|
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА
Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв. 20 апреля 2012 г. Ольга Леонидовна Фетисенко (Пушкинский дом) представляет новые книги: Фетисенко О. Л. «Гептастилисты»: Константин Леонтьев: его собеседники и ученики. – СПб.: Пушкинский Дом, 2012.
Пророки Византизма: Переписка К. Н. Леонтьева и Т. И. Филиппова (1875-1891) / Сост. О. Л. Фетисенко. – СПб.: Пушкинский Дом, 2012. – 728 стр. – (Серия: Русские беседы).
Ольга Леонидовна Фетисенко – канд. филол. наук, ведущий научный сотрудник Отдела новой русской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии Наук, заместитель главного редактора Полного собрания сочинений К.Н. Леонтьева, соредактор серии «Христианство и русская литература»
А.А. Ермичёв: Друзья мои, по сложившемуся у нас обычаю, сначала оповещаю о наших дальнейших планах на май. 11 мая – доклад Владимира Николаевича Белова (Саратов) «Русское неокантианство: особенности его становления и развития». Владимир Николаевич Белов – доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой философии культуры и культурологии Саратовского ГУ им. Н.Г. Чернышевского.
Сегодня порядок нашей работы будет таким. Первоначально выступит Ольга Леонидовна Фетисенко с представлением книжек уже вам известных. Одна книжка – переписка Константина Николаевича Леонтьева с Тертием Ивановичем Филипповым, а другая написана непосредственно Ольгой Леонидовной – «”Гептастилисты”: Константин Леонтьев: его собеседники и ученики».
Потом я буду просить Елену Ивановну Гончарову выступить на несколько минут, это директор издательства «Пушкинский Дом» при Институте Русской Литературы и старший научный сотрудник Института. Затем будут вопросы по книгам, по тематике, по предмету этих книг: о Константине Николаевиче, о его друзьях, соратниках. А потом выступления, широкий тематический спектр допускается. Вопросы задавайте конкретные и без вступительных слов: «Я хотел сказать, почему я хочу задать этот вопрос. Прежде всего, когда однажды я увидел того-то, я подумал…» Вопросы должны быть вопросами. Ольга Леонидовна, пожалуйста!
С тех пор появлялись какие-то разовые отдельные публикации, я этим тоже занималась больше десяти лет, но таких вот больших серьезных томов еще не было, и об одном памятнике эпистолярной прозы леонтьевской мы сегодня тоже поговорим.
Я просто не представляю, когда этот человек успевал писать такие письма-трактаты, ведь это же просто трудно даже помыслить! Сначала это служебная деятельность, это разъезды, это борьба с нуждой бесконечная. Кто вот эти книги прочитает, увидит еще и другого Леонтьева в бытовой, в домашней его жизни – как трудно ему жилось. Как он пишет, его племянница закладывает платье, потому что им буквально уже нечего есть и могут подать уже в полицию и выгнать с квартиры. Вот мы такого Леонтьев не знаем, мы привыкли думать о Леонтьеве-барине. Была служба, были разъезды, вот эта борьба с нуждой, писание на заказ и к сроку. Не только Достоевскому приходилось писать романы за три недели, у Леонтьев тоже такое в жизни случалось. Чтобы расплатиться с долгами в редакции Михаила Никифоровича Каткова, нужно было впрягаться и писать новое произведение к сроку, и так далее, в этой кабале, и оказываться еще должным издателям, не заработать, а еще снова и снова наращивать эти долги на взятых неосторожно авансах. Но параллельно он успевал писать много писем. И мне кажется, что именно эта часть его наследия, до сих пор менее всего изученная, но не менее всего интересная, она из наиболее ярких, она открывает нам нового Леонтьева. И Леонтьева, который и так-то был дерзновенен, который не страдал русской «умственной робостью», он считал, что это наша болезнь национальная – умственная робость литературы, мысли нашей и жизни: мы ничего не доводим до конца и не додумываем до конца. Вот он-то этим не страдал и он и в печатных своих газетных произведениях был открыт и смел. Но естественно, что в письмах он мог проговорить еще больше. Правда, не всегда доверяли почте, вот в этой переписке с Филипповым есть моменты, когда они сговариваются, с какой оказией будут письма переданы, потому что не все можно было, они считали, русской почте доверять.
Вот среди нас люди разного поколения присутствуют. Вот мэтры есть – Александр Аркадьевич Корольков сегодня наше собрание почтил, очень приятно его видеть. Т.е. те, кто начинал изучение Леонтьева. И есть молодые исследователи, которые только-только выступают. Ну, себя я могу уже к среднему поколению отнести, поскольку занимаюсь Константином Николаевич уже 12 лет. И я думаю, что еще не одно поколение подключится. Потому что втягиваешься, потому что Леонтьев всё время будет ускользать, как его там ни превращать в ходячий цитатник, как ни делать из него пугало, символ русского мракобесия и т.д. Он уйдет всё равно, как Пастернак сказал о Блоке: «Но Блок, слава Богу, иная, Иная, по счастью, статья», так вот – и Леонтьев, Розанов, Достоевский – это вот такие персонажи, о которых последнее слово не скажет кончено никто. И я такой задачи тоже не ставила. Я просто, когда начинала свою книгу, хотела узнать, кто такие гептастилисты. И вот об этом я постараюсь сейчас – в двух словах, конечно; книга такая огромная, как в двух словах сказать? – но хотя бы схематично сказать, чтó же я поняла об этом.
Второй источник – из мемуарной прозы, тоже один из учеников Леонтьева, Григорий Замараев в своем мемуарном очерке, счастливо переизданном в знаменитом двухтомнике, который, если я не ошибаюсь, открывал здешнюю серию «Русский путь», двухтомник 1995 года, «Леонтьев: Pro et contra», там этот очерк есть, вот Замараев там пишет: «Нас, кружок учеников, Леонтьев называл «анатолистами», «восточниками», или «гептастилистами», желая показать…» И вот пол-абзаца про это, и всё, тоже без пояснений осталось, не откомментировано никак. А как это откомментировать, когда материалов нет.
Подсказку первую послал он в письме к Тертию Ивановичу Филлипову, поэтому хорошо, что эти книги параллельно шли и так вот на свет Божий появились вместе. В одном из писем к Филиппову, не датированном, начало письма не сохранилось, я датирую 1885-м годом, концом 1885-го, после смерти Данилевского как раз, Леонтьев, как о чем-то известном и прежде уже обсуждавшемся говорит, что его мечта оторваться от текущей газетной работы и закончить книгу «реальных пророчеств» о России, которую он хочет назвать строкой Священного Писания, тоже известно какой – да, он её и называет «Премудрость созда себе дом и утверди столпов семь». Но ему все некогда заняться этой книгой. Дальше мы узнаем, что на писание этой книги его благословил его старец и духовник Амвросий Оптинский, что он эту книгу обсуждает с друзьями, что он думает о ней, но вот не пишет ничего. Потом попадается еще один источник, уже опубликованный, но на него меньше обращали внимание, поскольку он не переиздавался с 1905 года, это письмо Леонтьева тоже одному ученику его, Якову Андреевичу Денисову, который стал потом стал известным стиховедом, был профессором в Харьковском университете. Там он так говорит: всё никак мне не закончить статью о Данилевском, да и семь столпов – вот подойду поближе, начну и боюсь. Леонтьев-то, который не страдал «умственной», робостью чего же тут боится?! В письмах к Филиппову он говорит, что боится несвоевременности. Вот они часто обсуждали: какая-то тема разговор какой-то политический, философский, он благовременный или неблаговременный. И Леонтьев говорит, вот пока не благовременный, «я могу эти свои мысли изложить в записке, которую через вас передам Государю». Т.е. он не решался это печати предавать.
Вот всё что было. Но что же на этом можно построить? Только гадать с потолка, подыскивать и по текстам реконструировать какие семь столпов? Да просто же беда! А книжку написать хочется, потому что хочется ответить на вопрос себе-то: что же это, в чем же эта загадка? Ведь мы понимаем, что кружок, который вокруг Леонтьева сформировался в 1880-е годы, вот там было 10-15 человек, но это единственные его ученики, и, может быть, из него не все сумели реализоваться, они очень разные, – что их объединяло? Разного происхождения люди, разного уровня образования, разных судеб потом. Что же это за загадка?
И долго бы я билась в эту стену и ничего бы не нафантазировала, а книжку уже писать начала… Думаю, да ладно, я честно скажу, что я не знаю, что это за семь столпов, я хотя бы расскажу о кружке. Я стала разыскивать что-то о каждом из этих учеников, мне очень хотелось, чтобы их было двенадцать, конечно, а Леонтьев бы возглавлял. Но, думаю, в двенадцати всегда найдется такой, которого потом понадобиться на Матфия заменять. Нет, не хорошо, да и вообще нехорошо передергивать. Ну что я буду эту подтасовку-то – двенадцать и семь?… Да пусть будет как будет. Начала потихонечку новые архивные разыскания, начала писать биографии этих учеников, ну а там дальше выяснится.
И вот произошло чудо. Зная об этих моих страданиях, о том, что я вот такую книгу начала, мой замечательный друг и благодетель и благодетель многих занимающийся Леонтьевым, Григорий Борисович Кремнев, московский архивист, мыслитель, поэт… Как поэт и блогер он известен под псевдонимом «Григорий Николаев». Ну, его зовут Григорий Борисович, а Григорий Николаев там другое, вот кто его статьи, работы знает, тот знает, почему такой псевдоним, я раскрывать не буду, может, это в намерение автора не входило. Ну просто я это для того говорю, чтоб вы идентифицировали двух персонажей. В указателе имен я его псевдоним тоже, увы, раскрыла без спроса, чтобы эти два образа совпали.
Григорий Борисович, который еще давно, лет десять назад осчастливил меня словами «ныне отпущаеши»… Он входит в нашу редколлегию, он помогает нашему Собранию, но в какой-то момент он сказал, что он уже не будет заниматься Леонтьевым. Но наверно многие из вас помнят книгу 1996 года «Восток – Россия – славянство», замечательный том, которым многие пользуются до сих пор. Он сказал, как Леонтьев Розанову, такое счастье у меня было – «ныне отпущаеши», вот я вам передаю. И он наш с Владимиром Алексеевичем Котельниковым самый большой помощник и друг, и мой личный друг тоже.
Вот, возвращаясь к началу длиной фразы. Зная об этих моих страданиях и терзаниях, Григорий Борисович, видно, думал и молился, как же делу помочь. И вот летом 2010-го года, когда работа была в тупике, жарким летом (помните, там было 37 градусов жары), сидя на даче, я получила письмо. «В одном из московских архивов, Ольга Леонидовна, есть неизвестные тексты Леонтьева, но я Вам пока не скажу, в каком архиве и в каком фонде, я должен сам всё проверить». – «Григорий Борисович, это не шутка, не первое апреля, Вы не перегрелись? Какие неизвестные тексты Леонтьев? Да мы уже все русские архивы знаем и даже частично зарубежные». – «Нет, я пока не скажу, архив скоро закрывается, через две недели, но я успею всё проверить и потом расскажу Вам». – «Но откуда же Вы узнали?» – «Надо пользоваться умело Интернетом», – написал Григорий Борисович.
