|
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв. 24 апреля 2009 г. Доклад «О философии, философах и философской задаче нашего времени» кандидата философских наук, доцента Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена Андрея Николаевича Муравьёва. А.А. Ермичёв: Дорогие друзья, начинаем очередное заседание нашего семинара. Оно наметилось у нас как-то сразу же по выступлению Валерия Николаевича Сагатовского. Уже в оппонировании Валерию Николаевичу стало понятно, что нужно провести другое заседание. Но Валерий Николаевич Сагатовский отбыл на лечение; он приносит глубочайшие извинения, и, поскольку его отсутствие сегодня вызвано этим объективным фактором, мы все об этом очень сожалеем. Что касается нашего сегодняшнего заседания, то докладчиком является всем нам хорошо знакомый Андрей Николаевич Муравьёв. Он намерен посвятить свое выступление философии, философам и главной задаче философии на сегодняшний день. Определить это очень важно в нашем растрёпанном сознании. Прежде чем предоставить слово Андрею Николаевичу, я хотел бы объявить тему нашего майского заседания. Оно планируется не на пятницу, как обычно, а в виду некоторых особенностей нашего докладчика, оно состоится во вторник 26 мая, время то же –18-30. К нам с творческим вечером придет декан философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета Юрий Никифорович Солонин. Пожалуйста, приходите послушать его выступление. Прецедент подобного рода выступления у нас был в прошлом году, когда выступал Константин Семёнович Пигров. Это – творческий вечер; Юрий Никифорович расскажет о том, что наболело у него на душе при созерцании нынешнего состояния философии, какие философские проблемы его волнуют. Итак, 26 мая во вторник в 18.30: член Совета Федерации уже внес себе в расписание эту дату. Андрей Николаевич, пожалуйста, прошу Вас. Как обычно, 40-50 минут на выступление, потом вопросы. Пожалуйста, коллеги, задавайте вопросы, но – только вопросы. Не оправдывайтесь, почему Вы задаете это вопрос: «Я задам этот вопрос потому, что я думаю, что если …». Этого не надо, только вопрос.
А.Н. Муравьёв: Добрый вечер, уважаемые коллеги! Для меня большая честь выступать здесь, перед Вами, и я весьма признателен Александру Александровичу за возможность продолжить разговор, начатый на нашем февральском собрании. Напомню, что тогда, когда мы обсуждали выступления Валерия Николаевича Сагатовского и Александра Владимировича Усачëва, речь зашла о том, что будущее русской философии будет обеспечено лишь в том случае, если она решит философскую проблему, имеющую в современную эпоху мировое значение. На эту задачу, которая стоит сегодня перед мировой философией, я и хотел бы обратить Ваше внимание. Заявляя тему своего выступления, я сознательно ни разу не использовал слова «русский», хотя считаю, что та задача, о которой сегодня пойдет речь, скорее всего, будет решена именно русскими философами. Я поступил так потому, что слово «русский» в сочетании со словом «философ» есть не существительное, а лишь прилагательное. Философами, как и солдатами, не рождаются – ими становятся. Поэтому для того, чтобы стать русским философом, отнюдь не достаточно родиться этнически русским или быть воспитанным в русском духе. Главное, что для этого требуется – стать философом. Но что значит быть философом? Это следует определить как можно точнее хотя бы потому, что философами называют сегодня, очевидно, слишком многих. В англоязычных странах все доктора наук до сих пор именуются PhD, т.е. докторами философии. В России же философами считаются теперь не только получившие высшее профессиональное образование по специальности «философия» и обладатели учëных степеней в области философских наук, но и некоторые из тех, кто никогда специально философию не изучали (например, Ф.М.Достоевский и Л.Н.Толстой, которым сегодня нередко отводятся целые главы в монографиях и учебниках по истории русской философии). Дать ответ на поставленный вопрос вроде бы не сложно: быть философом значит быть занятым философией, отдавать свои силы и время именно ей, а не литературе, физике, биологии или чему-то иному. Однако легко заметить, что такой в общем-то правильный ответ требует ответа на другой вопрос: что такое философия? В наше время это тоже нуждается в точном определении, ибо что только не называлось философией по окончании исторического, или классического периода еë развития, т.е. после 1831 года, когда умер Гегель. Поэтому при определении философии, как и при определении философа, следует различать то, что они есть только по имени или по видимости, от того, что они есть в действительности, или по существу. Поскольку же к началу XXI века различие между тем, что есть философия и философ по сути своей и тем, чем они являются, или кажутся кому-либо, превратилось в законченную противоположность, необходимо понять, могут ли эти противоречащие друг другу значения ныне быть предикатами одних и тех же субъектов. Потому-то и встают сегодня оба эти вопроса, что простые и однозначные ответы дать на них уже нельзя. Попытаемся ответить без упрощений и тем самым определить, какая действительная задача стоит перед философией и перед теми, кто является философами в наши дни, к какому бы народу они не принадлежали. Хотя различие явления и сущности философии развивается до крайности лишь в результате перипетий, пережитых философией за последние сто семьдесят восемь лет, оно присуще не только современной философии, но и всей истории философии от Фалеса и Парменида до Гегеля включительно. Не случайно люди в своем большинстве всегда считали и сегодня еще считают философией то, чем философия кажется, а философами – тех, кто кажутся философами себе и другим. Начнем с этого обычного – внешнего, или экзотерического значения, поскольку с него, как правило, начинается интерес к философии, ибо именно оно заранее настраивает публику, задавая большинству определенную установку восприятия философии и еë представителей. Что же такое философия по видимости, или по явлению? Очевидно, что она есть один из особенных феноменов всеобщей культуры наряду с другими ее феноменами, в числе которых находятся также обыденная жизнь людей, их правовые и морально-нравственные отношения, положительные науки, искусство и религия. Между ними, среди этого множества явлений культуры имеется и такое явление, как философия. Ко множеству людей принадлежит по явлению и такой человек, как философ. Согласно видимости, он является одним из многих человеческих индивидов, чем-то отличающимся от священника, художника и ученого, от политического деятеля, правоведа и простого обывателя, а чем-то схожим с ними. Нельзя не заметить, что плюралистический дух нашего времени, который, вопреки провозглашаемой его апологетами терпимости ко всевозможным различиям, на деле стремится всë уравнять, весьма строго причисляет философию и философов к разряду явлений. Поэтому когда какой-нибудь философ начинает выходить из их ряда и утверждать, что философия в нëм не находится, ему тотчас указывают на нарушение установленного порядка. Если же он не слушается указания и, подобно Сократу, продолжает вести себя не отвечающим установке большинства образом, то вокруг него непременно начинаются пересуды о неадекватности отношения философа к себе самому, к тому, чем он занимается и к другим людям. С этим первым, феноменальным, как сказал бы Кант, значением слов «философия» и «философ» следует согласиться в том смысле, что философия по всей видимости действительно есть одно из явлений культуры, более или менее влиятельное в различные исторические эпохи, а философ есть некоторый персонаж – одно из лиц, действующих на ее арене. В феноменальном значении он выступает как деятель философской культуры, который наряду с другими деятелями культуры трудится либо на благо, либо во вред себе, своему народу или всему человечеству. Если судить о философе по этому явлению, то можно сказать, что он есть индивид, занятый созданием своего учения, ибо то, что разрабатывает философ, по видимости есть именно философское учение. В наши дни философы, правда, больше не создают учений в классическом смысле слова, а потому их произведения сегодня представляют собой либо академические курсы лекций, доклады, статьи и монографии, либо интервью или другие публицистические выступления. Как бы то ни было, философ по явлению, или по видимости – это тот, кто создает что-то свое, в силу чего ценность его произведений определяется двумя параметрами. Первый – отличие того, что делает он, от того, что делают другие индивиды. Второй параметр характеризует то, насколько философ в своих работах выразил себя, т.