Скачать стенограмму

 

Лекция Марины Валентиновны Михайловой в культурно-просветительском центре «Лествица» при храме «Всех скорбящих радость» (СПб, 6.05.07)

Христианские мотивы в русской поэзии XX века. Петербург в поэзии Анны Ахматовой

 

Городу и Другу

Разлучение наше мнимо:

Я с тобою неразлучима,

Тень моя на стенах твоих,

Отраженье мое в каналах,

Звук шагов в Эрмитажных залах,

Где со мною мой друг бродил,

И на старом Волковом Поле,

Где могу я рыдать на воле

Над безмолвием братских могил.

 А.А. Ахматова

Эпилог «Поэмы без героя» [1]

 

Сегодня давайте поговорим о Петербурге в поэзии Анны Ахматовой. Как говорила Ахматова,

 

Опять подошли «незабвенные даты»,

И нет среди них ни одной не проклятой.

 

У нас скоро День Победы, 9 мая, и День города, и поэтому мне показалось, что уместно поговорить о том, как Петербург живет в поэзии петербургского поэта. Действительно, Ахматова – человек, который с очень большой точностью и большой простотой рассказал о трагедии нашей страны. Наша история XX века – это, без сомнения, трагическая история, и мы к этому с вами потом вернемся.

Ахматова оказалась очень правильным человеком, что ли, соответствующим для того, чтобы говорить об этих печальных вещах, по нескольким причинам. Во-первых, потому, что она если не всю свою жизнь, то большую часть своей жизни провела в Петербурге, хотя она не была уроженкой этого города, известно, что она родилась в Одессе, и ее раннее детство, юность прошли сначала в Херсонесе, потом в Киеве. Она попадает сюда уже юной девушкой, и вся ее жизнь до самой смерти оказывается связанной с Петербургом. Кроме того, почему еще она очень правильный человек для того, чтобы поговорить о трагической истории Петербурга через ее творчество? Скажу вам: потому что она женщина, потому что взгляд женский и мужской отличается, безусловно. Я иногда слушаю, как мужчины говорят о политике – это так умно, так интересно. А мы помним другое, я помню, что было в магазинах, чего там не было, когда что появилось, и это позволяет мне сделать свои политические выводы, и меня никто с толку не собьет в этом. Я знаю, как дела обстоят в школах и поликлиниках, в больницах и в общественном транспорте. Женщина видит простую жизнь, она более включена, инкорпорирована в социальное тело, и поэтому то, что видит женщина – это такие подробности маленькие, но они неопровержимы, потому что любая политическая теория, теория истолкования исторического субъективна, а вот то, что было на улицах, то, что мы видели своими глазами – это очень трудно опровергнуть. Ахматова говорит простые вещи, поскольку она включена в простую жизнь в силу своей женской природы.

Вот что можно сказать о нашей истории и о том, как жил Петербург. Начинается, конечно, все прекрасно, возвышенно, потому что Ахматова живет в Петербурге лучшего времени. Не задумывались вы, почему во всяких справочниках всегда давались раньше данные статистические на 1913 год? Это был на самом деле лучший год в нашей истории, потому что в 1861 году отменено крепостное право и Россия начинает развиваться свободно. Это уже не страна рабов, которые телесно зависят от господина, униженные, и это разрушает их. Это страна людей, которые получили возможность достойной жизни, и они ее использовали по назначению. Можно быть уверенными, что наши прадеды были людьми сильными, у них была большая воля к жизни, они хотели жить достойно и очень много потрудились для этого, пока не наступил 1914 год. Всей свободы нашей российской было пятьдесят лет с небольшим. Потом наступает первая мировая война, все лучшие мужчины отправляются на фронт и там погибают, а потом начинается русская революция та самая, октябрьская, и свобода прекращается, не начавшись. Поэтому все показатели и экономические, и общественные, любые на 1913 год были лучшими. Это был такой итог пятидесяти лет свободного развития России.

Ахматова попадает в Петербург вот в это лучшее время, в десятые годы. Надо сказать, что для нее этот город становится знаком высокой и трагической судьбы. Она смотрит на эти улицы, на узкие каналы, на царский дом, Петропавловскую крепость, и она понимает, что это не только лучшая декорация, чтобы в ней развернулась ее жизнь. Это еще и герой ее романа, что называется, это город, который становится действующим лицом в ее биографии. Она очень хорошо знала Петербург, знала его историю, она его любила, и в ее стихах очень рано возникает ощущение Петербурга как живого города, живого места, которое участвует в ее жизни. Вот хрестоматийное стихотворение 1914 года:

 

В последний раз мы встретились тогда

На набережной, где всегда встречались.

Была в Неве высокая вода,

И наводненья в городе боялись.

 

Он говорил о лете и о том,

Что быть поэтом женщине – нелепость.

Как я запомнила высокий царский дом

И Петропавловскую крепость!

 

Затем что воздух был совсем не наш,

А как подарок Божий – так чудесен.

И в этот час была мне отдана

Последняя из всех безумных песен.

 

Вот Петербург – город наводнений, город Пушкина, город империи российской. Потом, уже в двадцатых годах, замечательный человек Анциферов, который был создателем краеведения петербургского, экскурсионного дела, очень известный человек, напишет, что Петербург – это город трагического империализма. Это очень точное, очень красивое определение, потому что, действительно, Петербург – город великой идеи. Посмотрите, наш город очень молодой, и при этом в нем есть такая насыщенность историей, такие культурные слои здесь залегают, от египетских сфинксов до самого современного искусства. Почему? А потому, что Петербург изначально создавался как столица империи, как столица огромной, очень мощной, очень сильной страны. Одно дело какие-нибудь там города другие, которые начинались с маленького поселения, потом они постепенно росли, потом они как-то начинали доминировать. Петербург – это совсем другое, это город империализма, действительно, он должен нести огромную идею в себе, и это соответствует Ахматовой, потому что в ней, конечно, было это измерение великого и чрезмерного даже. Ведь она всегда, даже в самые нищие свои времена, вела себя по-королевски, придумывала удивительные истории о своем происхождении. Например, она говорила, что она потомица Чингисхана. Понятно, что исторически это ничему не соответствует, но, тем не менее, она поддерживает такую легенду, она ее произносит. Или она никогда не оспаривала какие-то намеки на то, что у нее были особенные отношения с двором, а может быть, даже и с императором. Почему? Потому что в ней есть это измерение великого, возвышенного, и она свою жизнь делает такой, чтобы она соответствовала этому великому. Для нас это тоже тема для размышлений, потому что если вы почитаете самые ранние стихи Ахматовой, ранние ее письма, то это такие ничего не значащие высказывания провинциальной девочки, в них нет ничего, неинтересные просто. Но потом оказывается, что она учится, думает, живет в этом городе, очень внимательно смотрит – и она вырастает в размер Петербурга, хотя могла бы так и остаться провинциальной романтической барышней, но этого не случилось, потому что ее воля и способность к духовному росту была доминантой ее личности, можно сказать. Так вот, Петербург – трагический империалистический город, и она поет именно о его красоте, о красоте, пророчески предвещающей какие-то великие события. Вот 1914 год, нет, это тринадцатый еще, короткое такое стихотворение:

 

Простишь ли мне эти ноябрьские дни?

В каналах приневских дрожат огни,

Трагической осени скудны убранства.

 

Вот трагическая осень, и потом, уже в поздние свои времена, когда она будет сочинять «Поэму без героя», она напишет о том, что настоящий двадцатый век, истинный, начался в четырнадцатом году с началом первой мировой войны:

 

А по набережной легендарной

Приближался не календарный –

Настоящий Двадцатый Век.

 

Да, вот этот самый ноябрь тринадцатого года он уже полон трагизма и предчувствий. Скоро после этого город станет ареной великой истории. Начинаются те самые времена страшные, и надо сказать, что Ахматова, когда она думает о судьбе страны и о своем собственном строе жизненном, эти вещи не разделяет, опять же, как женщина. Вот ее муж Николай Гумилев отправляется на войну, на первую мировую, и понятно, что для нее война становится не абстрактным движением каких то армий и столкновением сил, а это место, где могут убить любимого человека. Это совсем другое, потому и говорит она о войне слова пронзительные и очень высокие. В то же время она всегда чувствует эту близость смерти к человеку. Она никогда не занималась никакой абстрактной политикой, никогда в жизни, ее это не интересовало, но у нее всегда был точный дар различения – где правда, где неправда. Там, где уважают человека, любят его, сохраняют его жизнь – это правда, этому можно служить, можно поддерживать. Там, где человек становится разменной монетой в какой-то политической игре – это неправда, это всегда отрицается у нее. Вот, например, пишет она в четырнадцатом году:

 

Был блаженной моей колыбелью

Темный город у грозной реки

И торжественной брачной постелью,

Над которой держали венки

Молодые твои серафимы, –

Город, горькой любовью любимый.

 

Солеею молений моих

Был ты, строгий, спокойный, туманный.

Там впервые предстал мне жених,

Указавши мой путь осиянный,

И печальная Муза моя,

Как слепую, водила меня.

 

Вот еще один очень важный момент. Она говорит о Петербурге: «Солеею молений моих был ты, строгий, спокойный, туманный». Это тоже интересно, потому что отношение к Петербургу всегда было двойственным в русской традиции, начиная от проклятия первой жены Петра Великого. Отвергнутая жена Петра Первого, Авдотья, заточенная в монастырь, сказала: «Быть Петербургу пусту», и эти страшные ее слова, это проклятье действительно все время витает над городом, и можно его почувствовать. Петербург – это город призрачный, как говорит Достоевский, город умышленный, где все расчерчено по линеечке, но в тоже время все построено на костях, поэтому в нем и предельный рационализм, и какая-то иррациональная равнодушная к человеку стихия. Петербургские наводнения, описанные Пушкиным, – протест природы против города, отрицающего природу, природу человека прежде всего. Всегда было искушение у русских писателей, у русской интеллигенции отнестись к Петербургу критически и сказать, – это такое общее место было, скажем, в философии XIX века, – что вот Москва корневая, естественная, там сорок сороков церквей, город теплый и материнский для России, а Петербург – это такое холодное внешнее западное привнесенное начало. Так вот Ахматова решительно заявляет о том, что Петербург – это город, который может быть местом молитвы, город христианский. Она не хочет верить в то, что это достоевский, бесноватый, проклятый город. Она, напротив, говорит всегда, что люди живут в городе, и они своим страданием, своей любовью, своей молитвой делают его живым, обитаемым местом, которое может быть предназначено для молитвы, и когда начинаются испытания этого города, то Ахматова остается вместе с ним. Момент ее очарованности Петербургом, благодарности этому городу за то, что он дает ей возможность расти и вырастать в человеческую меру – это юность. Потом оказывается, что она должна какую-то занять свою позицию по отношению к этому городу: либо его покинуть, либо остаться верной, но тогда остаться, действительно, на беду и на испытание. Это, конечно, как мы с вами понимаем, начало двадцатых годов, когда русская эмиграция начинается, и среди друзей, родственников, ближайших каких-то ахматовских людей было множество тех, кто покинул Россию – своей волей, не своей, это не важно, но они уезжали отсюда. Перед ней тоже стоял этот выбор: что ей делать – оставаться в Петербурге или же оставить его и попытаться какую-то новую жизнь создать в других местах. Эта мысль – а правильным был выбор ее или нет, хорошо ли она сделала, что осталась – не оставляла ее до конца жизни практически. У нее есть одно стихотворение уже шестидесятых годов, где она говорит, что

 

Меня бы не узнали вы

На пригородном полустанке

В той молодящейся, увы,

И деловитой парижанке.

 

То есть она предполагала такую возможность – уехать и вернуться потом уже чужестранкой, посетительницей, но она сделала решительный выбор в пользу Петербурга, в пользу России. Вот она пишет, это стихотворение открывает сборник «Anno Domini» («Лето Господне»):

 

И мы забыли навсегда,

Заключены в столице дикой,

Озера, степи, города

И зори родины великой.

В кругу кровавом день и ночь

Долит жестокая истома...

Никто нам не хотел помочь

За то, что мы остались дома,

За то, что, город свой любя,

А не крылатую свободу,

Мы сохранили для себя

Его дворцы, огонь и воду.

