь сильное впечатление потому, что «попал», задел болевую точку. То, к чему призывали «Веховцы» было действительно актуально для России в то время, а проблема, которую они решали, не решена и поныне. Что стоит за всеми теми катастрофами, которые потрясли Россию в начале ХХ века? 
Д.К. Бурлака: Коллеги, я думаю, что нет смысла долго говорить, и в теоретическом аспекте я итогов подводить не буду. Хочу сказать, что всё-таки уроки «Вех» и революции мы усваиваем, я имею в виду конкретным своим опытом, сам феномен нашей встречи он указывает, что всё-таки некоторый прогресс есть. Если кто-то воображает, что есть более радикальный прогресс в обществе, то это – иллюзия. И поэтому я думаю, что всё-таки программа «Вех» не осталась такой недовоплощенной, хотя не в том буквально виде, конечно, в котором они мечтали. Я так понял, что и профессору Казину и отцу Вениамину показалось, что критикую «Вехи»? Ну почему немного и не покритиковать? При том, что я, безусловно, за духовно-персоналистический импульс, который выдвигают «Вехи». Но то, что должен быть некоторый больший технологизм, это тоже верно. Но наверно было бы чрезмерным требовать этого прямо тогда. Конечно, этот технологизм в воплощении идеалистических и персоналистических социальных стратегий связан с образованием, с правовым просвещением, безусловно, но, может, надо было тот опыт большевистской примитивизации перенять. «Мы рождены, чтобы преподнести миру какой-то страшный урок» – преподнесли. Хорошо бы, чтобы он для нас тоже оказался уроком, а не только для мира. 
