|
Доклад Рецепция философии И. Канта русской религиозно-философской мыслью
В подобном отношении к философии Канта со стороны официальных властей нет ничего удивительного и специфически российского. Вспомним, что и в самой Пруссии после восшествия на престол Фридриха-Вильгельма II сам Кант получил высочайшее предупреждение, что он «злоупотребляет своей философией для извращения и унижения некоторых главных и основных учений Св. Писания и христианства». Интересно другое: когда уже в 19 веке в России появилась либеральная и оппозиционная правительству и клерикальным кругам интеллигенция, ее отношение к Канту нисколько не стало более теплым. Напротив, мы встретим здесь примеры откровенной враждебности. Но прежде чем говорить о ней, необходимо отметить для начала, что у Канта в России не нашлось последователей и даже почитателей. Чего не скажешь о других немецких философах.
Учения Шеллинга и Гегеля были встречены в России буквально с восторгом, завоевав как университетскую среду, так и представителей не академической мысли, главным образом русских публицистов. Белинский — такая влиятельная в литературной критике фигура — долгое время считал себя гегельянцем. Когда кафедры философии во время царствования Николая I были закрыты в русских университетах, профессор Павлов в Москве излагал философию Шеллинга на лекциях по агрономии. Как отмечает Герцен, немецкая философия в московских университетах была привита именно им. Следы влияния Шеллинга и Гегеля очень явственно ощущаются как в педагогической деятельности, так и в литературном творчестве многих русских авторов. Но Кант упоминается ими, как правило, вскользь и главным образом как предшественник своих гениальных последователей.
В дальнейшем же отношение русской мысли к Канту, особенно в эпоху «серебряного века», становится откровенно враждебным. Известный русский религиозный философ Павел Флоренский пишет, что «Нет системы более уклончиво скользкой, более лицемерной и более лукавой, нежели философия Канта: всякое положение ее, всякий термин, всякий ход мысли ее есть ни да, ни нет. Вся она соткана из противоречий — не из антиномий, не из мужественно совместных да и нет, в остроте своей утверждаемых, а из загадочных улыбок и двусмысленных пролезаний между да и нет». Не менее резко высказывается по поводу Канта Николай Бердяев: «Философия, — пишет он в своей книге «Философия свободы», — перестала быть сакраментальной, как было в древности и средние века, она подверглась обмирщанию и стала философией полицейской, неблагодатной. Гениальный образец чисто полицейской философии дал Кант. Полицейская философия имеет связь с полицейским государством, с обществом секуляризованным». Подобных цитат в трудах русских религиозных философов можно обнаружить много, и я не хочу перегружать ими свой доклад. Важно заметить, что отношение к Канту явно не укладывается в рамки философской полемики. Ее неприятие здесь какое-то нервно-обостренное, как будто задевающее некие интимные, душевные струны оппонентов кеннигсбергского философа. Как будто бы Кант едва ли не лично оскорбил их и теперь должен получить свое.
Что-то, видимо, действительно едва ли не пугало их в учении Канта. Чего-то они никак не могли в его учении понять и простить ему. Пожалуй, самым ясным образом выразился Николай Федоров, добрый, честный в житейском смысле человек, но совершеннейший фантазер в своих сочинениях. Тем не менее, и его сегодня щедро причисляют в России к сложным и противоречивым мыслителям. «Самое великое зло, им, т. е. Кантом, причиненное, есть раздвоение разума, то есть признание этого раздвоения за вечное, неустранимое».