е. свою индивидуальность и личность. Интерес публики, судящей о философии и философах по явлению, направлен исключительно на эти черты, выражающие особенность того, чем занят и кем, по общему мнению, выступает философ – на своеобразие его учения, индивидуальной точки зрения, языка, личной судьбы и т.п. Совсем другие определения получает философия, если рассматривать еë не как явление культуры, а как саму по себе сущую сущность. Сообразно с ними изменяются и определения философа как того, кто занят этой сущностью, этим существенным делом. Поэтому не удивительно, что, говоря о философии и философе по сути, по всем затронутым пунктам приходится давать противоположные ответы. Если иметь в виду философию в существенном значении, то она есть такое единое дело, которое вовсе не стоит в одном ряду со многими другими человеческими делами. По своей сути она есть совсем не то, чем прежде казалась и по сию пору кажется подавляющему большинству людей. В этом значении философия – не одно из явлений всеобщей культуры, а, напротив, еë само по себе сущее основание и начало. Поэтому и философ в существенном смысле – не один из многих, а просто один. Он есть тот, кто занят тем существенным делом, которое выступает действительным основанием и началом всех остальных человеческих дел и по существу он – один, несмотря на то, что по видимости у него были предшественники, в его эпоху есть и после него будут другие философы. Он один потому, что то, чем он занят – одно, а не одно из многих, не одно наряду со многими иными делами. В этом втором, эзотерическом, или, если вновь воспользоваться терминологией Канта, ноуменальном значении философия никому, кроме самого философа, не известна и не интересна. Не интересна как раз по той причине, что философия по сути никому кроме того, кто ею серьезно занят, не известна и до какого-то времени не может быть известна. Кто же такой философ в существенном значении этого слова? Он есть гений, высший теоретический ум человечества – тот, в ком в каждую историческую эпоху (разумеется, после того, как возникло то дело, которым он занят, а именно, сама философия), человеческий дух приходит к абсолютному самопознанию. Настоящий философ осознаëт, что есть человечество по сути, т.е. не как материальная масса уже умерших, пока живущих и еще не родившихся индивидов, а как та реальная форма, в которой во времени пребывает вечное, абсолютное, само по себе сущее содержание. Философ по существу есть сознательная форма этого единого истинного содержания всех многообразных человеческих дел. Он в том смысле есть гений человечества, что его труд необходим ему самому и другим людям настолько, насколько всем людям необходимо знать, что и ради чего они должны делать. Ведь люди, поскольку они люди, а не звери, живут не инстинктивно, вслепую следуя предначертанным им природой путем. Они действуют сознательно, причем сознательно всякий раз в меру возможности, открываемой им их временем, т.е. той исторической эпохой, когда они живут. Поэтому время от времени и появляется в том или ином народе какой-то один в полной, хотя и ограниченной своей эпохой мере сознательный человек. Именно он есть действительный, настоящий философ, или философ по сути. Благодаря чему он является тем, кто он действительно есть? В противоположность философу лишь по видимости, он является философом по сути отнюдь не в силу своей особенности, а в силу всеобщности того дела, которым он занят – в силу всеобщности предмета философии и всеобщности того способа, каким философ познает этот предмет. Иными словами, он является настоящим философом благодаря самой философии как всеобщему методу познания истины. Поэтому философ по существу есть не индивидуальность и даже не личность, ибо эти определения характеризуют философа лишь по явлению. Если выразиться по-гегелевски, настоящий философ есть не одна из многих более или менее бессознательных форм в себе бытия абсолютной идеи, а единственная форма еë совершенного для себя бытия – форма еë самосознания. Это означает, что философ по сути, в отличие от философа по видимости, есть форма самосознания истины. Поэтому ровно настолько, насколько исчезает особенность той индивидуальности и личности, которой настоящий философ как индивид, несомненно, когда-то становился и являлся, настолько возникает, выступает на свет в его произведениях всеобщее, абсолютно истинное содержание – выступает именно в той форме, какую оно может дать себе трудами этого философа в его эпоху. Поскольку же не только индивидуальность, но и личность философа тем самым подвергается полному отрицанию, т.е. снятию (в силу чего наступает, так сказать, смерть смертного в нëм и тем самым – смерть самой смерти), постольку по существу нет смысла говорить об индивидуальности и личности философа. Только по явлению допустимо вести речь об индивидуальности и личности такого философа, как, например, Сократ, но когда речь заходит о Сократе как философе по существу, тогда она идет уже не об индивидуальности и личности Сократа, а о том, в чем все его индивидуальные и личные особенности превзойдены, причем превзойдены даже помимо воли самого Сократа (кстати сказать, как раз в силу этого существенного различия то, что делал Сократ по воспоминаниям Ксенофонта, носящим исключительно экзотерический, феноменальный характер, столь отличается от того, чем он как настоящий философ занят в ранних, сократических диалогах Платона). То, что философ в существенном смысле есть сознательная, или, что то же самое, самосознательная форма абсолютного содержания, может показаться противоречащим независимости того, чем занят настоящий философ, от его воли, но дело обстоит именно так. По видимости можно говорить, допустим, о гегелевском учении, однако по сути говорить о философии Гегеля нельзя, ибо философ по существу есть только орган, говорящее или пишущее орудие самой философии. В этом значении не философия есть собственность философа, а философ – собственность философии. Вот почему настоящим философом является только тот, кто превзошел свою индивидуальность и личность, а то, что делает настоящий философ, есть всеобщее, а не особенное дело – дело, которое принадлежит не времени, но тому, благодаря чему идет время, т.е. вечности. Философ в существенном смысле есть не имеющее своей воли орудие вечного духа, абсолютного духа самой философии и выражает он в своих трудах самосознание истины, а не свое индивидуальное или личное самосознание. Все настоящие философы знали, что они как люди являются существами несовершенными, т.