ЛИНГВИСТИКА И ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ

Ю. В. Короткова

ЕВРИПИД

"Любите ли вы театр, как люблю его я?..." А дальше... Я могла бы подписаться под словами Марины Цветаевой: "Не чту Театра, не тянусь к Театру и не считаюсь с Театром. Театр мне всегда казался подспорьем для нищих духом, обеспечением для хитрецов породы Фомы Неверного, верящих лишь в то, что видят, еще больше: в то, что осязают. Некоей азбукой для слепых. А сущность поэта — верить на слово!" (Цветаева М. Конец Казановы. Драматический этюд. М., 1922).

Временами кажется, что это древнее искусство отмирает. Но когда случайно читаю Дюрренматта, Юкио Мисиму, Горина, Шварца, то понимаю, что Театр бессмертен, и подобно птице Феникс возрождается из пепла, потрясая нас многоликостью форм. И здесь не важно, кто автор — все любимые — от Пушкина и Островского до Шекспира и Софокла. Театр — тончайшее кружево чувств, где не видно связующих нитей — подсказок, выраженных в авторских измышлениях, всё — в словах, диалогах. Это удивительный жанр, соединяющий в себе чувственное и рациональное, визуальное и аудиальное. И поэтому: "Любите ли вы театр, как люблю его я?..." (В. Белинский).

Есть произведения, написанные для Театра, которые совершенно невозможно поставить на сцене, видимо, вследствие их чрезвычайной талантливости. Таков чересчур умный пастернаковско-гётевский "Фауст", такова цветаевская "Федра". В ней — всего слишком: боли, психологической достоверности, феерических речений, словно заколачивающих в душу гвозди. Никто из режиссеров не дерзнет состязаться с силой воздействия магического писанного цветаевского слова, столь манящего и обольщающего образностью, ибо страх оказаться низвергнутым, растворенным в этом море любви и стыда, чрезмерно велик. "Федра" — непоставима.

Оставив почти нетронутой фабулу, Цветаева совсем чуть-чуть отодвигает на задний план антропоморфных богов-покровителей, низменно мстящих за приоритеты почитания Ипполиту, Федре, Тесею. Ибо они, отнюдь не жертвы амбициозных богинь Артемиды и Афродиты, а скорее жертвы собственных страстей. Это глубоко психопатизированные, полные отчаяния, образы.

Однако трагедия Еврипида называется "Ипполит". Она была поставлена в 428 г. до н. э. и заслуженно принесла поэту первую премию на состязаниях. Это была вторая версия трагедии. Прежняя провалилась у афинян, ввиду чрезмерно натуралистичных описаний женской страсти. Но именно этот старательно припрятанный Еврипидом мотив привлекает в дальнейшем внимание и Сенеки, и Овидия, и Цветаевой. Удивительно, но цветаевский Ипполит почти не виден. Он будто за стеклом, словно фоновый. Он настолько любим, что его нельзя рассмотреть детально. Иное дело Еврипид. Его Ипполит — это центральное действующее звено. Редкий даже для античного сознания отказ Ипполита от плотских утех, который Цветаева метко определяет как женоненавистничество, занимает Еврипида особо. В его Ипполите намешано всего: от беззаветного служения высшим идеалам до черствости, граничащей с эмоциональной тупостью, от безграничного благородства до безрассудного предательства и малодушия. Достаточно вспомнить оправдания перед Тесеем: "Так объясни ж, отец, каким же мог | Я развратиться способом. Иль Федра | Такой уже неслыханной красы? | Иль у меня была надежда с ложем | На твой престол, ты скажешь?.. (1010). | Неправая из дела вышла чистой, | А чистого и правда не спасла "(1030. Здесь и далее пер. И. Ф. Анненского).

И если цветаевский Ипполит — психически неразвитый юнец, ещё неспособный на чувственность, то Ипполит Еврипида — зрелый, но холодный, словно лед и, предпочитающий иллюзорную жизнь жизни реальной.

Артемида, прощаясь с Ипполитом, обещает: "... И в вечность | Сам в пении девичьих чистых уст | Ты перейдёшь. И как тебя любила, | Не позабудут, Федра..." (1430).

Ипполиту и раньше любовь Федры была и утомительна и безразлична, к тому же она явилась родоначальницей всех бед, включая его гибель. Но вот в чём парадокс: он не имеет ничего, что могло бы его обессмертить, кроме безусловной, всёпоглощающей, жертвенной любви Федры. И только рядом с этим именем он остается в веках, ибо ничто из человеческих достоинств не может сравниться с тем пьедесталом, на который возносит нас чья-то, пусть даже ненужная, любовь.