В течение этих двух недель я получила подтверждение, получала в качестве заманки несколько абзацев, которые были, безусловно, леонтьевской прозы, но я знала, что Григорий Борисович и сам мастер слова устного и письменного, не мог ли он меня разыгрывать, подразнить просто? Дело в том, что в этих текстах звучало слово «гептастилизм», только немножко в другой орфографии. Леонтьев не выбрал, видимо, устойчивый вариант, он писал «гептастилизм», «эптастилизм», или вот есть разовые употребления – «семистолбие». Ну не может же так быть, ну откуда вдруг летом 2010 года взялись неизданные тексты?
Долго мучил меня мой друг Григорий Борисович, пока, наконец, архив не закрылся. Можете себе представить, как тяжело было дожить до сентября, до открытия архивов. Архив оказался хорошо мне известным Архивом древних актов, в котором я уже бывала тоже по леонтьевским делам и леонтьевские архивы, рукописи там видела. Что же это за история загадочная? В Интернете просто, оказалось, был выложен новый том путеводителя по архиву, в котором наш друг и нашел упоминание о неизвестных, не атрибутированных рукописях Леонтьева. Действительно, всё сам проверил, убедился, что это он, что это не подделка, что это рука нашего героя и так далее. Но дальше, как ни призывала я к работе в соавторстве, к публикации какой-то совместной текстов, ничего не получилось. Григорий Борисович сказал, что он дарит это открытие вот для этой книги и поэтому здесь его имя появляется неоднократно со всеми необходимыми благодарностями, с рассказом об этой чудесной, я считаю, истории, потому что это безусловно не только его дружеский благороднейший христианский жест, но это, я считаю, что и безусловно участие самого отца Климента, Леонтьева. Такой нам подарок. И поэтому я так долго и пространно об этом дружеском даре вам рассказываю, потому что это очень редко. Правда? Вот Леонтьев считал, что мы, русские люди, к сожалению, дружить-то умеем плохо и помогать друг другу. Мы разобщенные, ревнивые, завистливые, не любвеобильные, скажем так, и не умеем, как Катков говорил, одну мысль «пять минут в голове продержать». И поэтому такие дары – они в нашей жизни редко случаются. Поэтому я так подробно рассказываю об этом. И еще знаю, что Григорий Борисович сам человек скромнейший, и он никогда и нигде об этом не расскажет, так вот лучше пусть я вам о нем расскажу, и для вас он станет таким живым запоминающимся человеком.
Но что самое-то счастливое, промыслительное для книги – там нашлись конспекты о гептастилизме! На одной из рукописей мы видим даже надписание, кому дарится – Денисову и Кристи. Вот я упоминала имя Григория Замараева, он в одном из писем, а он как раз был одним из преданных гептастилистов, как выяснилось, потому что письма-то были найдены. Он подписывается: «гепстастилист Замараев». Так вот этот «гепстастилист Замараев» однажды пишет примерно так: «Константин Николаевич, Вы не могли бы мне подарить конспект какой-нибудь. Я когда Вас слушаю я всё понимаю, но приходя домой я чувствую, что уже многое забыл и как бы не укладывается у меня в цельную картину, нужен бы конспект». И, видимо, не с ним одним так было, и Леонтьев для своих незадачливых учеников эти конспекты делал. И, по счастью, в одном из таких конспектов как раз всё по номерам идет и можно увидеть эту цифру семь. Правда загадочно, у Леонтьева семь столпов вдруг дополняются восьмым. Свое перечисление он заканчивает: а вот есть еще срединный столп – самодержавие – ну об этом я не говорю, это и так понятно.
Ну, я думаю, конструкцию свою он представлял так. Некий храм-ротонда, сейчас я вам покажу рисунок.
Я думаю, что безусловно (это там же нашлось), это безусловно такой знак гептастилизма, правда здесь мы всего лишь пять столпов видим. Но что я хочу вам показать, вот как раз вот это, вероятно, «срединный столп», который держит купол, увенчанный шаром, а вокруг идет колоннада из семи столпов. Вот этот срединный столп и семь других, что за семь других мы сейчас поговорим.
В оформлении нашей книги, если вы внимательно заметили, мы эту архитектурную символику тоже используем. Ну, мы не можем все семь показать, наш художник Илья Фатуллаев как задумал: либо это серединка этой ротонды, либо это большие столпы какие-то, а вокруг маленькая колоннада. Вот, наверно, даже не сразу догадаешься, вот это тоже мы видим какие-то столбики и вот тут вот еще… Т.е. у нас тут так всё тоже двоится, играет, и окошечки в небо, просвет у нас тут есть.
Я вдруг увидела, что в этих конспектах Леонтьев меняет «начинку». Цифру семь он сохраняет, а вот наполнение играет, меняется и движется. Что такое? Тоже непонятно. Обсуждая все эти дела с упомянутым мной благодарно Григорием Борисовичем Кремневым, мы пришли к таким размышлениям. Что у Леонтьева могло быть четкое наполнение этих семи столпов, может, и не так важно, ему важна идея полноты, законченности, завершенности. Дальше он поясняет, меняет, обдумывает и прочее.
И вторая мысль, он дополняет, достраивает вот до этого священного числа семь – нетрудно догадаться что – да конечно же, четыре основы Данилевского! Он либо удваивает их, уточняет, либо дополняет своим. Приведу один пример. Естественно, среди основ Данилевского есть религия, как вы помните, религиозные основы. И есть культуры, у которых только эта одна основа и есть. И вот Владимир Соловьев Россию мыслил так, что у нас только религиозное призвание. Леонтьев с ним спорил, то соглашался, то опровергал. Но Леонтьев раздваивает эту основу как раз. На первое место он часто ставит, почти всегда, ставит Церковь, церковные дела, устройство церковного союза с центром в Константинополе. И вдруг среди дальнейших столпов появляется мистика, мистические секты. Вот, скажем, в одной из записок как раз: отношение к сектам и другим верам. «Предпочитать веры и секты мистико-пластические религиям и сектам разрушительно-рационалистическим». В других записках и письмах он может написать, что лучше побольше у нас будет хлыстов, скопцов и прочее, чем очередных Фихте и Гегелей, которые только вред приносят, и т.д.
Ну, вот на этих конспектов маленьких тоже успокоиться было нельзя, потому что они такие ускользающие, все меняется в них и слишком уж они конкретные. Ну, скажем, он говорит не просто о сословном строе как в статьях, к которым мы привыкли (это один из его пунктиков любимых – сословная иерархия), а чуть ли не является предшественником евгеники на русской почве, рассуждает о том, как лучше размножить «благословенный род Романовых». «Прекратить браки с немецкими принцессами, – цитирую, – было бы невыгодно, потому что германская кровь очень государственна. Но можно восстановить браки с русскими дворянками или даже ввести с девицами различных союзных племен». Ну вот вспомним потом черногорок, княжон, до чего это дошло? кто Распутина в Царский дом привел? Тут Леонтьев был неосторожен. Но дальше он поясняет: «Брать даже можно русскую или греческую крестьянку или полудикую жительницу Индии и Кавказа, если она породиста и сильна. Обращать при этом внимание на атавизм и его выгоды». Вот последнюю фразу я даже прокомментировать не смогла, что, какой атавизм имеется в виду? Если кто догадается, буду очень благодарна. Это как-то уж очень конкретно, на «столпы» не тянет, браки с индусками. Вот не тянет, надо найти, где же твердые основания.
Каково же было мое счастье и удивление, когда в читаном и перечитанном, и цитированном-перецитированном тексте, хорошо вам известном – «Письма о Восточных делах» я «привет» от Константина Николаевича получила и нашла самую четкую, на мой взгляд, формулировку этих семи столпов. Позвольте вам эту маленькую цитату уже под завершение своего рассказа об этой книге и привести. «Под словом культура, – пишет Леонтьев – я понимаю вовсе не какую попало цивилизацию, грамотность, индустриальную зрелость и т.п., а лишь цивилизацию свою по источнику мировую по преемственности и влиянию». Вот на этом обычно цитату исследователи Леонтьева обрывали и рассуждали на тему соотношения культуры и цивилизации.
А меж тем дальше-то разгадка содержится: «…Под словом мировая культура, – пишет он, – я разумею…», – и далее курсивом две строки. «…Целую свою собственную систему отвлеченных идей…». Загибайте пальцы, проверяйте. «…Отвлеченных идей: религиозных, политических, юридических, философских, бытовых, художественных и экономических». Искомое число семь найдено.
И вот когда эта книга обсуждалась в Институте (она будет скоро защищаться как докторская диссертация 25 июня, скажу в качестве мини-рекламной паузы), я получила упрек один справедливый, я думаю. Было сказано, что вместо того, чтобы тут полкниги посвящать биографиям всяких Фуделей и Кристи, вы бы лучше посвятили по главе каждому из этих столпов, ведь как интересно! Но я решила, что совсем необязательно это делать. Во-первых, на эту тему написано очень много моими замечательными предшественниками, только немножко по-другому, под другим соусом. Суммировать это теперь легко. А суммировать легче всего просто в виде столбцов, у Леонтьев столбы, а у меня малые столбцы. Я просто вот что сделала – это такие выборки цитат, микроцитат, просто указаний. Вот просто я пошла по этому списку леонтьевскому, такую маленькую выборку сделала как справочник. А дальше стройте мосты, храмы, ротонды – этим можно пользоваться, по крайней мере.
Вторая моя задача была представить вот эти новые тексты. Но еще, конечно, показать, реконструкцию – путь, как Леонтьев к этому пришел и что из этого вышло. А дальнейшие части книги посвящены тому, как Леонтьев существует в своей эпохе и в культуре. Первая часть – «Гептастилизм». Вторая часть: «Леонтьев и его современники, собеседники и совопросники», поскольку там не только те, кто с ним дружил, а большая часть – с кем он спорил. И третья часть – это его ученики. Третья часть называется так загадочно: «Школа? Кружок? Тайное общество?». В книге три части, во вторых частях по двенадцать глав, цифра «двенадцать» все-таки никак меня не отпускала, и в первой части три главы с приложением. Есть подробный указатель имен, есть указатель произведений, что тоже для работы с книгой очень важно, то есть, кто интересуется, скажем, статьей о Достоевском найдет и по Достоевскому, и «Наши новые христиане», и «О всемирной любви» и т.д. В книге три вклейки, одна из них цветная, в общем, богато сделанная книга.
Но можно на нее по-разному взглянуть. Я, скажем, нашла одну интернет-рецензию такую, где об этой книге было сказано так: самое печальное событие в истории русской мысли – это переписка Леонтьева и Филиппова, стареющие мужчины беседуют о том, как мало денег, не хватает на сигареты, вот примерно так, не хватает на гречневую кашу. Вот такую рецензию я прочитала. Мне кажется, что такая рецензия является печальным памятником деградации русской мысли, потому что тема бытовая тоже есть, т.е. Леонтьев пишет, что не на что жить и с квартиры могут выгнать, а Филиппов помогает ему и добивается пенсии, Леонтьев может, наконец, три года провести в покое. Дальше откликается другой человек на эту рецензию и пишет: «да всё это вранье, у Леонтьева была пенсия такая же, как у Гончарова, и он далеко не бедствовал». Только он забывает уточнить, что Гончаров-то жил в петербургской квартире, спасибо, получил эту пенсию, а у Леонтьева были бесконечные долги по заложенному в 1882 году имению. На попечении Леонтьева, в отличие от Гончарова, была страдающая душевной болезною жена, племянница, воспитанница Варя, кажется, уже с тремя детьми, а потом у нее было двенадцать, кажется, детей, и её муж Александр Пронин. Были стареющие кудиновские крепостные, т.е. еще бывшие крепостные его матери, которым он выплачивал пенсию. Были бесконечные долги, болезни и прочее. И жил он, не имея своего угла. И пенсию эту, такую же, как у Гончарова, благодаря Тертию Филиппову, он получил за несколько лет до смерти, в начале 1887 года и в ноябре 1891 умер. Вот так вот лихо сейчас можно говорить «да всё это вранье, да этот барин Леонтьев, у него сплошные претензии». Т.е. под разным соусом можно это читать, каждый вычитывает то, что хочет увидеть.
