А.А. Ермичёв: Выступление Владимира Александровича Щученко «Метаисторическое измерение в современной культурной политике российского государства»

Владимир Александрович Щученко – заведующий кафедрой реставрации и экспертизы объектов культуры Санкт-Петербургского государственного университета культуры и искусств, доктор философских наук, профессор.


                                   



В.А. Щученко: Название моего выступления может показаться несколько странным, но ключевые слова: «Метаисторическое измерение в современной культурной политике российского государства».

На самом деле, если более-менее вдуматься в эту проблематику, то она окажется более чем актуальной. Это та проблема, которая была уже в предыдущем докладе намечена – это вопрос о том, насколько вообще говоря вот эти метаисторические тенденции, которые развивались и в лоне церкви, и в целом, в духовной жизни российского общества и российского государства, насколько эта проблема актуальна сегодня.

Вот метаистория культуры и политика – ключевые понятия. Что касается понятия «культура и политика», связь их достаточно прозрачна, я даже здесь об этом здесь ничего говорить не буду. А вот связь этих понятий с метаисторией может показаться на первый взгляд призрачной. Для того, чтобы более или менее войти в это проблему есть необходимость затронуть несколько таких общих понятий достаточно дискуссионных, можно даже сказать полных разного рода вариантов, мнений, более или менее обусловленных, менее обусловленных. Но как мне кажется, что чаще всего забывается, что и метаистория, и то, что мы в принципе можем выводить за рамки этой метаистории, т.е. конкретной истории или конкретный исторический план, они между собой связаны, они выступают как две специфические стороны исторического процесса как целого. Конечно, очень важно здесь обратиться, прежде всего, к понятию метаистории, метаисторического процесса.

Здесь, мне кажется, две ключевые понятийные формы. Первая – метаисторический процесс стремиться не подчиняться или не подчиняется каузальным детерминациям. Или, точнее, основывается главным образом, я говорю очень осторожно, помня о том, что и метаисторическое, конкретно-историческое это все-таки элементы истории. Так вот, метаисторический процесс основывается, что, я думаю все прекрасно понимают, на порядках абсолютного, безусловного и вневременного, как бы вечного, являя себя при этом в определенный исторической оболочке.

И второй признак, как мне кажется тоже весьма существенный здесь. Метаистория живет на высших духовных этажах как религиозных, так и культурно-исторических. Вообще говоря, с метаисторией чаще всего связывают религиозны процессы, безусловно. Также как и культура далеко не может быть рассмотрена сугубо каузально. В данном случае мне хотелось бы подчеркнуть, что метаисторическое, конкретно-историческое взаимосвязаны и их разрыв губителен, ибо метаисторическое, повторяюсь, это все-таки также история. Метаистория сама по себе телеологична и в этом своем качестве, безусловно, она связана с религиозным процессами и духовными процессами. Конкретно-историческое в этой истории, в истории в целом, каузально.

И перехожу уже ближе к реальности. Проблема нашего сегодняшнего бытия заключается в том, что история как таковая анализируется либо теоретически, либо даже в обыденном сознании, с точки зрения сугубо каузальной. Фактор, который для метаистории существенно важен – это фактор телеологии, фактор не обусловленности, фактор веры, фактор духовности, как его чаще всего называют – он в данном случае находится в состоянии глухой обороны. Настолько глухой, что иногда складывается впечатление, что собственно говоря, люди духовные спорят между собою. Хотя основная беда идет именно от бездуховности, ну если говорить этими терминами более или менее понятными.

Мне хотелось бы здесь отметить, что государственная власть всегда стремиться влиять на исторический процесс, его течение и осмысление. В том числе и на носителей метаисторического процесса. Хотим мы это признавать или не хотим, но вместе с тем государство стремится влиять на церковные процессы, оно стремиться определять действия культурной элиты, оно вырабатывает определенные институты пропаганды. Причем, это влияние, я бы его не стал оценивать сугубо негативно, оно может иметь и позитивный результат. И мы сегодня наблюдаем, и я имею возможность наблюдать уже будучи более чем зрелым человеком, чтó происходило в последние 20-25 лет. Безусловно, идет некоторое осознание государственной властью осознание роли метаисторического. Ну и при этом, конечно, стремление взять это метаисторическое под некоторый достаточно можно даже сказать так жесткий контроль.

