|
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА
Постоянный ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв
Ведущий этого заседания – Петр Юрьевич Нешитов
10 июня 2011 г. – Второе заседание, посвященное 200-летию со дня рождения Виссариона Григорьевича Белинского. Доклад А.А. Ермичёва «К оценке Белинского в истории русской культуры и его эстетико-литературные позиции».
Докладчик: Доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв
А.А. Ермичёв: Спасибо. Я предполагаю сегодня поделиться соображениями об общекультурном значении Белинского в нашей истории, а также уделить определенное время рассказу о литературно-эстетической позиции Виссариона Григорьевича.
Однако несколько возвращусь к прошлому своему выступлению. Главный тезис его заключался в утверждении, что Белинский был идеалистом и потому оппозиционером гнусной российской действительности. Эта оппозиционность была направлена против существующего тогда крепостничества и самодержавия, но она не мешала ему быть законопослушным подданным российской империи. И эта оппозиционность в известное время, в годы 1841-42 принимала форму своеобразного эсхатологического революционеризма. Итог моего выступления в прошлый раз заключался в том, чтобы обнаружить в Белинском просветителя, что содержанием его просветительской деятельности было утверждение ценностей личности, благоустроенного законами государства, признания ценности рациональности, образования, воспитания общества в духе социальности, т.е. разумности. Я упомянул об эпизоде, когда Виссарион Григорьевич шаркал ножкой перед Николаем I, находя его правительство лучшим после времени Петра Великого. И сейчас для того, чтобы подчеркнуть, как далеки мы от истинного представления о социально-политической позиции Белинского, хочу сослаться на замечания всем вам известного Василия Васильевича Зеньковского, и оно такое: «Если бы составить специальную хрестоматию с цитатами о “священном” значении царской власти у русских мыслителей, то Белинскому, по яркости и глубине его мысли в этом вопросе, надо было бы отвести одно из главных мест».
И действительно, когда смотришь на исторические материалы, касающиеся вопроса об отношениях Белинского и современному ему русского государства, то вот, например, с удовольствием вчитываешься в свидетельство 1848-го года. Алексей Федорович Орлов, шеф жандармов в феврале 1848-го года пишет Записку «О состоянии русской литературы», адресованную Николаю I, где отмечает, что лучшими русскими журналами являются «Отечественные Записки» и «Современник», а лучшими русскими литераторами – Белинский и Краевский. Что касается непосредственно Белинского – отмечает Орлов – для него характерна резкость суждений о знаменитых русских писателях. Это нехорошо, он воспитывает неуважение к авторитетам. И это может привести в свою очередь к неуважению порядка империи. Он любит Гоголя и натуральную школу, а натуральная школа может усилить у читателя дурные привычки и породить даже дурные мысли. И очень часто употребляемые иностранные слова типа «прогресс», «доктрина, «гуманность», часто твердит о Западе. Белинский и Краевский, конечно, делают это для того, чтобы придать больший интерес своим статьям и нисколько не имеют в виду ни политики, ни коммунизма. Но в молодом поколении они могут поселить мысли о политических вопросах Запада и коммунизме. Т.е. оценка деятельности Белинский со стороны шефа жандармов, в общем и целом, хотя и острожная, но благожелательная. Второй пример. В 1860-е годы министром народного просвещения был Александр Васильевич Головин, человек выдающийся, потому что именно под его руководством прошли знаменитые университетские реформы, которые подвинули дело высшего образования в России на более высокую ступень. И вот только что закончилось издание первого собрания сочинений Белинского, которое разошлось нарасхват у публики. И Головин, обеспокоенный с одной стороны, интересом к Белинскому у молодежи и одновременно предубеждением к Белинскому со стороны общества как к опасному либералу, поручает редактору журнала «Сын отечества» дать серию статей о Белинском как добропорядочном литераторе. Один из сотрудников «Сына отечества» некто Хитрово действительно пишет серию статей, в которой рассказывает о Белинском-моралисте и издает это отдельной книжкой. Т.о. я хотел бы сказать, что в принципе Белинский по содержанию своих опубликованных статей не выламывался за пределы принятых тогда идеологических параметров. Но с обострением социально-политической обстановки в России обнаружилось, что идеалы Белинского не были приняты официальной Россией, во всяком случае она не торопилась реализовать идеалы Белинского. И тогда конечно эти идеалы были приняты на вооружение Россией неофициальной, Россией оппозиционной, русским освободительным движением и так постепенно стал складываться миф о Белинском как о революционном демократе и социалисте.
А теперь я перехожу ко второй части своего сообщения, пытаясь оценить место Белинского в общекультурном развитии России. Дело в том, что и сторонники и противники Белинского были равно убеждены, что Белинский проложил дорогу плебейской демократической культуре с её интересом к посюстороннему, к земному утроению, а в теоретическом отношении это оправдывалось материализмом, позитивизмом, атеизмом, антиклерикализмом. И т.о. Белинский прокладывает дорогу культуре безидеальной, приземленной, позитивной, культуре толпы. И когда вышли первый едва тома Венгеровского Собрания сочинений Белинского, это 1900-й год Валерий Яковлевич Брюсов написал: «Глядя снизу, со стороны толпы на Белинского понимаешь, у него есть чему учиться. Хотя понятия Белинского не были особенно глубоки, но уж во всяком случае, они были бесконечно глубже и достойней тех, что были в общем ходу до него. Как бы то ни было, он все-таки разъяснял, что такое творчество, вдохновение, гений, народность. Но Белинский был слеп к вечному и вневременному, что и показало его отношение в письме к Гоголю. Белинский просто не понял чтó читал. Гоголь не сомневался, что просвещение, гуманность, законы могут быть полезны. Но он видел, что выше их, важнее их, первее их – проповедь, молитва, мистицизм, учение веры. Для Белинского характерны невосприимчивость к вечному, потустороннему в пользу современного посюстороннего. Этим и определяется качество демократической культуры. Гоголь говорил о вечном, Гоголь был прав до конца, Белинский же видел только современное, только временное, а для вечного и вневременного он был слеп».
Еще более жестко эту линию провел Александр Блок. В целом ряде своих выступлений, начиная с 1908-го года, Блок обрушивается на Белинского, «белого генерала» русской интеллигенции, на «служаку исправного», который торопливо клеймил своим штемпелем всё, что являлось на свет божий – от Гоголя с его «Выбранными местами» до Аполлона Григорьева. Штемпель это назван – это односторонний социально-функциональный подход к литературе и к её героям. И Блок горит об этом т.о. в дневниковой записи 1913-го года от 4 февраля: «Чтобы изобразить человека надо полюбить его, узнать. Гриб любил Фамусова, уверен, что временами больше чем Чацкого. Гоголь любил Хлестакова и Чичикова, Чичикова особенно. Пришли белинские и сказали, что Грибоедов и Гоголь осмеяли. Отсюда начало порчи русского сознания, языка, подлинной морали, религиозного сознания, понятия об искусстве вплоть до мелочи, полного убийства вкуса». Но Блок не просто обличал Белинского, но и понимал неизбежность демократизации, плебеизации культуры. Опять же цитирую: «Лихорадка особого рода у молодых русских художников 1830-40 годов. В их тревоге и тоске было предчувствие не только личных судеб, но и судеб всей русской культуры. Их юношеское волнение и кипение было той цветущей могилой, в которой погибла великая культура пушкинской эпохи. В их же время, как это ни ужасно, могильщиками этой культуры были, сами о том не ведая, их учителя, высоко ценимые как ими, так и нами, русскими писателями с Белинский во главе. То, что младенчески лепетал Белинский, Писарев уже орал во всю глотку».
По-своему этих двух критиков Белинского, как-то дополняя их и не в противоречии с их содержанием, а даже более с согласием с их содержанием, выступил Василий Васильевич Розанов, так любимый Владимиром Алексеевичем Котельниковом. У Василия Васильевича имеется несколько статей о Белинском. Понятно, что Василий Васильевич часто применяется к обстоятельствам и поэтому в различных статьях по-разному оценивает различные стороны значения Белинского. Но вот в контексте той критики, которую дает Брюсов и Блок, он их дополняет. В бесконечно талантливом изображении русского раблезианца и анти-христианина Розанова Белинский – «неполнозубый». «Должно быть с одними клыками или с одними резцами. Тогда он не может жевать, пережевывает, он только грызет и грызет, или кусает и кусает». Вот Белинский у Розанова! Далекий от полноты природно-национальной жизни, ушедшей одностороннее. Одностороннее – это социализм и кооперация, специальность призвания и односторонность натуры – вот Белинский таким и был. Он был «неполноприродный человек», который неполноту, свою «зацикленность» на социализме и кооперации, сделал эту зацикленность космической, мировой, исторической. Вот одна позиция в отношении оценки общекультурного значения Белинского.
