|
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА
Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв.
21 сентября 2012 г. – доклад А.Б. Шишкина «Вяч. И. Иванов: русский европеец между Востоком и Западом».
Андрей Борисович Шишкин – профессор Салернского университета (Италия), директор Римского архива Вяч. Иванова. Сайт «Исследовательского центра Вячеслава Иванова в Риме»: http://www.v-ivanov.it/
А.А. Ермичёв: Добрый вечер, дорогие друзья! Мы начинаем новый сезон семинара «Русская мысль» 77-м заседанием. Сегодня нашим гостем является Андрей Борисович Шишкин, профессор Салернского университета в Италии. Андрей Борисович выступит с докладом о Вячеславе Иванове.
(А.Б. Шишкину) Андрей Борисович, у нас обычно выступление в пределах часа, после этого вопросы к Вам, после этого идет обсуждение предложенной и изложенной Вами темы.
Начинаем! Андрей Борисович, пожалуйста!
А.Б. Шишкин: Спасибо! Большая честь выступать в этой аудитории, где уже шла речь о П. А. Флоренском, об о. Сергии Булгакове, где выступали С.М. Половинкин, Н.А. Струве и С.С. Хоружий.
Сначала я поясню формулировку темы, ибо я её придумал: «Вяч. И. Иванов: русский европеец между Востоком и Западом». Вместо «между Востоком и Западом» можно сказать «между Россией и Европой». Идя далее, можно подумать о формуле «Россия и Вселенская Церковь», или, там, «Россия и латинство», хотя это нас слишком далеко уведет.
Мы в городе, построенном Петром, и не нужно говорить, что вопрос «что такое Россия и Европа?», «Россия – часть Европы или не её часть?», постоянно ставится за последние, ну, по крайней мере, 200 лет. Я думаю, вы все читали последнюю статью Бориса Успенского «Европа как метафора и метонимия». Успенский как бы подводит синтез своим историко-философским, семиотическим работам за последние тридцать лет, придя к утверждениям самым парадоксальным.
По Успенскому, Россия была Европой до Петра, а с Петром она перестала быть Европой, это все русские стали какими-то ряжеными. После Петра радикально сократилось количество грамотных, петровский переход, ориентированный на западную графику, отказ от кириллической графики был совершенно ненужным. Со многим можно спорить в статье Успенского, но только не с одним – вопрос «чтó такое Европа для России?» сегодня еще более далек от разрешения, чем 100 лет назад. Россия является объектом приложения Европы? Или наоборот, Европа есть некоторая ориентация России? Видимо, второе. Хотя в истории, конечно, мы видим как то, так и другое. Что такое Европа? Что такое сегодня Европа или 300 лет назад Европа? Не все знают, что с точки зрения географии центром Европы является Вильнюс, который скорее все-таки периферия Европы. И также сегодня никто не знает на современном Западе, что самая высокая точка Европы это вовсе не Монблан, а гора, которая находится на территории русского Кавказа.
Русский европеец Вяч. Иванов… Сразу вспоминается «Письма русского путешественника» Карамзина, который, блистательно зная немецкий язык, едет в Кенигсберг и позволяет себе наравне говорить с великим немецким философом, знаком с терминами Канта, говорит с ним наравне. Или не совсем наравне, все-таки, Карамзин – взыскующий учения молодой студент. Проходит 40 лет и Чаадаев ставит вопрос: Россия – это Европа? И хорошо ли, что она не Европа, а Византия? И ответа на это сегодня тоже нет, как и тогда.
Посмотрим на путь одного из русских европейцев. Их было много в Серебряном веке, о некоторых из них в этой аудитории, как я вижу, уже говорили. К примеру, большой друг Вячеслава Ивановича Иванова – Федор Августович Степун. Федор Августович был полная билингва и человек двух культур – немецкой и русской. В 1937 году фюрер его с кафедры отстранил за «христианство, иудафильство и руссизм». Степун пережил войну и прожил до 1965 года.
Перехожу к первой части доклада. Напомню какие-то вехи жизни поэта, родившегося в Москве от простого землемера по имени Иванов и его жены, чья фамилия была Преображенская (это традиционное священническое имя) – поэта, который умер католиком в Риме в 1949 году.
***
Мы говорим: «Россия и Европа», «родное и вселенское». Российская история довольна удивительна, порой парадоксальна. Вы, конечно, все знаете эту замечательную картину, апофеоз, квинтэссенцию русского государства и государственности, она находится здесь рядом с нами, в Русском Музее, «Заседание Государственного Совета».
(Иллюстрации транслируются для аудитории через проектор на большой экран)
На стене в зале справа от этой картины висит портрет Зиновьева,
петербургского генерал-губернатора, члена Государственного Совета, родного брата Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал, женщины, которая сделала из скромного ученого Вячеслава Иванова – поэта Вячеслава Великолепного.
Вот на портрете Зиновьев не торопясь листает государственные бумаги. Зиновьев был в Петербурге генерал-губернатором до 1909 года, потом стал членом Государственного Совета, затем, как многие из этого города, оказался в эмиграции. И теперь, друзья, перед нами памятник на могиле, где покоятся оба, первый – член Государственного Совета Зиновьев, рядом с ним – поэт Вячеслав Иванович Иванов.
Вот такое было время: Серебряный век, а у Вячеслава Ивановича и не было никакого социального статуса, его дочь в царской России писала всюду так: «дочь сына титулярного советника». Вот так, да, он никто, ну, а с другой стороны, видите, ближайший свойственник государственного человека… Вот еще один портрет Лидии Дмитриевны. Три периода можно выделить у Вячеслава. Первый этап – после московского университета, европейский, это почти 20 лет, с 1886 по 1905 год. Это учение в Германии, Франции, Швейцарии, Англии, Греции, Италии, Палестине, Египте. Учится в Британской Библиотеке, начал сотрудничать с русской прессой, тонко понимая ситуацию в Германии, работает журналистом, пишет только сейчас найденные яркие политические статьи. Как пишет об этом периоде наш «русский европеец»? «Как только я очутился за рубежом, забродили во мне искания мистические, и пробудилась потребность сознать Россию в ее идее. Я принялся изучать Вл. Соловьева и Хомякова». Затем самый известный, блистательный, период – это Петербург, первое семилетие в России. Он приезжает в Петербург, потому что 1905 год, поражение в японской войне, свобода; Бердяев отмечает: «сейчас история делается здесь, в Петербурге». Иванова рисуют самые известные художники, лепят самые известные скульпторы. Вот всем известный портрет Сомова.
Это уже менее известный портрет, который сделала жена Андрея Белого Ася Тургенева на Башне. Белый приезжает в Петербург на неделю, читает на Башне свой новый роман, который называется «Лакированная карета». Вячеслав слушает, видите, несколько недовольно, сейчас скажет…
И сказал: «Роман замечательный, но название лучше другое, а давайте ПЕТЕРБУРГ». И стал роман «Петербург». Наконец, по-моему, самый замечательный, скульптурный портрет, который принадлежит Голубкиной, ученице Родена. Здесь такие, мне кажется, напластования культур, видите, – и порыв, и жизнь, и глубина, и мощь.