Разделение, и не только разума, а всей реальности — вот что не устраивает русскую философскую мысль в философии И. Канта. Не устраивает прежде всего принципиальное разграничение явления и вещи в себе. За этим разграничением-раздвоением видится нечто неустойчивое, неясное, ведущее к образованию неких «черных дыр» в человеческом существовании. Ни на один фундаментальный вопрос нельзя дать ответа. Существует ли Бог? И да, и нет. Чистый разум не может дать ответа на этот вопрос. Здесь, как показывает Кант, неизбежно возникает антиномия. Как будто на этот вопрос по-своему отвечает практический разум. Но он принципиально отделен от чистого. И каков же должен быть ответ с точки зрения «разума вообще», единый ответ — не понятно. От всех этих неопределенностей у русских мыслителей и начинала кружиться голова, возникало подозрение, что их просто дурачат. Отсюда и обвинение Канта в лукавстве, которое мы видим у Флоренского или у русского поэта-символиста Андрея Белого, который сравнивает философа ни много ни мало с Люцифером. Объективная причина появления этих раздвоений и неопределенности остаются без внимания. Совершенно не учитывается, что они связаны с самой природой философской мысли. Ведь знаменитое выражение Сократа «Я знаю, что я ничего не знаю» тоже не отличается самоочевидной ясностью и однозначностью. Оно может кому-то показаться логическим фокусом, который уводит от прямого ответа на вопрос: «способен ли человек что-либо знать?». А ведь Сократ жил в те самые «золотые», согласно Николаю Бердяеву, времена, когда еще никакой «полицейской» философии не было. Раздвоенность, неопределенность, конечно, сами по себе не являлись целью философской мысли. Философ стремится привести разделение к единству, но это сложный процесс работы философской мысли, результаты которого не самоочевидны и не лежат на поверхности. К единству надо прийти, удерживая и сохраняя в нем различение, разделение. Ничто из подлинной сложности здесь не должно быть потеряно.
Конечно, можно сказать, что принципиальное различение феноменов и ноуменов не устроило не только русских мыслителей, но и того же Фихте. Фихте утверждал, что допущение вещи в себе противоречит разуму и в своей системе устраняет исходную двойственность кантовской предпосылки. Однако разрыв Фихте с Кантом напоминает разрыв Аристотеля с Платоном. Аристотель указал на противоречивость теории Платона и создает иной тип метафизики. Но указание на противоречивость не разрушило системы предшественника, а просто послужило способом оттолкнуться от нее и создать собственную систему, которая обладала не меньшими философскими достоинствами, чем платоновская. То же сделал и Фихте. И его система не потеряла духа философствования, сократовского «Я знаю, что я ничего не знаю». Исходная предпосылка — абсолютное Я не пребывает в простом тождестве и довольстве собой, а полагает свою противоположность не-Я. Вновь возникает раздвоение, без которого невозможно удержание единства.
Критика Канта в русской мысли ничего подобного не предполагает. Единство здесь не является результатом логического движения, а постулируется сразу как изначально уже понятое и логически достигнутое состояние. Сформировавшийся идеал, который сам по себе еще не реализован, но уже ясен, понятен без дальнейшего исследования.
Это единство как таковое, единство всего со всем или «всеединство» — основное понятие, выдвинутое одним из основателей русской философской мысли Иваном Киреевским. В этом единстве нет никакой проблемы, никакого логического разделения и тем самым нет и сократовского незнания, нет философии. Оно скорее фиксирует некое восторженное и мечтательное состояние души, замкнувшейся на самое себя. По сути дела, такое состояние есть переход или возвращение к мифологическому сознанию, тому, что именно философией и было преодолено. Встреча Канта и Фихте происходит как встреча философа с философом. В случае с русской мыслью это скорее реакция души, сохранившей в себе мифологическое начало, на метафизику как таковую. Фихте скорее отказывается от дальнейшего исследования проблемы вещи в себе, для него она не существенна. Для него важнее самостоятельное развитие идеи трансцендентального единства апперцепции. Положение «Я мыслю» Фихте делает основанием своей системы.
У русских мыслителей никакой новой темы, подлежащей метафизической разработке, не появляется. Всюду как заклинание звучит логически не исследованное, а стало быть, не ставшее понятием слово «всеединство». Особенно странный как в философском, так и в богословском отношении характер оно приобретает в софиологии Владимира Соловьева. Что же касается его ученика Николая Бердяева, то его тексты напоминают магические заклинания. Они призваны произвести впечатление, вызвать настроение, но не философски исследовать предмет. Есть все основания говорить, что русская религиозная философия не сопоставляет с одной мыслью, одним логическим основанием другую мысль. Она противопоставляет мысли настроение. Поэтому русская религиозная философия скорее передает это настроение в его описании, рассказе. Увлекает сам разговор о всеединстве, том состоянии души, в котором исчезли все противоречия, все проблемы. По существу, это есть мифологический или романтический сон, далекий от философского бодрствования.