Еще более важное для понимания общеренессансной оценки Белинского, существенна позиции сборника «Вехи». И вот в этом вот сборнике с первых страниц противопоставлялись два мировоззрения – революционной интеллигенцией, которая настаивает на безусловном примате самодовлеющих начал политического порядка. Вот Розанов, изложенный другим языком, но то же самое по содержанию – он говорит о самодовлеющем начале политического порядка. У Розанова – неполноприродный человек, который свою неполноту социализм и кооперацию сделал космический, мировой, исторический. Итак, одно мировоззрение. И другое мировоззрение – интеллигенции как образованного класса, признающего теоретическое и практическое первенство духовной жизни. Это – тот же самый Блок, это тот же самый Брюсов, которые акцентировали внимание на неполноте Белинского. И здесь конечно очень важно, что в «Вехах», имеющих столь большое социально-политическое звучание, Белинский был окончательно проштемпелеван как «отец русской интеллигенции», и, следовательно, достойный и образцовый представитель ее посюстороннего мировоззрения. И далее. «Веховцы», в отличие от Розанова, Брюсова, Блока вот это вечное и вневременное, что придает культуре высокую ценность, «веховцы» перевели в разряд религиозного и метафизического истока культуры. Слепота Белинского и русской интеллигенции к таким ценностям определила не только их социально-политическую ангажированность, но и их духовный облик – беспомощный даже в делах практических.
В сборнике «Вехи» мы видим три позиции относительно проблемы «Белинский и духовное в культуре». Ну, например, Михаил Осипович Гершензон предполагает возможным в подвиге личного самосознания объединить посюсторонние установки интеллигенции и метафизические установки образованного класса. Как в свое время Белинский не понимал Гоголя, движимого той же деятельной любовь к России, которая была свойственна критику, но должен был понять, так и сегодня интеллигенция должна понять «Вехи». Глубоко лично, интимно индивидуально усвоенные религиозные идеи, а Гершензон убежден, что по самой природе человеческой души душевно-цельный человек не может не быть не религиозен, и тогда, в этом случае, эти ценности станут внутренним двигателем всей его жизни. Итак, позиция Гершензона в принципе – можно слить эти две установки, но только посредством некоего внутреннего духовного подвига, о чем он и рассказал в статье в «Вехах» «Творческое самосознание».
В «Вехах» есть и другая позиция относительно этой проблемы. Она обозначена именем Сергея Николаевича Булгакова. Он утверждает, что интеллигенции свойственна псевдорелигиозность и для Булгакова эта псевдорелигиозность значительно хуже, нежели открытое богоборчество. Может быть Сергей Николаевич Булгаков в этом случае полемизировал с Дмитрием Сергеевичем Мережковским, который в одном из своих докладов утверждал тезис об особой религиозности русской интеллигенции.
И, наконец, в «Вехах» прослеживается третья позиция относительно данной проблемы, она изложена Петром Бергнардовичем Струве. Петр Бергнардович Струве, напротив, пропастью отделяет (это слова Струве – «пропастью отделены») мировоззренческий, нравственный, эстетической и иные основания жизни русской революционной интеллигенции от духовных оснований светочей русского образованного класса. Он говорит о том, что это два по существу непримиримые духовные течения, которые на всякой стадии своего развития должны вести борьбу. Когда я читал эти строки, то я вдруг вспомнил учение Ленина о «двух культурах в одной национальной культуре». Вот две культуры в одной национальной культуре. Одна представлена Новиковым, Радищевым и Чаадаевым, «Богом упоенными людьми». Другая представлена Белинским, Чернышевским. Это интеллигенция, носители идеи материализма, позитивизма, атеизма и революции.
Таким образом вот такими яркими именами времени начала XX века – Струве, Булгаков, Гершензон, Блок, Брюсов, Розанов – оценено пагубное значение Белинского для становления русской культуры. Как быть с оценкой места Белинского и начатого им движения русской демократической культуры в общем процессе русского культурного развития? Вот здесь, по-моему, нужно отвлечься от написанного о Белинском и попытаться поразмышлять. Конечно, в начале XX века, и уже тем более сегодня, когда минуло 200 лет со дня рождения Белинского, 177 лет со дня его первого выступления с «Литературными мечтаниями», 113 лет после 1898 года, когда 50-летие кончины Белинского отмечалось всей Россией, начиная от Петербурга, Москвы и Киева, и кончая самым заштатным городом, минуло вот столько лет с того времени. После 1848 года в нашей литературе появились Достоевский, Толстой, Лесков, Фет, Леонтьев, Федоров, Соловьев. Возник и состоялся Русский духовный ренессанс, символизм, авангард. Разумеется, в этом случае параметры натуральной школы критического реализма, параметры, которые были заданы сначала Белинским, а затем закреплены Добролюбовым, Чернышевским, Писаревым уже тогда были узки для развития культуры, а в начале XX века и подавно узки. И вот появляется Русский духовный ренессанс с его новым качеством культуры, которая делает вполне законной новую оценку гоголевского периода столь же законной, как в свое время законным было кондотьерство Белинского в отношении литературы XVIII века. И вот поэтому мы видим в годы Русского духовного ренессанса мощную критику наследства от Минского и Ясинского до «Вех» и Айхенвальда. И конечно трудно сказать, как пошло бы в дальнейшем развитие русской культуры, если бы не Первая мировая война, если бы не февраль и октябрь 1917 года, который продлил существование русской демократической культуры на известный нам период.
Вот первое соображение, соображение, согласно которому переоценка действительного значения демократической культуры XIX века, вызванной к жизни Полевым, Надеждиным, Белинским совершенно необходима, потому что культура уже сделала шаги в новые пространства своего существования. Другое дело, что из этого мы должны сделать вывод о том, что Белинский и культуры Белинского, гоголевский период русской литературы не были внезапным и случайным элементом в русской истории. Белинский в свою очередь что-то наследовал. И Русский духовный ренессанс что-то наследовал от демократической культуры. И в самом деле, разве шеленгизм кружка Станкевича, шеленгизм Белинского не был теоретически основанием личности, светской личности, самодостаточной личности, которую мы видим у Пушкина? Разве последующее движение Белинского через Фихте, Гегеля, натурализм Фейербаха, наконец, через социальность не был поиском обоснования свободной личности? Т.о. 1830-40 годы русской культуры – это преемники пушкинского периода.
Но теперь можно зайти к Белинскому и с другой стороны с верхней лестницы хронологии, с начала XX века. Ведь и Русский духовный ренессанс не отказывался от задачи социального служения искусству. Разве Русский духовный ренессанс настаивал на искусстве для искусства? Разве он отказывался от задачи социального переустройства общества? Нет, конечно! И Зинаида Гиппиус прямо сказала мы наследники деятелей 1840-60 годов в деле социального преобразования России. Вот первый момент. Все-таки этот момент органичен для нашей истории и нет смысла прислушиваться к ужасным призывам вымести Белинского из русской истории.
Теперь относительно «неполнозубости» Белинского и разночинной культуры, её неорганичнности, её якобы невписанности в организм русской культуры. Решать этот вопрос плакатно, как это решал Василий Васильевич Розанов, или даже скажу Александр Александрович Блок, или Струве, едва ли возможно. Ведь ясно совершенно, что в эпоху господства разночинной культуры существовали островки и течения не разночинной, не утилитарной, не просвещенческой культуры. Если представить себе три этапа русской культуры: здесь где-нибудь с этой стороны – культура Пушкина а с её высоким качеством, с этой стороны – Ренессанс с его высоким качеством культуры, а в середине какой-то такой бескачественный провал, с демократическим провалом посередине, то этот плакат неверен. Неверен потому, что во времена этого провала были Достоевский, был Лесков, был Соловьев, был Толстой. И все мы знаем, что Соловьева не было бы без Чернышевского. Между этими двумя интенциями в развитии русской культуры существовала и прямая и обратная и еще какие-то иные формы зависимости. Ну, например, в 60-80 годы XIX века революционные демократы-народники отстаивали свободную личность в плане социальном и политическом. А религиозные философы отстаивали свободную личность на уровне метафизики. Или еще пример. Никто же не будет отрицать, что Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Писарев – это идеалисты высочайшей пробы и сами бы они конечно посмеялись бы над этим, но мы-то знаем, что они были идеалистами. Но тогда же – утилитаристами, нигилистами, сциентистами, просвещенцами. Конечно, в эти времена тон задавали утилитаризм, материализм, просвещенчество, упрощенный взгляд на человека и среду. Но это не исключало иной существовавшей тогда же интенции русской культуры. И только вот в этом вот единстве полюсов и образуется органичность русской культуры. А Розанов бормочет «неполнозубый…, неполнозубый…».
Дело, конечно, заключается в том, что само общество в глубинах своего социально-политического и социально-политического скелета, основания была разорвано, отчего и определенные тенденции получили преимущественно положительную оценку со стороны общества. Иван Сергеевич Тургенев в своих воспоминаниях рассказал, как Белинский однажды вдруг сорвался и напал на Пушкина за стих «Печной горшок тебе дороже: // Ты пищу в нем себе варишь». Белинский кричал: «Я не для себя одного, я для своего семейства, я для другого бедняка в нем пищу варю, – и прежде чем любоваться красотой истукана – будь он распрефидиасовский Аполлон – мое право, моя обязанность накормить своих – и себя, назло всяким негодующим баричам и виршеплетам!». Таким образом, надо не просто негативно отнестись к той дороге, которая проторена Белинским русско-демократической культуре, а понять необходимость этого движения.