 

Иная близится пора,

Уж ветер смерти сердце студит,

Но нам священный град Петра

Невольным памятником будет.

 

Это мысль простая, но очень отчетливая, очень важная: остаться в Петербурге – это значит сохранить Петербург, остаться в России – это значит сохранить Россию. У Ахматовой никогда не было желания осудить или как-то заклеймить тех людей, которые из России уезжали. Напротив, она говорит:

 

Но вечно жалок мне изгнанник,

Как заключенный, как больной.

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой.

 

Она понимает, что эмиграция – это тяжелый путь и горький хлеб, и никогда не бросит камня в человека уехавшего, но, тем не менее, для нее нравственный выбор совершенно очевиден: Россия существует до тех пор, пока в ней живут люди, которые ее любят и сохраняют ей верность. Если отсюда все уедут, то здесь все кончится, поэтому она остается, и остается в «столице дикой». Удивительно то, что она говорит: мы «заключены в столице дикой» и забыли свою родину. Почему так? А потому, что так же, как Петербург был мозгом и сердцем России, ее парадным фасадом в течение XVIII и XIX века, точно так же именно с Петербурга начинается это кровавое колесо, это шествие красного террора. Именно здесь пролилась первая кровь, именно здесь первые жертвы состоялись, и именно Петербург испытывает тяжелое давление этой перемены жизни. Ахматова говорит, что город был потерянным и заброшенным, он очень быстро потерял свою былую красоту и великолепие, чопорность. На Невском проспекте росла трава, там была такая деревянная мостовая из маленьких шашечек, и за ней надо было все время ухаживать. Как только стало некому ухаживать, народ бросился грабить ограбленное, тут же выросла трава на Невском проспекте, на главной улице города. Ахматова вспоминала, например, о том, как она продавала селедку на базаре, селедку из писательского пайка. Она с такой замечательной иронией говорила о том, что слава – это далеко не всегда хорошо. Одно дело, когда ты едешь по улице в красивом экипаже, на тебя смотрят люди и говорят: «Вот это едет Анна Ахматова». Это еще как-то терпимо и можно вынести, но, говорит, когда ты стоишь на базаре, селедка у тебя разложена на газетке, а кто-то проходит мимо и говорит: «Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду», то это очень обидно. Она это рассказывала Иосифу Бродскому и Анатолию Найману, своим молодым друзьям, ленинградским поэтам, уже в пятидесятых годах. И действительно, как страшно, наверное, человеку первый раз выйти на базар селедку продавать, на это тоже надо решиться внутренне.

Ахматова с царственным достоинством, выдержкой и волей разделяет жизнь своего города. «Все так живут, и я так буду жить, – говорит она внутри себя, – все голодают, и я тоже вместе с ними буду голодать, все вынуждены торговать, и я тоже пойду». Это ее качество совершенно поразительно, потому что несомненно то, что Ахматова по своему окружению, по свойствам своего поэтического таланта, по образованию принадлежит к элите петербургской, к «Цеху поэтов», она была одна из основательниц акмеизма, она всегда находится в самом избранном культурном кругу, но при этом никогда она не делает это своим внутренним содержанием. Так получилось, что она великий поэт, но она к этому относится очень спокойно и свою солидарность с народом считает гораздо более важной, чем эту самую принадлежность к узкому кругу. Более того, для Ахматовой совершенно очевидно, что интеллигенция имеет право существовать только в том случае, если она, вы уж меня извините, это такие слова немножечко уже непристойно высокие, но интеллигенция должна служить народу, иначе она не нужна, иначе лучше пойти нянечкой в больницу и не писать стихов.

Ахматова всегда чувствует, что ее статус великого русского поэта предполагает это служение, внимание к другому человеку, к ближнему, и в полный рост эта ее верность народу, стране и любимому городу вырастает, конечно, во времена войны второй мировой и террора. Ее ленинградские военные стихи – это, пожалуй, одно из лучших произведений о блокаде, и ее стихи, посвященные террору русскому – это первое произведение, созданное об этом. Это очень важный момент, потому что написано было много, но написано было уже потом. Когда самые людоедские времена кончились, тогда люди пишут свои замечательные книги. Ахматова, Лидия Корнеевна Чуковская и еще очень немногие авторы решились писать о бедствии народном именно тогда. Первое стихотворение ахматовского «Реквиема» датировано тридцать седьмым годом, и это был акт великого мужества, потому что мы с вами помним, что такое невнятное, вполне себе символическое и метафорическое стихотворение Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны» повлекло за собой его смерть. Человеку стоило написать одно стихотворение, чтобы его потом уже до результата сгноили в лагерях.

Ахматова пишет большую поэму «Реквием», и она, конечно, принимает все меры предосторожности, ведь в этом тоже ее огромное человеческое мужество и мудрость – в том, что она никогда не бывает демонстративной, ведь Ахматова, которая могла бы быть знаменем русского диссидентства, например, к этому относилась очень спокойно и в общем стояла в стороне. Почему? Потому что она понимала, что какие-то лишние движения избыточные всегда разрушительны. Она делает самое важно дело, к которому призвана – свидетельствует поэтически о том, что происходит с народом и страной, но при этом она соблюдает все меры предосторожности, потому что у нее нет цели стать очередной жертвой, чтобы ее смерть прогремела на всех площадях. Она собирается жить и продолжать свое творчество, и она, для того чтобы все-таки уцелеть, что делает? Вы помните, знаете, что она «Реквием» не записывала до шестидесятых годов, и вот у меня книжечка уже совсем хорошего года, восемьдесят седьмого, уже началась перестройка, все было хорошо, но здесь нет «Реквиема». И когда он был опубликован, то это была очень большая проблема. Очень долго не могли решить – в России, потому что на Западе уже это опубликовали – надо его печатать или нет? Сначала «Реквием» появился в журнале «Звезда», а потом его уже стали включать во все сборники Ахматовой. И я очень хорошо помню, когда было столетие со дня рождения Ахматовой, соответственно 1989 год, я тогда работала в Государственном экскурсионном бюро, было такое заведение хорошее. Мы делали экскурсию об Анне Ахматовой к столетнему юбилею поэта и сказали, что хотим сделать остановку на набережной напротив Крестов и там рассказать про «Реквием». Сначала нам сказали, что это невозможно, тюрьма – это не экскурсионный объект. Когда в этой тюрьме тысячи и тысячи, миллионы наших сограждан в крови уничтожаются, то об этом говорить нельзя. Пискаревское кладбище – это экскурсионный объект, тюрьма Кресты – не экскурсионный. Очень долго мы вели сложные переговоры с какими-то партийными инструкторами, и, в конце концов, они сказали: «Ну, хорошо, раз «Реквием» опубликовали, то можно».