И здесь конечно начинаются проблемы. Позитивное укрепление духовных параметров культуры, понимание того, что есть некоторые священные истоки культуры (я имею в виду культурную политику, а я не тех, кто исповедует эти священные истоки). Есть понимание необходимости консолидации духовной элиты в борьбе против антикультурных проявлений. Не буду об этом говорить, об этом говорится очень много и ежеминутно. Но все-таки, если эта культурная политика забудет о тех некоторых основополагающих моментах, которые, в общем-то, должны находиться в центре государственной жизни, то возникнет и возникают уже культурные противоречия, которые приведут к противоположному результату. Т.е. может складываться и складывается порой такая ситуация, что все эти положительные сами по себе элементы культурной политики останутся декларацией и превратятся в некоторые звенья идеологического прикрытия. Вот эти моменты, конечно, не могут не тревожить любого мало-мальски мыслящего человека. Т.е. если в условиях советского общества метаисторическое носило некоторый такой... Оно никуда не исчезло, достаточно хорошо известны тезисы о Карле Марксе как религиозном типе, о том, что сам по себе марксизм-ленинизм был некоторой парарелигиозной формой. Там, собственно говоря, была определена некоторая форма метаисторического, и она проходила сквозной линией через всю духовную жизнь советского общества. Я имею в виду и религиозные процессы отрицания всех традиционных религий во имя этой парарелигиозной в определенных своих аспектах несущих некоторые такие дьявольские и сатанинские формы религиозности, я имею в виду апологию вражды, борьбы, крови, это достаточно хорошо известно. То сегодня мы видим несколько другое отношение к метаисторическому. Это стремление определенным образом приспособить это метаисторическое к узко понимаемым целям определенных политических кругов. Здесь есть три моменты и на этом я как бы заканчиваю.

С одной стороны усиливается внимание к религиозно-идеалистическим началам культуры со стороны власти. Сам по себе это позитивный процесс. Здесь, вообще говоря, сказать нечего. Но с другой стороны вера, так же как и церковь, не могут служить узко понятым социальным интересом. Это тоже достаточно очевидно. Т.е. приходилось слышать и приходится слышать о том, что, и сегодня мы докладе слушали, что это не дело церкви – Бог дал эту власть, и мы должны эту власть терпеть. Либо суждение более такого плана «мир лежит во зле». Раз мир лежит во зле, ну и он лежит во зле, и мы зовем к потустороннему миру. Известная сюжетика, не буду здесь об этом говорить, её разрабатывал Иван Александрович Ильин, связанная с мироприятием и мироотвержением. Мы не можем говорить только, что мир лежит во зле. Мы не можем здесь просто, вообще говоря, отказаться от более или менее ясного понимания того, что уже в этой жизни, здесь и сейчас, мы призваны вот эти метаисторические, не обусловленные ничем начала продвигать в жизнь. Т.е. я конечно не отрицаю каузального фактора, у меня не было времени специально об этом говорить. Безусловно, каузальное, телеологическое – они между собой связаны, связи эти очень сложны и может быть не вполне их ясно можно будет выяснить.