И вот здесь сразу же всплывает в памяти замечательная фигура Владимира Сергеевича Соловьева, который предложил свой вариант соотношения духовного и земного в поведении человека и культуры. К Соловьеву обращаюсь, специально потому что мало кому известно, что у Соловьева есть большое выступление о Белинском, которое он произнес в октябре 1898 года, когда вся Россия вспоминала 50-летие кончины литературного критика. И вот Соловьев на заседании Философского общества при Санкт-петербургском университете произнес большую речь, где предложил свое соотношение между духовным и утилитарным в демократической культуре. Эта речь не была опубликована в оригинале, она была опубликована в петербургских газетах в изложении. Позиция Соловьева была такой. Воззрение, которого Белинский неуклонно держался в последние семь лет своей жизни, может быть выражено так. Смысл человеческой жизни не в отрешенном созерцании или умозрении, и не в уединенном самосовершенствовании, а в собирательной работе над освобождением человеческой личности от всего унижающего её достоинства и отнимающего у него права и силу самостоятельного стремления к самостоятельному самосовершенствованию. Заранее гадать и толковать об этой истине нечего, нужно только работать над ближайшими и основными условиями её достижения, ясными как для разума, так и для нравственного чувства. По Белинскому стремление к полной и всеобъемлющее истине в будущем уже теперь обязывает человека и народ к нравственному труду и подвигу. Вот верная сторона во взгляде Белинского, возвышающего значение истории и значение человека. И Соловьев добавлял моя вина, я-то как раз, напротив, предавался утехам о будущем единстве человечества через проект теократии, а вот Белинский поступал правильно. И, кстати, Белинского он называет «мужем желаний», что уподобляет его пророку Даниилу, который молился за свой народ.
Таким образом, сегодняшняя критическая оценка Белинского как человека, который проторил путь к нехудожественной литературе, к публицистической критике, она нуждается в определенной степени в корректировки, нуждается в том, чтобы эту оценку соотносить с действительным, объективно необходимым процессом возникновения демократической культуры в России.
Теперь далее. И можно ли тогда говорить только о минусах в развитии русской демократической культуры XIX века? Уже Юлий Исаевич Айхенвальд в своем «Силуэте Белинского», помещенном во втором издании третьего выпуска «Силуэтов русских писателей» в 1913 году, сжалившись, наконец, над Белинским, пишет: «Именно в том, что он был журналист, друг и любитель книги, её читатель и оценщик в этом заключается его положительное историческое значение. Новую книгу, литературную новинку Белинский поднял на степень события. После Белинского уже нельзя не интересоваться литературой, нельзя отбрасывать выпуск журнала». Это немало! Речь идет о том, что именно благодаря таланту Белинский упрочилось культурная коммуникативная функция журнала и газеты конечно как института демократической культуры, того института, без которого вообще существование культуры невозможно. Однако можно говорить о заслугах Белинского в этом отношении в большей степени. И мне хотелось бы в этом случае прибегнуть к авторитету нашего замечательного исследователя русского языка, Виктора Владимира Виноградова. Вот как он пишет: «В развитии публицистической речи и в углублении семантической системы общего языка особенно велика роль Белинский. Работа над отвлеченно-философскими общественно-политическими или литературно-эстетическими терминами и понятиями, образование ясной и выразительной журнальной фразеологии, отбор синтаксических форм живой разговорной речи, пригодной для стиля рассуждения, стилистическая дифференциация книжных конструкций – вся эта реформаторская деятельность Белинского имела громадное значение для последующей истории русского литературного языка».
Этого мало. Виктор Владимирович Виноградов подчеркивает еще одну заслугу Белинского. Упоминание об этой заслуге здесь в этой цитате мелькнуло. Теперь я, пожалуй, остановлюсь на этом подробнее. Виктор Владимирович Виноградов пишет, что Белинский сыграл громадную роль в распространении отвлеченных философских терминов и понятий среди русского общества. «Работа над философскими общественно-политическими или литературно-эстетическими терминами и понятиям, образование ясной и выразительной фразеологии, выпукло передающей абстрактную мысль, отбор синтаксических форм, пригодных для стиля рассуждения – вся эта реформаторская деятельность Белинского имела громадное значение. Белинский обрабатывает русскую литературную речь, язык прозаических жанров параллельно с Гоголем и Лермонтовым, наравне с ними, и нередко даже в тех же направлениях, что и они. Поэтому было бы крайне ошибочно ограничивать роль Белинского в истории русского публицистического стиля кругом его словарных и фразеологических нововведений». И вот этот момент.
Ну и наконец, мне хотелось бы специально обратить внимание на заслуги Белинский в области развития русской философии. И в данном случае, как и в прошлый раз, я должен буду сослаться на наблюдения Бориса Валентиновича Яковенко и Зеньковского, которые по-разному, но целя в одну точку, заявили следующее. Яковенко: «Значительная часть существенных идейных порождений в России коренится в наследии Белинского. Это не означает, что он их создал или даже концептуально оформил. Он уловил, освоил, продумал, горячо и резко высказал большую часть главных философских идей, понятий, задач и требований, характерных для русских. Это было сделано на заре русского национально самосознании. И тогда он стоит у истоков философских этапов и школ, через которые одно за другим проходили последующие поколения русских мыслителей. И мы сразу же вспоминаем имена не только Добролюбова, Чернышевского и Писарева, это казалось бы понятно. Но и конечно Федорова, но и конечно Достоевского, но и конечно Толстого». Или Зеньковский: «Невозможно отделить Белинского от русской философии, хотя он и не был философом. У него есть свое и притом значительное место в диалектике русских философских исканий». Сам Василий Васильевич это место определяет конфликтом между богатой внутренней религиозной, но не церковной жизнью и секулярным её выражением. Что, заключает Зеньковский, в конечном счете, перевело идею Царствия Божьего в «утопию земного рая».
Но, говоря о достоинствах демократической культуры, и в частности, о достоинстве Белинского как одного их зачинателей этой культуры, мне хотелось бы обратить внимание на еще один аспект её становления. Речь идет о необходимости и постепенной демократизации самих участников культурного процесса. В условиях, когда литература становилась профессией, в условиях, когда литературный труд становился способом жизни, а литератор – своеобразным служащим в институте культуры, образованием доступным ранее аристократу, стали пользоваться многие. И вот первыми спорами или первыми разборками между демократами в культуре и аристократической партией были разборки между Николаем Полевым и пушкинским кругом. И не случайно Вяземский говорил «Белинский – это Полевой, объевшийся белены». Вот такая вот острота. Белинский, несмотря на личное расхождение с Полевым, продолжил ту же линию на ниспровержение авторитетов, которая была присуща Белинскому именно как плебею, как литературному кондотьеру. Не имея возможности бунтовать на площадях, он бунтовал в литературе. Острота споров подобного рода проходит через весь XIX в русской литературе. Это борьба в редакции «Современника» между Добролюбовым, Некрасовым и Чернышевским с одной стороны, и Тургеневым и другими участниками «Современника» с другой стороны. Эпизодом такой борьбы стала пикировка Михаила Петровича Погодина с газетой «Северная пчела», которая в номере от 15 апреля 1861 года поместила корреспонденцию о юбилее князя Вяземского. В этом фельетоне автор по ходу изложения мероприятий по поводу юбилея князя Вяземского стал рассматривать общественный статус русской литературы и отмечать долголетнее презрение к литераторам со стороны высшего света. И противопоставление литератора-аристократа, каким был Вяземский и литераторов вполне народных, начиная от Крылова и особенно Гоголя. «Став на народную почву, – пишет безвестный автор этого фельетона, – русская литература стала смотреть на свое назначение серьезнее прежнего. Русские литераторы сознали, что литературы и есть дело, а анне потеха, что в их произведениях должна быть мысль, а не фразы. Межу тем еще литераторы первых трех десятилетий еще стремились в салоны, и даже как Пушкин стыдились своего литераторства. Даже основатель натуральной школы Гоголь не был чужд стремлению в салоны. Но вот является бедняк, перебивающийся с копейки на копейку, честный труженик, Белинский. В каждом слове его кипит здоровая мысль, каждая страница его полна всепросветляющего анализа. За Белинским пошли все и в салонах русские литераторы заблистали своим отсутствием. Они престали кланяться, перестали у великих мира сего искать покровительства. Перестали служение русской мысли и русскому слову считать лестницею для достижения почетных должностей и отличий. Перестали искать похвал и одобрений от людей великосветских, не признавая их компетентными судьями и стали искать популярности в своем кругу, в кругу массы читателей». Михаил Петрович Погодин откликнулся на это выступление «Северной пчелы» своим выступлением. Здесь он очень решительно выступил против Белинского. «Да, Белинский принес пользу тем, кто не имел других учителей кроме него, принес, может быть, пользу своему времени. Но останавливаться теперь на Белинском и не сметь свое суждение иметь – это знак ограниченности, бездарности и смею сказать невежества». Ну и так далее и тому подобное. Речь, следовательно, идет о том, что вот этот вот процесс демократизации культуры был одновременно процессом вхождения в литературу тех, кто числил себя по происхождению и по социальному статусу в разночинцах. И вот эта линия утверждения демократичной культуры она прошла вплоть до начала XX века. Вацлав Вацлович Воровский в статье 1908-го года «Памяти неистового Виссариона» пишет о Белинском в первую очередь именно как о представление плебса, который занял свое законное место в литературе. «Парвеню среди дворян, нищий среди богатых людей, самоучка среди образованных и воспитанных. Какими уравновешенными и самодовольными кажутся все эти холеные обеспеченные люди перед этим тщедушным некрасивым замарашкой, не раз голодавшим под боком у своих богатых друзей», и тому подобное.