Возможен вопрос: почему же Шеллинг или Гегель оказались ближе русской душе, чем Кант? Не следует думать, что здесь были приняты во внимание метафизические достоинства их систем. Русских мыслителей привлекло здесь кажущееся соответствие этой метафизики мифологическому образу всеединства: тождество субъекта и объекта у Шеллинга, или снятие всех противоречий и различий в гегелевском абсолютном духе. Но в философских и внефилософских контекстах эти понятия имели разный смысл. В нефилософском сознании они порождают достаточно сильное, но смутное переживание. В терминологии Декарта ясную, но не отчетливую идею. Понятия здесь рассматриваются только как средства вызова и передачи настроения. В философском сознании первую роль играет именно логическая отчетливость идеи, достижимая в рассуждении, метафизическом исследовании. Увлекал русских мыслителей и пафос Гегеля, внутренняя энергия его мысли.
Кант же оказался для русской философии настоящим камнем преткновения. Именно здесь русская душа встретилась с чистой и не сопровождаемой никакими сопутствующими впечатлениями философской логикой. Эта встреча испугала ее, вызвала постоянное, все усиливавшееся раздражение. Она показала также, что хотя немцы и были нашими философскими учителями, но их школа была пройдена достаточно поверхностно. Отсутствие настоящего философского воспитания, бесспорно, связано с происшедшей и еще длящейся русской трагедией. Отсутствие должной трезвости ума привело к тому, что от взгляда мыслящего русского человека ускользнул настоящий смысл событий, подготовивших русскую революцию, точнее, государственный переворот 1917 года. Призыв Александра Блока «Слушайте музыку революции» звучит сегодня, именно сегодня, после десятилетия длящейся катастрофы, страшно. Он говорит о многом, прежде всего о том, что философский учитель Блока Владимир Соловьев привел его не к философии, а к чему-то ей совершенно противоположному. Принятие кантовской критики, школа Канта могли бы что-то изменить. Но официальные власти, ведающие образованием, опасались, что критика подорвет устои веры и нравственности. Вольные мыслители чувствовали, что здесь содержится угроза их мечте о всеединстве, их душевному состоянию вообще. Но результат оказался в корне противоположным ожидаемому. Тщательно охраняемые от критики устои рухнули едва ли не сами собой, а вольные мыслители, те, кто не успел покинуть бывшую Россию, были уничтожены в сталинских лагерях.
Но на этом разговор о значении философии Канта для России нельзя считать завершенным. Она не только способствует уяснению природы нашего духовного кризиса, но и может способствовать выходу из него. Тогда сегодняшний или завтрашний немец встретит в русском не только беглеца из своей страны, человека, часто порядочного, но неблагополучного, т. к. всякое бегство из дома говорит о неблагополучии. Не мелкого торговца, стремящегося любым способом заработать деньги. Не только представителя криминального мира. Он сможет встретить европейца, который способен обеспечить встречу двух великих культур. О таких возможностях нужно говорить очень осторожно, но нельзя и упускать их из вида.
Но если философия Канта не нашла отклика в более благополучные времена, то кто услышит его сегодня, когда сознание большинства русских по существу разрушено? Как ни странно это прозвучит, мы вправе ожидать сегодня готовности к философскому воспитанию со стороны православных русских. И это не чистая гипотеза, именно в стенах нашего Института я могу наблюдать предрасположенность православных студентов к восприятию кантовской философии. Недавно у нас была защищена дипломная работа «Шестоднев и трансцендентальная эстетика Канта». Та же часть молодежи, которая не приемлет Церкви или относится к ней как наследию прошлого, как правило, заражена нигилизмом и иллюзиями. Мой вывод следует вовсе не из того, что я как православный с подозрением смотрю на тех, кто не входит в мою конфессию. Большая часть молодежи в России, по существу, является жертвой фальсифицированного образования. Те же, кто приходят сегодня в храм, сохраняют для себя, по крайней мере, возможность просвещения. Во всяком случае, им удалось избежать сетей многочисленных мистификаций, псевдообразования, которое на самом деле лишь усугубляет невежество.