Период русский, самый плодотворный, – это с 1905 года по 1924-й. Здесь в Петербурге выходят три книги стихов, две книги прозы, выходит его латинская диссертация. Кстати, он последний из русских писателей или ученых, который писал по латыни, после него эта традиция пресеклась. А вообще он писал на семи языках, что некоторую трудность представляет собой для изучения. Известный Иванов обычно – это Иванов в петербургские и московские годы. О чем мне больше всего хотелось поговорить сегодня – это последний этап, это годы в изгнании, в Италии с 1924 до года смерти в 1949 году. Десятилетия, когда в Европе уже самым реальным образом ощущается кризис христианского гуманизма и приближение нового тоталитаризма, будь то немецкого, будь то австрийского, будь то итальянского, будь то советского. Но сначала, скажем еще несколько слов о русском периоде, великом периоде Серебряного века. Значительна школа символизма, которая больше чем школа, поэты, прозаики, критики, символисты-стиховеды, символисты-теоретики и символисты-историки литературы. Это музыка, театр, это символистские журналы. Это самые известные журналы – «Новый путь» Мережковских в Санкт-Петербурге, «Весы» Брюсова в Москве, «Аполлон» Маковского в Петербурге, символистские издательства «Скорпион» и «Оры». Наконец, символисты-богословы – о. Сергий Булгаков и Павел Флоренский, философы – Бердяев, Несмелов, и, наконец, философский арьергард – Бахтин и Пумпянский с 1920-х гг. как бы продолжают разрабатывать на филологическом материале философские проблематики символизма. Символизм смотрит в будущее и стремится его познать, описать. И эпоха символизма, говоря на тему «Россия и Запад», – это, кажется, единственный период, когда петербуржцы и москвичи себя ощущали европейцами, и на этом основании предъявляли Европе, будучи наравне с европейцами, требования и критику. И поэтому они были даже больше, чем Европа. Здесь я цитирую с благодарностью Никиту Алексеевича Струве, который несколько раз рассказывал об этом. Это уже не петербургский Иванов, это московский Иванов, это Иванов, весь обращенный в спор или даже в некую культурную провокацию, – рисунок Ульянова. Наверху слева – маска Пушкина.
И так и хочется увидеть Иванова спорящим с его другом Гершензоном. Они уже после революции оказываются в одном санатории и спорят о христианстве, о традиции. Следует отказаться от культуры, говорит Гершензон. Нет, отвечает Вячеслав. Февральскую революцию Иванов почти не видел, он был в Сочи в это время. Но вот после февральской революции объявляется конкурс на новый гимн для свободной республики. Сейчас послушаем гимн, который написал Вячеслав Иванов, а музыку написал его большой друг композитор Александр Гречанинов. Вперед, народ свободный
Вот такие слова в гимне: «свобода-честь, свобода-долг, свобода-подвиг славный». Временнóе правительство подумало и в качестве гимна себе выбрало «Дубинушку». Ну вот, понимаете, чтó потом получилось… От гимна очень много зависит, друзья. Значит последнее сочинение, созданное в Москве – это «Переписка из двух углов», которое сейчас замечательно переиздано под редакцией американского профессора Роберта Бёрда (М.: Водолей Publishers, Прогресс-Плеяда, 2006).
Кузмин тонко замечал в рецензии, что «переписка эта в 1920 году может напомнить константинопольских иерархов, которые не кончили богословские споры, когда в Царьград входили уже турки». (Понятно, была старая Россия как Византия, а «новая» – уже не Россия, это уже как бы царство сельджуков). Продолжим цитату: «Но дело в том, что «Переписка» касается очень близко настоящей минуты, очень животрепещущая и насущно нужна», Так писал Кузмин, которого в советской России, однако, уже мало кто слушал. Но для Запада «Переписка» стала наиболее известной книга поэта. Когда сейчас там говорят «Вячеслав Иванов», – тотчас вспоминают «Переписку из двух углов», ибо эта книга в 1926 году опубликована Мартином Бубером, который потом стал другом и совопросником Вячеслава. Вот плохая фотография, но замечательно передает тот московский период.
В это время еще не закончивший «Переписку» Вячеслав переводит Данте, и – видите, он был Протей, – переводя Данте, он сам делается похож на какого-то средневекового итальянца.
Журнал «Аполлон» 1916-го года.
Разруха, война. Настанет 1917 год и журнал будет закрыт. Последняя встреча с Александром Блоком. Это замечательный, неизвестный портрет,
который хранится в римском архиве Иванова, и принадлежит, скорее всего, Юрию Анненкову.
Я это утверждаю на основании вот такой детали. В Гослитмузее гораздо менее интересный портрет, но вот с таким же цветочком в петлице, и подпись «Анненков». Возможно, сам Блок подарил. И вот это, пожалуйста, для Вячеслава очень важно его выражение, его лицо.
Это последний портрет, сделанный в России, это август 1924 года. Я бы сказал, перед нами трагическое лицо. Поэт понимает, что уезжает из советской России навсегда. Есть свидетельства о том, как происходил отъезд:
Он уезжает и говорит всем: «Я еду в Рим, чтобы там жить и умереть». И это настроение трагическое, но и счастливое, потому что Рим – это его город. Его город еще с 1892 года, когда он пишет, «Родине верен я, Рим родиной новою жду». По приезде в Рим, осенью 1924 года он создает свой, как я понимаю, самый известный цикл, который называется «Римские сонеты». Конечно, вы его знаете, но я прочитаю его еще раз его здесь, в нем совмещаются, как сейчас говорят, два кода: латинский (или итальянский) и русский. Прежде всего в игре рифм, ведь рифма показывает сокровенный смысл стиха. Я буду просто две рифмы выделять интонацией. Вновь, арок древних верный пилигРИМ,
Мы Трою предков пламени даРИМ;
И ты пылал и восставал из пепла,
И помнит в ласке золотого сна,
Рифмуются «Рим» и «Roma», имя латинско-итальянское и русское. Перед нами анаграмма, как у Вергилия в «Энеиде»: тут анаграммируется именно слово «Roma», это слово – смысловой центр, один из сакральных смысловых центров стихотворения. Рим как возвращение. Ну и, конечно, Россия, которая тоже когда-то претендовала на роль какого-то там «Третьего Рима». «Мы горим», понятно, что огонь – это революция. Эти сонеты посылаются авторам в Россию, и, друзья, – это начало советского самиздата, – сонеты начинают ходить в самиздате по Москве, по Питеру. Копия приходит к Волошину в Крым. В конце следующего десятилетия всё тот же друг и почитатель Вячеслава Иванова, Гречанинов, к тому времени уже прославленный автор музыки литургической, положил на музыку его сонеты. (Звучит IV сонет) Окаменев под чарами журчанья
И лестница, переступая зданья,
Люблю домов оранжевый загар
А ночью темной вздохи каватины
Можно подумать, что перед нами своего рода путеводитель по Риму для русского путника, ибо это русский Рим. (Звучит V сонет) «Двустворку на хвостах клубок дельфиний / Разверстой вынес …»
И здесь поэт проходит по площади Бернини:
Бернини, – снова наш, – твоей игрой
Где в келью Гоголя входил Иванов,
Миф Пиранези о Риме – это еще европейский миф, а вот Александр Иванов, автор «Явлений Христа народу», – он тоже там, – это русский Рим. Сонеты сочиняются в октябре – ноябре 1924 года. Вот свидетельство дневника Иванова от 2 декабря 24-го года: «Утром под Римом серая мгла, солнце за пеплом, в пепле Купол <…> Неустанная дума о нашей революции, <…> о завтрашнем дне Европы». Цикл сонетов начинается со слова «арка» («Вновь, арок древних верный пилигрим…»), арка для арка для Иванова очень важна, арка – то, что соединяет, объединяет разнородное, арка – то, что изобрели древние римляне. А перевернутая арка – это купол, Купол – последнее слово в цикле сонетов – это «Купол» собора Св. Петра, символ универсализма. Или, если угодно, это символ всеединства, вселенской церкви. Ясно, что есть план реальный, просто поэт ходит по Риму. Есть план символический, есть план выше. Через несколько месяцев Иванов пишет Степуну: «Опомнившись от dies irae революции, находишь в душе укорененными несколько повелительных заветов. Они оглушительны <…> Настал час…умей оторваться… русская душа <…> успокаиваться только в деле вселенском». Это одно из центральных обстоятельств жизни Вячеслава, 1926 году в соборе св. Петра он совершает акт соединения с католической церковью, произнеся Символ Веры и соловьевскую формулу соединения. Вслед этому наступают несколько довольно сложных лет в Риме. Неожиданно Вячеславу предлагают работу в средневековом городе Павия, где в 1555 году, т.е. еще до рождения Шекспира, князь Борромини построил замечательный дворец (как в Кембридже есть King’s College для самых талантливых и бедных студентов), Collegio Borromeo, ренессансный Collegio.