Вместе с демократической культурой в Россию шла революция и поэтому сегодняшняя причина нападок на Белинского как на знамя демократической культуры – это скорее не в её культурном содержании, это культурное содержание уже преодолено развитием русской культуры, а в её политической наполненности. Демократическая культура пронизана идеей освобождения от крепостничества и его паллиативов. Идея освобождения от самодержавия, идея освобождения от буржуазной эксплуатации за высокую культуру народа, и тому подобное. Происшедшая контрреволюция у нас в 1980-90 годах заставляет пересматривать Белинского не только с политической точки зрения. Но и унижать значение демократического этапа в развитии русской культуры. Вот вторая часть. Время у меня вышло. Есть еще третья часть.
Оживление в зале
Из зала: Бог любит Троицу!
А.А. Ермичёв: Могу коротко постараюсь как можно побыстрее изложить литературно-эстетические взгляды Белинского.
Я в прошлый раз сказал, что мнение о Белинском как Пушкине русской литературной критики должно быть пересмотрено. Мне кажется, что я не ошибся. Действительно должно быть пересмотрено. Дело в том, что сравнение Белинский с Пушкиным в этом отношении было бы возможно, если бы Белинский конгениально выразил Пушкина, понял бы его в своих литературно-критических статьях, а он этого не сделал. Это ему не удалось. Впрочем, что Белинский это не Пушкин русской литературной критики знали уже давно. Наиболее авторитетными, наиболее доказательными, на мой взгляд, скажем так убедительными критиками эстетической позиции Белинского, были Аким Львович Волынский 1893 год и конечно Юлий Исаевич Айхенвальд 1913-1914 годы. И у первого и у второго претензии к Белинскому после 1840 года, т.е. после отказа от гегелевского Абсолюта. Претензии к нему достаточно серьезные. И вот эти претензии сводятся к указанию на непонимание ценности искусства, его ценности именно как искусства или самоценности искусства, что и делает это искусство достойным участником общественного строительства. Белинский не понимал того, что искусство как искусство только в этом случае и является достойным участником общественного строительства. Аким Львович Волынский объясняет вот это непонимание отсутствием философской основательности у Белинского. Это неизбежные ошибки миросозерцания, вступившего в борьбу с идеализмом. Искусству он не дает самостоятельного роли в жизни людей, ради ближайших благ общества он отрицает философское исследование, обращенного с смыслу внутреннего движения души и запросов ума ищущих невещественного блага. Он готов осудить религиозное сознание как лицемерие и ханжество при первом движении к догматике, он велит человеку жить в посюстороннем. Его реализм, если реализм был бы всеохватывающей философско-эстетической системой, то Белинский не мог бы сделать ошибок в важном вопросе о пушкинской поэзии и о характере литературной деятельности Гоголя. Между тем вопрос о Пушкине был первенствующим вопросом во времена Белинского и остался таковым по сей день. Пушкин служит и будет служить мерилом в вопросах национального искусства, изящности и красоты. И ошибка в оценке Пушкина должна была отразиться в ходе русской мысли и русской культуры. И еще не ослабнувшее влияние идей Писарева, утилитарные взгляды на искусство, идущие от Чернышевского служат тому блестящим доказательством. Белинский именно в оценке пушкинских произведений показал всю шаткость реалистического критерия и положил основание недоразумению, имеющего гибельное влияние по отношению к Пушкину в последующих поколениях. И Аким Львович Волынский показывает, что Белинский не понял Пушкина как мыслителя, как одиночное и выдающееся явление, представляющее дух русской культуры в целом. А свел достоинства Пушкина к хорошему поэтическому художественному очень языку. Вот это безумное интересное выступление Акима Львовича Волынского, где он показывает, что уже только по этому критерию не сумел адекватно оценить Пушкина, Белинский, конечно, не может претендовать на место Пушкина в истории русской критике.
Что касается Айхенвальда, то он наполнил вот эту крупную рамку антибелинского выступления Волынского, упрекающего Белинского в отсутствии философичности. Вот эту крупную рамку Айхенвальд заполнил, скажем так, конкретным содержанием. О чем же он говорит? Во-первых, он говорит о том, что у Белинского не было миросозерцания или духовной собственности. Оттого, второе, он легко поддавался влияниям и доводил их до последних практических результатов любое теоретическое верование. В своей философской эволюции он уронил приобретенное было достояние идеализма. С бесспорной эстетической высоты он ушел в утилитаризм, расчистив дорогу публицистической критике. Поменял глубину на плоскость, ширину на узость. Оттого Белинский это Пер Гюнт, луковиц, которая не имеет своего ядра. Он весь заполнен чужим и остался только темперамент, беспредметное кипение, умственная пена. И вот, переходя к конкретным оценкам Белинского тех или иных явлений русской литературы 1830-40 годов, Айхенвальд тщательно перечисляет его грубые эстетические ошибки. Считал Гончарова объективным писателем. Абсолютно не понял стихотворение Лермонтова «Ангел» («По небу полуночи ангел летел»), «Узник» («Отворите мне темницу»), «Последнее новоселье», о Наполеоне. Абсолютно не понял героев «Евгения Онегина» и Татьяну Ларину и отца его. Совершено не принял «Капитанской дочки» Пушкина, сказок Пушкин, «Конька-горбунка» Ершова. Первое место в писательских чинах после Гоголя отвел Владимиру Далю. А Гоголя назвал писателем «не ниже Фенимора Купера». Не принял Баратынского, не оценил его поэзии. Не распознал «Скупого рыцаря» Пушкина. И конечно не распознал Гоголя, назвал например «Портрет» никуда не годным произведением, «Тараса Бульбу» лучшим у Гоголя, увидев в «Мертвых душах» только сатиру.
Точно также Айхенвальд говорит об ошибках Белинского в отношении к европейской литературе. «Герман и Доротея» это отвратительная пошлость, в «Божественной комедии» нет ни грана поэзии. Вот конкретные указания Айхенвальда на эстетические ошибки Белинского и нельзя не признать, что это ошибки Белинского. Как объяснить эти вещи? Объясняют невоспитанностью Белинского, его плебейством, как это сделал Владимир Алексеевич Котельников. В какой-то мере объясняют это недостаточной образованностью, наверное, такое было. Но мне кажется, что здесь нужно подходить по-иному. И не воспитанность и необразованность Белинского, и полное доверие русского общества к суждениям Белинского были сторонами одного процесса. И этим процессом является русское становление гуманитарного знания, особенности становления гуманитарного знания в России в 1830-40 годы. И справедливая критика Белинского в этом отношении наверно может быть смягчена. Может быть, сказать по-другому. Стоит попытаться вывести Белинского из-под огня этой критики. И сделать это следующим образом. Белинский не был литературным критиком в узком специально-литературном и литературоведческом смысле этого слова. Но подобно тому, как русский философ не является русским философом в узком специальном значении этого слова. И действительно русская литературная критика есть явление оригинальное, и быть может единственное в своем роде во всей мировой критике. Если развитие литературной критики в Европе следовало за развитием художественной литературы, следовало за сменой эпох, направлений, школ, эстетических учений, в России другое. В России мы видим безмерную власть литературного критика над читателями и над литературой. Он судит и рядит обо всем – об истории и нации, о народе и власти, о бытии и философских вопросах, об общественности и морали. Литературная критика нарочито заостряла проблемы и часто при этом литературой-то не интересовалась, а интересовалась тем, «когда же придет настоящий день» или «как себя ведет русский человек на рандеву». Она превратилась в основную форму выражения русского сознания, замещая собой философию. Поэтому наша литературная критика менее всего является собственно жанром литературы или литературной теорией, применяемой к практике слова. Она менее всего теоретична, она скорее литература о жизни, на которую критик выходит при опосредовании писателя. В этом и заключается заслуга Белинского, он создал литературную критику как собеседника в разговоре писателя и читателя. Критик – это тот третий, с кем можно… кого можно спросить «третьим будешь?» «Буду», ответят они. Он дополняет беседу читателя и спасителя замечаниями теоретико-эстетического характера, подбрасывает аналогию с прошлым, указывает на похожее, невдалеке лежащее, говорит о влиянии на то или иное произведение происхождение социального статуса писателя, особенностях его художественного дара, и, подсказывая, что это герои такие, как и окружающие тебя. Смотри на окружение, и ты увидишь, как типичен этот образ. Т.е. Белинский создатель универсальной литературной критики, которую трудно подвести под ряд профессиональной литературной критики. Иное дело, конечно, что по обстоятельствам времени качество культуры такого собеседника было быть может немного выше, чем у рядового читателя, но я и говорю, что он был просветителем. А возражение Владимира Алексеевича Котельникова, что «Пушкин – наш просветитель» вообще никуда не годится! В конечном счете, нашим просветителем является Христос, а не Пушкин, а Пушкин уже имел свою аудиторию, к которой он обращался, ему не нужно было никого просвещать.