Но само по себе нахождение в храме и участие в службах еще не есть христианская жизнь. Чтобы войти в нее, для христиан России необходимо философское воспитание, и именно в духе кантовской критики разума, прежде всего. И это будет христианским воспитанием, так как философия помогает уяснить настоящий смысл вероучения. Недостаток такого воспитания в Церкви сегодня ощущается не меньше, чем в остальном обществе. Разница лишь в том, что свои плоды оно может принести явным образом именно в Церкви. Здесь есть для этого почва. Ведь первоочередную роль играет такое важное для христианина понятие, как покаяние. Многие толкуют его достаточно узко — как раскаяние в своих индивидуальных поступках, например, когда человек кого-то обманул или вообще сделал что-то нехорошее. Но изначально христианское значение термина metanoia гораздо глубже. Оно означает перемену ума, т. е. критический пересмотр всей сферы сознательной жизни. Здесь рушатся иллюзии, исчезают фантазии. Причем иллюзии достаточно укоренившиеся и выдающие себя за истину. Так, под действием кантовской критики рухнули иллюзии рациональной теологии. Покаяние есть, тем самым, и постоянное философское рассуждение, критика. Ведь переменить ум означает привести его в действие, иначе говоря, обрести его. Сила разума состоит как раз в том, чтобы соотнестись с собой, знать самого себя. И если ум, считающий себя безграничным, при этом не знает своих собственных возможностей, то он как раз и есть ограниченный ум. Кант тем самым устраняет саму возможность мифологизации православия. Он выполнил ту роль, которую не смог бы сыграть здесь Гегель.
Поэтому Кант с христианской точки зрения никогда не ограничивал ума в смысле постановки ему каких-то внешних пределов. С непониманием этого факта связана история перевода на русский язык знаменитой фразы Канта из введения к «Критике чистого разума»: «Ich musste also dаs Wissеn aufheben um zum Glauben Platz zu bekommen». Николай Лосский, переводом которого мы пользуемся, сегодня переводит ее так: «Мне пришлось ограничить знание, чтобы освободить место вере». Марксист Арсений Гулыга в одном из предисловий к сочинениям Канта справедливо замечает, что такой перевод является слишком вольным, так как глагол aufheben означает «поднять», «устранить», «сохранить», но только не «ограничить». Н. Лосский, видимо, сам был не уверен в праве так перевести глагол aufheben, и рядом с русским словом сохранил его немецкое написание. Для Лосского, как русского философа, было никак не понятно, как можно возвысить знание и одновременно уступить место вере. Значение «устранить» так же делало фразу бессмысленной, так как задачей философа никак не может быть устранение знания. Поэтому Н. Лосский идет на риск и употребляет самый близкий, по его мнению, перевод немецкого глагола — ограничить. Но тем самым он только показывает свое непонимание философии Канта, ущербляя подлинный смысл фразы.
Сам Гулыга, правильно указывая на неадекватность перевода, считает, что Кант употребил глагол aufheben, чтобы сделать ситуацию двусмысленной, посмеяться над клерикалами и начальством. Вроде бы он делает им уступку, собирается устранить знание. Но одновременно дружески подмигивает атеистам, так как на самом деле хочет его сохранить. С точки зрения Гулыги Кант здесь «иронизирует». Однако не совсем ясно, зачем было Канту прятать свою позицию в двусмысленности, когда со стороны власти его тогда еще никто не ограничивал в высказываниях. Во-вторых, ирония никак не вписывается в серьезный контекст труда Канта.
На самом же деле именно с христианской позиции здесь нет никакого противоречия. Возвышение знания означает его максимальное развитие, за пределами которого уже лежит область веры. Возвысить знание и означает — дойти, подняться в знании до веры. Но когда такой подъем завершен и область веры достигнута, на ее территории знание теряет смысл, т. е. действительно устраняется. Значение глагола становится ясным как раз православному человеку. Здесь же открывается и неустранимое значение вещи в себе. Православный христианин не может пойти вслед за Фихте и просто вычеркнуть вещи в себе как абсурдные понятия, абсурдные потому, что лежат за границами разума. Но за границами разума лежит реальность Бога. Он разумно непостижим, потому для нас и является вещью в себе. Но его непостижимость отнюдь не говорит о его нереальности. Сфера знания при этом совершенно не ограничивается, напротив, доводится до максимума, до знания как такового.
Напротив, только таким образом реальность Бога оказывается открытой философскому разуму, если мы не хотим вновь встать на путь рациональной теологии. Вещь в себе нельзя помыслить как некую пропасть, бездну, в которую срывается разум. Кантовские антиномии вовсе не свидетельствуют об этом обрыве, бездне. Подобную их интерпретацию мы можем найти в книге русского автора Якова Голосовкера «Достоевский и Кант». С его точки зрения, там, где философ Кант указывает логическую трещину в основе разума, Достоевский видит бездну в корне человеческого бытия. Тезис выводит из бездны, утверждая бытие Бога, бессмертие души, антитезис утверждает всецелую смертность и тем не менее тоже выводит из бездны, ибо там, в бездне «все противоречия вместе живут». Такой бездной оказывается человеческая душа, где, по словам Достоевского, «дьявол с Богом борется». Сфера вещей в себе оказывается областью, где бытие и небытие уравниваются и поочередно побеждают.