На мой взгляд, это прекрасный памятник русской мысли, очень достойный, его надо читать и изучать, и прекрасный исторический источник.
А теперь я хотела бы слова благодарности сказать издательнице этих двух книг – директору издательства, уже представленной вам – Елене Ивановне Гончаровой. Потому что без неё этого ничего бы не было. В 2007 году в Институте русской литературы издательство это появилось, и уже много книг вышло самых разных, и серии у нас есть, о которых, может быть, Елена Ивановна скажет сама. И просто можно радоваться и благодарить, что есть такой человек и красивая очень женщина, которая на хрупких плечах это всё несет.
А.А. Ермичёв: Спасибо большое!
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Милая Елена Ивановна, несколько слов, пожалуйста!
Е.И. Гончарова: Я думаю, все сейчас слушающие Ольгу Леонидовну поняли, как повезло Константину Леонтьеву.
А.А. Ермичёв: Совершено определенно (оживление в зале).
довне, говорю: «Ольга Леонидовна, читатели спрашивают, что с Леонтьевым?» Ну, Ольга Леонидовна сказала, что девятый том в работе, но сейчас у нас две книги на подходе, так что всё в порядке.
О книгах Ольга Леонидовна сказала, но мне хотелось бы сказать о Ольге Леонидовне совершено в связи с этим в другом ключе. Я её знаю в трех ипостасях. Когда было организовано наше издательство, Ольга Леонидовна это моя правая моя рука, и успех нашего издательства во многом был обеспечен её работой как редактора, безусловно. Я её знала как исследователя, как коллегу по Институту русской литературы. И теперь она стала и автором нашего издательства. Я хочу сказать, что это явление совершено уникальное не только для нашего Института, а вообще явление уникальное. Но вот она сказала, что за сколько, за 11 лет вышло 12 книг?
О.Л. Фетисенко: 11 за 12.
Е.И. Гончарова: Только Собрание сочинений! Это, конечно, в общем, укор для многих. И вы знаете, я сидела сейчас, слушала Олю и, конечно, причина этого одна – увлеченность. Людям кажется, что если мы занимаемся филологией и находимся в таком прекрасном здании, как Институт русской литературы, что мы какие-то особые люди, и что нам это всем очень интересно. Нет. Это такая же профессия, как и любая другая. Профессию можно любить и не любить. Вот Оля, она счастлива в своей профессии. Вы посмотрите, как она говорит о своих героях – для нее это совершено живые люди. Для наших исследователей существует творчество, биографии отдельно, они не знают биографических моментов. И я думаю, здесь, конечно, талант, безусловно, талант и поразительная работоспособность. Я вообще не представляю, как можно столько успеть. Когда несколько лет назад в Институт приехал замечательный издатель Станислав Степанович Лесневский, который вообще очень много сделал для русской культуры, он пришел в нашу дирекцию и сказал, что у нас в Институте лежат дневники Евгения Павловича Иванова, друга Блока, «рыжего Жени», такого смешного недотепы. Дмитрий Евгеньевич Максимов в свое время публиковал отрывки из дневников, но в виду трудности почерка и незаинтересованности исследователей, скажем прямо, всё это так и лежит под спудом в Институте. А Станислав Степанович Лесневский, любовь всей его жизни – это Александр Блок. «Вот посоветуйте, кто займется дневниками Евгения Павловича Иванова?» И Владимир Алексеевич Котельников сказал: «Конечно Фетисенко». И вы знаете, она прочитала все эти дневники Евгения Павловича! Т.е. диапазон её интересов потрясающий.
О.Л. Фетисенко: Но книжка попала не в издательство «Пушкинский Дом».
Е.И. Гончарова: Да, она попала в другое издательство, но продвинем мы это дело, я так думаю. Мы работаем с архивами, это крайне редко. У нас очень много архивов не тронутых исследователями. Нет исследователей, которые хотели бы работать с архивами, потому что это работа очень кропотливая, может быть нудная и ты можешь перелопать очень много и не найти того, что тебе нужно. Мы задумали, у нас есть серия «Славянофильский архив» вышла первая книга, но мы задумали переписку Ивана Аксакова с Самариным, лежит вот эта переписка и никто-то её не трогает из русских людей.
О.Л. Фетисенко: С Юрием Самариным, надо уточнить.
Аплодисменты
О.Л. Фетисенко: Я думала, Елена Ивановна про издательство расскажет. Можно я два слова скажу, какие у нас серии, их может не все знают, потому что Елена Ивановна чего-то стала про меня песню петь.
А.А. Ермичёв: А о ком, интересно, петь песню?
О.Л. Фетисенко: Значит, я упомянула серию «Библиотека Пушкинского Дома», которая существует с 2007 года. И я знаю, что ваших семинарах обсуждалась одна из книг этой серии – это монография Владимира Алексеевича Котельникова «Что есть истина?», может кто-то из вас был на этом обсуждении, а я только стенограмму читала в Интернете. Есть серия «Русские беседы». Начата серия «Литературные раскопки». Кстати, если у кого-то есть идеи, может кто-то хочет сам что-то «раскопать», а может кто-то как читатель хочет что-то предложить, вот какое-то забытое имя. Т.е. это забытая классика и писатели, которых несправедливо относят ко второму, третьему и далее рядам. У нас есть проспект к этой серии, но его можно дополнять, в одном из вышедших томов. Сейчас вот начинается серия «Комментированная классика», вот скоро выйдет роман «Обломов» в этой серии. Появились миниатюрные издания, скажем, была книжечка «Афоризмы Гоголя». В таком же маленьком изящном оформлении, как дамская записная книжка вышли, мемуары XVIII века неизвестные: «Похождения прапорщика Климова». В мыслях наших начать издание серии мемуаров забытых каких-то. Вот такие планы, и мы будем очень рады всяким авторам, предложениям. Вот один из наших замечательных авторов сидит будущих и наших друзей – Валерий Александрович Фатеев будет у нас печататься и работать с нами. Т.е. мы открыты к сотрудничеству и ждем каких-то предложений и идей.
Еще мне хочется сказать, если можно, Александр Александрович, об одном проекте устного жанра.
А.А. Ермичёв: Скажите.
О.Л. Фетисенко: Может, нам стоит подружиться с вашим семинаром? В Пушкинском Доме уже второй год мы проводим круглые столы внутри занятий Центра по изучению традиционалистских направлений в русской литературе Нового времени, простите за такое неудобно выговариваемое название. Нам было важно, чтобы шире тематику… Там думалось слово «славянофильство» обыграть и решили, что это узко, не только славянофильство и шире временные рамки. Новое время ведь очень широко можем понимать – до наших дней. Вот мы приглашаем вас участвовать, посещать эти наши семинары. И, может быть, придумывать какие-то совместные выездные заседания – вы к нам, вы к нам.
А.А. Ермичёв: Попробуем подумать над этим.
О.Л. Фетисенко: И, Александр Александрович, если Вы мне разрешите еще буквально 30 секунд, я бы хотела сказать о том, какая же третья книга будет, я конечно по рассеянности дамской забыла. Можно сказать?
А.А. Ермичёв: 30 секунд можно.
О.Л. Фетисенко: Третья книга, которая дополнит до священного числа мои леонтьевские штудии этого года, это будет книга первая Приложений к Полному собранию сочинений Леонтьева. И будет она называться «Преемство от отцов: Константин Леонтьев и Иосиф Фудель. Переписка, воспоминания, статьи». И в качестве иллюстрации я хочу вам показать, я просто сегодня получила проект вклейки, как выглядел этот ближайший ученик Леонтьева, еще не публиковавшиеся фотографии большого формата (показывает).
С радостью вам показываю, это 1892 год, а вот это 1889-й, когда Фудель только-только стал священником, Леонтьев эту фотографию видел, снятую в Белостоке. Вот это выйдет наверно к лету, к июлю и дополнит эти книги.
ВОПРОСЫ
А.А. Ермичёв: Хорошо. Ну, друзья мои, это превосходно, чудесно, несколько не укладывается, несколько не совпадает с привычными для нас тематическими рамками нашего семинара, это историко-литературное выступления. У нас несколько другое. Сейчас давайте зададим вопросы нашей Ольге Леонидовне, а затем можно выступить и по предмету ее изысканий со своим соображениями о Константине Николаевиче и его месте в истории отечественной мысли, в истории отечественного сознания, так даже лучше сказать. Пожалуйста, какие будут вопросы?
Р.Е. Гергилов: Ольга Леонидовна, вот Вы говорили об авторах второго, третьего, ну не ряда, эшелона, назовем лучше. А как дела обстоят с Евгением Гагариным? Вам говорит что-нибудь это имя? Институт ваш брался за него. Это ученик Бунина, прекрасный стилист. Ваш Институт начинал с моей, мягко говоря, подачи. Я бы так хотел что-нибудь услышать или узнать.
О.Л. Фетисенко: К сожалению, я не в теме совершено.
Р.Е. Гергилов: Спасибо.
О.Л. Фетисенко: Да, простите. Елена Ивановна, что-нибудь знаете об этом?
Е.И. Гончарова: Нет, не знаю даже. А когда брались? Давно наверно.
Р.Е. Гергилов: Моя статья о нем была уже лет более десяти как, с воронежцами мы сотрудничали, я сотрудничал с филологами воронежскими и они в этом заинтересовались. Обращался и в ваш Институт, мне сказали, что работа над этой персоналией ведется, и я был очень этому рад.
Е.И. Гончарова: Не ведется.
Р.Е. Гергилов: Евгений Гагарин – прекрасный стилист, замечательный, в эмиграции он оказался в 1930-м году.
А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста, еще какие-то вопросы?
О.Л. Фетисенко: У нас создан Центр русского зарубежья.
Р.Е. Гергилов: Я с ними свяжусь тогда.
О.Л. Фетисенко: Алла Михайловна Грачева его возглавляет, но я знаю, этим они сейчас не занимаются.
А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста, еще вопросы. Прошу Вас, Ростислав Николаевич!
Р.Н. Дёмин: Ольга Леонидовна, Вам довелось работать в музее-квартире Блока. Может Вы могли бы сказать, насколько были представлены сочинения Леонтьева в библиотеке Блока.