е. конечными, однако в них как философах по существу конечность, присущая всем без исключения индивидам любого рода, совершенно снималась потому, что этого требовала занимавшая их настоящая философия. Философия по существу есть отнюдь не индивидуальное или личное дело, ибо она есть такое дело, которое для того, чтобы совершаться, требует не только всей индивидуальности и личности какого-то человеческого индивида, но гораздо больше, чем может дать любой человек как индивидуальность и даже как личность. Поэтому уже Парменид назвал путь познания истины, в отличие от пути мнения, «сверхчеловеческим» (См.: Diels H. Fragmente der Vorsokratiker. Parmenides, B1, 27. Ср.: Фрагменты ранних греческих философов. Ч.I: От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики. М.: Наука, 1989. С.287). По той же причине, хотя интерес к философии с момента ее появления никогда не угасал, совсем не в каждое время, если смотреть по календарю, появлялся настоящий философ, а было много веков, когда настоящих философов не существовало. Ею же объясняется тот факт, что историческое развитие философии началось значительно позже возникновения человеческого рода и закончилось до его исчезновения. Ясно, конечно, что поскольку любая индивидуальность и личность ограничена, всеобщее дело философского духа требует участия и тем самым определяет участь некоторого множества человеческих индивидов, делая из них настоящих философов. Они составляют, по образному выражению Гегеля, «изолированное сословие жрецов», хранящих как самое лучшее из всего, к чему могут приобщиться люди, эту святыню, обитель истины – философию по существу (См.: Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии религии // Философия религии. В двух томах. Т.2. М.: Мысль. 1977. С. 333). Именно в своей замкнутости, обособленности от мира настоящие философы делают такое всеобщее дело, которое позволяет человечеству не только продолжать существовать, но и прогрессировать в свободе, ибо то, что они делают, выступает абсолютной духовной основой и началом всех остальных человеческих дел. О деяниях представителей этого весьма немногочисленного множества, насчитывающего всего полтора-два десятка настоящих философов, повествует история философии. Современная философия отличается от настоящей, или классической философии именно тем, что она есть философия только по явлению и, значит, философия без настоящих философов. Соответственно, современные философы суть философы без настоящей философии. Хотя они, подобно настоящим философам, тоже называются философами, философами они выступают лишь по видимости, т.е. только как деятели философской культуры. Разумеется, быть философом не по существу, а лишь по явлению – не насквозь случайная и произвольно выбранная современным философом судьба. Несмотря на то, что некоторые философские феномены современности явно причастны к самым мрачным событиям минувшего века, вряд ли было бы лучше, если бы последние сто семьдесят восемь лет никто не считал философом себя и других, потому что хотя бы в виде множества таких индивидуальных, личных и групповых квазифилософских позиций философия, пусть только по видимости, но продолжала существовать в современном мире. Если бы этих явлений не было, то философии сегодня вовсе не существовало бы, что невозможно в силу существенного значения самого философского дела. Стало быть, в пëстром многообразии современных точек зрения на философию неспешно прокладывает себе путь какая-то необходимость. К чему же она ведет? Надо думать, что к новейшей философии по существу. Поскольку, судя по всему, еще не созрели условия для того, чтобы настоящая философия сделала следующий, уже не исторический шаг в своем развитии, постольку существуют сегодня столь разные индивидуальные, личные и групповые квазифилософии взамен одной-единственной настоящей и, соответственно, масса независимых друг от друга или образующих коллективы деятелей философской культуры. Пока абсолютное содержание философского дела не созрело для своей новейшей формы, пока оно не сформировало ее, т.е. не вступило в такую свою формацию, которая нуждалась бы в настоящих философах и вызвала их появление, до тех пор никто из современных философов свою индивидуальность и личность не снимает, ибо не вынужден снимать. Необходимо признать, что такие временные промежутки, когда появляется масса философов без настоящей философии, не есть исключительно современное явление. Напротив, они всегда предшествовали крупным шагам в историческом развитии философии и культуры. Впервые такое явление, как известно, случилось в античности, когда софисты подготовили выступление Сократа, Платона и Аристотеля, а после них популярное философствование в духе различных эллинистических школ не прекращалось вплоть до конца классической древности, образовав питательную среду для распространения христианства. Во второй раз большое количество квазифилософов появилось в эпоху расцвета схоластики и Возрождения, перед началом новой философии у Декарта и Локка. В третий раз это произошло в так называемый «философский век», век Просвещения, что послужило своеобразной увертюрой к классической немецкой философии Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля. Тогда даже некоторые монархи начали философствовать и многим показалось, что осуществилось платоновское предвидение того, что философы встанут когда-нибудь во главе государств. Сто семьдесят восемь лет после Гегеля тоже были такой паузой, когда непрерывное развитие единого содержания настоящей философии на своей поверхности выступило в дискретной форме весьма многообразного, иногда довольно яркого индивидуального и личного философствования нефилософов по существу, заразительные примеры которого дали Фейербах, Конт, Ницше и более поздние лидеры современной мысли – Гуссерль, Витгенштейн, Хайдеггер, Гадамер, Делёз и Деррида. Поскольку эта пауза случилась по окончании истории философии, постольку на сегодняшний день мы имеем крайне односторонние, противоположные формы наличного бытия философии и философов: множество почти без единства (естественно, не совсем без единства, отчего современные философы, несмотря на поразительное разнообразие их часто взаимоисключающих друг друга позиций, правильно не отказываются от того, чтобы называться именно философами) и единство почти без множества (конечно, не совсем без множества, поскольку две с половиной тысячи лет исторического развития философии всë же дали полтора-два десятка настоящих философов). Понятно, что эта абстрактная противоположность не является истинной формой их бытия, ибо противоположность вообще есть необходимая и потому неизбежная, но отнюдь не высшая ступень всякого развития. Поэтому задача, которая стоит перед по-настоящему современной, или новейшей философией, состоит в том, чтобы преодолеть тот разрыв единого и многого, всеобщего и особенного, сущности и явления, вследствие которого присутствие философии и философов в мире всеобщей культуры к началу третьего тысячелетия христианской эры стало весьма призрачным, признаваемым чуть ли не только в силу традиции. Именно из-за того, что те, кто является философами в наши дни, в большинстве своëм стали забывать единую сущность философии, а порой даже напрочь еë отрицать, их сегодня не слушают, на что в последнее время с их стороны всë чаще звучат жалобы. Если же слушают, то это, как правило (из которого, конечно, есть исключения), не имеет иных последствий, кроме укрепления убеждения в том, что слушать их не стоит – по крайней мере, до тех пор, пока современные философы хотя бы в главных пунктах не достигнут согласия, т.е. единства между собой. Конечно, для тех, кто философствует, плюрализм мнений и точек зрения гораздо комфортнее, чем их принудительное однообразие; однако следует осознать, что он необходим лишь как исходный пункт достижения философами настоящего, т.е. свободного единства мыслей. В противном случае он превращается в арену бесконечных споров и личных амбиций, не имеющих отношения к истине. Образованная публика в целом и сообщество учëных в частности явно заждались всеобщезначимых результатов философских дискуссий и, похоже, близки к отчаянию в способности философов их получить. Об этом свидетельствуют, например, следующие горькие слова из интервью нобелевского лауреата по физике Жореса Алфëрова корреспонденту газеты «Аргументы и факты»: «Только не отдавайте ни один важный вопрос на обсуждение философам – заболтают!». По-настоящему современной, т.