В концепции Голосовкера на свой манер обнаруживает себя все то же магическое для русской души слово «всеединство». Теперь оно выражается в смешении добра и зла в душе человека, в некоем ее хаотическом состоянии (здесь мы также видим признаки мифа). Неизвестно, что вдруг «выглянет» из бездны — добро или зло, бытие или ничто. Но мог ли Кант мыслить «вещь в себе» подобным нефилософским образом. Какова цена разума, если он останавливается не перед бытием, а перед хаосом. Ведь ding an sich означает одновременно вещь как она есть, то есть максимум бытия вещи, тем самым бытие вообще, божественное бытие. Разум останавливается не перед иррациональным, а перед сверхрациональным. Именно поэтому Кант не Шопенгауэр, действительно ограничивший разум волей. Сравнение Канта и Достоевского в данном, по крайней мере, пункте не принесет результатов.
Подступы к интерпретации Канта в перспективе учения Церкви сделал в начале прошлого века профессор Санкт-Петербургской Духовной Академии Борис Мелиоранский в докладе «Философская сторона иконоборчества». Мелиоранский показывает, что спор между иконопочитателями и иконоборцами оказался трудно разрешимым потому, что и та, и другая сторона опиралась на платоновскую гносеологию. Но выбор VII вселенского собора, утвердившего иконопочитание, заключал в себе возможность новой гносеологии, начало которой положила в XVIII веке «Критика чистого разума». В соответствии с ней Иисус Христос изобразим как явление, но не изобразим как вещь в себе. Таким образом, очень многие положения христианского вероучения обретают ясность для ума благодаря философии Канта. Не обязательно здесь ссылаться на то, что сам Кант говорил о религии, важно, как связано с ней существо его философии.
Нельзя не обратить внимание на то, что состав верующих в православной Церкви России сегодня далеко не однороден. Есть люди, настроенные фундаменталистски. Они стремятся противопоставить православную Церковь Западу, сделать православие идеологией национализма. Они, так же как и их философские предшественники — противники Канта — стремятся создать миф о России. Но этот миф может лишь усугубить положение, в том числе и в самой Русской Православной Церкви. Сегодня как никогда нам необходимо философское просвещение и кантовская критика должна занять здесь свое должное место.
Вопросы
А.Н. Муравьев: Кто хотел бы задать вопрос Олегу Евгеньевичу? Пожалуйста!
А.А. Клестов: Вопрос. Нет, два слова комментария, не могу молчать.
А.А. Ермичёв: Вопросы!
А.А. Клестов: Хорошо, буду только вопросы. Начну с «ямы» революции. Т.е. Вы имеете в виду, что революция, видимо, это отрицательное событие в российской истории? Теперь Вы закончили сегодняшним днем, т.е. очевидно революционная ситуация в каком-то смысле и теперь, по крайней мере, в сфере образования. Ну, а в социальной России, поскольку у нас сыто-пьяно, очевидно, киргизский вариант на носу. Ну ладно, это предисловие. Вопрос.
О.Е. Иванов: Никакого экстремизма! Киргизский вариант нет, я не призывал (смех в зале).
А.А. Клестов: Нет, конечно, ну, что Вы, Олег Евгеньевич!
О.Е. Иванов: Я в пределах закона.
А.А. Клестов: Понятно из града Китежа в Платоновскую Академию. Понятно, выход.
А.А. Ермичёв: Да, да.
А.А. Клестов: Понятно. Теперь вопрос, все-таки, тот компендиум, который Вы сейчас дали нам, скажите, пожалуйста, ведь это же только подбор высказываний известных философов на ту тему, которую Вы дали, но никак не отражение всей сути дела. Скажите, пожалуйста, как можно, если говорить об образовании, о твердой научной основе, философской основе настоящей философии, как говорил предыдущий коллега, который, кстати, тоже говорил очень поэтически всё. Скажите, что же такое настоящая философия? Что это? Кант, Гегель? Или наоборот, анти-Кант, кантианство или что? Я так ничего не могу понять! Объясните, что такое настоящая философия! Идеология нового типа, рационалистическая? Возврат к Декарту и ясности его мышления? Или что-то другое? Что такое настоящая, понять не могу.
О.Е. Иванов: Хорошо, можно отвечать?