О.Л. Фетисенко: К сожалению, в трехтомнике, который Пушкинский Дом подготовил в 1980-е еще годы, ни одной книги Леонтьева не упомянуто. Меж тем упоминания в блоковских статьях последних лет, 1919-го года о Леонтьеве на столь высоком месте свидетельствует о том, что Александр Александрович Леонтьева, безусловно, читал. И я написала небольшую статью об этом, она выйдет в сборнике «Христианство и русская литература», сборник семь, как раз будет статья «”Варшавская поэма” и ”Варшавский дневник”. К теме “Блок и Леонтьев”». Я пытаюсь показать, что, безусловно, если не дома книжки были, то Блок знал их. И еще более интересная тема – это Александр Блок-старший и Леонтьев. Александр Львович Блок, ведь он был профессор Варшавского университета и уже был там в тот год, когда Леонтьев приехал в Варшаву в качестве помощника редактора «Варшавского дневника». «Варшавский дневник» – это крупнейшая и самая интересная на тот момент русскоязычная газета в Польше. Александр Львович не мог её не читать, а позднее уже, после отъезда Леонтьева, уже после смены редактора, он стал и одним из авторов этой газеты. Известны две статьи, но, возможно, были и другие, просто там без подписи или под псевдонимом каким-нибудь. Так что вот эта связь есть и позднейшее «поправение» такое Александра Львовича, который из ученика Градовского превратился, как у Блока в поэме «Возмездие» будет сказано, в «читателя душеспасительных бесед». Тут Константин Николаевич Леонтьев, безусловно, какую-то роль сыграл, потому что одна из ключевых идей Александра Львовича позднейших лет, это по мемуарам известно – это византизм. И тоже имя Леонтьева не звучит прямо ни в его книге «Политическая литература в России и о России», ни в статьях, но откуда ж византизм-то? Уж тут без Леонтьева не обошлось. А что касается Блока, то у него в поэме «Возмездие» Пан-Мороз – тоже тут не без Леонтьева. Я уточнять не буду, это на поверхности лежит.
А.А. Ермичёв: Да, Сергей Павлович, пожалуйста!
С.П. Заикин: Ольга Леонидовна, поражаюсь и диапазону Ваших интересов и вашей работоспособности. В связи с этим и вопросы. Во-первых, как по-человечески писалась эта книга, если можно. И касательно второй части. Постольку поскольку здесь среда во многом профессиональная, часто необходимо выяснить какие-то вопросы. Диапазон я пытался вычленить для себя, где заканчивается сфера Ваших интересов, я не понял. Вот если можно об этом.
О.Л. Фетисенко: Диапазон очень широкий. Может, это не скромно будет, но когда я в университете училась, я испытывала большую сложность на экзаменах, потому что, начиная с первого курса, каждый экзаменатор или экзаменторша пытались затянуть в свой семинар. Наталья Сергеевна Демкова считала, что я прирожденная древница, кто-то звал заняться XX веком, и я немножко занималась, тогда уже комментировала Тэфии, учась в университете, вот так было. И очень трудно было что-то выбрать. Но я считаю, что выбор был правильно сделан: я выбрала не столько тему какую-то или эпоху, сколько человека. Моим учителем был покойный Геннадий Владимирович Иванов, который был человеком жертвенным, он даже не защитил докторскую, но он был прирожденный педагог. Он в университете вел семинар на втором курсе, спецсеминар и аспирантский семинар, вот этого сейчас нигде наверно в таком виде нет, и в Пушкинском Доме, к сожалению, нет. Т.е. постоянные собрания соискателей и аспирантов с докладами, с обсуждением, очень неформальными такими. И я знаю людей самых разных поколений, а он сам был 1931 года рождения, т.е. вот после Леонтьева через 100 лет. И среди этих людей – фольклористы, древники, новисты, как нас древники называют, люди, самыми разными вещами занимавшиеся, его благодарно вспоминают, потому что это был настоящий учитель. Сначала непóнятый, вот она из кафедральных дам говорила, «ну чему он научит? Ну, точки, запятые расставлять научит, а больше ничего», т.е. не видели в нем широкого полета идей. А на самом деле, если так посмотреть, то точки и запятые тоже надо, вообще, поучиться расставлять, это немаловажно. Но он научил главному – он научил – я не говорю, что я научилась, он учил – он учил добросовестности, ответственности и тому, что вот я бы назвала научной честности. И может в чем-то жертвенности. Т.е. не себя выпячивать, а внимание к тому, чем ты занимаешься. И не перевирать цитаты, с потолка их не брать, говорить о проверенных фактах. Это не значит, он был такой позитивист кондовый, но вот чтобы отвечать за каждое слово свое. Вот это, если это называть «точки, запятые», то это да.
А.А. Ермичёв: Спасибо! Антон Яковлевич, пожалуйста.
А.Я. Кожурин: Ольга Леонидовна, фактографический вопрос. Как известно, Тертий Филиппов был связан с музыкальными кругами, в частности, он покровительствовал, насколько я помню, Мусоргскому.
О.Л. Фетисенко: Дружил с Балакиревым.
А.Я. Кожурин: Дружил в Балакиревым, да, там Римский-Корсаков был. А Леонтьев? Каких-то контактов я не находил в доступных мне текстах, вообще каких-то даже упоминаний об этом круге.
О.Л. Фетисенко: С музыкой?
А.Я. Кожурин: Да, именно «Могучая кучка».
О.Л. Фетисенко: К сожалению, ничего. Вот Юрий Иваск писал, что Леонтьев вообще был далек от музыки. Это неправда, скажу я вам, потому что скупое упоминание вы найдете даже в его художественной прозе, которая насквозь автобиографична. Когда он жил в Петербурге, он оперу посещал – и итальянскую, и русскую оперу. Просто как-то это, может, не входило в его самый первый круг, чтобы об этом писать, но это есть, и, начиная с самых разных, произведений есть. Я думаю, что, бывая в Петербурге у Филиппова, он мог попадать на концерты домашние, которые у него были. По-моему, одно только такое приглашение на концерт сохранилось в переписке, и то вскользь, но вот имена названных Вами композиторов в его текстах нигде не встречается.
А.А. Ермичёв: Позвольте я задам вопрос, Ольга Леонидовна. Насколько я представляю себе, наиболее популярными именами сегодня является имя Константина Николаевича...
О.Л. Фетисенко: Василия Васильевича, я так думаю.
А.А. Ермичёв: Определенно, Василия Васильевича и Ивана Александровича Ильина. Это так или нет?
О.Л. Фетисенко: Я думаю, что да.
А.А. Ермичёв: Если это так, то Вы не могли бы объяснить причин популярности этих имен? Как Вы сами считаете, чем это объяснить?
О.Л. Фетисенко: Ну для меня третье имя не в самом главном ряду.
А.А. Ермичёв: А есть другой ряд? Может быть, Вы скажете какой?
О.Л. Фетисенко: Нет, я не скажу, какой ряд, кстати, имя Ильина у меня в автореферат попало как одного из продолжателей Леонтьева, я его называю среди учеников Леонтьева самого неожиданного ряда. Я рядом ставлю Вячеслава Иванова, не удивляйтесь, и Ивана Ильина, хотя это разные миры, но они очень многому у Леонтьева научились. Я сразу отвечу на вопрос, почему Ильин в первом ряду, как я понимаю, не для меня, а почему он в эпохе нашей. Потому что он дает четкую систему, четкие рекомендации какие-то, которые оказываются сейчас актуальными. И у него нашлись последователи, которые развивают его программу. Розанов… Потому что он наверно близок современной душе. Я не хочу штампы какие-то употреблять, эпитеты, там, «мятущийся», и еще какой-то, но вот он попал в музыкальную тему нашей эпохи и он многим родной. Как прекрасный писатель свободный. А почему Леонтьев? А почему Леонтьев – это загадка, тут для каждого разное. В книжке я пишу, что для кого-то он «цитатник», как Мао Цзэ Дун. Один из авторов говорит, что у Леонтьева можно найти ответы на все вопросы, найти рецепты… О Господи! Да не дай, Боже, превращать кого-то в такой цитатник по всем вопросам. Действительно будет второй Мао Цзэ Дун. Для кого-то это такая острая приправа. Знаете, есть гурманы такие, и они выискивают что-то свое и для них Леонтьев – Алкивиад, эти страсти все восточные. Можно маленькую бытовую зарисовку из жизни, кстати, музея Блока? Ведь он притягивает к себе разных персонажей, Серебряный век, и прочее. Один из представителей нетрадиционных сообществ кинулся ко мне в коридоре, когда вышел первый том Леонтьева, чуть не стал меня обнимать и говорить: «Наконец-то издали Леонтьева! Спасибо Вам, ведь он из наших!» (смех в зале). Вот для кого-то есть и такой Леонтьев. Между прочим, Василий Васильевич виноват в том, что Константина Николаевича называют «из наших», это отдельная тема, мы не будем в неё углубляться.
А.А. Ермичёв: И еще я позволю себе вопрос. Этот сюжет Вам знаком, я вспомнил о нем, вспомнив прошлогоднюю конференцию по Леонтьеву. Значит, один из вывших коммуняков, а ныне министр культуры Калужской области, сообщил конференции, что в Калуге намерены поставить памятник Константину Николаевичу Леонтьев. Я хочу спросить, Ольга Леонидовна, Вы согласны с тем, что нужно поставить памятник в Калуге Константину Николаевичу Леонтьеву? И какую надпись на пьедестале этого памятника Вы хотели бы увидеть?
О.Л. Фетисенко: Ну, памятник пусть стоит, только не с указующей десницей, конечно (смех в зале). Но, вообще-то, на мой взгляд, лучше бы в Оптиной пустыни бы что-то достойно бы сделать. А пока даже не удалось мемориальную доску сделать ни в Сергиевом Посаде, ни в Оптиной. А в Оптиной, насколько я знаю, дом-то консульский, где Леонтьев жил сейчас частное владение, приватизированное. На камешек стыдливо привинтили мемориальную доску, представляете, вот Россия! Но в Калуге, может, и поставят. Я другой смешной случай хочу рассказать. Первая мемориальная доска в честь Константина Николаевича появилась в середине 2000-х годов не где-нибудь, а на здании Российского посольства в Царьграде, натурально. И вот был проект надписи в стихах, не буду автора называть. Мне оттуда запомнилась замечательная строка: «Он турка брат, Востока сын». Есть еще и такой Леонтьев, воспетый акынами (смеется).
А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста, еще вопросы. Да, Ростислав Николаевич, пожалуйста!
Р.Н. Дёмин: А насколько подробно учившийся в Гейдельберге Кристи рассказывал об этих лекциях Куно Фишера в письмах к Леонтьеву?
О.Л. Фетисенко: Вот фактически то, что я процитировала, и замечательно, что Вы это уже нашли, более подробно – нет.
Р.Н. Дёмин: Нет. Спасибо большое!
О.Л. Фетисенко: Я очень рада, что Вы произнесли имя Ивана Кристи, это отдельный сюжет, если успеем, поговорим о нем.
А.А. Ермичёв: Еще раз вопросы. Нет вопросов.
О.Л. Фетисенко: Можно анонс про Ивана Кристи? Это мой любимый, просто дорогой, самый дорогой для меня. Следующая книга серии «Приложение к Полному собранию сочинений Леонтьева» (первой будет Фудель), а вторая книга будет посвящена Ивану Кристи, поэтому заранее рекламирую.
А.А. Ермичёв: Ольга Леонидовна, у нас принято дарить подарки приглашенным. Вот, пожалуйста, «Белинский: pro et contra» (вручает книгу О.Л. Фетисенко).
О.Л. Фетисенко: Спасибо! Это один из любимых авторов Леонтьева.
Аплодисменты
О.Л. Фетисенко: Мой подарок очень простой – вот это приношение в библиотеку (передает А.А. Ермичёву книгу «Гептастилисты»).
А.А. Ермичёв: Спасибо большое, мы непременно её передадим.