Еще, с одной стороны, усиливается внимание государства к метаисторически значимому культурному наследию. Безусловно, ну конечно, вплоть до того, что мы должны конечно говорить о том, какие художественные произведения, какую классику должны знать наши дети. Классику, в которой эти метаисторические начала явным образом выражены. Прежде всего, классика она потому и классика, что она сближается с метаисторическим как таковым. То же самое у Никиты Михалкова, ну конечно наш великий кинорежиссер, к которому я лично отношусь, несколько критически понимая все его таланты, это вот лучшие фильмы, которые должны смотреть школьники. Значит, с одной стороны, безусловно, усиливается внимание государства к метаисторическому, но кто определяет это? И как мы это будем определять? Кто будет определять? Кто скажет, какой писатель должен быть в программе, а какой не должен быть. Тут проблема сейчас в другом, что сокращается количество часов на литературу, а не в том, когда мы там будем... Будем мы Ахматову изучать или не будем мы Ахматову изучать. Вообще скоро изучать ничего не будем, понимаете, вот в чем вся беда. Значит здесь культурная политика, опять-таки, она с одной стороны вырабатывается государством, но опять-таки, через общественные институты. Если мы про это забудем, то собственно говоря эта культурная политика может стать весьма и весьма сервильной. Либо она будет плестись в хвосте исторических событий. Т.е. здесь мы видим тоже определенное противоречие, потому что наблюдается идеологически целесообразное с точки зрения власти избирательное отношение к этому наследию. Т.е. здесь опять-таки, с одной стороны, конечно, мне достаточно хорошо понятно, но понимаете, с высоты моих 73 лет ...

Заканчиваю. Идеология как таковая необходима. Но с другой стороны, кто определяет эту идеологическую целесообразность?

В-третьих, последнее, что я хотел бы здесь сказать. С одной стороны манифестируется внимание к вечному, совершенному и безусловному. А с другой стороны это вечное, совершенное и безусловное утрачивает вот эту свою конкретно-историческую плоть. Оно становится декларативным, оно становится опять формой идеологии, превращенной формой идеологии, но той формой, которая, в конечном счете, может отрицательно сказываться на метаисторическое измерение современной культурной жизни. Вот, собственно говоря, то немногое, что я хотел сегодня сказать вам.


ВОПРОСЫ

А.А. Ермичёв: Спасибо, Владимир Александрович, необыкновенно интересно – анализ современного поведения нашего правительства в области культуры. Какие вопросы? Да, прошу, юноша, задайте вопрос!

А. Никитин: У меня такой вопрос.

                                         

Вы в принципе очень так интересно изложили именно противоречивость этого процесса современной культурной политики государства, и сказали, что тут сочетаются некие плюсы, некие минусы, исходящие из её декларативности. А все-таки вот в истории человечества когда-то было такое, чтобы повестка культурная государства, обращенная к метаисторическим ценностям, она бы радикально возвышалась над этой декларативностью? Именно так как-то бескорыстно, идеалистически стремилась к чисто такому духовному воспитанию общества? И если такое вообще невозможно в принципе, то стоит ли так надеяться на государство? И может быть эти все часы литературы в школе, которые государство, возможно, украдет у школьников… Может общество уже само выросло до такой степени с помощью интернета, с помощью каких-то курсов самостоятельных – самостоятельно это всё изучить, реализовать все эти смыслы метаисторические, которые вот государство профанирует?

В.А. Щученко: Во всяком случае, я хочу здесь казать о том, что человек рождается как существо духовное, как образ и подобие Бога. И это глубочайшая истина, которую исповедует не только христианство, а в принципе все религиозные верования более или менее известные, ну если они не является конечно какими-то изуверскими там. Это первое.

Второе. Ну никакого здесь избавления быть не может, понимаете, и говорить о том, что человечество в какой-то данный период вырастет до какого-то идеального состояния, как здесь выступал господин Евлампиев, о котором мечтал Достоевский, когда будет некоторое идеальное христианство и такое идеальное общество. Я думаю, что самая глубокая, самая великая мысль, которая изложена в христианской доктрине, она заключается в том, что человечество как таковое оно будет нести в себе вот этот первородный грех. Т.е. оно всегда будет так или иначе сталкиваться с невозможностью разрешения в том числе и духовных противоречий. Никогда. Но с другой стороны наша земная жизнь всегда не может оторваться… Я не знаю, на каком языке говорить, богословском или светском, ну начну со светского. Наша духовная жизнь как таковая она никогда не завершится некоторым построением какого-то общества типа коммунистического общества. Еще в 1950-е годы, когда я был студентом, мы рассуждали, какой будет жизнь при коммунизме, будут там противоречие или не будут. Ну да, нас же учили по Гегелю, по Ленину, что этих противоречий не будет. Есть эпохи упадка, говоря коротко, есть эпохи подъема, но человек как таковой рождается как существо духовное, и он всегда будет стремиться к тому, чтобы не просто… к тому, чтобы выйти вот к этим высшим духовным параметрам. Когда я употреблял понятие «телеология», я это и имел в виду. Тому, что вообще само по себе безусловно, мы в это верим или не верим, мы этому рыцарски присягаем или не присягаем, понимаете. И Достоевский и его величие как раз заключается в том, что он как раз показал то, что даже самое последнее греховное существо оно не желает быть таким. Вот тут я думаю надо из этого исходить. А то, что мы избавимся от этих… нет. Мы придем к новым кризисам, снова будем решать эти проблемы но метаисторическое останется, останется это вечное, останется безусловное, без этого мы жить не можем. Мы умираем как люди.