А.Н. Муравьев: Кончено.
О.Е. Иванов: Это легкий вопрос (смех в зале). Да-да. Ну, во-первых, по поводу революции, я действительно погорячился. У нас революции не было, потому что революция есть момент исторического движения, как это было во Франции. После революции началась новая Франция, но осталась старая Франция, которая обновилась. Как обновилась, хорошо-плохо, что мы потеряли, что прибавилось – вопрос другой, история продолжается. У нас она не продолжается. Мы оказалось в определенной точке, в которой мы до сих пор тут. Вернее она вертикальна (рисует на доске). Никакого обновления, никакого движения.
А.А. Клестов: Т.е. это и есть то, что Вы назвали «ямой»?
О.Е. Иванов: Ну, конечно! Я же не случайно говорил, я ж слова-то подбираю. Яма, да. Но опять-таки, экстремизма нет.
А.А. Клестов: Я понял, это научный термин.
О.Е. Иванов: Теперь, то, что мы говорим о философии. Вот истина скажем, да, а вокруг хотят философы, так ведь, да (рисует круг с точкой в центре).
А.А. Ермичёв: Так-так-так.
О.Е. Иванов: Они никогда не попадаются, иначе не будет следующего, надо держать круг, надо оставаться в круге.
А.А. Ермичёв: Степун говорил: «Последней истине в философии места нет. Но без последней истины нет и философии».
О.Е. Иванов: Логос.
А.А. Клестов: То, что Вы нарисовали, это в Исландии называется «альтинг», там посреди камень и вокруг него ходят, потом принимают решения.
А.А. Ермичёв: Значит так, Анатолий Александрович…
О.Е. Иванов: Позвольте, я закончу.
А.А. Ермичёв: Олег Евгеньевич, продолжайте!
О.Е. Иванов: Знаете, я тоже, когда спрашивают, какая должна быть философия, всегда тянет на какую-то концепцию, на какое-то объяснение: философия должна быть вот такая... Это провоцирующий вопрос, я Вас понимаю. Я просто делюсь своим опытом, не боле. Когда я читаю пособие по истории философии и там написано: «Кант говорил следующее… Кант ошибался в этом и в этом… Фихте говорил другое, но он у нас тоже ошибся… Потом, Гегель, он тоже естественно ошибся… И Платон ошибся…»
А.Н. Муравьев: Не ошибся только автор учебника.
О.Е. Иванов: Да, не ошибся только автор учебника, читать который невозможно, потому что он совершенно скучный, никакой философии там нет. А вот когда я открываю любое произведение классика, я смотрю: «Елки зеленые!», да я ничего не понимаю сам-то, добраться бы только до этого, почувствовать. Я-то гораздо меньше – вот в чем проблема. Преподаватель философии, который должен подняться над- и давать оценки, строить какую-то концепцию, он должен внутри себя занять иную позицию: что я меньше каждого из нас. И вот, конечно, еще маленькая тема в связи с этим, касающаяся как раз позитива, потому что всем нам надоело бесконечное заявление о нашем несовершенстве. В начале века у Бориса Мелиоранского, профессора Академии, Санкт-петербургской Духовной Академии, выступил там с докладом «Метафизические основы иконоборчества», где он упоминает о Канте, о позиции Канта каким-то образом соотносимой, координирующей с тем, что говорили Святые Отцы VII Вселенского собора. Вот этот момент, когда религиозные основания или религиозная реальность она вдруг сопрягалась с метафизической, и мы обнаружили, в этом вдруг что-то открылось. В России, я имею в виду или на Востоке, для восточной церкви. И для церкви, и для метафизики одновременно. Вот когда речь идет, например, об усвоении философия Канта сегодня, вот все этой критической идее, то, в общем, в каких-то самых общих чертах кажется, что именно церковный человек должен понять, что имеется в виду под критическим методом, потому что для него известна реальность покаяния. Такое понятие – с чем соотнести, с каким моментом жизни? О чем говорит Кант, в конце концов? О чем говорит для нас? О чем говорит Декарт, что значит его сомнение для нас? Оно ведь тоже исторически как бы да определено, откуда-то выросло это картезианское сомнение. Оно тоже из христианского смирения где-то выросло на самом деле. И вот в этом соединении и стыке, не знаю, я говорю эти словами не только потому, что по старой армейской привычке привык продолжать то, было сказано начальником. Не только после визита сюда митрополита (1) я говорю об этом. Действительно, есть почва, есть какие-то перспективы для синтеза, но для этого мы должны и обрести настоящую церковь и настоящую философию, тогда эта встреча возможна.