Начинаются десять лет его жизни в Borromeo. Немного европейских улиц за последние сто лет названо именами русских, еще меньше памятных досок с их именами. Но Вячеслав удостоился доски, которая висит на стене этого Collegio. Вот в переводе на русский язык: Поэту Вячеславу Иванову
Что Иванов делает в Collegio? У него обязанности тьютора, он читает со студентами немецкие и английские книги, иногда читает лекции в университете на тему «Русская церковь и религиозная душа народа», «Тезис и антитезис: западники и славянофилы», «Толстой и Достоевский», «Соловьев и современники». Увы, материалы этих выступлений утрачены. И продолжается его спор с друзьями, именно с друзьями, не с врагами, о том, что такое Россия и Европа. В 1932 году на немецком языке появляется книга о Достоевском, это его главная книга. Книга появляется благодаря усилиям его русско-еврейского друга Евсея Давидовича Шора, который живет в Германии. Шор еще полон самый высоких надежд на успех русской философии в Италии, в Германии, во Франции. «Муссолини проявляет интерес к Бердяеву, сейчас благодаря Муссолини вся Европа узнает о Бердяеве!», – восклицает Шор в одном письме. Но о России он думает немножко не так, о России и Европе. И вот в споре с ним Вячеслав пишет:
Очень замечательно, что Иванов употребляет термин «органическая культура», в наши с вами дни этот термин кажется наиболее актуальным. Замечательно, что тезис «органическая культура» совершенно независимо от Иванова едва ли не в эти же самые годы употребляет Петров-Водкин. Но Петров-Водкин в своей книге «Хлыновск» (1930) как художник видит в простом русском народе античность и видит в этом народе культуру органическую. И в те же годы этот термин делается главным у Матюшина. Друзья, сейчас под Москвой, в монастыре в Коломне, открылся первый в России, может быть в Европе, Музей органического искусства. Эта идея искусства органического – кажется, наиболее живое из того, что продолжается из Серебряного века. А тут на фотографиях, видите, Вячеслав и студенты этого Borromeo.
В двух словах, Collegio Borromeo для северной Италии это примерно как L'École NormaleSupérieure для Франции, кто её окончил, уже всю жизнь носит особую на себе печать. В наши дни с гордостью сообщается, что нынешний ректор университета Павии – из Borromeo, это немалая вещь. Вячеслав Иванович серьезно относился к своим занятиям в Колледжо, в его дневнике занятий со студентами написано: «часы русского языка», «Капитанская дочка», «Ода Бог Державина». Borromeo – элитарное учебное заведение, оно пользуется академическими свободами. Но на улице – воздух режима, идеология дуче. И эта идеология тогда кажется далеко не всем неприемлемой. Напротив, многие воспринимали (да и сейчас воспринимают) ее как некий национальный проект для страны, проект конструктивный, хоть и связанный с ограничением ряда гражданских свобод. Ректором Borromeo был священник Рибольди. Но он не просто ректор и священник, он при этом еще и племянник епископа Павии, а епископ города, это как тогда, так и теперь, царь и бог. На дворе у нас 1926-й год, прошло три года, как у власти il duce. И вот настает характерный момент, когда иностранца, изгнанника заставляют высказываться о политике государства, которое дало ему убежище, кров и работу. Вот подробная цитата из письма к сыну от 17 декабря 1926 года:
Вот такие вещи можно было себе позволить в 1926 году, и, наверное, не только с отцом-ректором. Вячеслав Иванов – единственный в Италии русский писатель, который удостаивается при жизни специального номера журнала, ему посвященного.
Это журнал «Конвеньо» (по-русски – «Симпозиум», или «Симпосион»), который выходил в 1930-е годы в Милане. Журнал издавался в Милане учеником Бенедетто Кроче, Алессандро Пеллегрини. В ивановском номере Габриель Марсель с чудесным эссе «Иванов и Достоевский», Эрнст Роберт Курциус. Да, с одной стороны – Марсель, Эрнст Роберт Курциус, автор классической книги о Средневековье («Европейская литература и латинское Средневековье», 1948), журналист и издатель Герберт Штайнер. И наряду с ними большие русские ученые и мыслители, живущие в эмиграции – Фаддей Зелинский, Федор Степун, Николай Оттокар, Ганчиков. Здесь же переводы на итальянский язык первого и девятого из «Римских сонетов». И, видимо, следствием появления выпуска этого журнала была встреча в марте 1934 русского эмигранта и местного философа. А философ – не просто философ, это Бенедетто Кроче. Как на протяжении всего ХХ века, так и сегодня Кроче в Италии гораздо более известен, чем Маркс в СССР 40 лет назад. Каждый школьный преподаватель знает, что Кроче – это великий мыслитель. Кроче оказал самое сильное влияние на четыре поколения итальянцев. Кроче, кроме этого, самый богатый человек в Неаполе. Именно благодаря имущественному цензу он делается сенатором, входит в Il Senato del Regno. Очень важный персонаж, более влиятельный, чем, может быть, Умберто Эко сегодня, очень влиятельный Кроче наносит визит какому-то неизвестному, без отечества, эмигранту. При этом Кроче русского языка не знал. Но это-то ладно еще. Кроче, начиная с 1919 года, очень негативно отзывался на то явление, которое именуется «русская философская мысль». Кроче с 1919 года заявляет, что у русских нет никакой философии. Нет философов, нет философии, славянофилы – это всё подражание немецким романтикам, у них никогда не было ничего оригинального. Вот как описывал эту встречу один из миланских интеллектуалов, который был ее свидетелем:
В том же номере «Конвеньо» печатается речь Вячеслава Иванова «Размышления об установках современного духа», она читается несколько раз на немецком языке в Швейцарии и на итальянском языке в Сан-Ремо. Вот это портрет неважный, но его сделал местный художник, таким видели Иванова студенты.
Но что то меняется в Италии и в Borromeo, и Вячеслава Иванова почетно увольняют под предлогом достижения предельного возраста. Без работы он оказывается в стесненном положении. Иванова выбирают профессором во Флоренции, но министерство образования, которое должно этот выбор утвердить, найдя, что он не член партии фашистов, – профессором мог быть только член партии фашистов – голосование факультета не утвердило. И вот замечательный эпизод. На дворе уже весна 1936 года, второй год итало-абиссинской войны, в мае 1936 Эфиопия будет аннексирована. Но в эти же 1930-е годы в стране действует Королевская Академия Италии, в которой заседают независимые писатели, искусствоведы, математики. Президент Академии – Маркони, члены секции литературы – футурист Маринетти, драматург Пиранделло, санскритолог Формика. В знак солидарности с поэтом и фронды по отношению к режиму Итальянская Академия весной 1936 годы решила присудить поэту специальную премию. Самое замечательное – формулировка: «за критические исследования и деятельность выдающегося мыслителя и писателя».