Тесей у Еврипида несколько скучноват, больно уж ведомый, но не лишен подлинного трагизма. "Ипполит: Да, и отца судьба достойна плача. | Артемида: Его коварно демон обманул. | Ипполит: Твоё, отец, жестоко испытанье. | Тесей: Жестоко так, что адом стал и свет. | Ипполит: Тебе больней, чем мне, твоя ошибка. | Тесей: О, если бы тебя мне заменить..." (1400).

Тесей не бунтарь. Так боги решили. Только он как-то уж легко позабыл, что сам навлёк беду на сына в неправедном гневе. Его позиция, крайне пассивная. Ипполит не такой. Это, бесспорно, разные типы характеров. Тесей озабочен на самом деле лишь одним: ослабили бы на шее удавку переживаний, с плеч долой хотя бы часть вины.

И, наконец, Федра... Можно представить, сколько Еврипиду пришлось потрудиться над этим образом, ибо его Федра — обрезанная со всех сторон, отшлифованная в выпуклостях, стыдливая мать семейства, ввергнутая нежданно в пучину страсти. Однако Федра казнит себя. Почему? Боится огласки? Слишком просто. Мир в её сознании рухнул: тайна раскрыта и подвергнута осуждению со стороны возлюбленного. И если цветаевская Федра наказывает себя за преступную мысль — желать, то Федра Еврипида как будто спасает своё доброе имя и одновременно мстит своему мужу. Она говорит: "А я ещё имею выход, как сберечь | Потомству имя доброе... | О нет, я славной родины моей | Не посрамлю и напоказ Тесею | Позорного не вынесу клейма... (710). |…Мне горек был | Любовный жребий, жены, но, страданьем | Венчанная, я и другую смерть | В своей таю. Есть муж. Из муки этой | Смирения он вынесет урок: | Один недуг, одна и кара будет" (720).

Настоящая мотивация самоубийства Федры высказана кормилицей: " Ты не меня бранишь, а неудачу: | Обида ум озлобленный мутит... | Недуг я исцелить хотела твой и гибну | За то, что не сумела. А сумей, | Из мудрых бы слыла теперь я мудрой, | Ведь ум людей не то же ль, что успех?" (690).

Так устроен человек, что, разрываясь между собственной тайной и желанием открыть её миру, он все-таки предпочитает эту тайну хранить, вследствие того, что имеет надежду. Страх отказа — один из самых тяжелых страхов даже для очень сильных людей. Одновременное крушение надежд и стыд, которые испытывает отвергнутый, могут быть невыносимыми. Вот почему Федра покончила с собой. И здесь мы сталкиваемся с феноменом проекции мужского мироощущения на сознание женщины. Еврипид еще не в силах подлинно окунуться в омут женской души, но он знает достоверно, что движет в той или иной ситуации мужчиной. Поэтому он допускает существенную психологическую ошибку, которую потом очень удачно устраняет Цветаева, он, с одной стороны, сознательно облагораживает и обеляет образ Федры, затушевывая клевету, ибо зритель так и не узнает содержания письма, зажатого рукой покойницы, но, с другой стороны, все-таки позволяет Федре пойти на компромисс со своей совестью. Едва ли, даже ради честного имени Федра смогла бы предать любимого. Ведь тогда её любовь ничего не стоит, становясь рядовой, обыденной. И если у Цветаевой возвышение любви Федры происходит за счет благородства героини, у Еврипида этой цели служит парадоксальность поступка. Очевидно, что герои Еврипида все без исключения — мужчины. И как ни странно, именно маскулинность Федры придает трагедии необычайный шарм.

Надо признать, что Еврипид увлечен своими женскими образами. Они для него — крылья, поднимающие мужчину ввысь и в то же время лакмусовая бумага, проявляющая его недостатки. Такова Медея из одноименной трагедии. Героиня очень сложная, противоречивая, постичь которую может далеко не всякий. Соединение безграничной любви и чувства попранного достоинства позволяют Медее подняться над обычными человеческими деяниями.

Еще в прологе из уст кормилицы исходит: "... Медея, | Ясона, полюбив безумно, — там | Убить отца она не научила б..." Эти слова погружают зрителя в атмосферу буйствующих, преступных чувств Медеи и позволяют предположить, что Медея, с характерным для неё безумством, станет выше примитивной мести. И далее стенания Медеи: "... Ты, смерть, развяжи | Мне жизни узлы — я её ненавижу..." (140). И горькое раскаяние, и поглощение собственной виной: "Сама я великою клятвой | Проклятого мужа | Связала с собою, увы! | О, если б теперь | Его и с невестой увидеть — | Два трупа в обломках чертога! | От них обиды, от них | Начало... О, боги... О, ты, | Отец мой, о, город, от вас я | Постыдно бежала, и труп | Родимого брата меж нами" (160).