е. по сути, а не лишь по времени своего появления на свет новейшей философией следует считать сам абсолютный дух философии, исподволь накапливающий энергию, необходимую для еë дальнейшего, уже не исторического, а логического развития. Поэтому она есть пока только в потенциальном, ещë неявном виде – как поставленная всей классической, в особенности немецкой, философией задача, или проблема, которую должны осознать и начать решать те, кто в наше время носит имя философов. Эта проблема, как уже сказано, заключается в снятии развитого до противоположности различия явления и сущности философии, в разрешении противоречия еë феноменальной и ноуменальной форм, делающего настоящую философию почти для всех людей наукой за семью печатями. Новейшей философии предстоит совершить то, чего до сих пор настоящая философия ещë не сделала и чему, собственно, призвана содействовать вся доселе небывалая рать современных философов, хотят они того или нет. Объективное назначение этого как никогда плотного множества деятелей философской культуры, к которому считает себя принадлежащим и Ваш покорный слуга, состоит в содействии тому, чтобы тогда, когда вновь, как дело теперь уже новейшего, т.е. будущего времени вечности выступит настоящая философия, она перестала быть, как в прошлом, уделом лишь замкнутого сословия жрецов, излагающих еë содержание на никому кроме них не понятном философском языке. Платон, отстаивая право настоящих философов на эзотерическое знание истины, писал в своëм знаменитом седьмом письме: «Вот что я могу сказать обо всех, кто уже написал и напишет, что они понимают то, чем я серьëзно занят, так как слушали или меня, или других, или будто бы постигли сами: по моему мнению, они в этом предмете вовсе ничего не смыслят. У меня о нëм самом нет и никогда не родится никакого сочинения, ибо изложить это нельзя никоим образом, в отличие от других наук; только если от долгого сожительства с этим делом вдруг соединишься с ним супружескими узами, то оно внезапно, как свет от вспыхнувшего огня, рождается в душе, где уже само себя выкармливает. […] Если же мне показалось бы, что о нëм надлежит написать и, сверх того, так, чтобы это было доступно многим, то что более прекрасного или столь полезного людям могло быть сделано в этой жизни, чем письменно выставить на свет природу всего? Однако такая забегающая вперед попытка не стала бы благом для людей, не считая совсем немногих, которые неведомо как с помощью кратких наводящих указаний способны сами открыть это; что же касается остальных, то одних она без всякого права преисполнила бы никуда не годным пренебрежением, а других – высокопарными и пустыми надеждами, как будто они научились чему-то священному» (Platonis opera. Epistola VII, 341b-e. Пер. с древнегреч. автора доклада. Ср.: Платон. Собрание сочинений в 4-х тт. Т.4. М.: Мысль, 1994. С.493). Какого-то одного сочинения, излагающего истину, у Платона, конечно, нет, но некоторое количество страниц, содержащих прямые указания для способных к еë познанию у него, несомненно, можно насчитать, хотя, как и в произведениях большинства других настоящих философов, эти указания занимают в платоновских диалогах действительно мало места. Однако, несмотря на то, что у Канта, Фихте и Шеллинга количество страниц, посвященных сущности философии, возрастает, а Гегелем о ней написана целая «Наука логики», само по себе это положения дел не меняет. Именно поэтому нравственный долг и академическая обязанность деятелей современной философской культуры заключается в работе над тем, чтобы дух настоящей философии стал внятен, по крайней мере, уже не считанным единицам. Это и будет шагом к тому, чтобы в будущем люди, понимающие истину, могли появляться во всякое время и в каждом народе, а не один настоящий философ за другим по-прежнему время от времени постигал бы еë за свой народ и всë человечество. Математика и физика раньше тоже находились в исключительном владении отдельных учëных, но постепенно они, причем отнюдь не в популярной, а в своей строгой форме, стали достоянием довольно большого числа людей. Сегодня к этим наукам в какой-то мере приобщаются даже техники, чего раньше никогда не было, потому что быть не могло. Нечто подобное должно произойти и с настоящей философией, которой предстоит превзойти свою ноуменальную форму – форму, безусловно, разумную, но настолько таинственную для тех, кто к ней не причастен, что даже образованная публика прежде не могла и сегодня ещë не может воспринимать всеобщее содержание философии иначе, чем в экзотерической форме явления, т.е. особенного учения того или иного философа. Настоящая философия должна выйти за пределы своей до сих пор по необходимости непонятной, эзотерической формы, доступной лишь немногим посвящëнным, или, точнее, посвятившим себя в неë, чтобы стать достоянием сперва пусть небольшого, но все же множества современников, а затем по мере возможности и дальше пойти в своëм распространении. Итак, философская задача нашего времени состоит в том, чтобы сущность и явление философии перестали быть противоположными друг другу, достигли конкретного тождества в понятии философии как таковой. Новейшей философии надлежит преодолеть более чем полуторавековое низведение сущности философии до видимости, которое свело к минимуму влияние этой науки, гарантирующей истинность всех человеческих знаний и действий. На мой взгляд, именно в связи с этим не менее глубокую деградацию переживают сегодня религия, искусство, положительные науки, политика, мораль и право, что уже давно справедливо характеризуется наиболее проницательными мыслителями современной эпохи как состояние духовного вырождения и подошедшего к своей последней черте кризиса всей современной культуры и цивилизации. Когда философы решат эту задачу, вновь возвысив явление философии до еë сущности и вдобавок навсегда соединив их, тогда философия, не утрачивая своей сути, впервые явится многим как эта суть, т.е. вступит в мир в своей более чем существенной, а потому и сверхисторической, или сверхтеоретической форме – в логической форме понятия, первым и пока единственным образцом которой является «Наука логики» Гегеля. Если такая всемирно-историческая задача будет решена русскими философами, для чего в нашем Отечестве за последние сто пятьдесят лет были созданы некоторые объективные и субъективные предпосылки, то русская философия обретëт не только национальное, но и мировое значение. Конечно, решение этой задачи зависит не от одних только деятелей философской культуры, хотя в первую очередь – именно от них. Оно обусловлено давно назревшими необходимыми изменениями всей системы образования и, прежде всего, двойного ядра этой системы – специального философского и педагогического образования. Нельзя не признать также, что еë решение является делом отнюдь не лëгким, требующим от тех, кто возьмëтся за него, немалого времени и великого труда самоотвержения. Однако лишь это дело в нашу эпоху является поистине насущным, поскольку только с нового рождения настоящей философии может начаться в современном мире возрождение искусства и положительных наук, равно как и завершение реформации религии, а с нею – политики, морали, права и всей обыденной человеческой жизни, одним словом, исход из того величайшего в истории человечества духовного кризиса, который можно сравнить разве что с кризисом древнего мира, вызвавшим пришествие Христа. Поэтому надо думать, что выход из него, впервые указанный людям одинокой личностью, молившейся о чаше в Гефсиманском саду, будет инициирован всеобщим трудом единомышленников, сознательно преодолевших свои ограниченные личные возможности путëм освоения классических результатов, уже достигнутых в познании истины мировой философией. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)
ВОПРОСЫ А.А. Ермичёв: Давайте задавать вопросы.
В.А. Фатеев: О самом интересном Вы говорили меньше всего. Что такое накопила русская философия, чего не было в Германии, Франции и прочих странах, и что обещает нам те великие достижения, которые Вы прогнозируете?