На самом деле это очень важная проблема – отношение к нашей истории. Есть какие-то зоны исторические, которые до сих пор остаются зонами умолчания, и мы об этом не говорим, и тем более достойна уважения и прославления даже Анна Ахматова, которая сказала об этом первой фактически. В «Реквиеме» она говорит о том, что поэма начиналась в страшные годы ежовщины, когда она среди многих других людей стояла в очереди тюремной у стены Крестов, на другом берегу Невы от нас с вами. Однажды кто-то ее узнал в толпе, и какая-то женщина с голубыми губами спросила: «А это вы можете описать?» Ахматова говорит: «Я уверена, что эта женщина никогда не слышала моего имени и не читала моих стихов, но просто ей сказали, что вот это поэт». Она говорит: «А про это вы можете написать?», и Ахматова сказала: «Могу».

Таким образом, получается, что «Реквием», очень личное сокровенное сочинение Ахматовой, где она говорит о судьбе своего сына и мужа, которые оказались в тюрьме, – это произведение отвечает социальному заказу, и это тоже такая для нас с вами точка размышления. Каким образом мы можем строить историю России XX века? Ведь понятно, что на сегодняшний день она еще не выстроена, не осмыслена, у нас нет никакой общенародной концепции нашей истории. Как можно ее построить? Конечно, можно сочинить очередные учебники по социальному заказу, и они будут отвергнуты народом так же, как раньше мы отвергали про успехи коллективизации. Практически в каждой русской семье есть раскулаченный, уничтоженный предок, крестьянин какой-то, и если мы знаем, что дедушку посадили, все отняли, то когда нам рассказывают про успехи коллективизации, мы не хотим этого слушать, мы не можем. Если нам сейчас придумают какую-то другую концепцию, и она будет такая же умозрительная и ничем не подтвержденная, мы ее тоже будет отвергать. Значит, история может строиться именно на личном свидетельстве.

Как делает Ахматова? Она рассказывает то, что переживает она сама, она рассказывает: «Вот это было со мной: так его забирали, так я стояла в очереди, так я узнала про приговор. Вот так было». И это документальное свидетельство оказывается лучшим фундаментом для построения общего, потому что ведь мы же не инопланетяне, мы тоже русские люди, часть своего народа, и поэтому то, что переживает один человек, все, что происходит с нами, это происходит со страной. Ахматова сумела донести до тысяч людей эту удивительную весть о том, что Россия – это великая страна, которая потерпела великую катастрофу.

Мне кажется, что для нас всех было бы невероятно полезно вспомнить нашу историю прошлого века. Почему? Я скажу вам, я об этом думаю очень много и мучительно. Потому, что сейчас у нас происходит такая вещь: мы видим все последствия наших бедствий, это разрушение культуры, социальной сферы, экономики и всего-всего, но мы забываем про их корень. Нам говорят: «Вот посмотрите, как плохо живет Россия», и из этого делается ложный вывод, что русский народ, значит, ничего другого не заслуживает. Как нам все время говорят: «Всякий народ живет так, как он этого заслуживает». Но при этом мы не помним, о том, что миллионы самых лучших мужчин погибли в бесконечных русских войнах, начиная от русско-японской и заканчивая нынешней чеченской войной, где тоже много происходит ужасного. Мы не помним о том, что целенаправленно и широкомасштабно уничтожались самые хорошие, самые жизнеспособные слои народа. Поэтому когда мы видим эту плачевную жизнь, то вовсе мы не так виноваты, как нам иногда об этом хотят сказать. Мы не виноваты, потому что мы страдающий народ. И если мы вспомним об этом, о том, как пострадала Россия, то тогда к нам вернется национальное достоинство, окажется, что мы не просто как-то все плохо и неудачно сделали, поэтому расхлебываем, а мы потерпели катастрофу историческую. Не мы так сделали, а с нами так сделали. И это очень важно, потому что другой лозунг, тоже расхожий, с которым я никогда не смогу согласиться, это что «все во всем виноваты». Получается, что те, кого запахали, сгноили, казнили, они виноваты, потому что они не сопротивлялись. Так тоже говорить нельзя, потому что если есть государственная машина, то скажите мне, кто ей будет сопротивляться? Если приехало три милиционера в ночи и тебя взяли под белые ручки, что ты сделаешь тут? И поэтому сказать, что вот этот виноват так же, как другой, который на него написал донос – это как-то совсем бесчестно и безнравственно. Значит, нам требуется какой-то пересмотр национальной истории, и Ахматова была первым человеком, который к этому пересмотру призвал. Если мы внимательно перечтем «Реквием» ахматовский, то мы увидим, что это действительно картина великого страдающего народа – и «великого» все-таки нам надо поставить на первое место, потому что она говорит об очень хороших, очень достойных людях, которые попали в невыносимые исторические обстоятельства. Вы помните, как там начинается:

 

Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад.

И ненужным привеском болтался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки,

Шли уже осужденных полки,

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки.

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных марусь.

 

Перед нами мистерия зла, тут уже не скажешь: «А вот все немножко виноваты, поэтому все и заслужили». Ничего подобного. Она говорит о том, что это бедствие, это катастрофа – страна, которая под кровавыми сапогами оказалась. Вот и вторая тема: я считаю, что Ахматова, когда она пишет о Петербурге, о Ленинграде, который «ненужным привеском болтался возле тюрем своих», конечно, тоже произносит слово об этом городе невероятно значимое. Мы как-то все время перепрыгиваем этот момент, нам кажется, что не надо об этих событиях говорить, но на самом деле не так. Мы сейчас склонны помнить что? Историческое величие Петербурга дореволюционное, и мы забываем, что этот город – это памятник страданиям русского народа, это арена невероятных жутких исторических событий, которые в нем разворачивались. Это нужно тоже помнить.