В 1936 году Вячеслав Иванов неожиданно оказался востребованным в Риме, но не в итальянском государстве, а в другом – Ватиканском, в стенах Папского Восточного института. Друзья, это примечательная картина русского художника Мальцева, которая стала доступна только совсем недавно. Это основатель Папского Восточного института иезуит епископ Д’Эрбиньи. Никто, пожалуй, не сделал за истекшие 120 лет так много вреда для отношений Ватикана и Москвы, как этот человек. И здесь мы видим некий манифест его деятельности. Он, как вы видите, в латинском одеянии, справа изображение Божией Матери Владимирской, а под ней Кремль, который в огне. Интерпретация: он, Д’Эрбиньи, приезжает в Москву, в Россию, и с помощью Владимирской Божией Матери, а также созидая в России латинские структуры, он утишает огонь и выстраивает правильную западную цивилизацию. Это как раз тот самый момент, когда Запад пытается перебраться в Россию и тут построить свою Европу. Д’Эрбиньи человек яркий, талантливый, совершенно аморальный, в течение трех или четырех лет командует всей ватиканской политикой в отношении России. Еще когда Вячеслав работает в Павии они как-то встречаются, это еще 1927 год, еще наш Д’Эрбиньи в высшей точке своих афер в России. Приведу сейчас письмо Иванова от 18 июля 1927 года, Д’Эрбиньи удивительным образом советует Вячеславу вернуться в советскую Россию. На что он Иванов решительно отвечает: «в атмосфере палачества и богохульства я не могу дышать». Дальше Вячеслав описывает самого Д’Эрбиньи и его слова: «на что гибкий собеседник, комично обрастающий рыжей бородой для путешествия в «Царьград» (с исключительно научными целями!) сочувственно закивал иронически улыбающейся головой». Дальше по-французски: «поразительно это отношение с улыбкой к зверю из Апокалипсиса». Проходит четыре года, Д’Эрбиньи отрешен от всех своих постов. Случай очень редкий в церкви. Он посылается во Францию, в город, где родился, с приказом никуда не выходить из дома для священнослужителей, и, главное, – молчать. Он выполнил это приказание, этот обет и он молчал 30 лет до своей смерти, никому ничего не сказав. Что именно произошло, мы не знаем, но после его ухода из Папского Восточного этот институт стал иным. Вот фотографии профессоров, в институте изучают христианство в России, Армении, Сирии, в мусульманских странах. Справа, единственный в светском, – наш поэт. С 1920-х годов завязалась дружба с профессором Ло Гатто, профессором падуанского университета.
Ло Гатто просит его дать статью в издаваемую им по-итальянски хрестоматию по русской эстетике. И Иванов возвращается к схеме из ранней статьи 1912 года:
аполлонизм и дионисизм, восхождение и нисхождение, поэт-провидец стремится познать высшую реальность, но часто он останавливается в пустыне, deserto.
Только одному поэту удалось достичь высшей реальности – это Данте.
В 1930-х гг. Вячеслав со своим другом Зелинском на Форуме, а там сзади дом, в котором живет Вячеслав.
Здесь его посещает Бунин, посылает эту карточку.
Мережковский с Ивановым, после своего неудачного проекта с помощью дуче сделать фильм о Данте.
Новый дом потом находит Татьяна Львовна Сухотина-Толстая.
Толстая в 1948 году рисует последний портрет Вячеслава.
Другой портрет, в цвете, любительский – принадлежит дочери Вячеслава Ивановича Иванова Лидии. И вот уже последние дни поэта. Видите, вот письмо из «Энциклопедии» от 8 июля 1949 года. Просят, чтобы Иванов написал три статьи: о Достоевском, о Мережковском и о Гоголе. Но поэту осталось жить меньше двух недель. Последнее, за день до смерти, что он пишет, исправляет, снова переписывает – сонет. Сонет страшный, сонет о смерти. Первая строчка: «Прилип огнем пылающий хитон…», а последняя строчка, вы видите, дрожащим почерком: «Рассекла СМЕРТЬ секирой беспощадной». На этом можно было бы закончить, если бы не две вещи. Мы говорили о России и Европе, русских писателях в Европе и в России. Вячеслав Иванов почти не известен в нынешней России, но некоторые его идеи – органическое искусство, органическая культура – сейчас идут вперед. И, говоря на тему «Россия и Европа», конечно, прежде всего, мы должны знать, кто автор формулы, получившей поистине всемирную известность. Это формула, которую покойный понтифик Иоанн Павел II употреблял в своих выступлениях более 200 раз. Это метафора о том, что нужно дышать обоими легкими. Что она означает? Объясняя свой акт 1926 года в письме к одному французу, Вячеслав писал, что, отторгая себя от общего источника святости и благодати, чувствовал себя, как чахоточный, принужденный дышать одним легким. Смысл тот, что византийско-славянская традиция без западной, или западная без византийско-славянской – ущербны. Только полнота создает европейскую христианскую культуру (Чаадаев в свое время утверждал противоположное: что история России, стоящей вне общехристианского единства, сделалась вследствие этого чудовищной аномалией). И последнее. Я-то сам родом из Питера, и моим профессором здесь был Виктор Андроникович Мануйлов, который в 1920-годы учился в университете у Иванова. Волею судеб я уже несколько десятков лет в Риме и являюсь хранителем архива Вяч. Иванова. С финансовой помощью фонда «Русский мир» мы создали «инструмент» для исследования: электронный архив, в котором, во-первых, имеются все сочинения Иванова (http://www.v-ivanov.it/).
Здесь стоúт собрание сочинений Иванова, пока единственное, брюссельское. Здесь есть литература об Иванове, неполная, но я надеюсь, что мы будем её расширять. И, наконец, самое главное, нам удалось поставить туда почти весь его рукописный архив, около 25 000 изображений документов. Понимаете, как мне говорил мой друг семиотик, архив Деррида гораздо интереснее, чем все книги Деррида. Здесь 95 процентов документов открыты. Закрыто только то, что в работе, очень многое еще не издано и вообще не прочитано. Есть крайне интересная переписка, скажем, Евсея Давидовича Шора с Вячеславом в 1930-е годы. В феврале 1933 года Шор идет на лекцию Хайдеггера, вступает в разговор: «вот вы говорили о философском анализе истины, а у Флоренского об этом то-то и так-то». Хайдеггер же отвечает... Но поищите на сайте сами. Сайт обращен, друзья, к вам: надо не торопясь прочесть и сговориться, каким образом все это сделать известным. 25 000 документов – это пока что еще некая горизонталь, теперь время строить некоторые вертикальные структуры. Скажем, мы обдумываем, как сделать подсайт на тему «Иванов и Достоевский». Вот немецкая рукопись статьи «Ницше и Дионис», вариант 1920-х годов, еще никогда в печати не появлялась.