В тарантасе, в телеге ли Еду ночью из Брянска я, Всё о нëм, всë о Гегеле Моя дума дворянская. Это совершенно не случайно произошло. И то, что после этих первых «призывников» настоящей философии на русской почве появилась какая-то череда людей, вышедших на уровень европейского философского образования своего времени, а в некоторых пунктах даже превзошедших его, на мой взгляд, как раз и говорит об этих великих потенциальных возможностях. Другое дело, разумеется, что эти потенциальные возможности должны реализоваться, т.е. культивироваться и развиваться дальше. Причëм развиваться самым серьëзным и строгим образом – как раз таким, который только и может позволить выполнить ту задачу, о которой мы говорим. Это потребует, как я уже сказал, довольно много времени и самоотверженного труда. Однако ничто здесь не будет слишком большой мерой времени и труда, потому что эта задача в некотором смысле абсолютно спасительная. Ведь никаким другим способом, кроме философского способа, на который как на своë основание обопрутся все остальные формы духовной деятельности людей, выйти из того всеобщего кризиса, который современное человечество уже довольно давно переживает, невозможно. А.А. Ермичёв: Борис Георгиевич, прошу Вас.
Б.Г. Дверницкий: Не кажется ли Вам, что преодоление разрыва явления от сущности, особенного от всеобщего мы имеем только в человеке как образе и подобии Божием? И, соответственно, что задачей философа выступает определение не того, что есть человечество по существу, а того, что есть человек по существу?
А.Н. Муравьёв: Можно было бы сказать и так, если бы не то обстоятельство, что как раз именно с единственным числом имени «человек» обыкновенно связывается то, что называется «индивид», «индивидуальность» и «личность». Поэтому такая формулировка, на мой взгляд, по крайней мере недостаточна. Недаром ведь как раз и на русской почве, вслед за Л. Фейербахом на германской, как мы знаем, поднял человека на щит Н.Г. Чернышевский. Его так называемый «антропологический принцип философии» оказался ведь совсем не философским принципом, а принципом именно антропологическим, отчего он в дальнейшем и дал те плоды, которые дал (я имею в виду довольно продолжительное господство материализма в нашей стране). В этом смысле, мне думается, все-таки лучше, выражаясь на языке религии, говорить о человечестве как адекватном образе Бога. Не об отдельном человеке (индивиде, индивидуальности и личности) как лишь конечном, несовершенном образе Бога, но именно о человечестве как вполне адекватном – реальном и претерпевающем историческое развитие – образе Бога. А.А. Ермичёв: Так. Николай Валентинович, пожалуйста.
А.Н. Муравьёв: Во-первых, из того письма Платона, которое я цитировал, хорошо видно, что он, будучи великим, т.е. настоящим философом, отнюдь не стремился к популяризации своей философии. Именно потому, что понимал, что распространение настоящей философии до определенного времени невозможно и даже, более того, вредно. Поэтому Платон и протестует против заявлений, что многие уже понимают то, чем он серьëзно занят. Когда философия становится площадной, общедоступной, этакой собственностью всех, это, разумеется, не прибавляет ей веса и значения, а, напротив, убавляет их – как раз потому, что тогда она перестаëт быть настоящей философией. Настоящая же философия, по убеждению Платона, до поры вообще не может быть сообщена, а уже тем более – многим. Это убеждение было справедливо две с лишним тысячи лет, вплоть до Гегеля. Даже Фихте и Шеллинг ещë были вынуждены его разделять. Во-вторых, я полагаю, что весьма интенсивный прогресс в философии за эти две с лишним тысячи лет состоял не только в том, что увеличивалась степень возвышенности и эзотерической таинственности философского знания. Одновременно с возвышением, т.е. с обретением логической высоты философия формировала в себе способность быть адекватно сообщëнной многим людям – как раз потому, что разрабатывала логический метод, который есть не только метод познания предмета философии, истины, но и метод еë адекватного выражения, письменного и устного сообщения. Философии в некотором смысле именно для того и понадобились две с половиной тысячи лет исторического развития, чтобы этот метод был, наконец, создан. Но после того как этот метод был создан, его никак нельзя оставлять втуне, особенно если принять во внимание современное состояние человечества, которое гораздо более образованно, чем во времена Платона, отчего и находится в глубочайшем духовном кризисе, начавшемся, разумеется, не два года назад и не пять лет назад, а, может быть, как раз сто пятьдесят лет назад. Если принять во внимание это обстоятельство, то, мне думается, можно сказать, что этот подготовленный настоящей философией способ возможности своего распространения (разумеется, отнюдь не механического и не в виде популярных, упрощëнных изложений), был создан как раз для того, чтобы решить задачу выхода из такого кризиса, иными средствами не решаемую. Н.В. Кофырин: Им это не надо. А.Н. Муравьёв: Это большинству людей сейчас кажется, что не надо. Потому что кризис, хотя он идет уже более ста лет, ещë не дошел до той точки (а эта точка, быть может, по историческим меркам довольно близка), на которой человечество вынуждено будет остановиться, задуматься и спросить себя: «Если так, как жизнь текла раньше, продолжать жить никак нельзя, то как же теперь следует жить? Что надо знать? Во что верить? На что надеяться? Каким образом можно спастись?». Мне думается, что как раз к этому времени новейшая философия должна уже будет подготовить такой ответ, который будет внятен, по крайней мере, не считанным единицам. А.А. Ермичёв: Виталий, пожалуйста. В.Н. Дробышев: Ваш тезис о том, что абсолютная истина едина, а философы суть орудия у нее в руках, предполагает, что абсолютная истина, к которой все философы стремятся, мыслима, понятийно представима. В связи с этим – мой вопрос: на чем базируется Ваша уверенность в том, что абсолютную истину вообще можно мыслить? Именно выразить в понятиях? Или, по-другому говоря, является ли философией то, что написал, скажем, Кьеркегор? А.Н. Муравьёв: Спасибо за вопрос. В том, что абсолютная истина может быть понята, меня убеждает изучение истории философии – тех двух с половиной тысяч лет единого исторического развития философии как таковой, в котором особенные философские учения выступают не чем иным, как необходимыми ступенями возникновения этого всеобщего способа понятия истины. Мне думается, что в этом может убедиться всякий, кто сумеет свести всë многообразие действительно философских учений к их собственному единству – к единому процессу формирования логического метода научного познания истины. Разумеется, «научного» не в смысле «эмпирически-научного», т.е. подобного тому, каким образом познавали и познают сейчас свои предметы физика, химия и другие положительные науки. Формирование вот этого философского метода познания истины и потребовало две с половиной тысячи лет. Поэтому основание моего убеждения в мыслимости и познаваемости абсолютной истины – сама история философии, точнее, самое главное в ней – понимание еë единства, еë необходимого начала, хода и цели, т.е. достигнутого ею результата. Поскольку же Кьеркегор стоит за пределами истории философии и принадлежит уже к тому, что называется современной философией, постольку то, что он написал, является не настоящей философией, а лишь заметным феноменом современной философской культуры.
Вопрос: Андрей Николаевич, Вы неоднократно говорили, что философия есть самопознание истины. Отсюда – вопрос: истина у Вас относится к тому, что есть, или к тому, что должно быть? И можно ли то, что должно быть, называть истиной? И нужно ли то, что должно быть, называть истиной?