Другая вещь, которую Ахматова тоже засвидетельствовала – это блокада. Она не была здесь все время, это известно, что она в начале войны была в городе, а потом ее отсюда вывезли на самолете в Ташкент. Потом она, правда, как только появилась первая же возможность, вернулась домой. Тем не менее, ей много довелось повидать, и она поддерживала связи, насколько это было возможно, со своими друзьями, соседями, оставшимися в городе. И она пишет цикл «Ветер войны», тоже чудесный, где она говорит о судьбе Ленинграда, Петербурга во время войны. У нее есть стихотворение, посвященное мальчику, который был ее соседом по квартире коммунальной. Маленький мальчик Валя Смирнов, он погиб от разрыва бомбы, и она пишет:

 

Постучись кулачком – я открою.

Я тебе открывала всегда.

Я теперь за высокой горою,

За пустыней, за ветром и зноем,

Но тебя не предам никогда...

Твоего я не слышала стона,

Хлеба ты у меня не просил.

Принеси же мне ветку клена

Или просто травинок зеленых,

Как ты прошлой весной приносил.

Принеси же мне горсточку чистой,

Нашей невской студеной воды,

И с головки твоей золотистой

Я кровавые смою следы.

 

Это стихи, обращенные к ребенку, к человеку совершенно конкретному, и удивительно то, что с той же почти интонацией какой-то глубокой любви, нежности, сочувствия бесконечного она обращается – кто бы мог подумать – к статуям мраморным из Летнего сада:

Ноченька!

В звездном твоем покрывале,

В траурных маках, с бессонной совой...

Доченька!

Как мы тебя укрывали

Свежей садовой землей.

Пусты теперь Дионисовы чаши,

Заплаканы взоры любви...

Это проходят над городом нашим

Страшные сестры твои.

 

Вот стихи, которые совершенно не могут оставить никого равнодушными. И посмотрите, опять тот самый момент: как нам построить историю города, историю страны? На соотнесении личного опыта и опыта социального, гражданского, общественного, потому что тот, кто оплакивал ребенка, тот может оплакивать и скульптуру из Летнего сада, и весь этот город, который из камня. Это камень, ну, чего тут плакать? Но оказывается, что можно, потому что среди этих мраморных скульптур гуляли целые поколения наших предков, поэтому, если они будут разрушены, то будет разрушена и оскорблена память тех людей, которым мы обязаны.

Это важно. Посмотрите, мы с вами сегодня живем в таком атомарном обществе, я бы сказала, потому что каждый человек в самом хорошем случае способен позаботиться о себе и о ближайших своих друзьях и родственниках. У нас нет, уже не осталось никаких общегражданских и социальных интересов, мы не способны поддерживать какие-то народные проекты, потому что у нас нет воли к жизни, которая для этого необходима. Как мне кажется, одно из самых страшных последствий истории коммунистической, истории террора заключено в том, что мы замкнулись в эти самые атомарные структуры. Зачем, действительно, заботиться и доверять ближнему, если он окажется в результате врагом? Зачем что-то делать, если все равно ничего не получится? Сто лет последних у нас ничего не получается, так зачем тогда что-то делать, стараться? Зачем бороться с несправедливостью, если все равно нас никто не услышит? Вот эта инерция была создана, инерция отказа от действия и отказа от участия в жизни, и мы ее как-то печально доживаем, потому что уже даже о себе люди заботиться не могут. С чем связана наша национальная проблема наркомании и алкоголизма, которая уже действительно какой-то масштаб принимает невероятный? Именно с тем, что это тоже форма отказа от жизни и от самих себя. Людям настолько тяжело смотреть в окно, что они готовы уйти куда угодно.

И еще одна вещь, хочу обратить на это ваше внимание. Поскольку люди не имеют связи со своими предками, мы отказываемся от своих предков, когда мы отказываемся говорить о жертвах войны или репрессий, мы отказываемся от собственных отцов, то это не может сойти просто так, и поэтому люди стали отказываться от детей. Люди, которые работают в детских домах, в разных «Родительских мостах» и прочих таких организациях, говорят, что много детей из благополучных семей, от которых отказались родители. Почему? Потому что если человек не принял предков, он не способен принять потомков, он как неживой становится. Так вот Анна Андреевна как раз человек, который очень четко понимает эту необходимость любви и заботы о каждом как о ближнем. Не только мой сосед по квартире, которого я знала, держала на руках, заслуживает оплакивания, но каждый камень в этом городе и каждый человек. Вот она пишет стихи, посвященные, собственно говоря, всем мальчикам, которые ушли из Петербурга, из Ленинграда уже, на войну. Она говорит:

 

Сзади Нарвские были ворота,

Впереди была только смерть...

Так советская шла пехота

Прямо в желтые жерла «Берт».

Вот о вас и напишут книжки:

«Жизнь свою за други своя»,

Незатейливые парнишки –

Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки,

Внуки, братики, сыновья!

 

пауза

 

…Извините, я не думала, что так тяжело будет об этом говорить…

Ну что же, завершая эту тему, я должна сказать вам, что Анна Андреевна обладала еще невероятной способностью к жизненной регенерации, что называется. Она говорила о себе: «Сто раз я лежала в могиле, где, может быть, я и сейчас». Казалось бы, человек, который с такой силой оплакивал, и хоронил, и принимал в себя страдание целого народа, этот человек не может долго жить. Как это возможно? Тем не менее, Ахматова прожила прекрасную долгую жизнь. Вы знаете, что умерла она в 1966-м году, и ей тогда было 77 лет, она в хорошую меру прожила свою земную жизнь. Когда начались послабления, когда наконец-то умер Сталин и начались какие-то медленные постепенные сдвиги в общественной жизни, то она говорила, что в России нужно жить долго, тогда до всего хорошего доживешь. Она возвращается в конце своей жизни к какому-то нежному, чистому и совершенно прозрачно-классическому переживанию Петербурга. Это удивительно, потому что, казалось бы, она навсегда могла увидеть этот город как город братских могил, пляски смерти, которая здесь распространялась. Но ничего подобного. Она с такой простотой и радостью возвращается к жизни, что уже в сорок пятом году, посмотрите, пишет о Петербурге такие не траурные, а вполне жизнеутверждающие слова:

 

И сколько очертаний городов

Из глаз моих могли бы вызвать слезы,

А я один на свете город знаю

И ощупью его во сне найду.