ВЫСТУПЛЕНИЯ
А.А. Ермичёв: Друзья мои, сейчас может быть кто-либо хотел бы поделиться своими впечатлениями? Мыслями о сегодняшней презентации о Константане Николаевиче Леонтьеве и его окружении, которые родились во время этой презентации? Пожалуйста, кто бы хотел высказаться? Александр Аркадьевич, пожалуйста! Александр Аркадьевич Корольков автор книги «Пророчества Константана Леонтьева».
А.А. Корольков: Да, была такая книжка, в 1991 году книжка была издана. Я к 100-летию со дня смерти хотел хотя бы статью какую-нибудь написать, но так сложилось, хоть небольшая, но книжка. И там же издана была переписка с Розановым, уж очень она мне приглянулась, лондонское издание было тогда только.
Понятно, что это был период, когда о Леонтьеве мы не могли знать многого и я даже доверился высказываниям Розанова и Бердяева о том, что Леонтьев всегда имел и будет иметь двух-трех подлинных поклонников, которые будут дорожить его именем, его мыслями. На самом деле, я бы сейчас так не думал, и, судя по тому, что называют Леонтьева среди самых популярных имен современности, современной России тут причины-то очень разные. У нас популярность бывает и совсем не та, но все-таки то, что Леонтьев стал так интересен как мыслитель, как писатель, я думаю, что это все-таки заслуга самого Леонтьева. И в 1991 году я очень робко написал в предисловии, закончил предисловие тем, что я не очень верил в это, но я написал, что я надеюсь, что в самое ближайшее время появится собрание сочинений Леонтьева. Конечно, «в ближайшее время» оно не могло появиться, но удивительно, что оно появилось. То, что я допускал в этой книжке ошибки, это я считаю естественным делом, поскольку, скажем, Жуков меня покритиковал, а Вы в своей книге процитировали это, за то, что я написал, что Леонтьев открыл впервые Восток, Турцию...
О.Л. Фетисенко: Эту тему вообще.
О.Л. Фетисенко: Есть идея, что он знал Гегеля. Один молодой ученый доказывает, что Леонтьев тайный гегельянец вообще, есть и такая версия.
А.А. Корольков: Нет, понятно, что он был человек достаточно образованный, но по-своему он конечно интуитивист. Он, я думаю, и историю не знал так, как знают историки, но открыл в истории многое такое, чего они не замечали. Т.е. не видели за деревьями леса. И в этом смысле это особый совершенно дар, эстетический дар. Все-таки эстетизм, который все отмечают и способность художественно, образно видеть любой предмет, она его выделяет из всех прочих мыслителей. Ему трудно клише как-то приписать философское в отношение того экзистенциалист он, или феноменолог, кем угодно его иногда называют, но и то, и другое, и третье будет неверным, если этому придать какое-то абсолютное значение.
Я выступаю-то не для того, чтобы о своих виршах вспомнить на эту тему. Вы знаете, я с благодарностью с огромной и сегодня слушал Ольгу Леонидовну, и с благодарностью принимаю всё то, что она публикует, её комментарии. Огромная редкость сегодня с большом доверием относиться к каждому слову комментариев.
А.А. Ермичёв: Определенно!
А.А. Корольков: Я знаю, что тому, что она делает этому можно в полной мере доверять и на это можно опираться и не делать тех ошибок, которые процитировал Жуков, например. Т.е. именно потому, что я…
О.Л. Фетисенко: Константин Александрович присутствует!
А.А. Корольков: Да я ведь… Это же не его вина на самом деле, где-то прозвучало у меня, мы встречались и говорили об этом.
О.Л. Фетисенко: Автор книги о Леонтьеве.
А.А. Корольков: Да, «восточный вопрос» и так далее. Мы-то все-таки работаем в другом жанре, в другой области, и семинар наш вот здесь философский и мы привыкли все-таки опираться на чужой материал во многом, именно литературный, фактический.
О.Л. Фетисенко: Мы должны в тесном единстве работать.
А.А. Корольков: Да, надо как-то стремиться к этому. Я, кстати говоря, в Пушкинском Доме не чужой человек был.
О.Л. Фетисенко: Да.
А.А. Корольков: Все-таки и на Леонтьевских в том числе слушаниях различных принимал иногда участие, в прошлом году только не получилось, юбилейный год. Так что огромное Вам спасибо я две книжки купил, теперь есть забота – читать.
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Валерий Александрович Фатеев.
В.А. Фатеев: Тут столько сказано хороших слов об Ольге Леонидовне, что я должен сразу за что-нибудь её покритиковать. Вот, например, один из томов Леонтьева таких размеров, что им можно, как говорил Розанов, «человека убить». Просьба впредь толще этих книг не писать (смех в зале). Но это шутка конечно, потому что…
А.А. Корольков: Вы сами-то написали, кстати говоря, большую книгу про Розанова!
О.Л. Фетисенко: Да!
Ну и самое главное, конечно, – это сугубо православная тема. В переписке очень глубоко раскрыто понимание монастырской жизни, настоящего аскетического христианства, раскрыто именно для интеллигенции, для нас, простых смертных, - мы, в общем, часто грешим и ленимся узнать подлинное содержание христианского, православного учения, хотя много об этом говорим и даже пишем. Поэтому эта книга, на мой взгляд, бесценный продукт Ольги Леонидовны. Спасибо!
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Антон Яковлевич Кожурин, профессор РГПУ имени Герцена.
А.Я. Кожурин: Вот тут как раз прозвучали сюжеты, связанные как раз с обвинениями Розанова в профанации личности Леонтьева. На самом деле Розанов это не от себя говорил, он с Леонтьевым же лично знаком не был, не встречался, он с ним только переписывался. Все эти сюжеты он со слов известного Сергея Александровича Рачинского говорил.
В.А. Фатеев: Страхова и Рцы.
А.А. Корольков: Надо сказать, что мы с Антоном были на первой конференции, посвященной Леонтьеву.
А.Я. Кожурин: Да, в 1991 году.
А.А. Корольков: Оригинальная конференция, несколько студентов Московского университета было, мы из Питера были вдвоем, Антон был студентом.
А.Я. Кожурин: Да, студентом был, да, даже не последнего курса, по-моему.
А.А. Корольков: И вдруг за эти 20 лет такое произошло, поверить невозможно было.
А.Я. Кожурин: Да-да…
А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста, Борис Георгиевич! Борис Георгиевич Дверницкий, редактор журнала «Русское самосознание».
В самом деле, вот возьмем его все-таки как философа истории. Ну ничего там оригинального ни в одном пункте нет, абсолютно ничего! Трюизмы по каждому из пунктов, могу пункты перечислить, они у меня здесь выписаны.
Дальше, может быть нас тешит наша старая, засевшая в наших внутренностях, в нашей крови, в наших жилах славянофильская бацилла «вот мы другие», «мы такие вот, мы как казак Кувайцев» – вот это вот хорошо. «Кто так может? Никто так не может…» Простите, это дикость, какая-то чудовищная дикость.
Безумно нравятся его наскоки на «розовое христианство», но я бы предпочел все-таки «розовое христианство» Достоевского, Соловьева.
И вот я никак не могу понять, что же меня… Да, и еще одно. Пророчества. О! Александр Александрович целую книжку написал «Пророчества Николая Леонтьева». Какие пророчества? О чем пророчит-то? Чего он там напророчил?
А.А. Корольков: Книжку прочитайте.
А.А. Ермичёв: Не-не-не, я о Леонтьеве говорю. Чего он напророчил? Да ничего он не напророчил! Ну в самом деле…
О.Л. Фетисенко: Всё, вплоть чуть не до даты революции.
А.А. Ермичёв: Одну секунду. Там «средний европеец», европейский средний европеец. Ну мещане они были всегда, это вообще вневременная категория, средние европейцы были всегда. И вот с 1891 года Европа – это ооооо…..! Это вообще что-то такое, что уже шагает в новое тысячелетие и тянет за собой весь мир. И эти средние европейцы не очень-то заметны на этом замечательном и победном европейском марше.
Ну, революцию напророчил… Вот, пожалуй, одно пророчество сбылось – социалистический царь, вот это вот действительно сбылось пророчество. И то, это у него не как пророчество, а вот «интересно было бы, если бы…»
И я выступил для того, чтобы сказать: я ничего не понимаю в этом человеке, он меня бесконечно притягивает, но нужно все-таки подумать, стóит ли ему ставить памятник, а если ставить памятник, то какую все-таки на пьедестале этого памятника изобразить надпись? Мне представляется, что он загадочен так же, как загадочен любой большой талант. И вот Леонтьев это действительно феерический талант. Нет, не понимаю, чем он привлекателен, так и не понимаю! Спасибо большое!
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Александр Аркадьевич, с 1891 года знаешь кучу французов, немцев, англичан, американцев, итальянцев, которые – культура, по-настоящему культура!
А.А. Корольков: И что же?
А.А. Ермичёв: Ну вот и всё.
А.А. Корольков: Что это меняет-то? А, тем не менее, Шпенглер написал нам «Закат Европы», гибель Запада, это же слабое повторение того, что предсказал блестяще Леонтьев. Поэтому я не знаю, здесь можно как раз говорить об удивительных прозрениях Леонтьева, который, если был реакционером, то ведь он отстаивал как раз красоту личности, красоту национальной культуры, любой, потому его турки и ценят. И не случайно, я думаю, и по заслугам написали на мемориальной доске, которую упомянула Ольга Леонидовна, вот эти замечательные слова.
О.Л. Фетисенко: Нет-нет они их не написали, слава Богу, это уж совсем непотребно (смех в зале).
Поэтому я конечно в 1991 году какие-то лишь фрагменты мог видеть того, о чем пророчествовал Леонтьев. Но теперь, когда мы проживаем следующее десятилетие, я думаю, что мы с бóльшей еще уверенностью можем говорить о том, что это мыслитель совершено незаурядный был, и именно философ. И вовсе не тот мракобес, реакционер, о котором писали в советские времена и запретили не случайно Леонтьева. Поэтому нам его в курсе истории философии не преподавали, не упоминали вообще. Между тем, это конечно о один из блестящих мыслителей, и понятно, что Александр Александрович, Вы конечно его не приемлете по мировоззрению. Я консерватор, мне Леонтьев близок, ну что делать. Конечно, мы в этом отношении различаемся. Но мы и с вами друг друга уважаем, несмотря на разницу взглядов. И уж тем более должны с почитанием относиться к такому глубокому мыслителю как Леонтьев, который нас опережал намного и во времени и в мыслях.
Аплодисменты
В.В. Ведерников: Я только в порядке такой небольшой реплики. Всё же я понял, что загадка гептастилистов была разгадана благодаря Интернету?
О.Л. Фетисенко: Ну да…
В.В. Ведерников: Так что это не совсем такое коренное глобальное зло, правда. А второе, что я хотел бы сказать. Ольга Леонидовна то, что Вы делаете и как Вы это делаете, мне очень нравится, потому что для меня всегда история связана конкретной очень кропотливой работой и такая работа Вами была проделана.
Александр Александрович, в качестве реплики. Мне кажется, что благодаря семинару у нас русская мысль представляется во всем её разнообразии. Разумеется, Леонтьева надо помнить, интересный человек. Но есть перекличка и с Александром Ивановичем Герценом, правда.
А.А. Ермичёв: А как же, даже книжка есть целая!