Этим текстом занимается одна дама из Вены, она уже почти все расшифровала. Там интересное примечание сбоку: «Цитировать Библию по изданию Лютера». Вот, даже такие тонкости Вячеслав оговаривал. В сайте работает система поиска. По системе поиска можно найти все употребления этого слова в текстах, которые изданы, и в рукописях. Из зала: А в переписке ищет? А.Б. Шишкин: Нет. Картинки Google не читает, Google читает только двухслойные PDFы или описания. Чтобы «влезть» в переписку, нужно войти в сайт и читать письма самому. Давайте посмотрим, какое слово, например? Давайте, «Розанов». (Сайт архива в ноутбуке транслируется через проектор на большой экран для аудитории) Мы живем в такое время, когда все меняется, когда всё возможно и многое непременно переменится уже через несколько лет, и, друзья, вы будете строить настоящее, благодаря всем этим заслугам Стива Джобса. На этом, я думаю, можем закончить. Аплодисменты
ВОПРОСЫ А.А. Ермичёв: Друзья, пожалуйста, у кого вопросы? Пожалуйста, Борис Вениаминович!
Б.В. Иовлев: Я хочу у Вас спросить. Если представить, что Ваш доклад введен в эту поисковую систему и анализируется контент, то у Вас ни разу не встретилось слово «православие». Что это значит? Когда Вы говорите о Европе, Россия это Европа или не Европа, Вы пользовались системой географических координат. Вы даже сказали где какая гора выше, что самая высокая Монблан, что центр Европы Литва. Но Вы совсем не сказали о том антиподе, о той системе координат, которая является фундаментальной: православие и христианство. И отношение к переходу из одного вероисповедания к другому. Т.е. у Вас полностью этот вопрос игнорируется. Можете ли Вы его пояснить?
А.Б. Шишкин: Я думаю, что поиск в этой системе покажет, что я сказал в самом начале, что Вячеслав Иванович родился в Москве, что фамилия его матери Преображенская, что он из такого вот традиционного поповского рода по одной из линий. Говорить о православии и Европе в данном случае не было моей задачей. И я называл имена Карамзина, особенно Чаадаева, Соловьева, указывая на некую традицию русского католичества или филокатоличества. Дальше надо было бы мне сказать о том, что католики или филокатолики Соловьев и Иванов были, с одной стороны, западники, с другой стороны, славянофилы. Что ж, о переходе – об этом немало написано, и в номере 53/54 журнала «Символ» этому посвящено немало места. Кстати о журнале «Символ».
Он сначала выходил в Париже при Славянской Библиотеке, которую основал отец Иван Гагарин. Как вы знаете, он стал католиком еще в 1842 году. Есть такой феномен русского католичества, о котором интересно говорить и с которым хорошо бы разобраться. И есть замечательные моменты в истории этого движения, ну, скажем, деятельность издательства «Жизнь с Богом» в Брюсселе. И тут, может, интереснее говорить об этом, чем о каких-то вопросах доктринальных.
Я хотел еще сказать о том (и не рассказал), какая была последняя работа Вячеслава Ивановича в Риме. Ему было поручено обустроить комментарии к Псалтири, к Деяниям, к к Четвероевангелиям, и к Апокалипсису. Причем, в каких-то моментах, после глубокого размышления, Иванов предлагал какие-то свои варианты Синодального текста. Его комментарии были изданы анонимно в 1949 и 1951 году. И какая их постигла судьба? Как вы знаете, в 1970-е годы ленинградский митрополит Никодим часто ездит в разные европейские страны. У него зеленый паспорт, его пограничники не проверяют. И он завозит сюда, в Ленинград, может, помните, были такие? колоссальное количество «красных» и потом «зеленых» брюссельских Библий. Весь советский Ленинград в 1980-е годы изучал Писание по единственному комментированному в то время изданию – брюссельской Библии. Так вот, комментарии к этой Библии были, как сейчас оказалось, сделаны покойным отцом Александром Менем. Но он в очень сильной степени использовал, зная это или не зная, комментарии Вячеслава Иванова. Вот такая история. Что же до формулы, которую Иванов произнес в соборе Св. Петра в Риме, то вот она, в 53/54 журнала «Символ». Здесь автограф того документа, который Иванов подает в конгрегацию. Я перевожу с итальянского:
Это соловьевская формула. А.А. Ермичёв: Пожалуйста, еще, прошу Вас!
Г.П. Медведев: Как Вы объясняете неожиданную, мне кажется, популярность Вячеслава Иванова, который провел годы учения за границей, приехал, и вдруг он приобрел тут такую известность за петербургский период неожиданную. Вот чем она обусловлена? Действительно, можно сказать мальчик из провинции, но обучившийся за границей, вдруг… И одновременно с этим: почему такой был взрыв и интерес к символизму? Чем Вы объясняете?
А.Б. Шишкин: Приехал-то он не из провинции, а из Парижа. Парижа, где в Высшей русской школе общественных наук прочитал курс на тему «Эллинская религия страдающего бога». Иванов воспринял концепцию Ницше, развитие её, и критически пересмотрел. Идеи Ницше о дионисизме ставятся на научную основу, подвергаются критике и потом возникает нечто новое. Как считал академик Михаил Леонович Гаспаров, самый конструктивный, интересный ответ Ницше в Европе принадлежит Вяч. Иванову. И печатается в «Новом пути» полностью эта его книга, его принимают как брата в Москве Брюсов, Бальмонт. А в Петербурге… Петербург тогда действительно город, где история творится, и его дом собирает всех – тут поэты, художники, им всем есть, что получить. И, Башня в сумме – это вещь гораздо большая, чем сочинения по отдельности Вячеслава, Блока, и так далее. Здесь, на Башне, ставится вопрос о гибели европейской культуры, и Бакст, художественно суммируя башенные диалоги на эту тему, создает свой знаменитый «Древний Ужас»,
а затем Иванов, вслед картине Бакста, сочиняет свое замечательное эссе с тем же названием. Я не стал об этом говорить, потому что вместе с Константином Глебовичем Исуповым уже давно, лет шесть назад, издали книгу «Башня Иванова и культура Серебряного века» (СПб, 2006), она у нас там стоит, на сайте. Более плодотворного периода литературная культура XX века не знала. Бердяев не случайно называл Башню «духовной лабораторией». Что касается символизма. Начну издалека. Религиозное искусство Франции. Если вы его сравните с искусством XI-XIII века, с религиозным искусством этих веков Византии. Религиозное искусство Франции максимально высокое, но это народное искусство. А вот такого богословского полета, как во фреске или мозаике Спаса-Пантократора на византийской абсиде – это совершено непонятное, невозможное для Европы того времени задание. Примечательно, что многие современные западные мыслители, например Эко, византийский символ не приемлют, не понимают, «византийское» для них – крайне негативная оценка. Т.е. концепция символа, которую строит Иванов – это самое центральное для русской идеи ХХ века. Та концепция символа, который строит именно Иванов, не Брюсов, не Блок. Это самое ценное, что у нас было. Другое дело, что, кажется, никто этому не последовал до нынешнего времени. Чтобы закончить: такого культурного взрыва, взрыва всего – музыки, танца, искусства, какой были в эпоху Серебряного века, включая сюда и футуризм, не знали ни до, ни после. А.А. Ермичёв: Прошу Вас, Ростислав Николаевич!
А.Р. Дёмин: Андрей Борисович, если я не ошибаюсь, среди корреспондентов Иванова был философ Папини. Вы не можете подсказать, большая ли, обширная ли была у них переписка?
А.Б. Шишкин: Насколько знаю, небольшая. То, что мы знали, мы напечатали в томе третьем Русско-итальянского архива. Он тоже стоит он-лайн, вы можете его скачать, и он будет всегда на вашем компьютере. Поищите просто по индексу имен, Папини. Кроме этого, на том же самом сайте есть описание библиотеки Иванова, и там десять или даже больше книг Папини с очень интересными автографами, они все там воспроизводятся.