Вот он - город единственный, прекрасный, неповторимый, и она в конце жизни пишет стихи о Петербурге, которые возвращают ее к той самой юной красоте. Прежде всего, конечно, это образ города в «Поэме без героя», над которой Ахматова работала до самого конца своей жизни. Она пишет там, конечно же, прежде всего о городе. В «Поэме без героя» есть герой, и главный ее герой – это тот самый Петербург, который Ахматова так любила, и не случайно она предпосылает эпиграф «Поэме без героя»: «Бог сохраняет все», «Deus соnservat оmniа». Это слова, которые написаны на гербе рода Шереметьевых, которые начертаны на Фонтанном доме. Известно, что в Фонтанном Дворце, где сейчас ее музей, Анна Андреевна жила в течение очень многих лет и, действительно, для нее это был дом настоящий. Она понимает, что это слова пророческие. Кстати сказать, в ее жизни все было полно символических совпадений. Когда она умерла, это же было в Подмосковье, она была там в санатории, и ее привезли в Москву и положили в морге больницы Склифосовского, которая находится в странноприимном доме, основанном Шереметьевым, и там над входом в эту больницу тот самый герб и те самые слова. Конечно, лучшая драматургия не та, которую мы сочиняем, а та, которую сочиняет Бог. Эти слова, которые так были для нее значимы, уже звучат как реквием над ее телом.

Она пишет о Петербурге в «Поэме», она проводит нас через самые разные времена петербургской истории, и красота этого города, действительно сверхчеловеческая красота, оказывается не только трагической уже, но и жизнеутверждающей, потому что, как она говорила, «нам священный град Петра великим памятником будет». Этот город, который так много пережил, который так много собрал, окажется памятником, и это очень важно, потому что мы сейчас иногда с вами идем по улице и думаем: «Как грустно, вот был великий город, а в нем сплошная пепси-кола и пластиковые бумажки валяются под ногами». А на самом деле это не так, потому что все можно убрать за три дня. Если мы захотим, все можно переменить за три дня, но тот груз исторических воспоминаний, та человеческая энергия, которая в нашем городе есть, эти молитвы, слезы, радости первой любви – они уже находятся в этих камнях, в этих стенах, и их отсюда никак не убрать. Как раз все внешнее, неприятное и легковесное убирается легко, а историческая память города никуда не девается, и это залог возрождения Петербурга. Как Ахматова говорила в юности, и это тоже один из эпиграфов к третьей главе «Поэмы без героя»:

 

Ведь под аркой на Галерной

Наши тени навсегда.

 

Конечно, великие стихи, великие слова, потому что прошли два человека под аркой, тень скользнула, и ее больше нет, но, как ни странно, эта тень останется здесь навсегда, потому что они шли вместе, они любили друг друга, они надеялись, и камни это собирают и сохраняют. Или как Мандельштам говорит:

 

В Петербурге мы сойдемся снова,

Словно солнце мы похоронили в нем,

И блаженное, бессмысленное слово

В первый раз произнесем.

 

Вот это слово, которое один раз было произнесено, уже никуда не исчезает. Ахматова, конечно, пишет о Петербурге прекрасном, великом, и образ ее города в «Поэме без героя» внушает надежду. Хотя понятно, что в «Поэме без героя» есть своя покаянная тема, и это тоже очень важно, но, тем не менее, немыслимая красота Петербурга – это такое послание в будущее.

И последнее, что я хотела бы сказать по поводу Ахматовой. Эта самая тема покаяния. «Поэма без героя» – некий эпилог ее творчества. Это очень важная большая вещь, которую она пишет долго, очень внимательно над ней работает, и, конечно, это центр ее размышлений. Что здесь происходит, в «Поэме без героя»? Она описывает Петербург тринадцатого года, эту приятную, легкую и в общем бессовестную, с ее точки зрения, жизнь, которую все тогда вели, и затем она говорит о некой трагической истории, которая тогда произошла, молодой человек от несчастной любви покончил собой. Эта история, как тень: она как бы вырастает, она как бы увеличивается, когда проецируется в будущее, и из этого зерна, из этой маленькой трагедии вырастает огромная трагедия всей страны, всего города, всего народа. Вот почему она так делает, почему она связывает эту историю, которая произошла с молодым человеком по имени Всеволод Князев, влюбленным в ее подругу Ольгу Судейкину, и судьбу всего города? Потому что из маленького зла вырастает большое несчастье, и Ахматова одну из главных тем прописывает в «Поэме без героя», это тема покаяния. Причем, каким образом она понимает это покаяние? Как очень глубокий личный персональный акт.

Помните, был такой фильм Абуладзе, «Покаяние», и после этого все говорили, что у нас должно произойти покаяние. Мне никогда не удавалось понять, а что это значит? Это значит, все коммунисты должны выйти на площадь, встать на колени и попросить прощения? Но это же будет такое шоу, журналисты, конечно, порадуются, а все остальные-то что же? Как это возможно? Так вот, и фильм Абуладзе, и ахматовская поэма как раз говорят совсем о другом, о том, что покаяние – это глубоко внутренняя вещь, которая происходит с одним человеком. В том фильме какая история? Есть дочь замученного, и она не может простить, и она поступает как такая анти-Антигона. Вы помните, что Антигона должна была во что бы то ни стало похоронить своего брата, и в этом была ее правда. Но эта несчастная женщина, которая даже не знает могилы своего отца, если я верно помню, она не может его предать земле, значит, она должна сделать противоположное: не допустить погребения палача. А что ей делать еще? Она несчастней Антигоны в десять раз, у нее тело отняли, она не может ничего, кроме как совершать это постоянное ужасное действие эксгумации. Так вот это ее личное действие. И Ахматова тоже говорит о том, что каждый человек не способен повлиять на всю жизнь, мы не можем спасти Россию, как бы ни хотели, это невозможно. Нас никто, во-первых, не поставил на это дело спасения, а во-вторых, у нас сил не хватит, это такой камень, который не поднять. Но мы можем спасти собственную жизнь: вспомнить собственных предков, которые у нас у каждого есть, и почтить их память, покаяться в собственных грехах, которые у нас тоже есть, и тогда произойдет обратное движение. Точно так же, как из этой темной любовной истории в «Поэме без героя» потом вырастает большое несчастье, катастрофа всероссийского масштаба, точно также из этого маленького зерна покаяния, личного покаяния, внутреннего, недемонстративного, может вырасти спасение всей страны. Жизнь Ахматовой – это именно такой пример внутреннего делания, внутреннего подвига, который благодаря своему удивительному дару поэтическому она все-таки может сделать нашим достоянием.