Еврипид стремительно настраивает зрителя на мотивы мщения — убить предателя-мужа, соперницу и себя. Медея слишком умна и горда. Она вселяет ужас. Постоянные намёки второстепенных действующих лиц на озлобленность, обидчивость и мстительность героини обволакивают мозг, но трагедия Еврипида совсем о другом, не об изощренной мести, а о разрывающих душу любви и ненависти.

Только глухой может не услышать в проклятиях Медеи обреченный стон неистовой любви. Медея, конечно же, любит. Но любовь её с заумью. Предмет её любви ничтожен и слаб. У Медеи нет ничего — ни Родины, ни близких — один лишь Ясон и его дети. "Всё, что имела я, слилось в одном, | И это был мой муж..." (220).

Еврипид не случайно подчёркивает ум Медеи. Она не торговка с площади, а колдунья, наделенная мудростью. Отдавая себе отчет в том, что она принесла все в дар одному мужчине, Медея не представляет себе жизнь не только без Ясона, не только вдали от него, но, что принципиально важно, в любви к нему. Таким образом, формируется основная задача — не убить Ясона, не наказать его, а разлюбить.

Удивительно слышать объяснения поступков Медеи, только как желание уязвить бывшего супруга — отнять новую жену и детей, дабы оставить навсегда бездетным. Если бы она хотела так навредить мужу, то, скорее всего, сделала бы его импотентом (даром, что колдунья). Ясон не дряхлый старец, и может жениться ещё бессчетное количество раз, и наплодить новое потомство. У Медеи всё чересчур сложно. Она отравила соперницу, вероятно, даже не из мести, а чтобы разрядить обстановку. Это особый акт вандализма. Ей уж ведомо, как никому, что дело вовсе не в молодой царевне, попросту раздражающей Медею своим существованием, а в постылости самой Медеи. Царевна — что? Уйдет одна — придет другая. Причина в том, что умерла любовь Ясона, но любовь Медеи жива. Она в своём горе похожа на лебедя, тоскующего над трупом любимой подруги.

Однако убийство детей — это фантастическая находка Еврипида, ошеломляющая не только античного зрителя, но и в немалой степени современного. Почему эта женщина убивает самое дорогое? Еврипид недвусмысленно показывает, что Медея относится к разряду матерей-тигриц, которые не просто любят своих детей, а обожают: "... Дети, дайте руки, | Я их к губам прижать хочу... Рука | Любимая, вы, волосы, вы, губы, | И ты, лицо, какое у царей | Бывает только..." (1070)

Откуда в Медее столь развитые мазохистические наклонности? "... Ты убиваешь их | любишь. О, как я несчастна, жёны!" (1250). Неужели нужно так сильно любить Ясона, чтобы принести ему в жертву то единственное и драгоценное, что у неё есть? Да, и сама Медея, разрываемая противоречивыми чувствами, говорит: "... Безумно покупать | Ясоновы страдания своими | И по двойной цене..." (1040).

Не оставить ничего от себя, от своей непостижимой любви, растворить саму память о ней, покинуть невоспетым, бескрылым, избавиться от раздавливающего, словно гробовая плита, собственного чувства, разлюбить — вот в чём аутентичный смысл поступка Медеи. В последней сцене трагедии перед нами образ не насытившейся местью женщины, а свободной от пут какой бы то ни было эмоциональной зависимости. В ней нет больше ни любви, ни ненависти, а только умиротворенное равнодушие, уносящее в своей колеснице её в никуда.

И уж кого по-настоящему жаль, так это Ясона. Этот герой вызывает сострадание не в последней сцене трагедии, а с первых минут появления. Еврипиду удалось отобразить в литературном произведении, что может сотворить с мужчиной (бесстрашным, но беспечным) сильная женщина. Ясон раздавлен. По нему, словно танком, прошлась необузданная чувственность Медеи. Потеряв последние капли мужского достоинства, Ясон лихорадочно ищет выход. И что же? Забрезжил над горизонтом свет. Появилась молодая царевна — глуповатая (как же он устал от пресловутого ума Медеи!), нежная (он уже и позабыл, что такое ласка и полное приятие, без нравоучений), слабая (а Медея, взглянув, вызывает только холод и страх). Может быть, Ясон влюбился? Ничуть не бывало. Ему не до любви. Спасти бы в себе жалкие крохи мужского. И Ясон пытается быть благородным. Он чувствует запах долгожданной свободы, и она его окрыляет. Ненависть Ясона к Медее давнишней природы. Что она сделала с ним: он был героем, а стал ничтожеством. Вечно она помогает, спасает, учит жить, манипулирует и шантажирует. И Ясон умоляет Медею дать ему шанс. Всего один. Он убежден, что без своей злобной жены ему удастся снова стать героем. За это он готов отдать Медее всё.