В.В. Ведерников: Совершенно верно! И критика этого самого среднего европейца была очень ярко сделана Герценым. И вот меня крайне беспокоит, что у нас в изучении русской общественной мысли появляется некий новый уклон. В современных публикациях можно встретить: «Какой Герцен…?» Это оказывается человек, который как Борис Абрамович Березовский. Ну что за ужасы!
Из зала: Есть переклички (смех в зале).
В.В. Ведерников: Конечно-конечно… Важно, чтобы больше разнообразие русской мысли у нас было представлено во всей её полноте.
А.А. Ермичёв: Стараемся.
В.В. Ведерников: И очень интересно, что вот Вы занимались Белинским, который, оказывается, Леонтьеву был не чужд.
О.Л. Фетисенко: Леонтьев молодой писал: «Если б я мог писать статьи как Белинский!».
А.А. Ермичёв: Прошу Вас, коллега!
К.А. Жуков: Спасибо! Моя фамилия Жуков. Поскольку меня тут поминали два раза, уж отсиживаться после этого как-то не очень пристойно, поэтому несколько слов я бы хотел сказать и связать может быть, если получится, воедино несколько тем, которые здесь были затронуты.
Первое, критика. Критику надо конечно воспринимать, я так считаю, добродушно, так же как она и сделана. Ну что ж, написано не так, значит оно и не так. Если там это Бердяев сказал или Розанов, то значит и они тоже не правы. И слава Богу! Поэтому чем больше будет замечаний, чем больше критики, тем, я думаю, мы быстрее будем продвигаться в правильном направлении. Это первое.
Второе. Со всеми можно согласиться здесь. Вот последнее выступление по поводу Герцена. Ну что конечно же мурло мещанина вылезло не при Маяковском, ну конечно оно вылезло, когда Герцен писал «С того берега», безусловно. Поэтому Леонтьев конечно повторял многие пассажи, которые, видимо, почерпнул из этой замечательной книжки. Но означает ли это, что Герцена мы сейчас забыли, или, более того, ассоциируем его с Борисом Абрамовичем? Нет, конечно. Мы ходим в библиотеку Академии Наук, то мы видим, что 200-летие со дня рождения Александра Ивановича достойно представлено на выставке в нашем храме наук.
Что еще хотел сказать. Иерархия. Безусловно. В конечно счете чем мы все здесь занимаемся. Наш нынешний разговор сегодняшний начался с хороших вопросов и с хороших ответов. Что такое первые ряд? Что такое второй ряд? Что такое третий ряд? Литераторы и мыслители первого ряда, второго ряда и третьего ряда. Боюсь, что эту схему мы унаследовали от нашего советского образования, которое нам диктовало, кто у нас мыслитель первого ряда – Чернышевский, Белинский и Александр Иванович. А кто у нас второго, третьего или Бог знает какого ряда. В этой связи у меня появляется вопрос: а в каком ряду мы должны поставить князя Одоевского? Или графа Сологуба? Много ли о них написано в последние годы? Ни-чего-го ровным счетом. Издательства, ау!
Е.И. Гончарова: Так мы и говорим: авторы нужны.
А.А. Ермичёв: А вы без авторов не работаете?
Е.И. Гончарова: Работаем. Мы тоже даем темы.
К.А. Жуков: Соглашусь я и с нашим ведущим. Загадка Леонтьев, безусловно. Я все-таки не специалист по Леонтьеву, я востоковед и занялся темой Леонтьева применительно к восточному вопросу, потому что именно на Востоке сформировалось его мировоззрение. Об этом все писали, начиная с Бердяева, и, в общем, всё было правильно, поэтому я чувствовал, что это зияющая дыра, эта лакуна – Леонтьев на Востоке десять лет – она должна быть кем-то заполнена. Я решил бросить себя в эту дыру. Конечно, я сделал массу ошибок, тоже хотелось бы эту книжку переписать, она была написана за сто дней в очень тяжелые дни моей жизни. Тем не менее, я считаю, что книжка прочитана, и я свою миссию в данном случае выполнил. Но потом время от времени, когда стареешь некоторые темы, которые казались побочными, они становятся главными. И сталкиваешься, пока еще ходишь в библиотеки, читаешь книжки, с людьми, о которых вообще никто не слышал. Вот цензурой в России надо заниматься, причем, не только цензурой советской, но цензурой либеральной и цензурой консервативной. И тогда очень многие люди зазвучат, восстанут из могил, и может быть на многие вещи мы посмотрим по-другому. Примеры этому уже есть, по крайней мере, у меня они есть. Если вот издательство продолжит эту свою линию возвращать имена, то можно на эту тему тоже порассуждать.
Из зала: Читаем.
К.А. Жуков: «Читаем», хорошо, замечательно! Вот у него, например, в «Дневнике писателя» написано было, что грохнется весь этот современный мир к концу этого века. Вот у историков есть понятие «длинный XIX век», который закончился аккурат в 1914-м году, вот пророчество Достоевского, кто-то его услышал? Даже если бы услышали, всё равно ничего сделать-то нельзя, потому что мы не понимаем законов исторического развития. Понимаете, я сам историк и в этом признаюсь сейчас. Худо у нас с историей, плохо у нас с историей. И люди, которые пытаются заниматься историософскими различными проблемами это подвижники, безусловно, и с этой точки зрения, когда мы будем выстраивать иерархию, конечно Леонтьев у нас стоит позади очень многих имен, в первую очередь позади Данилевского. Ну это мое личное мнение. Пожалуй, на этом закончу.
Аплодисменты
А.А. Ермичёв: Так, пожалуйста, кто еще хотел бы высказаться? Кто хотел бы высказаться? Раз, два, три. Тогда я приглашаю Ольгу Леонидовну ответить, если у Вас есть желание кому-то возразить, отреагировать, пожалуйста. А потом пойдем пить чай.
А.А. Ермичёв: Это Вам спасибо, что Вы пришли!
О.Л. Фетисенко: Так приятно, знаете, вот так бы и говорили бы, и слушали, и не хочется расходиться, у вас наверно всегда так. Я представляю, как у вас интересно, живо и хорошо, в полной мере это ощутила. И поэтому повторяю свое приглашение «домами дружить», вот этим семинарами, обязательно надо что-то думать. Мы очень дружим с музеем Достоевского, например, это просто наши самые дорогие друзья, вот давайте с вами тоже такую дружбу наладим.
Спасибо большое всем, кто высказался или просто тем, кто был в зале. И я когда здесь стояла, я видела улыбки, прекрасные лица, глаза, так приятно находиться здесь. Потому чтоб иногда бывает, что заходишь куда-то, и сразу с тебя улыбка сползает, как маска надевается на лицо и скорей бы через этот туннель пройти. У вас такого нет, у вас можно чувствовать себя тепло, расковано, свободно, в общем, «благодать воз благодать» у вас тут царит. Спасибо большое!
А.А. Ермичёв: Спасибо на добром слова! До следующих встреч, друзья!
Запись и расшифровка диктофонной записи, фотографии Наташи Румянцевой
Благодарим за помощь в подготовке этого материала:
СЛУШАТЕЛИ
|
Второе, что я хотел сказать. Пришло письмо от Михаила Викторовича Маскимова, который курирует журнал «
О.Л. Фетисенко: В прошлом году праздновался двойной юбилей нашего героя – Константина Николаевича Леонтьева – 180 лет со дня рождения (с 1831 года) и 120 лет со дня его кончины. В Пушкинском Доме в ноябре проходила большая международная конференция под названием «Восток, Россия и Европа». Не «Восток, Россия и славянство» как можно было бы думать, ожидать по названию прижизненного двухтомника собрания статей Леонтьева, а «Восток, Россия и Европа: интеллектуальные маршруты Константина Леонтьева. В Пушкинском Доме уже 12 лет осуществляется подготовка Полного собрания сочинений Леонтьева. И это не один из наших знаменитых пушкинодомских «долгостроев», а собрание, которое выходит. Правда, к сожалению, нас очень мало, «семья-то большая, да два человека…», как у поэта сказано. Именно два человека это собрание готовит, и, к сожалению, я немножко изменила этому делу. Т.е. я последние два года занималась вот этими книгами, и поэтому в собрании получился некоторый простой. Первое время тома выходили очень хорошо, плотно, даже первые годы там бывало и по две книги в году. Ну, я думаю, что Константин Николаевич, монах Климент, простит, потому что те книги, которые появились в этот промежуток, они тоже с ним связаны и во славу его памяти. Об этих книгах я буду сегодня рассказывать. И третья еще на подходе книжка, о ней я тоже, если успею, надеюсь вам рассказать, предваряя какие-то будущие встречи и презентации. 
Всего на сей момент в Собрании вышло восемь томов в одиннадцати книгах, они пошли делиться с какого-то момента, т.е. наше собрание предполагалось сначала в десяти томах, потом опрометчиво поставили цифру «12», может быть как счастливую – по числу апостолов. А потом стало ясно, что мы не уместимся и в двенадцать. Начиная с шестого тома (шестой том был посвящен мемуарно-автобиографической прозе) тома пошли делиться, потому что комментарии стали занимать по 500 страниц мелкого шрифта, по 600, по 700 и т.д. Если кто-то видел самую последнюю книгу, том 8 книга 2 – это был предел русских полиграфических возможностей. Вот что-то такое кирпичеобразное, даже толще, чем кирпич, по-моему, больше 1400 страниц, предел как типография разрешает. Т.е. там мы считали буквально по абзацам, что еще из комментария убрать, чтобы влезть под эту крышку. В Собрании закончена серия художественной прозы – это первые пять томов, шестой том, я сказала, мемуарный. Замечательная серия публицистики, наверно самая важная, это седьмой-восьмой тома. Сейчас в работе том литературной критики и цензорских отзывов, который, вероятнее всего, тоже разделиться на два. Далее предстоят еще более интересные и загадочные вещи, к которым только первые-первые подступы еще. Это дипломатические донесения и записки, часть из них публиковалась, может кто-то из вас видел, лет десять назад в Москве Дипакадемия и Архив внешней политики России томик такой представили, но без комментариев, без серьезной текстологической подготовки, т.е. сняли некоторые «пенки», как это называется у исследователей и издателей. Ну, а нам придется уже фронтально эту работу делать. И впервые будут переведены французские донесения, потому что большая часть дипломатической корреспонденции велась, естественно, на французские языке. Но будут и греческие, и турецкие записки Леонтьева, так что еще интереснейшая работа предстоит. И венец собрания – это будут тома эпистолярной прозы. И тут даже трудно сказать, наверно там будет том и в трех книгах, и как бы не больше стало делиться, потому что Леонтьев оставил огромнейшее эпистолярное наследие.
Наверно кто-то из вас припомнит маленькую книжку 1993-го года, которую журнал «Звезда» издал, многие ею пользуются до сих пор, «Избранные письма Константина Леонтьева». Ну, это был тоже лишь первый подступ. Спасибо тому подвижнику Дамиру Васильевичу Соловьеву, который в 1970-е годы переписывал в архивах от руки в тетрадочку эти письма. Кстати, он, насколько я знаю, хочет Пушкинскому Дому эти свои конспекты архивных выписок подарить как памятник самиздата, потому что эти свои тетрадочки он переплел и хранил, давал читать как книжку, и, вероятно, какие-то друзья и знакомые ее переписывали. Т.е. вот такой памятник Леонтьеву в самиздате еще существует. 