А.Н. Муравьёв: Прежде всего, я должен сказать, что то, о чем я говорю, я не считаю принадлежащим только мне и потому – лишь мнением, т.е. моей субъективной, произвольной точкой зрения. Речь идет о необходимом выводе из самого объективного процесса исторического развития философии. Так вот, все великие философы, начиная с Парменида, определяли истину как то, что есть. Поэтому она для них – не то, что должно быть по чьему-то мнению, предположению или хотению, а то, чего не может не быть. Из древних философов это особенно хорошо выразил Аристотель в понятии энтелехии, а доказала, сумев, наконец, сознательно развернуть процесс саморазвития истины, этой саму себя реализующей всеобщей цели, или абсолютной идеи, классическая немецкая философия в лице Гегеля. Поэтому, разумеется, у меня нет никакой надежды и веры в то, что истина вдруг возникнет и воссияет по какому-то бессильному долженствованию. В этом, слава Богу, или, другими словами, слава истине, нет никакой необходимости: истина есть, ибо не может не быть! Именно поэтому достаточно как раз только истинно познавать эту объективно сущую и развивающуюся истину, а не выражать свои лишь субъективные представления о ней – например, представление о том, что истиной должна быть как какая-то абсолютная, отделенная от бытия сущность. Но познавать в истинной форме это единое и многообразно определëнное в себе самом истинное содержание, эту реально сущую и направляющую ход всех вещей истину и есть всеобщее дело философии. Поэтому она в лице настоящих философов являлась, является и будет являться не чем иным, как самопознанием истины. Вопрос: Андрей Николаевич, Вы определили философа как индивида, создающего учение. А.Н. Муравьёв: По явлению – да, философ создает свое учение. Вопрос: Можно ли добавить: «учение о всеобщем»? И поясните, пожалуйста, понятие «учение». А.Н. Муравьёв: Можно. Если иметь в виду явление настоящей философии, то оно в том и состоит, что философия является в лице определенного философа, который по необходимости и потому совершенно свободно создает определëнное философское учение как раз вот об этом едином, всеобщем предмете философии – об истине, как она есть сама по себе, т.е. объективно, а так же о том, как она определяет ход вещей и тем самым – ход их и своего собственного познания. Этим, т.е. тем, что она является учением о всеобщем, и отличается настоящая философия в еë явлении от ненастоящей философии – например, от философии Кьеркегора, который с самого начала отрицает бытие и познание всеобщего предмета философии, полагая, что предметом философствования может быть лишь единичный существующий индивид. А.А. Ермичёв: Пожалуйста, Олег. О. Самылов: Вы в своем выступлении сформулировали мысль о том, что нынешняя философская ситуация в России чревата некими объективными и субъективными предпосылками, благодаря которым русская философия обретет своë всемирно-историческое значение. Нельзя ли конкретизировать, в чëм состоят эти самые предпосылки? А.Н. Муравьёв: Большое спасибо за вопрос, ибо это, конечно, не только можно, но и нужно конкретизировать. Основной объективной предпосылкой возможного выполнения этой задачи именно у нас является та особенность русского духа, что, в отличие от истощившего себя на поприще создания и обустройства своего мира духа западноевропейских народов, он к настоящему времени не утерял интереса к истине в любых еë формах. Самым ярким выражением этого неутраченного интереса к истине является, конечно, глубоко укоренëнное в сердце нашего народа стремление к справедливости и правде, т.е. к истине в еë практической форме. Это, на мой взгляд, главная предпосылка того, что философская задача нашего времени, скорее всего, будет решена на русской почве. Я и по своим уже более чем тридцатилетним занятиям со студентами вижу, насколько велика у них жажда истины. Удивительным и прекрасным образом проявляется в их массе эта духовная жажда тогда, когда она не угашена неумелым преподаванием философии и другими нелепыми силовыми воздействиями. Если это стремление к истине определëнным методическим способом (т.е. толково составленной и последовательно осуществляемой учебной программой) поддерживать и постоянно питать в течение трëх, а лучше – пяти или даже всех шести лет их учения, то результаты, по моим наблюдениям, получаются самые замечательные (хотя, конечно, они ещë не выходят на уровень философской науки, поскольку для этого требуется более продолжительное время – время аспирантуры и докторантуры, которое непременно должно быть предоставлено лучшим из выпускников и молодых преподавателей). Что касается других объективных предпосылок, производных от этой основной, то к ним, во-первых, можно отнести то, что на русский язык уже переведены и изданы большими тиражами почти все важнейшие произведения мировой философии (спасибо создателям серии «Философское наследие» и тем, кто продолжает эту подвижническую работу сегодня), причëм, заметьте, спрос на эти издания у нас отнюдь не иссякает, несмотря на Интернет. Во-вторых, можно указать также на год от года увеличивающееся число философских факультетов в России и поступающих на них молодых людей обоего пола. Они хотят изучать философию несмотря на то, что им известно, конечно, что профессиональные занятия ею у нас сегодня не сулят не то что достойного, но и сколько-нибудь сносного дохода. Субъективные же предпосылки я вижу в том, что некоторые русские мыслители, в особенности в XX веке, уже достигали уровня по-настоящему великих философов прошлого, а в чëм-то даже и превосходили их уровень. Этих мыслителей можно было бы и назвать. А.А. Ермичёв: Назовите, пожалуйста. А.Н. Муравьёв: Я назову сейчас лишь хорошо известные у нас имена и фамилии признанных ученых, чтобы ни с кем ни о ком другом не входить в полемику. Скажу, что, судя по их трудам, Эвальд Васильевич Ильенков в своем индивидуальном философском развитии достиг не меньшей ступени, чем Фихте, а его старший друг и оппонент Михаил Александрович Лифшиц поднялся по крайней мере до уровня Шеллинга. Хотя это в наше время не предел, но совсем не мало – именно потому, что для того чтобы достичь того, чего они достигли, Ильенкову и Лифшицу нужно было в своем субъективном духе проделать то же самое, что объективно проделала мировая философия до Фихте и в лице Фихте, до Шеллинга и в лице Шеллинга. На Западе я современных мыслителей, которым удалось сделать это, не знаю. Мне думается, даже одних этих известных фамилий достаточно, чтобы убедиться не только больших потенциальных философских возможностях русского духа, но и в том, что его представителями уже в какой-то степени реализована даже и актуальная возможность настоящей философии. Ведь Ильенков и Лифшиц – отнюдь не эпигоны (т.е. первый – не фихтеанец, а второй – не шеллингианец) и пришли они к своим позициям вполне самостоятельно, причëм в обстановке, отнюдь не всегда и не во всëм способствовавшей этому. А.А. Ермичёв: Игорь Иванович, пожалуйста.