А.А. Клестов: Спасибо, Олег Евгеньевич!
А.Н. Муравьев: Еще два вопроса к Олегу Евгеньевичу возможны, пожалуйста!
Д.Н. Разеев: Скажите, пожалуйста, вот замечательная цитата, которую Вы воспроизвели из Флоренского, Бердяева, Федорова. Я воспользуюсь тем выражением, которое Вы только что сказали «ёлки-палки»…
О.Е. Иванов: Простите меня за грубость.
Д.Н. Разеев: Нет-нет, я в данном случае условно его беру.
А.А. Ермичёв: Восхищенно.
Д.Н. Разеев: Мне просто интересно, как Вы думаете, эти мыслители они восклицали вот это «ёлки-пакли», когда читали Канта? Или на самом деле это была тоже определенная отстраненная позиция, ну что-то там пишет рационально. Лучше сказать какое-то хлесткое словцо, т.е. возвысится за счет другого. Т.е. была ли… Это слово «восприятие», которое звучит в названии Вашего доклада, это слово «восприятие» оно достаточно сильное, и вот в каком смысле. Воспринять его можно по-разному, воспринять можно внешность. Не нравится мне человек и всё, чтобы он ни говорил, не люблю я его, не симпатичен. Было ли, с Вашей точки зрения, восприятие Канта в русской философской философии – в философском смысле, в подлинном настоящем смысле этого слова? Или это было восприятие фигуры Канта, имени Канта, образа Канта, который сложился и давил и с внешних границ? Отсюда и понятно, что эти высказывания – говорились ли они осознанно или это фигуры речи?
О.Е. Иванов: Да, вот речь идет о людях, совершено неслучайных и людях такой страшной судьбы. Флоренский погиб в лагере, вся его жизнь есть жизнь настоящего человека, на самом деле заслуживает всяческого уважения и так далее. Эта приведенная мной цитат, конечно, не говорит о его личности. Наверное, мне кажется, здесь смешиваются все вещи. Позвольте, я опять скажу об Андрее Белом, о стихотворении его, это настоящее стихотворение, «Искуситель» (2), жалко, что нет возможности его сегодня воспроизвести. Это настоящая поэзия, здесь нет никакого мелкого ничего, никакого отторжения, неприятия каких-то соображений и ощущений себялюбивых, самолюбивых и прочих. Нет, это настоящая поэзия. Но это настоящая поэзия она возникает из какого-то тоже мифологического восприятия Канта. Восприятия, да. Но это некий миф: какая-то тень, которая влетает в окно и движется по обоям; потом неотвратимо желтым ногтем проводит под строкой, «неотвратимо желтый ноготь». Такой вопрос. Знаете, мне кажется, что здесь присутствует неадекватность восприятия в том смысле, что вот это зерно мысли, зароненное Кантом, оно как бы не выращивается, а съедается в определенном, может быть, вкусном и полезном блюде или в каком-то яде, и так далее. Ведь Канта и Фихте отвергает, но совершенно на других основаниях. Не так, совсем не по-русски, а по-немецки! Т.е. он продолжает Канта – здесь продолжения нет. Т.е. восприятие есть как продолжение и восприятие есть как в известном смысле использование и укладывание в то сферу, в том амбар собственного сознания или собственной души, которая у меня имеется. Наверное, так.
А.Н. Муравьев: Спасибо. Пожалуйста, кто еще хотел бы задать вопрос?
Р.Н. Дёмин: Олег Евгеньевич, я хотел бы напомнить, что ведь в «Федоне» Сократ перед самой своей смертью он ведь молчит. А если он перед этим говорит, до того, как выпить чашу, то ведь ничего удивительного нету, и для Сократа философия – это забота о смерти.
О.Е. Иванов: Да.
Р.Н. Дёмин: И философ всю жизнь заниматься тем, что отдаляют душу от тела.
О.Е. Иванов: Да.
Р.Н. Дёмин: И поэтому с его точки зрения это совершено естественное поведение философа перед смертью. Оно может показаться заслуживающим восхищения только со стороны того, кто не исповедует данную философию. Как Вам кажется?