А.А. Ермичёв: Спасибо большое! Прошу Вас, Владимир Викторович!

В.В. Ведерников: Владимир Александрович, недавно был опубликован список 100 книг, которые школьники должны прочитать, он меня удивил. Может быть скажете, какие тут метаисторические представления лежат.

                                           

Есть Боханов – Александр III, жизнеописание. Есть Островский «Как закалялась сталь». Есть Деникин «Очерки истории русской смуты». Вот что возникнет в голове у школьника, который прочитает всё это вместе?

В.А. Щученко: Видите, это опять-таки связано с традициями развития русской культуры. Мы здесь находимся в высшем учебном заведении, которое очень много делает для того, чтобы сохранить традиции русской культуры. И какие бы новые проблемы не ставила перед нами общественная жизнь, мы не можем забывать всех тех, кто творили и думали в XVIII, в XIX веке. Есть совершенно четкие критерии. Мы много сейчас говорим о народе – что, такое вообще говоря, народ? У нас много в школе говорят о народности? Это выстраданные понятия, понятия, которые разделяли революционеры и консерваторы. Что касается этих 100 книг, там какой-то деятель, который пришел в Народный фронт, я читал эту статью, это новая организация, который работал в ГРУ. Он пришел из ГРУ, и он нам определил, понимаете, что нам читать, что нам не читать. Вот чем вся беда, понимаете. Это, знаете, вот у меня иногда, я так скажу, достаточно может быть просто, но тем не менее. Когда я это вижу, я думаю, господи, опять СССР. Это была своя власть, был это марксизм-ленинизм, вся эта догматика, все от «а до я», и снова приходят и говорят. Значит, есть органические процессы, надо их вырабатывать, а не задавать сверху. И вырабатывать систему критериев. Конечно систему критериев. Потом обсуждают сегодня гламур, гламур. Что такое гламур? А где доярки по колено в навозе? Гламур… Вот чем всё дело, о них же тоже надо помнить, это же наша тоже сегодняшняя реальность, иначе мы очень далеко уйдем. У нас останется Рублевка и постепенно какие-то еще какие-то волны. А есть Россия, великая Россия, от неё никуда не уйти, её традиция, её жизнь, её величие в мире.

А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста.

Л.А. Орнатская: Скажите, пожалуйста.

А.А. Ермичёв: Да, Людмила Александровна!

Л.А. Орнатская: У меня вызывает сомнение использование Вами термина «метаистория». Метаистория – это то, что находится все-таки за пределами истории, метафизика. Для того, чтобы говорить о метаистории, нужно иметь какие-то критерии, каике-то подходы для того, чтобы выделить и найти, увидеть то, что лежит за историей. А Вы говорите по сути дела об определенных пластах в развитии истории. Просто может быть говорить об истории как о сложном процессе и об особых пластах в развитии истории? Потому что термин «метаистория» он как-то не вдохновят.