Завершая наш теперешний разговор и переходя уже к обсуждению, если хотите, к вопросам каким-то, я бы хотела бы сказать именно об этом – о том, что роль и место Анны Ахматовой в нашей литературе может быть без преувеличения сопоставлено с тем, что сделал Пушкин для XIX века. Действительно, она женщина и в ней есть… Иногда читаешь ее ранние стихи и как-то становится даже неудобно: как можно такие тонкие сокровенные вещи всем сказать? Но дело не в этом, а в том, что она прошла этот невероятный путь от все-таки камерного, очень изысканного, маленького салонного звучания поэта, каким она была в ранней юности, до человека, сумевшего сказать очень простые и необходимые слова об истории всего народа и всей своей любимой страны. И Пушкин был такой же, потому что он всегда пишет только о себе, но оказывается, что это про всех нас и для нас необходимо до сих пор.

Спасибо вам. Ну что, скажете мне какие-нибудь слова?..

 

Вопросы

ВОПРОС: Из христианских стихов, кроме «Распятия» в «Реквиеме», у нее есть еще что-нибудь?

М. МИХАЙЛОВА: Есть, потому что на самом деле тема христианская для нее была очень важной. У нее есть цикл, который называется «Библейские стихи», например, в котором она переосмыслению поэтическому подвергает некоторые истории Ветхого Завета, и у нее есть множество упоминаний христианских мотивов, евангельских сюжетов на протяжении практически всего творчества. Другое дело, что она никогда не писала, как Пастернак, например: у него стихи из романа – это чисто христианская тема, сюжет, разработка. Пожалуй, мы таких стихотворений у нее особенно не найдем, но как глубинное течение это прослеживается во всем творчестве.

ВОПРОС: Как Вы думаете, в революции кто-то виноват в большей степени? Это наш грех или виноваты большевики? Ответственность класса, который много веков возвышался, должна быть?

М. МИХАЙЛОВА: Я не могу ответить на этот вопрос, потому что мы с вами прекрасно понимаем, что всякая социальная группа состоит из людей, каждый класс состоит из людей, и я понимаю, что вот те же самые большевики… Ну что такое большевики, коммунисты? Моя мать была коммунистом, потому что она родилась в тридцатом году, ее так воспитывали, она так жила, она в эту партию вступила абсолютно сознательно и твердо верила в то, что она служит добру… Знаете, я не большой историк, но я в этом вижу действительно такую мистерию зла. Для меня это очень большой вопрос: я не понимаю, как маленькая партия с этим безумным человеком во главе… Да, если почитать сочинения Ленина, видно, что это просто безумец... Как они могли, я не понимаю…

РЕПЛИКА: А сейчас еще хуже.

М. МИХАЙЛОВА: Ну, хуже, лучше – видите ли, история такая, какая она есть. Мне кажется, вопросы ставить, можно ли это предотвратить, кто виноват – это такие вопросы умозрительные. На них можно пытаться отвечать, это интересно, но мы понимаем, что в каком-то смысле… Ну вот, предположим, мы нашли, кто виноват, и что теперь? Это такой тип кающегося интеллигента, Александр Блок так думал. Когда сожгли его библиотеку в Шахматово, все там изгадили, вообще уничтожили, он очень страдал и говорил, что это, наверное, угнетали долго и поэтому так получилось. Такая точка зрения есть, и она имеет право на существование. С другой стороны, я вам другую историю расскажу, эта история засвидетельствованная, я знаю ее от одной своей знакомой. Были три женщины-помещицы, старые девы, которые, не имея собственной семьи, заботились о крестьянах, как о своих детях, и построили у себя в имении в Костромской губернии и школу, и больницу, и ясли, и то, и се, и двадцать пятое, работали там с утра до вечера. Потом началась революция, и те самые крестьяне, которых они лечили, учили и нянчились с их детьми, их повесили всех троих. Я не понимаю этого тоже, потому что можно абстрактно порассуждать о том, что вот класс угнетателей, еще что-то, но вот этот человек, он твоему ребенку нос утирал и тебя лечил, когда у тебя была, не знаю, инфлюэнца. Как можно его убить? Я еще раз повторю: я считаю, что это некая тайна зла, которая совершалась в нашей стране какими-то очень темными путями. Поэтому только молиться и – как сказать? Как Анна Андреевна говорит: «Хотелось бы всех поименно назвать». Это пафос «Реквиема», «Реквием» – это поименное погребальное поминальное перечисление. Если мы сможем поименно назвать пострадавших, не обязательно погибших, но всех пострадавших: кто-то остался без родителей, кто-то лишился возможности получить образование, кто-то еще как, – если мы их перечислим и назовем эти имена, то с нас, с нашего общества в целом будет снят очень тяжелый, колоссальный груз исторической вины. Я не думаю, что нам нужно непременно найти виноватых. Кого мы там найдем? Прошло сто лет, этих людей нет, и не надо питаться злобой, как мне кажется, это всегда разрушает. Чувство мести очень непродуктивно.

А.М. БОБУШКИНА (руководитель программ центра «Лествица»): Я просто хочу вас поблагодарить за проникновенное выступление, я очень сочувствую и разделяю ваше восприятие города в творчестве Анны Ахматовой.

М. МИХАЙЛОВА: Спасибо.

Выступление слушательницы из зала с места (нрзб)

М. МИХАЙЛОВА: Я бы поддержала вашу мысль о том, что главная наша проблема – это разрыв поколений, потому что, понимаете, никакие наши проблемы не решаются абстрактно, а только вот в таком восстановлении единства народа. Если мы восстановим единство со своими отцами, мы спасем своих детей, это должно быть сделано, конечно.