И иное дело, что к этому занятию прибавилось со временем у Добролюбова и Чернышевского желание подчеркнуть, что я, критик, умнее тебя, читателя, да и пожалуй умнее писателя, и укажу ему как надо писать. В этом Белинский конечно был тоже повинен, но не так как последовавшие за ним Писарев, Добролюбов, Чернышевский. И я вполне согласен с Волынским, подытожившим литературно-критическую деятельность Белинский следующим образом. «Он имел огромное значение как исторический деятель, можно сказать надолго упрочивший за журналистикой то высокое положение, которое до сих пор она занимает в русском обществе. Своим ярким талантом он сумел пробудить для работы бездеятельную мысль своих современников. Он очистил путь для движения русского искусства от старых отживших авторитетов. Он сумел подвергнуть беспощадному анализу произведения Ломоносова, Сумарокова, Державина, дал прекрасные характеристики Жуковскому, Батюшкову, Полежаеву, Грибоедову, Крылову. Он встретил сочувственными словами Достоевского, Тургенева, Гончарова. Угадал непосредственным чутьем первое проявление поэтического таланта у Майкова, Фета, Полонского. Он тонко очертил художественное дарование Григоровича со всеми необходимыми ограничениями. Он приветствовал и поддержал могучий талант Кольцова, хотя и не сумел оценить его поэтических дум на философские темы. Таковы исторические заслуги Белинского перед русской литературой». Замете, что в этом перечне нет имен Пушкина, Гоголя, Лермонтова. Нет этих имен в этом перечне.
Изучая судьбы русского просвещения приходится обращаться к деятельности того же Белинского. И при объяснении последующих ошибок и падений русской критики, продолжавшим по традиции руководить общественным самосознанием России. В Белинском боролись противоположные элементы, и результат этой борьбы надолго определил ход русской культуры. Случайно восторжествовавший реализм создал цепи сковавшие духовную жизнь молодого общества, придушившие его духовные устремления.
Подведем итоги. Нужно понять объективную закономерность Белинского и его встроенность в культурный и литературный процесс в России. Сначала Пушкин и Веневитов, потом Полевой, Надеждин, Белинский. Далее вы знаете, 1850-40-е годы. Эта линия движения русской мысли от идеализма к материализму и позитивизму столь же почтено, как и линия Чаадаева-Соловьева-Достоевского-Толстого. И они находятся в отношении друг к другу в органической и сложной зависимости. Учет только этих двух сторон может дать картину общественного сознания русской культуры как организма находящегося в состоянии роста. Русская культура есть единство противоположностей. Белиснкий-Достоевский, Чернышевский-Соловьев, Ленин-Струве и Ренессанс – все они законные представители русской культуры. Поэтому нам ценна и культура «Богом упоенных» Новикова, Радищева и Чаадаева, и идеалистов Белинского, Чернышевского, Лаврова и большевиков. Они наши предки и наши предшественники. Нам нужно быть ни «красным», и ни «белым», нам нужно быть историком и любить родину так, как её завещали Белинский и Розанов, любую родину. Что касается сегодняшнего отношения, негативного отношения к Белинскому, то оно вызвано, с одной стороны изменением культурной эпохи. Читайте последний номер «Литературной газеты», где выступает Волгин. И сегодняшнее негативное отношение к Белинскому вызвано также крахом революции 1917 года в конце XX века.
Однако, если будет продолжаться то же состояние русского общества, каким оно является сегодня, то ценность Белинского и русской революционной демократии будет возрастать и возрастать. Спасибо за внимание!
Аплодисменты
Вопросы
П.Ю. Нешитов: Спасибо, Александр Александрович, за содержательное выступление. Сейчас у нас по регламенту идут вопросы, а потом выступления.
Я.А. Фельдман: Александр Александрович, вот когда я учился в школе, то тексты Белинского изучались как обязательно материал вместе с текстами Пушкина и Гоголя. Не знаю, как сегодня, но уверен, что Волынского и Айхенвальда точно школьники не читают. Поэтому у меня к Вам вопрос вот какой. Если бы вообразить школьную программу, какой она должна быть – там должны быть тексты Белинского для обязательного чтения для школьников?
А.А. Ермичёв: Обязательно!
Я.А. Фельдман: Спасибо.
А.А. Ермичёв: Однозначный вопрос и поэтому однозначный ответ. И вот как раз здесь вот в последнем номере «Литературной газеты» Волгин как раз говорит об этом. Обязательно, допустим, хотя бы «Литературные мечтания». Но не только, но и наверное письме Белинского к Гоголю, тот самый документ, который неожиданно для России, извините это не к чести России, вдруг становится политическим документом.
П.Ю. Нешитов: Игорь Иванович!
А.А. Ермичёв: Да, конечно.
И.И. Евлампиев: Потому что каждый из нас, мы какие-то фигуры знаем, спектры фигур. Но вот кто рядом с ним может быть поставлен по степени значения и влияния уже в последующей русской философии? Ну, видимо, Чаадаев наверно, Одоевский. Кого бы Вы поставили и вот как бы описали тогда взаимодействие этих влияний? Формирование философского мышления в России.
А.А. Ермичёв: Игорь Иванович, имея в виду обстоятельства рождения национальной русской философии, то я бы к перечисленным Вами именам, разумеется, добавил бы еще и Полевого и Надеждина, хотя не только ими. Здесь ведь речь идет об особенном таланте. Об особенном литературном таланте Белинского, который сумел философические идеи выплеснуть на публику в «Отечественных записках» и затем в «Современнике». Это он делал талантливее, чем кто-либо и чаще, чем кто-либо, поскольку каждый день, каждый номер заполнялся рецензиями и статьями Белинского, который строчил их до онемения руки. Это очень важный момент, казалось бы механический, но имеющий содержательное значение. Он навязал себя публике. Как об этом говорил Вяземский, и я, если позволите, оживлю в вашей памяти великолепное стихотворение Вяземского, посвященное и Белинскому и его наследникам. Смешон и жалок мне Белинский,
Как мы живого не читали,
Так мёртвого в забвеньи тихом
Но к удивленью, вдруг он ожил,
Не в хладный гроб, в кощунстве диком,
Это он в Добролюбова, в Майкова, в Чернышевского. Но «Журналы толстые трещали // под плодовитостью его». Его «журнальная кутерьма» – это важный момент. Он сумел свой талант поставить на службу философским идеям и продвинуть философские идеи в культуру русского общества. Вот всё, что могу сказать.
П.Ю. Нешитов: Спасибо. Александр Геннадьевич Ломоносов.
А.Г. Ломоносов: Александр Александрович, Вы упомянули Яковенко как философа, критически рассматривающего творчество Белинского. И у меня такой вопрос: как Вы думаете, в заключение такой вопрос Яковенко особенно выделяет имя Белинского и Гегеля, больше никаких имен нет, это когда он подводит некоторый итоги…
А.А. Ермичёв: Я помню.
А.Г. Ломоносов: Вы помните. Почему такое интересное сочетание двух имен? Белинский и Гегель.
А.А. Ермичёв: Скажу здесь ссылкой на письмо Белинского Боткину от 8 сентября 1840 года, где он говорит, что главная идея – это идея социализма. Потом оказывается, что идея социализма – это идея социальности. А идея социальности оказывается либо идеей христианизированного гегельянства, либо гегельянизированного христианства. Вот поэтому.
П.Ю. Нешитов: Спасибо.
Вопрос: Александр Александрович, что Вы можете сказать по такому казусу. Больше всего копий ломается вокруг письма Белинского Гоголю. Вот тут недавно из телепередачи я узнал, что письма-то как такового не существует. Оно было послано в единственном экземпляре Гоголю, он его не сохранил, уничтожил. Сам Белинский снял копию, копия пропала, и фактически единственный основной документ – это тот ответ вроде бы, который разорвал Гоголь на кусочки, и потом его из кусочков восстанавливали. Существует несколько списков. Т.е. я удивился, я сам всю жизнь это письмо читал иногда, скажем так, и вдруг…
А.А. Ермичёв: Понимаете, тут всё очень просто. Белинский писал это письмо в Зальцбрунне в присутствии Герцена и Анненкова. Письмо действительно было отправлено Гоголю и осталось в списке, в копии у Герцена, который первым опубликовал его в «Полярной звезде». И вот после этого оно разошлось в списках, имеется порядка двадцати списков в различных библиотеках, с разночтениями различными. Но оно есть и существует. Куда пропал этот оригинал у Гоголя я не знаю, этого некто не знает, может быть Гоголь после смерти куда.. Не знаю этого, но это факт исторический, да, всё, что могу сказать фактической стороне Вашего вопроса.
П.Ю. Нешитов: Спасибо. Андрей Николаевич Муравьев.
А.Н. Муравьев: Александр Александрович, спасибо за нетенденциозный и весьма ясный доклад. Одного я только не понял, Вы сказали, что «Писарев – идеалист».
А.А. Ермичёв: Ну да.
А.Н. Муравьев: Я нахожусь в совершеннейшем недоумении.
А.А. Ермичёв: Нет, идеалист – это любитель идеалов.
А.Н. Муравьев: Понятно.
А.А. Ермичёв: Прошу прощения. Я понимаю, что Вы хотите сказать. Идеалы – это «сапоги всмятку», и всё такое прочее. Ну давайте все-таки признаемся, что он был идеалистом психологически.
А.Н. Муравьев: Вот таким образом.
А.А. Ермичёв: Да, конечно.
А.Н. Муравьев: Ну хорошо.
П.Ю. Нешитов: Светлана Александровна, пожалуйста.
С.А. Воробьева: Александр Александрович, у меня вопрос о том, как Белинский понимал, на Ваш взгляд, проблему народности в литературе. С одной стороны, он говорит о необходимости включенности русской литературы в европейский процесс со времен Пушкина. С другой стороны, он критикует русскую литературу именно за отсутствие народности. Так вот нет ли в трактовке проблемы народности той двойственности, какой-то противоречивости, о который Вы говорили, а другой стороны – ограниченности? Вот как, на Ваш взгляд, он трактовал народность в литературе?