О. Кошутин: Я в связи с предыдущими вопросами и Вашими ответами хотел спросить, если это можно сформулировать. Вы говорите, современные мыслители, Эко, которые отвергают византизм. А если смотреть на Иванова – европеец, два легких, дышать обоими. Можно ли сказать, что он пытался смотреть на Европу как на единый культурный проект, который предполагал и дионисийство, о котором говорили? Но он, по сути, противоречит христианству, это дохристианское. Можно ли говорить о том, что он пытался через символ и что-то такое выстроить единый культурный проект, единую историю культуры Европы?
А.Б. Шишкин: Ну, я думаю, что и да и нет. Снова, рекламирую журнал «Символ», он тоже есть на сайте, стоит в его «закрытой» части, надо написать пароль (ivanov) и скачать этот том. Здесь статья Иванова о Вергилии. Последний, кто в городе Петербурге говорил о Вергилии как о поэте будущего, как поэте христианской Европы, хотя он был до-христианский поэт, был Сергей Сергеевич Аверинцев. Может быть это общее место: но только у Вергилия в «Энеиде» является идея будущего, проект будущего. И, мне кажется, что Иванов, как и другие христианские гуманисты, не один. С ним, я думаю, и Степун, с ним, я думаю, и прежде всего, с ним, конечно, замечательный германский ученый Эрнст Роберт Курциус. Для них Европа едина, Европа христианская имеет античные корни. Центральная книга Курциуса 1948 года, переведенная на все языки, увы, но не на русский, называется ««Европейская литература и латинское Средневековье». А.А. Ермичёв: Так, Ростислав Николаевич, пожалуйста!
А.Р. Дёмин: На переводе сочинений Рабиндраната Тагора в библиотеке Иванова есть автограф и дарственная надпись переводчика Михаил Тубянского, это наш индолог и тибетолог, ученик Щербатского. И датирован этот автограф 1924 годом. Это случайный был эпизод в жизни Иванова и этого исследователя? Или есть сведения, что у них были контакты?
А.Б. Шишкин: Если я не ошибаюсь, Тубянский жил в Баку. Вячеслав Иванов четыре года прожил в Баку, изучал санскрит, учился у Томашевского, и у Тубянского тоже наверно. Надеюсь, должны скоро издать книгу ученицы Иванова Миллиор и там об этом будет подробнее. Следите за новостями сайта! (http://www.v-ivanov.it/)
А.А. Ермичёв: Андрей Борисович, у меня вопрос вот какого рода. Рассказывая о биографии Иванова, русского европейца, я понимаю, Вы не всё могли сказать. Все-таки, если можно, его отношение не к идеологии коммунизма, не к практике советского строительства, а к Советскому Союзу как к покинутой родине, России, во время войны и после войны – как он относился к событиям Второй мировой войны?
А.Б. Шишкин: Об этом есть документ, который, опять-таки, доступен – это поэтический «Римский дневник 1944 года». Где он вспоминает Москву: Густой, пахучий вешний клей
Москва, звон колоколов. Но заканчивает так:
В 1944 году Италия была отрезана от Москвы, поэтому она может только снится. Что же до более раннего времени, я опять процитирую публикацию из «Символа»: «В России жить не хочется, потому что я рожден свободным, а молчание там оставляет привкус рабства». В общем, главное возражение было: пока в России ломают церкви, туда возвращаться нельзя. Но потом, как вы знаете, в 1935 году товарищ Сталин принял закон, по которому находиться на территории СССР могли только те, кто имеет советское гражданство. И тогда другие страны в качестве ответной меры предприняли такой же шаг. И тогда Иванову был выбор: или возвращаться в СССР или взять гражданство Италии. Он взял гражданство Италии. Отношение его к войне. В поэтическом описании военного года 1944-го проглядывает такое очень личное видение мировой войны, и Восточного фронта тоже. Причем – поразительная и небывалая простота. Т.е. военные стихи Иванова в чем-то схожи с военными стихами, как ни странно, поэтов советских. А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста, еще какие вопросы?
К.Г. Исупов: А нет ли такого впечатления, Андрей Борисович, что в условиях своего рода информационной блокады Вяч. Иванов просто не представлял себе реально ни масштабов этой войны, ни количество жертв, ни сюжетов этой войны? У него не было информации, ему не на что реагировать было. Вот простейшее объяснение!
А.Б. Шишкин: Я думаю, что Вы совершенно правы, конечно. В трех словах. 1943 год, Муссолини отправлен в отставку и в тюрьму, Бадольо просит перемирия. Ему отвечают, перемирие? Только капитуляция. Только безоговорочная капитуляция. А тем временем фюрер вводит войска в Рим и Рим почти целый год находится под оккупацией, там была просто вражеская оккупация. И что могли знать о войне граждане страны оккупированной, – понятно. К.Г. Исупов: Конечно. А.А. Ермичёв: (К.Г. Исупову) Ну, Константин Глебович, во Франции знали о положении дел, в Италии не могли знать? К.Г. Исупов: А что, в это время могла быть оживленная переписка между Римом и Парижем? Вы это себе реально представляете? А.Б. Шишкин: Это исключается. К.Г. Исупов: Не до этого было. А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста, еще какие вопросы будут нашему докладчику? Спасибо, Андрей Борисович, большое спасибо! Аплодисменты
ОБСУЖДЕНИЕ А.А. Ермичёв: Пожалуйста, какие будут соображения, суждения, оценки, прошу Вас! Г.П. Медведев: Ну что я могу сказать… сначала зацитирую. Открыл я очередной раз томик Иванова, из двухтомника. Я много раз в своей жизни пытался, честно говоря, прочесть Иванова целиком, его стихи прежде всего. Никогда мне как-то это почему-то не удавалось, на каком-то определенном этапе я всегда ломался. Хотя поэзия – это то, что я читаю. Ну, открыл стихи, читаю: И вот – на крутизне стою,
Красиво: «Целуюсь с молнией безумной»! Начинаю читать дальше… И вот на самом деле всё равно, на определенном этапе поэтическое творчество его с современной точки зрения, конечно, не входит, и наверно не может войти, исходя из наших современных оценок того, что есть красиво и хорошо, в тот ареал, в который ответственный человек включил бы в список обязательных для прочтения книг, ну так сказать, ищущему юношеству. И даже в список, наверно, первой сотни авторов Вячеслав Иванов с его поэтическим творчеством вряд ли бы попал, потому что… Хотя многое у него близко современности, много… Вот, например, поражаешься, что безумное количество… По профессии он классик, безумное количество цитирований, эпиграфов, на греческом, на латинском, на немецком, ну и так далее. Но это несколько утомляет и думаешь, как правило, я замечал, что особенно любят злоупотреблять иностранными текстами часто люди не вполне в себе уверенные, вот сейчас, в наше время. Вот нет ли в этом тоже какого-то такого момента в творчестве Вячеслава Иванова? Хотя, конечно, никто не будет отрицать, из тех, кто хотя бы чуть-чуть прикасался в своей жизни к наследию античной литературы, огромного вклада Вячеслава Иванова как переводчика, прежде всего, наряду с его оппонентом поэтическим Анненским, переводчиком античных текстов. И вот, действительно, это было странное время в нашей литературе и культуре, когда… Вот собственно вот только тогда, собственно говоря, благодаря реакционеру графу Толстому люди стали получать классическое образование, и в том числе и Иванов. Они-то для нас, можно сказать, открыли возможность чуть-чуть коснуться этой античной культуры. И наверно это абсолютно справедливо, то, что говорит Иванов, что мы стоим на античных людях; ну вот как какой ногой и каким легким мы дышим, я не знаю. Ну, в общем, очень противоречивая какая-то фигура Вячеслав Иванов. Вот я задал вопрос. Мне действительно не очень понятно: почему, как? Вот мне кажется, я хотел сказать, что не могу сказать, что доклад меня вполне удовлетворил. Меня поразило, извините, Андрей Борисович, что такой очень академический доклад так внимательно слушали, что муха не пролетела, я тут такого не помню. Хотя доклад, действительно, очень специальный. Так вот мне кажется, что как раз мне бы хотелось услышать какие-то комментарии – к жизни, творчеству Иванова, то, как его, может быть, оценивали… Ну в общем, как мы сейчас смотрим на фигуру Иванова из нашего времени. Кстати, я тут, может, не совсем по теме, опять же, читая Иванова, подумал: вот тогда еще не было всеобщего среднего образования, как сейчас, и страна вообще задыхалась от всеобщей безграмотности. Но некоторым товарищам вроде Вячеслава Иванова при этом удавалось встать на европейский уровень. И благодаря этому у нас была культура, которой мы питаемся до сих пор во многом. А сейчас у нас всеобщее среднее образование, но чего-то с культурой как-то не очень хорошо. Ну, в общем, это мои замечания, извините. Т.е. мне бы хотелось об Иванове чуть-чуть другого. Спасибо. Аплодисменты А.Б. Шишкин: Я попробую как-то ответить. Вы знаете, сейчас ведь модна такая фраза, что «Россия – это страна с непредсказуемым прошлым», именно прошлым. Ну, вот, еще я помню время, когда такие были хорошие декабристы, а сейчас они совсем не то, нужно Столыпина…
Но повторю: Стив Джобс создал нам свободное информационное пространство. Сейчас я процитирую Дмитрия Бака. Бак сказал, что нынешний процесс литературный похож на монитор компьютера, где включены, где работают сразу все программы – пятый Word, седьмой Word, все вместе.