Казалось бы, Леонтьев изучен и переизучен. Один из молодых историков обещался сегодня придти, наверно не смог… О, нет! Он здесь – Александр Эдуардович Котов – хочу вам представить друга Пушкинского Дома и Центра традиционалистских направлений, который у нас существует. Вот в своей монографии о русской консервативной периодике Александр Эдуардович говорит, что (если я не перевру цитату, как Леонтьев это часто делает), что Константин Николаевич – это один из самых популярнейших сейчас авторов. Да, Александр Эдуардович. Вы, действительно, придерживаетесь такого мнения, что о нем очень много пишут, это такой супер-герой современной историко-философской научной мысли? Ну и, казалось бы, куда ж тут в этот калашный ряд вступать филологу, когда уже высказались философы, политологи, культурологи, социологи. Когда, казалось бы, уже Леонтьев разошелся на афоризмы, ну что тут можно нового сказать? Сиди себе тихо в архивах, ищи новые тексты и ищи переводчика греческих и турецких документов. На самом деле, оказывается, конечно, не так всё. Всё то, что на ходу, на слуху, и, казалось бы, изучено-переизучено, конечно, открывает в себе десятые, двадцатые, пятидесятые и тысячные еще слои-слои. Это как море, вот заходишь просто пройтись по прибрежной теплой водичке, потом втягиваешься-втягиваешься-втягиваешься, и как куколка из соли, о которой митрополит Антоний Сурожский любил говорить, вот она входила-входила в море пока там совсем не растворилась. Когда начинаешь заниматься какой-то темой (наверно каждый это испытывал), вот так входишь в эту воду и берег уже где-то далеко, ты ничего не видишь, уже надо кораблик искать, потому что ты уже где-то от прибрежных вод отошел, и все шире и шире – ширятся круги источников, ширится круг вопросов, которые себе ставишь, хочешь в чем-то разобраться. И, конечно, мы понимаем, что и Константин Николаевич, и эпоха его, его круг еще только-только находится на самой первой стадии изучения.
В известных текстах Леонтьева такого слова мы не увидим. И вообще оно какое-то странное и не русское это слово, да. Поразмыслив над его этимологией, мы увидим здесь греческие корни и так догадаемся, что это такое: «эпта» – «семь», «стилос» – «столб», «основа». Столп, столб, не знаешь еще, как и писать сразу, семистолбие, семистолпники. Итак, в опубликованных текстах нет, есть в одном из писем: одному из будущих ближайших учеников, а тогда только-только новому эпистолярному знакомому Осипу Ивановичу Фуделю Леонтьев начинает рассказывать о своем учении, говорит, что он полушутя придумал такое слово «эптастилизм», даже пишет перевод – «семистолбие». Начинает перечислять какие-то пункты, потом бросает и говорит: «впрочем, вы можете в Москве узнать у таких-то». Начал табличку рисовать, да бросил, скучно стало, вот у них узнаете. Это единственный источник был известный леонтьевский.
И вот меня лет десять мучила эта загадка. Ну, еще анатолисты – на худой конец понятно. Ну да, мы знаем у Леонтьева: восточный союз, восточная культура. Знаем всё, что стоит за идеей Царьграда для него и для ряда его выдающихся современников, как Достоевский или Николай Яковлевич Данилевский и т.д. Тут немножко понятно. Но что за гептастилисты? Ну невозможно же спасть спокойно, пока не поймешь, что это! А ничего нет, никаких подсказок. Начинаешь приблизительно думать: надо перечитать всего Леонтьева, надо найти хоть что-то похожее, что это за идея столпов? Ну, столпы – это наверно столпы это, наверно, дом, храм, какие-то архитектурные идеи. Но почему семь? Понятно почему: «Премудрость созда себе дом», – вероятно, – «утверди столпов семь»? Да, немножко начинаешь понимать. Но к чему бы это, что такое? Леонтьев предтеча софиологии? Или что здесь такое?
А теперь об этих текстах, что ж там такое было? Когда я увидела эти десять, всего лишь десять архивных единиц, мне показалось, что они, наверно, из какого-то горящего амбара выхвачены. Вот, знаете, дом горел и кто-то хватал-хватал, что получилось. Поэтому что эти тексты, рукописи, в основном, без начала и конца, часто они разорваны пополам. Вот у кого книжка есть в руках на вклейке первой могут найти, там лист разорванный и всё. Что ж такое? Либо автор просто в корзину кинул, а кто-то подобрал, либо буря революции пронеслась, трудно сейчас сказать. Что это за архив, где это сохранилось? Это фонд Толстых и Кристи в Архиве древних актов. Толстые – это ветвь потомков Владимира Толстого, это брат обер-прокурора Александра Петровича Толстого. Толстые в родстве с Орловыми-Денисовыми, Трубецкими, вот такие ветви. И с ними породнился старший брат одного из любимейших и ближайших учеников Леонтьева. Вот у Леонтьева был любимец такой, Ванечка Кристи, Иван Иванович Кристи, о нем здесь есть подробная глава. Старший его брат Григорий был московским гражданским губернатором, близким человеком к Великому князю Сергею Александровичу и Елизавете Федоровне. Ну и вот он через жену в родстве с этими родами Толстого, Орловых-Денисовых, и прочее. И архив сам не столь интересен, там, в основном, дела по имению, какие-то семейные документы. И вот последние единички этого архива – это неизвестные рукописи Леонтьева. Я думаю, что они попали просто почти что из корзины, действительно. Т.е., может быть, Леонтьев какие-то черновики подарил, а что-то, может быть, отверг и ученик взял, а что-то подарил и для работы. Потому как среди этого вороха рукописей без начла и конца…А там нашлись и варианты и фрагменты черновых редакций к очень известным текстам Леонтьев. Вот я в музее Достоевского делала доклад в ноябре (у нас здесь генералитет, начальство всё музея Достоевского присутствует), был там у меня доклад о неизвестном финале одной из величайших статей Леонтьева «О всемирной любви», вот это тоже из этой находки архива древних актов. 
И теперь уже коротко вот об этой второй книжке. Это книга, вышедшая в том же издательстве, что и первая, «Издательство “Пушкинский Дом”», о нем немножко мы потом тоже скажем, в серии «Русские беседы». Это серия переписок русских писателей и общественных деятелей. Первая книга этой серии была Еленой Ивановной Гончаровой подготовлена, многие из вас ее знают, это переписка Мережковских и Бориса Савенкова. И вторая – Леонтьев и Тертий Филиппов, переписка 1875-1891 годов. Филиппов – это друг и благодетель Леонтьева, государственный контролер с 1889 года, и один из самых доверенных его собеседников. И также Леонтьев для Филиппова. Не случайно, когда Леонтьев умер, Филиппов сразу же, в первые же дни, написал своей приятельнице с тем, чтобы она у племянницы Леонтьева забрала филипповские письма, потому что он очень боялся, что их кто-то несвоевременно увидит. И когда публиковались в журнале «Русское обозрение» письма Леонтьева к другим лицам, всё это отслеживалось, чтоб не дай Бог там Тертий Иванович был не упомянут и какие-то его нелестные высказывания, скажем, о Константине Петровиче Победоносцеве или о ком-то еще. Острая переписка, богатейшая переписка, потому что здесь обсуждаются и церковные и литературные вопросы, политические, внешняя, внутренняя политика и частая жизнь и философские проекты, мечты, идеалы и т.д. 
Е.И. Гончарова: Являясь во вторую очередь издателем, а в первую очередь сотрудником Института русской литературы, академического заведения, я должна сказать, что нашим классикам вот сейчас, во всяком случае, не везет. Как директор издательства, присутствуя на выставках книги, я могу сказать, из непосредственного контакта с читателями. Они задают вопросы, а вообще уже даже и не задают: «А что с Пушкиным? А что с Блоком?» Хотя, я думаю, эти поколения, которые начинали покупать эти тома, они просто же сходят с исторической арены. И вот в том году мы впервые присутствовали на Выставке интеллектуальной литературы в Москве «NON/FICTION». И ко мне подошел читатель, он задал вопросы по Блоку. И задал вопрос, «А что, собственно, с Леонтьевым?» На это я сказала: «Знаете, вот с Леонтьевым всё в порядке». – «Ну как в порядке? А где девятый том? Он уже год не выходил». Я говорю: «Послушайте, ну если двадцать лет не выходит Пушкин, почему вы не задаете вопрос?» Он говорит: «Да мы уже забыли про это». А я стала звонить Ольге Леони
Е.И. Гончарова: Да, нашли московского исследователя, который работает с нашим архивом, и я обращаюсь к Оле: «Оля, мы не можем прочитать письма, почерк не очень понятный. – Нет проблем, я всё сделаю». Поэтому, конечно, здесь действительно всё вместе – талант, любовь к своему делу, преданность, осознание, что жизнь нужно пройти как-то вот со смыслом, чтобы были какие-то реальные результаты. И они есть, конечно. Так что я просто восхищаюсь Ольгой Леонидовной или Олей, очень рада её успехам. И должна сказать, что когда книгу обсуждали в Институте, то академик Лавров назвал явление выхода этой книги выдающимся явлением. Это очень многое значит. Вот собственно и всё. 
А.А. Корольков: Да, эту тему для русского читателя. Ну конечно я это не выдумал, я это переписал у тех, кто так считал, потому что Леонтьева я открывал для себя, и я не мог иметь собственное суждение на эту тему. Поэтому меня можно процитировать и поругать совсем за другое. Если я там, скажем, говорю о Леонтьеве, который, не зная и не любя Гегеля, допустим, открыл для себя принцип, по сути дела, системности, принцип вот этого единства разнообразия как подлинной органической системы. Потому что только Гегель на философском языке писал о конкретности как единстве разнообразия, многообразия. А Леонтьев, не зная никаких Гегелей, открыл это великолепнейшим образом, критикуя единообразие, вот это однообразие, эгалитарный прогресс, он открыл этот системный, по сути дела, принцип на совсем другом материале.
В.А. Фатеев: В моей книге просто бумага толстая, это не я… Я пошутил, конечно. Но должен сказать, что я прочел внимательно переписку Константина Николаевича Леонтьева и Тертия Ивановича Филиппова, и эта книга произвела на меня огромное впечатление. Не потому, что комментарии Ольги Леонидовны блестящие и очень помогают читать, а это именно так, но потому, что я не большой любитель Леонтьева по причинам, намеки на которые делались сегодня. И вообще так сложилось, что Леонтьев для меня – мыслитель хоть и первого ряда, но спорная фигура. И вот эта книга, пожалуй, первая, которая убедила меня в достаточной степени в том, что Леонтьев, может быть, и для меня станет очень важным, крупным писателем и мыслителем. Почему? Прежде всего, потому, что в этой книге блестяще открывается Леонтьев как писатель. Это такого высокого уровня проза, что по свободе и по яркости выражения ее можно сравнивать разве что с письмами Пушкина, Розанова и каких-то еще наиболее ярких представителей эпистолярного жанра. Кроме того, конечно, блестящая манера излагать любые идеи, которые возникают в голове Леонтьева, – а у него возникают идеи только самостоятельные и гениальные, – способность это свободно воплощать в слове. И тот пророческий дар, который Леонтьев в себе особенно ценил, он, конечно, в этой книге производит очень сильное впечатление. Я вообще такой прозы мало читал – с таким глубоким содержанием и одновременно с такой блестящей, свободной литературной манерой. Но кроме этого в книге еще масса важнейших идей и известных имен, с оригинальными характеристиками. Там конфликты, споры с такими людьми, которые всех нас занимают. Упомяну, например, то, что для меня всегда было странным: Леонтьева чрезвычайно беспокоило, что никто его не знает, все его забыли, а никто из хорошо знающих круг его идей писать о нем не желает. И вот в этой книге, наконец, четко выражена та мысль, что он беспокоился не о литературной славе. Странно было бы живущему при монастыре думать о славе, а он беспокоился о другом: о том, что его пророчества не услышат. И действительно, пророчества его, к сожалению, услышали лишь задним числом, только теперь, когда он и стал очень популярен. И мне представляется, что эти мрачные пророчества еще продолжают сбываться и будут сбываться дальше. И вот именно поэтому он так беспокоился о своей популярности. 