А.А. Ермичёв: Светлана Александровна, вопрос сугубо теоретического характера, на него конечно нужно каким-то образом отвечать, но не думаю, что можно удовлетворится какой-либо дефиницией, каким-нибудь определением. К этому же подмешивается тот мотив, что у Белинского основные его эстетические принципы никогда не получали какого-либо окончательного оформления. Они были скорее некими интенциями, некими тенденциями в его литературном творчестве. Поэтому проблема народности, как она решается, допустим, для первых лет шеллингианства и проблема народности, как она решается для 1840-х годов, после 1840-го года, они же по-разному толкуются, и, как отмечают исследователи, не в соответствии один с другим. Всё, что могу сказать на сейчас.
П.Ю. Нешитов: Спасибо.
М.В. Быстров: По поводу эстетических взглядов Белинского. Он не касался этого принципа подражания в искусстве, мимезис? Потому что это же основной принцип, он от греков идет, Платона, Аристотеля. И у немцев он главный, у Баумгартена он есть. Правда, я читал «Историю эстетики, там вроде журили его по поводу этого принципа.
А.А. Ермичёв: И это было.
М.В. Быстров: А как конкретнее, Вы не можете сказать?
А.А. Ермичёв: Нет, не могу, я обобщенный делаю такой доклад, общий. Нет, не могу сейчас сказать.
П.Ю. Нешитов: Ростислав Николаевич.
А.А. Ермичёв: Не знаю.
П.Ю. Нешитов: Если вопросы закончились, тогда мы можем перейти к следующей части семинара и предоставить слово желающим выступить в пределах пяти минут.
Выступления
П.Ю. Нешитов: Яков Адольфович Фельдман.
Я.А. Фельдман: Добрый день! Огромное спасибо за доклад! Я хочу отметить две стороны этой темы. Одна сторона, на мой взгляд, состоит в том, что нам немножко не хватает терминологии для описания того, что ясно, но не сформулировано. Я попробую добавить пару терминов.
Из зала: Если ясно, то зачем формулировать?
Я.А. Фельдман: Нет, ясно, но не имеет названия, говорим «вот это», а названия нет. Как только дадим название – сможем исследовать, а без названия – только пальцем указывать. Я попытаюсь дать название.
Белинский занимался разработкой социального и отчасти культурного слоя жизни, в том числе – литературного языка. Но он был закрыт от духовного и космического слоя жизни, а именно в этом особенно сильны были Пушкин и Гоголь. Он отрабатывал свою нишу, которая объективно была тогда недостаточно застроена. Но его узость становится нашей узостью, когда мы вместе с ним игнорируем все остальное. Он свою лужайку, свою грядку обработал и это его вклад. Наша задача – увидеть полноту картины, и каждый элемент этой картины, и их взаимосвязь и различие.
Другая сторона, которую я хотел бы проакцентировать, вот какой. Есть школа, которая дает детям литературу, но у людей, которые пишут и утверждают школьные программы, нет понимания того, что же главное, обязательное, а что второстепенное. И я считаю, что люди, которые вот так хорошо и глубоко понимают соотношение, в частности в русской литературе, главного и второстепенного, причин и следствий, должны стать субъектом и взять на себя ответственность по разработке правильной школьной программы. Потому что то, что происходит сейчас в школьной программе по литературе, это всё очень криво и поправить это некому. Люди, которые понимают литературу, в разработчики программ не идут. Поэтому мое пожелание – надо разработать правильную школьную программу – нечто идеальное, эталонное, обоснованное. И предъявить это. А уж потом – «кто больше соберет народу», как у Жванецкого. Спасибо.
Аплодисменты
П.Ю. Нешитов: Яков Адольфович, спасибо Вам. Прошу Вас, Сергей Георгиевич Стратановский.
Да, несомненно, Белинский много делал промахов, Баратынского, например, оценил неверно, но вот чувство личности, пафос личности – это у него несомненно было. И он был выразителем идеалов Просвещения XVIII века, Просвещения, которое в России затянулось на весь XIX век и может быть даже на начало XX. И в этом его значение. Хотя, действительно, его ценность как литературного критика всячески может подвергаться сомнению, что и делали и Волынский и Айхенвальд.
Аплодисменты
П.Ю. Нешитов: Сергей Георгиевич, спасибо за Ваше выступление. Игорь Иванович Евлампиев.
А второе наблюдение оно касается сходства этих фигур, как ни странно. Белинский и Чаадаев – что между ними общего? Но если мы над этим хотим серьезно задуматься, то нужно вспомнить, чему посвящено первое «Философическое письмо», то самое, которое своей публикацией вызвало скандал. Оно же очень похоже на некоторые высказывания Белинского, это же оценка России, которая эмоциями порождена, злобой жизни, а не строгим философским мышлением и не мистическим чувством, о котором здесь говорилось и которое у Чаадаева есть в «Философических письмах», он вообще там другой, если это произведение в целом брать, непохожий на Белинского. Он-то вечное и абсолютное чувствует, Бога-то он чувствует, но это же не в этом письме. В этом письме как раз «Белинский» (смеется). И это очень интересно, что русская философия в своем становлении, в своих истоках совсем не теоретична, не мистична, не религиозна – она эмоциональна. Она личностна, вот такое интересное наблюдение, мне кажется, можно сделать. И совершенно разные фигуры в этом сходятся, в этой эмоции, которую позже Достоевский хорошо выразил в рассуждениях о «слезинке ребенка», на которой нельзя построить общественный идеал. Вот исток русской философии – особая совестливость, бесконечная совестливость, которая просится наружу; причем она по определению не может иметь теоретической формы. И поэтому когда Белинскому предъявляют претензию, ругают, критикуют, говорят в его адрес: «а где итог-то конструктивный», «нет конструктива», – то на это нужно отвечать, что его и не может быть, такова русская мысль, такова ее характерная особенность. Гениально об этом сказал Герцен в одной из работ, сейчас не помню в какой, кажется, в книге «С того берега». Он как раз на такие упреки сказал: «Мы не лекарство, мы боль».
А.Н. Муравьёв: «Не врачи».
И.И. Евлампиев: «Не врачи», да. «Мы не врачи, мы боль», – даже еще точнее. По-моему эту фразу надо помнить, когда мы говорим о Белинском и предъявляем ему претензии как в прошлый раз, что «нет конструктива». Такова русская философия в своих истоках – это всемирная боль по поводу страданий человека, униженности, о которой тут только что говорилось. Мы не немцы, не французы, не англичане, которые как раз предлагают системы, концепты, перспективу будущего развития. А здесь эмоция, и в этом, может быть, как раз наша главная специфика. А потом уже пришли системы. Но все-таки там, где эта боль и эта эмоция осталась, там все-таки национальная русская специфика наиболее явно присутствует. И в этом смысле Белинский, конечно, глубоко национальный философ. Да, еще одну хорошую фразу хочу привести в связи с религиозностью Белинского, тоже не помню, кто сказал, может кто-нибудь из вас вспомнит. Это уже о Герцене было сказано в связи с тем, что Герцен себя атеистом провозглашал, христианство ругал, Христа; но вот кто-то из писавших о нем сказал так: «он-то не с Христом, но Христос-то с ним». Наверно про Белинского это тоже можно сказать.
П.Ю. Нешитов: Спасибо.
Аплодисменты
П.Ю. Нешитов: Александр Геннадьевич Ломоносов.
Так вот значение Белинского, на мой взгляд, заключается в том, что он, находясь в самом истоке формирования русской философской мысли, русской интеллигенции не ограничился только греко-византийским способом познания истины в его религиозной форме единства веры и знания, а пытался (в меру своих возможностей) перевести содержание мировой классической философской мысли на русскую почву. Однако вовсе не для того, чтобы её «онемечить», как уверяли представители славянофильского течения, а для того, чтобы русская образованная мысль смогла увидеть самое себя, свое действительное внутреннее содержание и своё призвание. Ту самую красоту русского духа, которую дух уже выразил в литературной форме, но надо было и философски её выразить, в форме познания истины, и в этом плане шаг сделанный Белинским, конечно, имеет высочайшее значение. Его энергетика, проявленная в этом направлении, которую, кстати, подметил Б.В. Яковенко в «Истории русской философии», была бескомпромиссным духом-движителем и для последующей плеяды русской интеллигенции и для него самого. Можно смело утверждать, что Б.В. Яковенко был такого же рода философским подвижником.
Разумно образованная мысль сможет не только увидеть действительную красоту и отличить её от мнимой, но и способствовать её процветанию; и Белинский эту мысль высказывает так: «Через разумное развитие не какого-нибудь внешнего и чужого, а субстанционального родного начала народной жизни возможно действительное движение», Даже Петру Великому, по справедливому замечанию Белинского, не удалось изменить по-настоящему и развить национальное начало, почему? Потому что все известные исторические деятели Руси-России до сих пор имели отношение только с исторической формой, которую они и видоизменяли. На Руси её называли раньше нарядом, позже - порядком. А само внутреннее содержание они еще не затрагивали по существу. Чтобы затронуть субстанциальное начало необходимо, чтобы русская интеллигенция как мыслящая часть народа достигла той степени разумной зрелости («философской истины», по Н.А. Бердяеву), когда она сможет оказать серьезное преобразование всей русской действительности через, опять же, деятельность разума. Первый шаг в этом направлении вполне осознанно сделан В.Г. Белинским, и поэтому мы его вспоминаем, выражаем свою признательность. Спасибо.