Если я спрошу аудиторию, кого вы назовете в числе трех наиболее любимых писателей? Наверно Захара Прилепина, нет? Из самых современных? Вот смотрите, книжка моего теперь уже знаменитого однофамильца Михаила Шишкина, который живет… Который принципиально говорит, что писатель должен жить за границей, не в Москве, и он живет в Цюрихе. Книга Шишкина сейчас переведена на 23 языка, последняя, «Письмовник». Ну вот куда его отнести? Такого не было, даже Набокова не переводили при жизни на 23 языка! Это к вопросу кто сегодня нужен, кто сейчас современен. Я думаю, что «современность» вообще отсутствует, каждый свободен сегодня написать свою собственную историю русской литературы, её повесить в Интернете. Если она будет интересна, я думаю, она заработает и будет издана.
Из зала: А кто третий писатель? А.Б. Шишкин: Я не знаю, может, Сорокин? К.Г. Исупов: Оооохх… А.А. Ермичёв: Пожалуйста, кто еще хотел бы высказаться по поводу услышанного? Да, Константин Глебович, прошу Вас. К.Г. Исупов: У вас есть милая традиция на мне заканчивать весь этот сабантуй.
Дорогие коллеги, друзья, давайте мы поблагодарим докладчика за редкий за все наши годы существования доклад, хотя надо было дать времени больше все-таки, за бортом осталось много. Давайте мы порадуемся тому, что существуют личности, которые могут 26 000 документов вывесить в Сети. Больше только в архиве Ницше, наверно, я, правда, не говорю о письмах Фрейда, которых еще больше. Но дело ж не в количестве, в конце концов. Но давайте мы поблагодарим нашего, вряд ли гостя, поскольку Андрей петербуржец и человек двойного гражданства, что несколько напоминает многоженство (смех в зале), но законное вполне.
А.А. Ермичёв: В хорошем смысле этого слова. К.Г. Исупов: Да, многоженство восточного обряда (смеется). За тот энтузиазм, который он сохранил и сконцентрировал вокруг себя немаленький, я вам скажу, общеевропейский и российский коллектив. Вот меня втравил, в частности, чему я не очень рад вообще-то. Я несколько лет читаю Вячеслава Ивановича и не понимаю там больше половины. Знаете, это очень похоже на ситуацию со Шпенглером. Чтобы понимать, особенно второй том, да еще и не дай Бог спорить с ним, это надо закончить штук 15 факультетов всяких. Так и с Вяч. Ивановым. Вот одну руку держишь на его текстах, вторую на хорошем филологическом словаре. Его не всего античники даже понимали и любили, ну в отличие, скажем, от Зелинского, который даже писал о нем. Ну это на почве того, что они вкупе с Николем Бахтиным были движетелями замечательного такого направления, так называемого «греческого возрождения», но это отдельная песня.
Иванов никогда не будет массовым явлением, никогда не будет принадлежать «широкому кругу читателей». Тут дело не в элитарности, а дело в том способе освоения мира, который он для себя избрал и который давно утрачен. Вот Андрей как-то говорит: термин «основной миф», которым на всю катушку спекулируют семиотики, кто изобрел? Да Вяч. Иванова изобрел! В статье «Основной миф в романе “Бесы”». Вот он берет основные мифологические субстраты, предъявленные, манифестированные различными именами, сюжетами (Зевс, Загрей-Дионис и т.п.). Это утяжеляет его работу, он предполагает конгениального читателя, а где он такого возьмет? Который может спокойно читать на старославянском, на древнегреческом, на латыни, и на десятке европейских языков, и на половине из них думать и писать? Он думал интер-лингвистично. Поэтому к нему и тянулись люди подобного склада, и поэтому с ним было-таки интересно общаться.
Его трудно осваивать, но мало ли кого трудно осваивать, в нем много язычества. Простите, а Пушкин не язычник? Хотя написаны целые книги о православии Пушкина! Он пишет пасхальное послание дяде Василию Львовичу – и в первой строке, что мы видим? «Христос воскрес, питомец Феба», ничего себе! (смех в зале) Начато Христом, закончено Фебом! Да в некие-то времена за одну эту строку на костер бы отправили без разговоров. А у Пушкина античная и христианская культура выглядит как равночестная – культуры как равноправные, диалогические партнеры. И вот это именно то, что усвоено Вяч. Ивановым – и язычником, и христианином в равных пропорциях. И слава Тебе Господи! Мы другими быть не можем. И еще одно. Вяч. Иванов не боялся быть серьезным. Вот смотрите, Вы назвали Пелевина, Андрей Борисович. А.Б. Шишкин: Прилепина. К.Г. Исупов: А, значит, я ослышался. А.Б. Шишкин: Пелевин – это уже старое. К.Г. Исупов: Я к чему веду, вот наши писатели некоторые современные боятся быть серьезными. Ну вот Пелевин, талантливый ведь человек, да, великолепно владеет словом. А на что он тратит свою жизнь единственную? На непрерывное ироническое зубоскальство.