Второе. Меня лично, конечно, совершено не смущает его консерватизм. Но я вижу в нем натуру скорее эстетическую, чем этическую. И в этом смысле для меня очень характерно, что Владимира Соловьева он предпочитал таким сугубо нравственным личностям, как славянофилы, которые не могли так прямо и вольно говорить на все темы, как он. Сначала меня очень поражало, что Соловьев, – казалось бы, западник и, можно сказать, филокатолик по убеждениям, пользовался постоянно поддержкой Леонтьева; он смотрел на него даже с некоторым восхищением. Пожалуй, Соловьев по степени пророческого дара и по своим способностям был единственным, кого Леонтьев считал если не выше, то и не уступающим себе. Всех остальных он ставил ниже себя, если не считать, может быть, Розанова, который только приходил тогда ему на смену, - как своего рода достойного преемника. Вот эти темы, раскрытые в книге, особенно привлекли мое внимание. 
А.Я. Кожурин: Ну в первую очередь Рачинского, он там на Рачинского ссылается. А Рачинский это очень интересная фигура, если мы вспомним. Это ближайший сотрудник Победоносцева, ближайший друг, один из идеологов вот этой системы просвещения, которую Победоносцев реализовывал в России церковно-приходских школ. Но чем занимался Рачинский в молодости? Какие у него были интересные повороты? Он же был первый переводчик «Происхождения видов» Дарвина. Первый русский перевод Дарвина вышел – это как раз был перевод Рачинского, тогда профессора ботаники Московского университета. Вот очень интересный момент. Тогда, кстати, никакого негатива в книге не увидели, хотя и Страхов не увидел, его первые реакции были очень позитивные, ну такие, не благожелательные, нейтральные, скажем так, на дарвинские тексты. А потом уже он начал критику. Эти сюжеты очень интересные у Страхова и у Данилевского, но вначале этого не было. Это говорит как раз о чем, все эти повороты? О сложности самого консервативного лагеря в России. Мы по этому тексту, по переписке Тертия Филиппова и Леонтьева видим совершено негативное отношение, например, к Победоносцеву, и того и другого, и к Каткову. Причем, публично ведь Леонтьев все время Каткова хвалил в печатных при жизни текстах. А тут отношение очень сложное, потому что сам консервативный лагерь оказывается достаточно таким не монолитным. Оказывается, здесь мы видим разные, мягко говоря, группировки, очень сложную подковерную борьбу, когда тому же Тертию Филиппову, ну казалось бы, кому как не ему занять пост обер-прокурора Синода, он один из немногих искренно верующих разбирающихся в церковных сложностях человеку. Но его не пускают. Чем все это закончилось, мы прекрасно помним, чем вся возня вокруг церкви закончилась – полной дискредитацией соответствующих институтов и подготовкой тех революционных переворотов, которые в итоге и последовали. Т.е. мы тут очень хорошо видим нюансы в этой переписке взаимоотношений внутри консервативного лагеря. Так что для меня это было очень полезно. Я, правда, лет десять по Леонтьеву ничего не писал, но сейчас, я думаю, надо обязательно чего-нибудь написать, меня Ольга Леонидовна вдохновила и надо вернуться к исследованию Леонтьева. Он такой ясный, казалось бы, такой простой...
Б.Г. Дверницкий: У нас несколько необычный формат обсуждения, поэтому мне трудно, я книгу это не смотрел, но вот вспоминаю 1991 год и к тому, почему популярен Леонтьев. В 1991 году мы тоже в Петербургской Духовной Академии посвятили такой вечер Леонтьеву. И потом издали книгу, не знаю, знаете вы о ней или не знаете, «Леонтьев наш современник», где мы выбрали избранные из Леонтьева воспоминания, его современников и дали свой взгляд, каждый что в нем увидел. И мне кажется, Леонтьев тем интересен, что в 1990-е годы, когда так много раскрылось, каждый находил чтó ему по душе и чтó помогает сориентироваться в наступающей эпохе новой. В частности, мы его назвали «наш современник», название я придумал, почему? Он мне помог в одной вещи. Мы вступили в демократию. Когда я читал Леонтьев мне какая-то одна мысль запала, что собственно для него не столько эстетизм, а он глубоко чувствовал иерархичность жизни. Человек, общество то устойчиво, где соблюдается иерархия. И поэтому он ценил империю, ценил католичество, православие. И после этого я как-то иначе даже стал воспринимать Священное Писание. Мы видим – у Отца Небесного есть рабы, наемники и сыны и у них разное поведение, разный образ жизни. Берем Иисуса Христа – опять же, есть слуги, друзья, братья, сестры. Опять же, совершено разная психология, разные стимулы поведения, один раб понимает так, наемник понимает иначе. 
И когда я стал смотреть на человека, то я там увидел, скажем, берем литературу – это журналист, редактор и писатель. Музыкант – то же самое. Берем мы мистику – опять же, это каждый христианин это верный, минимум мистической жизни. Потом идет монах уже другим именем. Потом идет схимонах, уже третий уровень. Т.е. вот в этой иерархии есть три основы жизни, которые везде прослеживаются. Дальше сакральный – это верный крещеный, священник и епископ. И вот по сути дела так везде. Дальше, если мы будем говорить об экономике, общество должно состоять из минимально обеспеченных, средних и богатых и это нормально, вообще говоря. Существует определенное соотношение, людей вот этой первой основы, скажем, всегда больше рабов, чем наемников, еще меньше чем сынов. Поэтому обществу ориентироваться на средний класс это нереально, это неправильное общество, все-таки большинство должно быть не бедных, но обеспеченных людей. Т.е. Леонтьев помог оценить то, что наступало. В чем, на мой взгляд, порок демократии? Что она ценит людей первой основы, это культ исполнителей. Не дирижеров, не режиссеров, не создателей, не писателей, а именно исполнителей. И в результате исполнитель начинает быть режиссером, режиссер начинает вольно толковать писателя, нет благоговейного отношения к тому, что писатель это совершено другая стезя, другое отношение. Если ты не можешь, пиши сам, а искажать нельзя, вот есть три основы, которые должен человек… и себя находить в этом месте. Нет ничего позорного, если ты актер – будь великим актером, но не режиссером. Это я к тому, что у нас там было шесть таких выступлений, петербуржцев, каждый из которых по-своему видит. И для меня иерархия это закон, вообще говоря, общества. Я поэтому, когда издал такую книжку «Толкование Шестоднева применительно к человеку», там всё это описываю. Там один закон есть, что три основы, что этот закон заложен в человеке. Человек должен почувствовать, к чему он относится, и быть тем, кем он есть. Так что спасибо, эти книги почитаю, может опять интерес проявится в какой-то уже другой ипостаси... Хорошо, спасибо! 
А.А. Ермичёв: Спасибо большое, Борис Григорьевич! Пожалуйста, кто еще хотел бы выступить? Можно я тогда скажу. Вы знаете, мне хотелось бы сказать вот о чем. Для меня все-таки феномен Леонтьева – это загадка. Я не могу её разгадать для себя. Т.е. я должен изначально заявить, что Леонтьева я люблю, читаю просто с наслаждением, особенно публицистику. Мне нравится его проза, хотя слышал я будто бы она какая-то слабая очень. Возможно не специалист, не литературовед, но мне нравится его проза. Публицистика – безумно. И при всем этом я не понимаю причин своего тяготения к этому реакционеру самого крутого замеса, я не понимаю и начинаю подозревать, что это что-то такое болезненное и не только у меня, а у всей ныне живущей публики, которая действительно взахлеб расхватывает появляющиеся на прилавках книжных магазинов книжки. 
А.А. Корольков: Александр Александрович разогрел на полемику. Но тогда специальный семинар надо устраивать о том, чтó такое Леонтьев как реакционер, в чем его пророчества, в чем он интересен как философ. Ну кому бы еще в XIX веке на Западе, где угодно, пришла в голову мысль назвать работу – в середине XIX века! – не просто «Средний европейцев», а «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения»! А что мы сейчас, разве по сторонам оглянуться, не видим, что произошло и с европейцем, с его сознанием, и с россиянином, с его сознанием? Вы посмотрите, оглянитесь вокруг на эту массовую культуру, в это окошко телевизора, в Интернет. Куда, в какую ловушку мы исторически попадаем? Ведь, по сути дела, не мог Леонтьев писать эти слова «массовая культура». Но он же первый предсказатель, первый теоретик этой опасности массовой культуры. Эгалитарный прогресс, вот эта всеобщая уравнительность. Это не только социализм, который он конечно предсказывал. Но это, прежде всего для него, – крушение культуры. Равенство лиц и сословий, равенство культур, исчезновение, по сути дела, культур!
А.А. Корольков: Да, но дело в том, что действительно он ценил восточные культуры, он вообще ценил любое своеобразие и любую культуру, если это культура и противопоставлял её тому, что потом стали с легкой руки Шпенглера называть «цивилизацией». Т.е. противоречие культуры и цивилизации. Если цивилизованный человек сегодня… Скажем, то, что пришло из Америки. Мы понимаем, что Америка цивилизованная страна, очень цивилизованная страна. Но является ли Америка самой культурной страной? – Это большой вопрос. И вообще умение и способность пользоваться этими техническими новинками, которые дает цивилизация, они совсем не тождественны тому, что дает культура. А ведь Леонтьев первый усмотрел это противоречие – культуры и цивилизации – если называть это уже этим языком. 
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, Владимир Викторович!
Леонтьев-современник. Ну как-то хотелось бы сказать, что никогда конечно Леонтьев современником не был, ну по крайней мере в свое время. Когда все устремились вперед, он говорит не надо быть парусом, надо быть якорем, какая же тут современность, против течения всегда это всё было. Ну вот почему так стал популярен Леонтьев еще даже в коммунистическую эпоху во время агонии 1989-й, 1990-е годы и так далее? Одна из основных-то тем Леонтьев какая? Глобализация, безусловно. Гло-ба-ли-за-ция – это то, в чем мы сегодня живем, культура погибает именно в процессе глобализации. Когда распадающийся или разрушающийся сознательно Советский Союз тоже был принесен в жертву этому процессу, этому молоху, все вспомнили Леонтьева, ах пророк, был такой пророк. Ну что ж, пророков у нас на Руси – каждый писатель и каждый не писатель – пророк, и никого не слышали, как Высоцкий в свое время: «ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, во все века сжигали люди на кострах!» А кто слушал Федора Михайловича Достоевского, а кто его «Дневник писателя» прочел? Тогда читали, а сейчас его кто-нибудь читает? 
О.Л. Фетисенко: Александр Александрович, я начну со слова «спасибо сердечное» сначала Вам, поскольку Вы это придумали, Вы любезно меня пригласили, я первый раз здесь.