Аплодисменты
П.Ю. Нешитов: Наталья Абрамовна Абельская.
Из этого вытекает второе замечание. Белинский до сих пор для русской интеллигенции является учителем в том, что касается восприятия художественных текстов. К сожалению, история литературы XX века и кусочка XXI убеждает нас в том, что если художники слова идут вслед за Пушкиным и развивают пушкинскую тенденцию, то их воспринимают в среднем так же, как Белинский в свое время воспринял Пушкина, т.е. не понял. Критерием качества художественных текстов являются некие далекие от художественности принципы и признаки. Квинтэссенция этого, я уже говорила в прошлый раз, – это суд над Бродским.
То, что мы пытаемся осмыслить как некие исторические факты, прорастает в нашей реальности как актуальное восприятие современной нам литературы или литературы, отстоящей от нас недалеко. В качестве примера могу сказать: современный русский среднестатистический интеллигент, следящий за литературным процессом, читающий что-то, безусловно, гораздо лучше знаком с текстами Дмитрия Быкова, чем со стихами Сергея Стратановского. Хотя именно поэзия Сергея Стратановского имеет ту самую пушкинскую вертикальную составляющую. Можно назвать еще множество имен наших петербургских авторов (или не петербургских), которые хорошо известны в узких кругах. То, что несет политизированно-идеологизированный заряд, с удовольствием воспринимается, осваивается, присваивается обществом. И именно с таких позиций идет изучение литературы и в школе, и на гуманитарных специальностях в вузах – на журфаках, на отделениях пиара, и так далее. Спасибо.
Аплодисменты
П.Ю. Нешитов: Спасибо. (Приглашает следующего докладчика) Андрей Николаевич!
Белинский, как я говорил в прошлый раз, был деятелем отрицательного направления в ней, ибо прежде всего именно в отрицательной форме только и могла выступить у огромного числа людей эта вот широкая, демократическая потребность в образовании и культуре. Совершено не случайно зачитывались в таком количестве «русские мальчики» его статьями и рецензиями. Сама эпоха сделала Белинского столь популярным и влиятельным, ибо народная потребность в культуре мирового уровня – широкая потребность в настоящем искусстве, настоящей философии и т.д. к тому времени как раз впервые и заявила о себе во всю мощь. Демократически-широкой стала эта потребность, из потребности узких аристократических кругов превратившись во всенародную. Белинский только выразил эту популярную потребность, эту народную тоску по мировой культуре, как хорошо сформулировал кто-то. Величие его фигуры, его личности в этом смысле есть отнюдь не индивидуальное величие, а именно историческое величие, как неоднократно сегодня подчеркивалось. На самом-то деле люди никогда не бывают велики сами по себе, своими индивидуальными особенностями – своими выдающимися лбами, «мозговыми шишками» или горбами и т.д.; они становятся великими потому, что выражают или удовлетворяют какую-то великую духовную потребность, в данном случае – великую потребность русского народа в высокой культуре.
В связи с этим я хотел бы сказать, что такой расцвет русской культуры может совершиться, на мой взгляд, только на философской основе. Две другие формы абсолютности духа – искусство и религия – только тогда выступят у нас в своём полном значении и действенности как формы рождения и распространения вот этой подлинно демократической, т.е. принадлежащей народу, высокой культуры, когда они обопрутся на зрелую философскую основу. Фигура Белинского в этом отношении представляется мне весьма характерной как раз своей незрелостью. Сегодня говорили о том, что он в некотором смысле есть основатель нашей философской культуры. С этим можно согласиться, имея в виду то, что именно Белинский своей громадной тягой к настоящей философской культуре и вместе с тем своей очевидной философской необразованностью придал нашей философской культуре удивительную особенность, до сих пор ею не изжитую. Не случайно, конечно, этот человек, который никогда Гегеля сам не читал и не изучал, умудрился вначале благодаря своему гигантскому чутью и темпераменту совершенно сродниться с ним, а затем, так и не прочтя ни одной гегелевской работы, совершенно с ним разругаться! Это, вообще говоря, очень по-русски. (Смеётся).
Но мне ясно, что это именно преходяще по-русски, т.е. характерно только для начальной ступени нашей выходящей за пределы узких аристократических кругов философской культуры. Почему это должно пройти? Прежде всего, потому, что должна пройти та противоположность, которая очень резко сказывается в нашей недавней истории и даже до сих пор в некотором смысле у нас сохраняется – противоположность двух партий русской мысли и действия, о которой я только начал говорить в прошлый раз, а сегодня должен договорить. У нас как раз с середины XIX столетия противостоят друг другу, с одной стороны, партия отрицательной свободы (партия Белинского, Герцена и Ленина – партия революционная, демократическая и атеистическая, выступающая под красным знаменем), а с другой стороны – партия охранительная, сословно-консервативная и теистическая, ортодоксально-религиозная. «Православие. Самодержавие. Народность» написано на знамени охранительной партии, выдающимися представителями которой были Кавелин, Катков и Победоносцев, который «над Россией простёр свои совиные крыла», как совершено правильно сказал о нём Александр Блок. Я полагаю, что нам пора начать преодолевать этот дуализм односторонне-положительного, рассудочного и односторонне-отрицательного, лишь отрицательно-разумного направлений мысли и действия. Пора понять, что эти партии, вообще говоря, стоят друг друга. Это – плоды одного дерева этой ещё неразвитой демократической русской культуры, отчего она и раскалывается так резко и больно внутри себя самой на эти партии и, шире, лагеря общественного мнения. Эти партии необходимы и неизбежны только на определённом этапе исторического развития русского духа – как раз этапе его дофилософского развития в строгом смысле слова, когда им ещё не достигнута положительно-разумная свобода, или точка зрения развития, которая в истории философии была представлена наиболее систематическим и развёрнутым способом именно Гегелем, к которому Белинского так сильно тянуло, что он даже не успел выучить немецкий язык, чтобы самому прочесть, изучить и попытаться понять Гегеля, но несмотря на это начал с помощью друзей его осваивать.
Развитие ведь не сводится ни к отрицанию, разрушению наличного, за что выступает одна партия, ни к его сохранению в неизменном виде, за что выступает другая. Развитие, конечно, идет через отрицание, но простым отрицанием наличной определённости оно не заканчивается. В любом своем результате оно достигает отрицания отрицания, а ведь это и есть снятие в гегелевском смысле, т.е. сохранение, закрепление достигнутых результатов не в их непосредственной наличности, а в их истине. Только в развитии, т.е. через отрицание отрицания и можно сохранить что-либо – вот чего до сих пор, мне кажется, многие не понимают. Ни та, ни другая партия не понимала этого по-настоящему и до сих пор многие этого не понимают как раз в силу отсутствия настоящей философской культуры – культуры систематической, или логической. Поэтому мы сегодня можем из деятельности Белинского в целом извлечь некий важный урок, свободно сделав тот необходимый вывод, что, вообще говоря, царство истины лежит не на новой земле, как думали и думают представители отрицательной партии, но и не в вечном небе, как думали и думают представители партии охранительной, а в настоящей философии как мышлении мышления, т.е. отрицании отрицания, образцы которого дали диалектика Платона и первая философия Аристотеля, теология неоплатоников и теософия Якоба Бёме, а под конец истории философии – наукоучение Фихте и наука логики Гегеля.
Именно настоящая философия, выступив основанием развития нашей религии и искусства, а через них – всей культуры и образования нашего народа, только и может помочь ему сделать своё бытие разумным – разумным настолько, разумеется, насколько это возможно. Только выступив вместе, сообща они смогут помочь превращению его бытия, граничащего в себе с небытием, в разумную действительность, поскольку другой действительности не бывает (вопреки убеждению Белинского, который называл действительностью и русское самодержавие, к тому времени уже совсем не разумное, и потому одно время с ним примирялся, а потом – непримиримо боролся). В этом смысле я полагаю, что обретение вот этой настоящей философской основательности и будет развитием русской демократической культуры вслед за Белинским до её высшей точки. Ибо культура демократизируется не для того, чтобы совершенно опуститься и стать плебейским масскультом, как пытаются убедить нас оторвавшиеся от своего народа интеллектуалы. На самом деле, конечно, культура демократизируется для того, чтобы все силы народа (несмотря ни что, живого народа) влились в неё и дали ей возможность достичь высочайшей точки – столь высокого развития, когда Пушкин действительно станет нашим товарищем, как говорил Андрей Платонов. Этот человек, дух которого ещё не был раздираем непримиримыми противоположностями внутри себя, этот положительно-разумный идеал русского духа станет нашим всеобщим достоянием не как случайный единичный индивидуум, а как некое предвосхищение необходимого состояния духа всего русского народа, способного преодолеть собственные противоположности, разумно разрешить своё противоречие. Достичь этого уровня можно только путём образования, реформированного на настоящей философской основе. Спасибо за внимание.
Аплодисменты
П.Ю. Нешитов: Коллеги, если нет больше желающих выступить, поделиться своими впечатлениями от доклада, тогда я предоставляю заключительное слово Александру Александровичу. И после этого приглашаю в 504 аудиторию пройти, там будет у нас традиционное чаепитие.