В.А. Щученко: Да. Во-первых, это история, которая как бы существует в некоторых своих вечных образцах. Вечных постольку поскольку, как я уже сказал, «как бы вечных образцах». Потому что с точки зрения истории трудно говорить здесь, вообще говоря, о вечности, история она всегда конкретна. Но вместе с тем в истории есть некоторые образцы, некоторые, ну то, что мы называем памятники культуры, которые в своих ценностных ориентациях сближаются с безусловным, вечным. И с тем, что по природе своей телеологично, если хотите религиозно, то, что вечно, то, что останется. Вот в этом смысле метаистория. Поэтому…

А.А. Ермичёв: Это история как непреходящие культурные ценности в истории?

                                         

В.А. Щученко: Нет, не совсем непреходящие. В этом… Непреходящие – опять-таки высшие мы можем сказать, высшие духовные ценности. Я эту тему наметил, но не развивал. Это тема о том, каким образом метаистория и конкретная история между собой взаимосвязаны. С одной стороны они неслиянны, с другой стороны разделить их нельзя. Но метаистория, это ну если хотите вечные ценности, это безусловные ценности, это ценности, которые выстраданы в рамках религиозных верований, в рамках художественной литературы, которые сохраняются людьми как некоторые примеры, как некоторые вечные образцы. Но с другой стороны метаисторическое как таковое оно живет не только в этих образцах. Метаисторическое оно постоянно распредмечивается. В душе каждого человека есть некие метаисторические начала, безусловно. Т.е. начала, которые мы ищем не в рамках каузальных факторов, каким образом влияет экономика, каким образом влияет политика, каким образом влияет менталитет и т.д. А там, где мы просто принимаем на себя некоторые обязательства следовать некоторым вечным духовным параметрам. Вот так бы я определил вот эту метаисторию, если, как говорится, коротко ответить на Ваш вопрос.

А.А. Ермичёв: Вы удовлетворены, Людмила Александровна?

Л.А. Орнатская: Не очень.

В.А. Щученко: Ну, я тоже не очень удовлетворен, я попытался эту литературу по данному вопросу изучить. Посмотрел – определений десятки, но они как-то схоластичны, они достаточно абстрактны, и их трудно использовать именно с точки зрения исторического процесса, в котором вот эти начала есть.

А.А. Ермичёв: У меня вопрос. Наше правительство-таки эти метаисторическими реалиями не руководствуется в своей культурной политике?

В.А. Щученко: Не могу я это сказать так, не могу сказать. Объясню. Нет, это слишком грубо, прямолинейно слишком. Даже несколько провокативно я бы так сказал. Дело всё в том, что государство не существует как государство само по себе. Государство испытывает давление общества, общественных институтов. Общественные институты, все мы здесь с вами мы безмерно устали от пошлого, поверхностного, от этого материализма, так уж если говорить, вульгарного материализма.

А.А. Ермичёв: Да, конечно.

В.А. Щученко: И общество... Да, потребительство, понимаете. И поэтому государство конечно не может не учитывать. Там вот Кургинян организовал это общество родителей, ну так слава Богу, конечно, родители обеспокоены, с ними надо считаться. Путин приехал на это совещание. Путин же тоже понимает, что, в конце концов, общество должно быть здоровым, понимаете, надо же что-то делать. Школа, вуз, образование, понимаете, и государство здесь вынуждено эти факторы учитывать. Оно, конечно, их не называет терминами метаисторического, потому что… вот. Но, тем не менее, понимает, что к церкви надо прислониться, прислоняется с энтузиазмом, скажу прямо.

А.А. Ермичёв: Это правительство?

В.А. Щученко: Государство, правительственные органы, да. Конечно, патриотизм используют. Патриотизм, кто будет против патриотизма! Но как только начинают говорить о патриотизме, вещать о патриотизме, так хочется бежать неизвестно куда, потому что патриотизм декларируется, патриотизм получает деньги и всё остальное. А кто такой настоящий патриот? Вот патриоты – эти учителя, которые в школах там, прошу прощения, крёхаются, профессора, которые за 20 тысяч работают – вот это настоящие патриоты. Поэтому вот это… Я еще раз говорю, «с одной стороны – с другой стороны», потому что с одной стороны идут благотворные процессы, есть понимание важности этих процессов. С другой стороны есть и определенные опасения, есть определенные такие ямки и ямы, в которые можно попасть.