ВОПРОС: А вы не считаете, что пора несколько слов сказать о Сталине? Он ведь сохранил страну железной дисциплиной, те же камни, в конце концов.

М. МИХАЙЛОВА: Нет, камни бы никуда не делись, уверяю вас. Хочу вам вот что сказать. Какая-нибудь Австро-Венгрия, Германия сколько раз меняли границы? И ничего, нормально люди живут. Понимаете, у нас есть в России такая особенность: мы очень хотим территории при том, что территория не освоена, все разрушается, дорог нет. Нельзя жить с таким количеством земли, мы не в состоянии привести ее в порядок даже, но мы не отдадим ни квадратного сантиметра. А миллионами людей мы готовы пожертвовать. Это же странно. Давайте подумаем, а что важнее – квадратные километры земли или живые люди?

СЛУШАТЕЛЬНИЦА: Мариночка, а мы не договоримся сейчас до того, что вот сейчас говорят: «Зачем блокада была, можно было сдать…» Гранин в таких случаях краснеет и уходит…

М. МИХАЙЛОВА: Блокада – это совсем другое дело… Это очень грустно, конечно, что это возникает (вопрос о добрых словах в адрес Сталина. – М.М.). Мне кажется, что такие вопросы решаются через личную ситуацию, опять-таки семью. Если представить себе, что в наш дом, в мой дом, в ваш дом приходят ночью, забирают и расстреливают, то все эти теоретические соображения развеются как дым, когда у расстрельной стены буду стоять я, когда я буду знать, что мои дети будут жить – если вообще будут жить – в детском доме. А таких судеб – миллионы, миллионы, и что нам тогда эти километры?..

Одна слушательница говорит, что ее родители искренне верили, что вся коммунистическая идеология – правда, и разоблаченные вредители – действительно враги народа.

М. МИХАЙЛОВА: Понимаете, если люди чего-то не говорят, это не значит, что они не догадываются. Газет не смотрели? Как там то такое дело, то сякое, столько-то врагов народа и столько-то... И сейчас Вы верите, что это были враги? Эти несчастные миллионы, которые…

ВОПРОС: Оказал ли Шилейко влияние на мировоззрение Анны Ахматовой? Кто оказал влияние?

М. МИХАЙЛОВА: На мировоззрение? Если говорить о влияниях – Иннокентий Анненский, она всегда ему давала статус учителя. Это замечательный поэт царскосельский, который создал петербургский миф, один из его создателей. Она очень высоко его ценила. Что касается Гумилева, то, безусловно, это была школа жизни, и связь между ними самая глубокая за пределами всех личных отношений непростых. Конечно, они всегда близкие люди. Что касается Шилейко, то он был очень большой специалист по Шумеру, Ассирии, древним языкам, клинописным памятникам, и у Ахматовой есть такая странная незавершенная поэма, которая называется «Энума Элиш» («Там вверху»). Это, как я понимаю, под очень значительным влиянием Шилейко написано как раз, потому что она там пытается актуализировать мифы шумерские и соотносит их с собственной историей. Там есть некая странная героиня, погружающаяся в преисподнюю, одинокая, искушаемая демонами и так далее. И конечно, Шилейко – это источник вдохновения. Ведь что такое любовная поэзия? Это компенсация сердечной боли, когда человеку плохо, когда ему невыносимо, он начинает писать стихи, и мы имеем великое творчество. Вот я об этом очень много думала: почему среди великих поэтов писателей практически нет счастливых людей? Вот даже…

Из зала говорят: «А Пушкин?»

М. МИХАЙЛОВА: Нет, Пушкин был нелюбимым ребенком, его не любили родители, бабушка любила… Болезненный раздражитель может повлечь в талантливом человеке удивительную реакцию, когда человек начнет заполнять пустоту, компенсировать боль, и мы увидим – вот гениальная книга перед нами. Поэтому, конечно, для Ахматовой Шилейко – это источник страдания и вдохновения.

Беседа в зале, потом разговор поворачивается к теме: «У нас нет чувства хозяина».

М. МИХАЙЛОВА: Откуда же столько было зерна и всего-всего-всего? Значит, кто-то его вырастил все-таки в десятых-то годах, перед революцией, вообще процветающая была страна. Та же Ахматова вспоминала, как…

Реплика: «Мы не умеем жить ради себя».

М. МИХАЙЛОВА: Вы знаете, сейчас все живут ради себя, и мы наблюдаем плачевный результат. Я иногда смотрю – шесть соток, и там, на шести сотках, все так чудно, а вот по городу идешь вечером… Я с Васильевского возвращаюсь, по щиколотку просто все завалено мусором. На шести сотках мы не бросаем, а на всех остальных квадратных километрах… До тех пор, пока лежит труп в шкафу, то мы можем как угодно возрождать – ничего не выйдет. Пока мы не примиримся со своим прошлым, у нас не будет будущего. До тех пор, пока для нас эти десятки миллионов – это «отклонение от курса партии», у нас не будет будущего, так не бывает. Вы спросите любого психолога, он скажет, что развитие личности зависит от того, насколько прожиты отношения с родителями. Если ребенок принят отцом и матерью и принимает отца и мать, он будет развиваться. Если он отторгает родителей, он никогда не сможет себя идентифицировать с матерью, с отцом, и у него не будет собственного будущего. Что же, я рада, что у нас будет, о чем сегодня немного подумать по дороге домой.

ИЗ ЗАЛА: Почитайте, пожалуйста, ваши любимые стихи Ахматовой.

М. МИХАЙЛОВА: Давайте я прочитаю стихотворение о Петербурге, вот открылась книжка на странице, это и прочитаю, самый лучший выход:

 

Здесь все меня переживет,

Все, даже ветхие скворешни

И этот воздух, воздух вешний,

Морской свершивший перелет.

 

И голос вечности зовет

С неодолимостью нездешней,

И над цветущею черешней

Сиянье легкий месяц льет.

 

И кажется такой нетрудной,

Белея в чаще изумрудной,

Дорога не скажу куда...

 

Там средь стволов еще светлее,

И всех походе на аллею

У царскосельского пруда.

 

Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой. Благодарю автора за помощь в подготовке этого материала.



[1] Ахматова А.А. Стихотворения и поэмы. Л., 1976, с.376.