А.А. Ермичёв: Игорь Иванович, это вопрос или что? И.И. Евлампиев: Да. Человек историчен. Ведь философия выполняет мировоззренческую функцию. Я согласен, в XIX веке читали Гегеля, зачитывались Гегелем даже в карете, но современные студенты его не читают, они читают Камю и Сартра… А.Н. Муравьёв: Не все студенты, не все. И.И. Евлампиев: …вот это для них гораздо более актуально. Нет ли здесь идущих от практики доказательств того, что те философы, которых Вы отвели от классической линии, они на самом деле глубоко актуальны, потому что они практичны, они исторически подходят под современную эпоху? А.А. Ермичёв: Так, делаю залу замечание: вопросы, друзья мои, только вопросы. Высказаться мы все успеем. А.Н. Муравьёв: Сначала об Эдмунде Гуссерле. На мой взгляд, эта фигура имеет сегодня вид и авторитет как будто бы классического философа благодаря заимствованию им некоторых определений мысли из различных учений, принадлежащих к философской классике. По способу же мышления Гуссерль в ХХ веке остался вполне на уровне XVII века, на уровне Декарта. Сколько бы платоновских и чьих-то других, в том числе гегелевских, определений и слов этот современный мыслитель не использовал («трансцендентальная феноменология» – это ведь кантовско-гегелевское словосочетание), это не превращает его во что-то другое. Соглашусь с Вами, что Гуссерль, вообще говоря, есть уникальное явление в западноевропейской философии XX века, потому что он – единственный современный западный мыслитель, который индивидуально возвысился до точки зрения Декарта (отсюда – его интерес к методу познания явлений и к кризису европейских наук). Этого отрицать нельзя. Но, извините, пожалуйста, это вовсе не то, что требуется для развития настоящей философии сегодня. Потому что для этого ныне требуется освоение всех классических достижений философии, в том числе и Гегеля, чтобы, по мере возможности, превзойти их, а не просто выразить на языке ХХ века декартовскую точку зрения. В этом смысле Гуссерль не классичен, а, скорее, анахроничен. Теперь – об историзме. Та вечность, о которой я говорю, совсем не ледяная, не потусторонняя времени трансцендентная вечность. Ведь она, если Вы заметили, выражает себя именно в смене времëн. Она существует не по ту сторону человеческой истории и исторического времени, а реализует себя в истории мира, в смене еë времëн. Это очень интересная тема – смена времëн истории человечества: времени древнего мира, т.е. прошлого времени, времени нового мира, т.е. настоящего времени и времени новейшего мира, т.е. будущего времени. Ведь на наших глазах новое время, так называемый «модерн», сменяется новейшим, т.е. иным, до сих пор небывалым временем, что и получило уже популярное, ещë не вполне осмысленное и потому отчасти карикатурное выражение в постмодерне. Эта смена действительно происходит, я это признаю. Поэтому я не думаю, что точка зрения, которую я по мере сил пытаюсь представлять, скрыто грешит аисторизмом. Как раз наоборот, аисторической я назвал бы такую трактовку истории, которая сводит еë к бесконечной и потому бессмысленной смене исторических явлений – без явления в их смене вечной сущности истории. Того явления, которое ведëт историю мира от еë начала к еë обетованному религией завершению, к концу. В этом смысле мировая история, т.е. весь исторический процесс как целое, завершенное в себе конкретное тождество времëн есть полное явление в ней вечности, вечно развивающейся единой сущности мира. Что же касается практических свидетельств против непреходящей актуальности философской классики – того, что многие студенты ныне охотнее читают не Гегеля, а кого-то другого, более подходящего для современности, то скажу об этом следующее. Во-первых, до чтения и, главное, до возможности понимания Гегеля ещë нужно дорасти, т.е. соответствующим образом подготовить себя путëм изучения всей предшествующей ему истории философии. Во-вторых, теперь, когда произведения современных философов переведены на русский язык и стали гораздо более доступны, чем прежде, этими юношескими философскими болезнями должен переболеть почти каждый. Нынче не увлечься по молодости лет Кьеркегором или Ницше (что гораздо увлекательнее) почти невозможно, ибо они, конечно, весьма близки взрослеющей душе. Это в некотором смысле даже необходимо – точно так же, как и однажды влюбиться Бог знает в кого, чтобы понять потом, в кого ты влюбился и обрести иммунитет против случайных увлечений вообще. Я пару студенческих лет сам сильно увлекался Хайдеггером и переводил его тогда, когда никто его у нас, наверное, не переводил, кроме Татьяны Михайловны Горичевой. Так что такие преходящие увлечения вовсе не исключают того, что будет после них, когда молодой человек, переболев этими болезнями современного духа, обратится затем как раз к истории настоящей философии как школе истинного мышления. А.А. Ермичёв: Друзья мои, ещë два вопроса и после этого мы переходим к прениям. Михаил Петрович, пожалуйста, Ваш вопрос.
М.П. Косых: Скажите, пожалуйста, кто, с Вашей точки зрения, выдает патент на настоящую философию и на настоящего философа? Кто определяет, кто настоящий философ, а кто – не настоящий? Как быть, если списки расходятся: по списку Сагатовского настоящие философы – это одни, по списку Муравьëва – вторые, а если бы Кьеркегор стал составлять список настоящих философов, то были бы ещë и третьи?
А.Н. Муравьёв: Я понимаю Ваш вопрос и как раз поэтому, заметьте, не отвожу себе роли составляющего списка, а говорю, что полтора-два десятка настоящих философов мы знаем из истории философии. Только они выделены ею самой из легиона людей, называвшихся философами за две с половиной тысяч лет существования философии. Я полагаю, что мы не случайно сейчас других имен почти не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем. Я, например, не уверен, что через пятьсот или тысячу лет будут знать имя даже Гуссерля в том смысле, что его будет знать кто-нибудь кроме узкого специалиста по истории западноевропейской философии ХХ века (если, конечно, такие к тому времени будут существовать). Скорее, я уверен в обратном, ибо историческая память человечества сохраняет только то, что действительно необходимо, довольно беспощадно отсеивая всë случайное – то, что лишь кажется необходимым своему времени. Поэтому мой ответ: тот патент, о котором Вы спрашиваете, выдает историческая память человечества и сама история философии. Полтора-два десятка настоящих философов за две с половиной тысячи лет – это отнюдь не мой субъективный список. М.П. Косых: Настолько ли сильна противоположность между сущностью и явлением философии, сколь Вы акцентируете? Потому что Гегель нас долго учил, что сущность является, а явление существенно. Может быть, сущность современной философии как раз и проявляется в том, что Вы ставите под вопрос? А.Н. Муравьёв: Но я же говорил не о сущности современной философии, а о сущности философии. Безусловно, согласно Гегелю, сущность является. Но одно дело, когда она является как сущность, и такими явлениями настоящей философии или философии по существу выступают все учения настоящих философов. Но совсем другое дело, по тому же Гегелю, когда она является как видимость. Вот это различие между действительным явлением сущности философии и еë формальной видимостью я и имел в виду, когда определял современную философию как лишь видимость философии. Это – то, что Аристотель называл сущностью лишь по имени и по внешнему виду. Например, слепой, нарисованный или стеклянный глаз есть глаз только по имени и внешнему виду, но отнюдь не по существу, хотя выглядеть он может даже лучше, чем настоящий глаз. Такой глаз не есть настоящий глаз потому, что он не может делать то, что должен делать и делает настоящий, действительный глаз – он не может видеть. Точно так же философ, который не может заниматься или не занимается тем, чем должен и не может не заниматься настоящий философ, т.е. настоящей философией, он сам себе выдает патент на философа лишь по видимости. А.А. Ермичёв: Последний вопрос. Пожалуйста, Алексей Алексеевич Государев.