А.А. Ермичёв: Благодарю всех, кто сегодня пришел, выслушал мое сообщение и выказался по поводу сказанного много. Мне очень приятно, что имя Белинского с нашей стороны воспринимается очень серьезно и очень значимо. Мы, слава Богу, ни в коем случае не похожи ни на либеральных, ни на национально-православных нигилистов, кто пытается вычеркнуть наследие русской демократической культуры из нашей истории. Это очень приятно.
Что касается конкретных содержаний, то даже с теми, кто заявил о том, что хотел бы поправить меня, я абсолютно согласен, видя не поправку, а дополнение, с чем ну просто не могу согласиться. Возможно, я не проакцентировал какие-то моменты в своем вступлении, но я за высоту конечно, я против утилитаризма, против приземленности. Другое дело, что человек в бытии обречен на вот эти вот постоянные поиски между высоким и земным, между духовностью и практицизмом. И найдет ли он? Не каждый в особенности находит этот путь. А этот путь находит общество в целом. Но что поделать, если у нас такая история. Большое спасибо всем и до осени! До свидания!
Аплодисменты
Фотографии Олега Хмельницкого Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой
Благодарим за помощь в подготовке этого материала: Александра Александровича Ермичёва Якова Адольфовича Фельдмана Сергея Георгиевича Стратановского Игоря Ивановича Евлампиева Александра Геннадьевича Ломоносова Наталью Абрамовну Абельскую Андрея Николаевича Муравьёва
Благодарим информационно-издательский отдел РХГА и лично Людмилу Викторовну Бурлаку за оформление портрета Виссариона Григорьевича Белинского
СЛУШАТЕЛИ
|
П.Ю. Нешитов: Дорогие коллеги, рад приветствовать вас всех! Погода у нас сегодня такая вызывающая можно сказать, только очень крепкие люди в такую погоду решиться куда-то после рабочего дня отправиться и предаваться интеллектуальным удовольствиям. Очень приятно вас всех здесь видеть. Открываем заседание семинара «Русская мысль», оно будет последним в этом учебном году. 27 мая состоялось, как предполагалось, последнее заседание, но оно оказалось не последним. По многочисленным заявкам вопрошавших в прошлый раз, Александром Александровичем сегодня будет прочитана еще одна часть доклада, посвященного Виссариону Григорьевичу Белинскому. И я рад предоставить слово выступающему. Александр Александрович, прошу Вас, и Вы озвучьте тему сегодняшнего выступления.
И.И. Евлампиев: Александр Александрович, такой немножко сложный вопрос, для меня самого трудно сформулировать вопрос, но с другой стороны важный и глобальный вопрос. Вот вы очень важный тезис выдвинули о том, что Белинский сформировал в 1830-40-е годы саму культуру философского мышления. Очень сильный тезис, но я с ним согласен абсолютно. Но, безусловно, ведь Белинский не единственный наверно, потому что невозможно признать его единственным. Тогда сразу возникает очень важный для любого историка русской философии вопрос: а кого бы Вы поставили рядом с ним? И – это следующий вопрос – как бы соотношение выставить? Я сразу сам могу попробовать ответить.
Р.Н. Дёмин: Сыграл какую-либо роль Белинский в литературном движении таких странах славянских как Польша, Болгария?
Я считаю, что вообще жизнь объективно состоит из слоев. Я различаю пять слоев – материальное, социальное, культурное, духовное и космическое. Так вот - каждый из этих слоев рассчитан на определенную временную перспективу, и его надо разрабатывать отдельно. Материальное – это дни, социальное – годы, культурное – поколения, духовное – столетия и тысячелетия. А космическое это вообще на миллионы лет рассчитанное.
С.Г. Стратановский: Я буду краток. Я, прежде всего, хочу Александра Александровича поблагодарить за очень содержательный доклад, в котором, на мой взгляд, очень правильно поставлены акценты, в том плане, чем интересен, чем важен Белинский сейчас, поскольку общераспространенное, широко распространенное мнение, что он в общем-то и неинтересен и его можно поставить на дальнюю полку. Его актуальность в том, о чем сказал Александр Александрович – это пафос личности, свободы личности. И это очень важно. И то же крепостное право, в условиях которого, во время которого, жил Белинский, оно возмущало его именно унижением человека. Ну вспомним эту знаменитую фразу из письма к Гоголю, где он говорит, что Гоголь проповедует в стране, где людей называют «Ваньками», «Палашками», даже не называя их полным именем. И тут вспоминается, кстати, замечательная, на мой взгляд, фраза Бердяева, что революции происходят, в частности, из-за того, чтобы перестали говорить «ты» и стали говорить «вы». И этот протест против унижения человека очень важен, поскольку унижение было на всех уровнях. Вот здесь упоминался неоднократно Полевой, так вот напомню такой эпизод из мемуаров Греча о том, как Полевого заставляли придти на юбилей Крылова. А Полевой отказывался, говорил, а чего я пойду, мне Крылов абсолютно неинтересен, он для меня несовременный писатель. И его в приказном порядке заставили явиться на этот юбилей. И один из князей, я сейчас не помню кто, князь Голицын или Гагарин, сказал такую фразу, «явился…», (дальше следовало неприличное слово на букву «п»), «…когда приказали». И Полевой ничего не мог ответить князю, поскольку он был второй гильдии купец, он не мог вызвать его на дуэль. Вот такое публичное унижение достойного, не последнего в русской литературе человека. 
И.И. Евлампиев: Я тоже всего лишь несколько кратких наблюдений хотел высказать, может быть, немного хаотичных. Во-первых, несколько слов в продолжение собственного вопроса, который для меня самого тоже вопрос, – это глобальная тема о том, кто стоит у истоков зрелой философской мысли в России в XIX веке. Я еще на один мотив хотел обратить внимание, риторический вопрос себе и всем собравшимся задать. Действительно, возьмем культовые фигуры, например, мы говорим о Белинском: он формировал общественное мнение. А другой такой фигурой является Чаадаев. Слушая то, что говорил Александр Александрович о влиянии Белинского, я поразился, когда стал сравнивать его с Чаадаевым. Собственно, известная вещь, но осознать и ясно высказать такие мысли иногда полезно, – насколько разными путями в России влияние философское оказывается. Ведь про Чаадаева мы говорим, что он столп русской мысли, а что он опубликовал за свою жизнь? Одно «Философическое письмо», а потом ему запрещено было вообще публиковаться. Белинский, от которого «трещали толстые журналы», и Чаадаев, который по сути в историю вошел одним произведением, да и то, не самым главным из всех своих «Философических писем». И несмотря на это, как это ни парадоксально, влияние было. Это просто к проблеме того, как становление философской мысли в России происходило, каковы главные вектора влияния. Понятно, что Чаадаеве был фантастически популярен в салонных кругах, т.е. здесь влияние осуществлялось, видимо, через разговорное слово, возможно списки какие-то ходили, но совсем другой характер это влияние носило. Это одно наблюдение в связи с «трещанием журналов» от Белинского, действительно выразительный термин Вы употребили.
А.Г. Ломоносов: Выражаю благодарность Александру Александровичу за замечательный доклад, за его деятельность, связанную с возращением великих русских имен, которые для нашего философского сообщества - просто большая радость. Что касается философской значимости воззрений Виссариона Григорьевича Белинского, то постараюсь выразить некоторые мысли, опираясь на известные исследования, прежде всего, Б.В. Яковенко и А.А. Ермичёва.
Н.А. Абельская: Скажу буквально несколько слов – два замечания. Во-первых, хочу чуть-чуть поспорить с Александром Александровичем по поводу того, что природа дара Белинского была литературная. На мой взгляд, все-таки дар, талант был не литературный, а педагогический, популяризаторский, даже несколько вульгаризаторский. И сила этого дара была такова, что…
А.Н. Муравьёв: Уважаемые коллеги, я воспользуюсь тем, что доклад Александра Александровича продолжился, ибо мне кажется важным договорить то, что я не успел договорить в прошлый раз. Я солидарен с пафосом доклада Александра Александровича (надеюсь, я воспринял его так, как должно), вдохновлённого тем, что имя и юбилей Белинского – замечательный повод для того, чтобы сегодня вновь начать и тем самым продолжить серьёзный разговор о русской демократической культуре. Именно потому, что, к великому сожалению, в последние десятилетия в области культуры (по крайней мере, официальной) идёт отвратительно-антидемократический процесс, состоящий в отлучении нашего народа не только материальных условий жизни (от сельского хозяйства, промышленности и медицины), но теперь уже и от духовного стержня его существования – как раз от демократической культуры, важнейшей отраслью которой является образование. Настоящее образование у нас почти совсем стало недемократичным, узко-сословным, классово-ограниченным. Чиновники в этом весьма преуспели. Во-первых, они погрузили всех российских школьников в ад ЕГЭ, чем превратили их общеобразовательную подготовку в подготовку к ответам на контрольные вопросы и задания, которые даже как средство проверки знаний (а это средство уже успело превратиться в цель обучения) для основных предметов образования, какими являются гуманитарные дисциплины, совершенно не годятся. Во-вторых, под видом модернизации высшего образования они фактически упразднили его для подавляющего большинства студентов (тех, кто обучаются на его т.н. «первом уровне», т.е. в бакалавриате). Поэтому собственных детей они отправляют получать образование за рубеж – в средние и высшие школы Англии, Франции, Швейцарии и т.п. В этих удручающих обстоятельствах обращение к демократической русской культуре, лидером которой был Белинский, чрезвычайно своевременно.