О.Е. Иванов: Как раз об этом, как мне казалось, я и пытался сказать. Т.е. если у меня есть несколько часов до казни их надо чем-то заполнить. Сократ просит удалить Ксантиппу, удалить детей, всех плакальщиков и остаться только с верными учениками. С кем он остается? С теми, с кем он может философствовать. Так вот просто само… это не молитвы, ни прощание… Молчание есть, да, но молчание и есть завершение мысли. Итог и завершение мысли всегда есть молчание, когда «я все сказал». И в это время вот то, что ты сказал, конечный смысл, складывается в этом мгновении.
Р.Н. Дёмин: Спасибо!
О.Е. Иванов: Где-то так.
А.Н. Муравьев: Олег Евгеньевич, спасибо!
О.Е. Иванов: Спасибо! (Аплодисменты)
Примечания к докладу
(1) 1 июня РХГА посетил митрополит Волоколамский Иларион (Алфеев), председатель Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата, ректор Общецерковной аспирантуры и докторантуры имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. На пленарном заседании X Свято-Троицких ежегодных международных академических Чтениях владыка митрополит выступил перед преподавателями, студентами и гостями академии с актовой лекцией на тему «Православие и секуляризм». В этой лекции он, в частности, сказал о том, что «мы, православные христиане, должны прикладывать необходимые усилия для того, чтобы говорить с представителями секулярного мировоззрения».
(2) Андрей Белый «Искуситель» (Посвящение: Врубелю)
О, пусть тревожно разум бродит И замирает сердце - пусть, Когда в очах моих восходит Философическая грусть.
Сажусь за стол... И полдень жуткий, И пожелтевший фолиант Заложен бледной незабудкой; И корешок, и надпись: Кант.
Заткет узорной паутиной Цветную бабочку паук - Там, где над взвеянной гардиной Обвис сиренью спелый сук.
Свет лучезарен. Воздух сладок... Роняя профиль в яркий день, Ты по стене из темных складок Переползаешь, злая тень.
С угла свисает профиль строгий Неотразимою судьбой. Недвижно вычерчены ноги На тонком кружеве обой.
Неуловимый, вечно зыбкий, Не мучай и подай ответ! Но сардонической улыбки Не выдал черный силуэт.
Он тронулся и тень рассыпал. Он со стены зашелестел; И со стены бесшумно выпал, И просквозил, и просерел.
В атласах мрачных легким локтем Склонясь на мой рабочий стол, Неотвратимо желтым ногтем Вдоль желтых строк мой взор повел.
Из серебристых паутинок Сотканный грустью лик кивал, Как будто рой сквозных пылинок В полдневном золоте дрожал.
В кудрей волнистых, золотистых Атласистый и мягкий лен Из незабудок росянистых Гирлянды заплетает он.
Из легких трав восходят турьи Едва приметные рога. Холодные глаза - лазури,- Льют матовые жемчуга;
Сковали матовую шею Браслеты солнечных огней... Взвивается, подобный змею, Весь бархатный, в шелку теней.
Несущий мне и вихрь видений, И бездны изначальной синь, Мой звездный брат, мой верный гений, Зачем ты возникаешь? Сгинь!
Ты возникаешь духом нежным, Клоня венчанную главу. Тебя в краю ином, безбрежном, Я зрел во сне и наяву.
Но кто ты, кто? Гудящим взмахом Разбив лучей сквозных руно, Вскипел,- и праздно прыснул прахом В полуоткрытое окно. 1908, Москва
Цит. по:
Андрей Белый. Стихотворения и поэмы. - Москва, Ленинград: Советский писатель, 1966. - (Библиотека поэта. Большая серия). |
О.Е. Иванов: Начну с того, что философское образование в России началось, по сравнению с Западной Европой, очень поздно. Университет в Москве был открыт только в 1755 году. Его учреждение находилось в русле реформ Петра Великого, ориентировавшегося на европейскую культуру и образование. На философский факультет для чтения собственно философии были приглашены из Германии профессора Фроман и Шаден, впоследствии — на курсы греческого и латинского языков — приехавший из Геттингена по рекомендации Генриха Гейне профессор Иоган Вильгельм Людвиг Мельман, любимый ученик Канта. Студенты, это можно видеть по их воспоминаниям, полюбили и высоко ценили его лекции. По оценке одного из студентов, Мельман был «Цицерон в латинской словесности». Но когда к 1795 г. кантианские воззрения Мельмана стали известны, он был вызван к митрополиту Платону, затем выслан из России. Не доезжая Кеннингсберга, Мельман застрелился. 