Он как бы говорит читателю, ты не бойся, это я всё понарошку, это всё не всерьёз. Если все не всерьёз, и всё насквозь релятивизовано, то тогда у мира нет никаких опор, и на фиг нам такой мир, который готов провалиться в бездну безымянную в любую секунду. А у Вяч. Иванова была эта опора – это греко-римская мифология и не только она, потому что это ядерный миф, и это те, ну скажем так архетипы, концепты и прочие тематические комплексы, на которых выросло всё, включая нашу культуру. Спасибо. А.А. Ермичёв: Спасибо, Константин Глебович! Аплодисменты А.А. Ермичёв: Ну, после совершено блестящего выступления и Андрея Борисовича и Константина Глебовича, сказать казалось бы нечего. Но, Андрей Борисович, я хотел бы поделиться с Вами и с присутствующими в зале некими своими недоумениями и сомнениями не относительно ценности Вячеслава Иванова, Господи, тут вообще никакого разговора не может быть! О другом – о термине «русский европеец между Востоком и Западом». Русский европеец – что бы это всё-таки значило? Кто хотел бы видеть в русских европейцев? И значит ли это, что те, кто хотел бы видеть в русских европейцев, русских за европейцев не считают – вот такое какое-то сомнение. Дальше, если подойти со стороны русских: я русский, и я себя считаю европейцем, просто считаю, а для постороннего взгляда чтó я должен сделать, чтобы стать европейцем? Все-таки, я, во-первых, живу в культуре, которая является одной из граней, одной из областей, одним из районов христианской культуры в целом. Я принимаю ценности христианские, такие, как свобода личности, свобода, я принимаю европейские ценности права. Я знаю, что моя русская философия в начале XX века, безусловно, уже стала европейской философией.
И вот что же такое тогда «русский европеец»? И необходимо ли это? Или, быть может, этот термин есть лишь некий пережиток, некий остаток, некий рудимент критической культуры перед вхождением её в органическую культуру? Вот на таком вопросе мне хотелось бы и закончить свое выступление. Ежели можете Вы пояснить мои недоумения – пожалуйста! Мы русские и поэтому мы европейцы. Аплодисменты А.Б. Шишкин: Я думаю, что Карсавин, Савицкий и князь Трубецкой с Вами бы не согласились, они были убежденные евразийцы. Мне довелось слушать выступление сына Савицкого. Вы знаете, тогда он меня полностью убедил. «Русский европеец» – термин, как и другие. Мы ведь пользуемся термином «западник», термином «славянофил», зная, что западник Белинский читает Гегеля в плохом переводе, а славянофил Киреевский говорит с Шеллингом на немецком языке и знает Гегеля гораздо лучше, чем Белинский. Термины условны.
Я думаю, что термин «русский европеец», не может быть использован против просто «русского». Как слово «славянофил» не может быть использован против «западника», и ведь не говорят, что «западник» это есть тот, кто Россию не любит, правда? Мы не говорим, что Белинский был не патриот, а патриотами были только Аксаков и Самарин. Так что в «словесной войне», мне кажется, эти термины друг с другом не воюют. А вопросы, которые нам оставили те же Трубецкой и Савицкий, и вопросы, которые нам оставил тот же Иванов, хотя бы тем, что он нам не родственен, что он нам далек, и что на его вопросы так и нет ответов – это всё остается вопросами, которые перед нами. Давайте перечитаем парадоксальную статью Успенского «Россия как метафора и метонимия»! Что же такое эти последние 300 лет послепетровской России? Мы сейчас можем дать ответ? Да конечно нет! Что такое послепетровская синодальная церковь? Почему решения Собора 1917-1918 года, церковного Собора, так и не были воплощены? Это вопросы – и нам на них отвечать. Аплодисменты А.А. Ермичёв: Друзья, есть ли желающие для реплики, небольшого выступления? Нет. Тогда, Андрей Борисович, большое спасибо Вам!
И на будущее. Следующий семинар мы намечаем на конец октября, об этом вы будете своевременно извещены. Скорее всего, в октябре у нас будет выступать профессор Санкт-петербургского университета Валерий Владимирович Савчук. И по договоренности со мной, он должен бросить в наше классически застоявшееся болото какую-то современную модернистскую бомбу философскую. Думаю, что это будет интересно. Всего Вам доброго!
Рекомендуем для дополнительного чтения:
Аверинцев. С.С. «Скворешниц вольных гражданин…» Вячеслав Иванов: путь поэта между мирами. – СПб., 2002. Аверинцев С.С. Поэзия Вячеслава Иванова. Аврил Пайман. История русского символизма. – М., Республика, 1998, 2000.
Аврил Пайман. Русские символисты и Возрождение // Вестник РХГА. Том 13. Выпуск 2. – 2012. – С. 79 – 94. Вячеслав Иванов: исследования и материалы. Вып. 1. СПб., ИРЛЛИ РАН, 2010 – 839 с. Специальный сдвоенный выпуск журнала «Символ» № 53/54 (Париж – Москва, 2008), посвященный Вяч. Иванову. Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся / Послесл. Р. Гергеля. Изд-е 2-е, испр. – СПб.: «Алетейя», 2000. – 651 с. Степун Ф.А. Встречи. – М.: «Аграф», 1998. – 256 с. Успенский Б.А. «Европа как метафора и метонимия».
Видеосъемка, технический ассистент аппаратуры – Владимир Егоров
Запись и расшифровка диктофонной записи, фотографии Наташи Румянцевой Благодарим Андрея Борисовича Шишкина за помощь в подготовке этого материала
СЛУШАТЕЛИ
|
И, ну да, Иванов – писатель сложный, трудный, элитарный, очень непростой, его читаешь по много раз, вчитываешься. Пример. Один из моих коллег, его знает Константин Глебович, мы тут сидели недавно вместе, Денис Николаевич Мицкевич. Его дедушка в 1912 году ходил в Сенат, а сам он 55 лет назад основал в Йеле хор церковной русской музыки. Он приезжает в Москву, год 1959, а этой музыки не знает никто, хор поет на улице русскую церковную музыку, что за такая музыка непонятная?? Непонятная музыка, не современная, знаете ли. Так вот он последние лет десять пишет, анализирует один сонет Иванова, один – «Аполлини». Он лет 5 назад выступал в Москве. Сначала один коллега, который читает хорошо тексты, прочитал эти 14 строк, потом было выступление Мицкевича, и потом тот же самый сонет был прочтен еще раз, и там открылись другие смыслы. Подобно тому, как есть картина Рембранта «Блудный сын», существует некая концентрация мысли, познания, интеллекта, реально, объективно существует. Можно к ней вернуться и её посмотреть. Вот, наверно, есть какие-то тексты Иванова. Их можно не читать, но, несмотря на это, они существуют, они будут существовать.
Он был еще и хорошим ухом, и хорошими глазами обладал. Про Хлебникова сказал: «Хлебников был святой, у меня нюх на святость». Кто-нибудь может сказать про себя «у меня нюх на святость»? Вряд ли. Это будет или самомнением или саморекламой. И вот эта Башня Вяч. Ивановская, где всякой твари по паре было, Бог знает, там только не было, по-моему, Демьяна Бедного, там даже Луначарский был, ну, Луначарский интересная личность. Он предъявил этим своим насельникам башенным новый тип личности, такого не было еще. Он начинал академическую карьеру у Моммзена и еще одного немца, написал латинскую диссертацию о римских откупщиках, которую никто не читал, потому что она на латыни написана, и бросил всё это хозяйство, и не стал ни доктором, ни магистром, никем, потому что он стал всем. А новый тип личности состоял вот в этой универсальной притертости к кому угодно. Опасный краснобай, он завораживал словами, это было что-то вроде такого вербального гипноза, в хорошем смысле слова, лез под кожу, он требовал исповедальности, причем сам бы исповедальным существом. Вот это всё открывало в собеседниках Вяч. Иванова такие горизонты культурные, до которых мало кому удавалось дотянуться. Вот это как бы сама фигура Вяч. Иванова имеет дидактическое значение: не «будь как я», нет, ради Бога, но ты посмотри, кем можно быть. Вот одно это уже делает Вячеслава Иванова драгоценной жемчужиной нашей культуры.