Эти два глубоко несчастных человека совершенно не слышат друг друга. За долгие годы совместной жизни они так и не научились понимать и любить. Каждый из них спасает только себя, свою душу, свой ум и своё достоинство.

Еврипид — сторонний наблюдатель. Он сочувствует и Медее, и Ясону, понимая, что в этой трагической ситуации виноваты оба и в то же время никто. И только в самом конце мы видим, что симпатии Еврипида все-таки на стороне Ясона, ибо он проявляет фантастическое отношение к детям. Он любит и уважает их, как самостоятельных особей. Они значимы для Ясона сами по себе, в отрыве от матери. Для Медеи — это дети Ясона. Несчастная женщина, никогда не знавшая паритетных отношений, путая чувство собственности с любовью и страх с уважением, воспринимает детей как орудие мести, кинжал или яд.

В трагедии "Медее" Еврипида рассказывается о ситуации, которая встречается на каждом шагу и в наши дни. Это удивительное зеркало, где можно увидеть себя в искаженном, но истинном свете. И каждый из нас, пристально всматриваясь в это зеркало, отрицает свою причастность, отказывается проводить аналогии. Задавленный муж, вздрагивающий от голоса властной супруги, презирает Ясона, даже не догадываясь, что для своего поступка этот герой собрал все свое мужество и попытался освободиться от рабского ярма, что ему — зрителю и читателю — вероятно, из страха и малодушия попросту не приходит в голову. А иная эгоцентричная особа, ежедневно уничтожающая своего мужа, никогда не признается себе, что манипулирует в корыстных собственных целях, привязывая к себе, насильно удерживая, формируя комплексы неполноценности и вины, не подозревая, что чувствует её любимый, находящийся под постоянным прессом заботы и руководства. И чем ближе её психологический статус к образу Медеи, тем сильнее неприятие.

Широко распространена точка зрения о том, что разница между тремя великими греческими трагиками в действующих на сцене лицах. Так у Эсхила — это ещё боги, и потому трагедии его монументальны и величественны. Софокл уже более приземлен, но его люди ещё чересчур идеальны. И только у Еврипида — психолога и философа до кончиков ногтей — действуют обычные люди, изломанные, амбивалентные, мятущиеся и страдающие, а его боги зачастую столь мало привлекательны и мелочны, что порою хуже людей. Герои Еврипида выписаны потрясающе тонко, но они совершенно психологически недостоверны и как бы вывернуты наизнанку. Это герои-монстры. И гений Еврипида-драматурга заключен именно в том, что в рамках стандартного мифа ему удается изобразить людей, которых никогда не было и быть не могло, однако они оживают, вплетаются в античную реальность и уже существуют в безмерном пространстве. И лишь непосвященный, читая "Медею", может заподозрить, что жили когда-то в Древней Греции женщины, подобные ей, мстящие за неверность мужьям убийством своих детей. Герои Еврипида утрированы, увеличены в характерологических мелочах и идеально психопатичны. Еврипид отнюдь не отражатель действительности, и ни в коем случае не историк развития человеческой души. Он талантливейший драматург. И поэтому современен и поныне. Ведь искусство литератора состоит в том, чтобы заставить массы поверить в существование мира, увиденного, на деле только им. Трагедии Еврипида сродни трагедиям Шекспира, в которых невозможные с психологической точки зрения, Леди Макбет, Отелло, король Лир обречены на бессмертие. Не верно говорить: "Как он тонко подметил..," "Он разглядел сквозь вуаль человеческой лжи..." Гений никогда не "подсматривает", а творит, подобно богу, нечто новое, немыслимое доселе.

От Еврипида до нас дошло меньше 20 трагедий. Но хватило бы одной "Медеи" или "Ипполита", чтобы остаться в веках первопроходцем — экспериментатором, гением античной мысли, нестареющим и неизбывным, бесконечным в своей новизне.

Кто он, этот поэт-философ, замкнувший в литературе цепь перехода от мифологического сознания к рациональному, воспевающий человека во всём его уродстве и красоте?

Еврипид — несколько греческих буквиц, переведенных на все языки, а за ними — целый мир божественного ума и инфернальных страстей.

© Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2001