В. Курилов: Александр Александрович, можно последний вопрос?

А.А. Ермичёв: Да, пожалуйста.

В. Курилов: Скажите, пожалуйста, Вы говорили о необходимости идеологии.

                                          

Имеется виду идеология государственная, т.е. общеобязательная для всех гражданин общества? Или все-таки государство должно придерживаться нейтралитета мировоззренческого?

В.А. Щученко: Государство… Начну с идеологии. Я очень хорошо помню начало 1990-х годов, когда крики раздавались на всех улицах, на всех перекрестках: «Никакой идеологии, ничего это его нам не нужно, не надо нам никого призывать, не надо руководить, не нужно никакой определяющей воли». Но сегодня слово «идеология» появляется, и я вижу в этом, с одной стороны, положительный момент, с другой стороны я вижу в этом и опасный момент. С одной стороны есть идеология, с другой стороны есть и наука. Понимаете, есть и наука. Мы можем Достоевского, сегодня у нас здесь была дискуссия, оценивать с точки зрения науки, берем тесты, изучаем эти тексты, выводим определенного рода положения. С другой стороны Достоевский может выступать как некоторый «идеальный мыслитель», которого можно идеологически использовать. И здесь в этом смысле, конечно, проблема, безусловно, есть. Идеология – это система ценностей. Но дело всё в том, что какие это ценности? Кто вырабатывает эти ценности? Поэтому с точки зрения государственной политики у нас существуют разные идеологии и слава Богу, что они у нас еще существуют. У меня больше опасения, что опять-таки некоторые идеологии будут, как говорится, объявлены персонами нон-грата. И эта идеологическая жизнь является отражением определенных ценностных ориентаций, которые существуют у определённых кругов общества, которые определяются экономической ситуацией этих кругов, политической ситуацией и разного рода другими факторами. Поэтому государство не может идти по линии определения какой-то раз навсегда взятой идеологии, как это было при советской власти. Такого рода попытки, да, могут быть, мы их видим. Какие-то идеологии выдвигают, какие-то идеологии задвигают, но, тем не менее, пока еще к опасной черте мы не подошли. И думаю, что этого не случится. Не то общество сегодня, не та ситуация сегодня. Но с другой стороны мы детей должны воспитывать, мы не можем детям в четвертом классе рассказывать о некоторых теневых стороны патриотических деяний, или о тех или иных фигурах, которые являются нашими святынями, но с другой стороны, которые себя проявляли другой раз не совсем так. Т.е. это очень тонкий вопрос. С одной стороны должны быть некоторые очевидные ценностные установки, с другой стороны совершенно очевидно, что эти ценностные установки не вырабатывает никакая ни одна партия, ни одна политическая сила. Они вырабатываются как совокупная история, совокупная деятельность нашего общества.

А.А. Ермичёв: Спасибо. Ну, достаточно, обсудили доклад Владимира Александровича, большое спасибо. Единственное, с чем я не соглашусь, что якобы в советской идеологии была «проповедь вражды и крови».

В.А. Щученко: Нет, я сказал…

А.А. Ермичёв: Такого не былого, я сам «совок», никогда этого не было.

В.А. Щученко: Я тоже «совок», и если Вы внимательно слушали, я сказал «было в том числе». В том числе это и было. Это было в связи с парарелигиозностью. Марксизм-ленинизм был некоторой парарелигиозной формой, но…

А.А. Ермичёв: Но крови.

В.А. Щученко: У меня нет возможности... Крови, да, конечно!

А.А. Ермичёв: Призывы к крови.

В.А. Щученко: Да, «весь мир… мы разрушим», красное знамя.

Л.А. Орнатская: «Мир насилия».

Г.М. Голод: Ну это пара месяцев 1917 года.

А.А. Ермичёв: Всё. Всё в порядке. Спасибо большое, Владимир Александрович.

В.А. Щученко: У меня есть, что сказать, но промолчу.