А.А. Государев: У меня очень короткий вопрос, Андрей Николаевич. Вот Вы говорили о том, что Ильенков, с Вашей точки зрения, поднялся до Фихте, а Лифшиц даже до Шеллинга (я бы сказал только до Шеллинга, но это уже частности). А Ильин в своей знаменитой работе «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека» – не превзошел ли он Гегеля или, по крайней мере, не поднялся ли до него? Как Вы считаете?
А.Н. Муравьёв: Я полагаю, что не поднялся и, тем более, не превзошел, что и показало дальнейшее творчество Ильина после этой его первоначальной работы. Я бы выделил, пожалуй, двух мыслителей, специально занимавшихся Гегелем в России с середины XIX столетия до середины XX века – Бориса Николаевича Чичерина и Ивана Александровича Ильина. Но, несмотря на эту серьëзность их занятий и выдающиеся, конечно, способности, всë-таки ни тот, ни другой, если судить по их работам, до точки зрения Гегеля не дошли. Обоим помешали как раз определëнные скрытые предпосылки, о которых сейчас, наверное, нет времени говорить. А.А. Ермичёв: Мы закончили с вопросами. Давайте поблагодарим Андрея Николаевича. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Я ему на память вручаю книгу о Канте и с дрожью еë передаю, потому что не знаю, дотянул ли он до настоящего философа (смеется). (Аплодисменты)
ОБСУЖДЕНИЕ
А.А. Ермичёв: Давайте перейдем к прениям. Пожалуйста, кто хотел бы выступить.
Во-вторых, я с ним, безусловно, согласен, когда он говорит о всеобщем кризисе европейского духа и даже перечисляет его форы: религия, философия, наука, мораль, искусство, политика. Вот я этим я тоже совершенно согласен. И нам надо хорошо понимать, что мы, действительно, живем в эту эпоху всеобщего кризиса капитализма, если угодно, да и социализма заодно. И поэтому сразу как-то встает вопрос: а каковы причины вот этого всеобщего кризиса европейской цивилизации? И отчасти русской в той мере, в какой она является европейской и разделяет судьбу европейской цивилизации. Каковы причины падения, которое – и Андрей Николаевич это признает -- началось как ни странно сразу после Гегеля. После Гегеля европейская философия пошла куда-то всё ниже-ниже-ниже, если бы ее не спасли Лившиц с Ильенковым в Советском Союзе (смеется) – я имел честь знать немножко Эвальда Васильевича – тогда бы дело вообще плохо обстояло. Вот я думаю, что здесь какая-то есть такая «заминка», как говорили русские мыслители («человек с заминкой»), связанная с тем, что под настоящей философией, в которой сущность совпадает с явлением или существованием, Андрей Николаевич понимает некую вполне определенную вещь. И высшим выражением этой вещи является «Наука логики» Гегеля. Так я понимаю, да? Но, «вольному – воля, спасенному - рай», как говорится. Я думаю, что конечно, Гегель был великий философ, великий человек, но… Это не Аполлон Григорьев, это кому другому принадлежат стихи: В тарантасе, в телеге ли Еду ночью из Брянска я, Все о нем, все о Гегеле Моя дума дворянская.* Если говорить всерьез, то философия Гегеля и «Наука логики» в том числе является действительно высшим выражением той высокой мыслительной болезни, которой заболела Европа после эпохи Просвещения. И в этом смысле философия Гегеля есть высшая форма и предельная по своему напряжению попытка поставить человеческий разум на место Бога. И вот именно это и сделал Гегель в «Науке логики». В этом смысле точка зрения Гегеля есть только предельное выражением и доведение до, если хотите, предельного абсурда той позиции картезианского cogito, которая осуществляет себя как принцип самообосновывающегося разума. И поэтому вся последекартовская философия была чревата Гегелем, «беременна» Гегелем. И она действительно породила этот свой высший логико-философский цвет в лице Гегеля, который показал разум, который оперирует своими категориями, своими понятиями. Он здесь у себя в своем собственном пространстве времени. И в результате получилось, что это есть ни что иное, как некая абсолютная гордыня разума, которая осуществляет себя не благодаря, а вопреки всему остальному свету. Известный в этом смысле афоризм, не знаю, реальный он или нереальный о том, что если какие-то факты не входят в мою философию, то тем хуже для фактов. Был такой замечательный немецкий драматург Бертольд Брехт, у него есть пьеса «Разговоры беженцев». И вот там один персонаж говорит, что вообще «Наука логики» Гегеля – одно из лучших произведений мировой юмористической литературы. Потому что там речь идет все время об этих неустойчивых понятиях, этих неустойчивых сущностях, женатых на своих противоположностях, которые целый день бранятся и целый день на ножах, а вечером, как ни в чем не бывало, ложатся спать в одну постель. И этой «постелью» является сознание самого Гегеля. Т.е. обожествленное, доведенное до предела картезианское cogito, поставленное на место Бога. И в этом смысле сам Творец неба и земли оказывается, в некотором роде, зависим от проф. Гегеля. Ему указано место, Ему указано место в философии религии. Человеку указано место в философии истории и вообще всему на свете указано его место, понимаете. И в этом смысле сама Истина, Красота, и Добро, и Бытие, и ничто, и становление, должны сначала справиться в этой гегелевской картотеке и только потом выйти на мировой простор, где сидим мы с вами. И каждому из нас может, в сущности говоря, не быть дела до «Науки логики» Гегеля, потому что очень легко оперировать понятиями как чистыми логическими сущностями. А попробуй оперировать ими в жизни! Попробуй оперировать ими в Бытии, попробуй оперировать ими перед Лицом Божиим! Богу, как известно все возможно. В этом смысле мне кажется, что этот слом в европейской философии после Гегеля в некотором смысле заслужен этой философией, которая выдвинула в лице Гегеля действительно некий логический абсолют (а на самом деле всего лишь конечный человеческий разум) и отождествила его с божественным Логосом. И поэтому я думаю, что в некотором роде правы те люди, которые не хотят изучать такую философию. Вот тут возникал вопрос о том, а надо ли вообще это людям, нужно ли вообще широкому народонаселению, массе, толпе, если угодно изучать такого рода философию? Да не нужно! Не нужно потому что, вообще говоря, философия, уж если на то пошло, есть наука о смысле жизни. Во всяком случае, русская философия, в которой Андрей Николаевич, и тут я снова с ним соглашусь, видит некие преимущества по сравнению с западным способом философствования. Философия есть наука о смысле жизни и больше ни о чем. Потому что никакие рассуждения о Бытии, ничто, и становлении, о сущности явлений, и так далее, где разъяснят человеку смысл его личной или индивидуальной жизни и смерти. И в этом смысле русская философия занималась всю жизнь только одним – наукой о смысле жизни. И в этом смысле я для себя определяю философию как учение о Боге, мире и человеке с точки зрения самого человека. Но для того чтобы изучить такую науку в том ключе как ее понимает Андрей Николаевич надо, по меньшей мере, всему человечеству кончить философский факультет, еще лучше – защитить кандидатскую или докторскую диссертацию, и все равно в конечном итоге спорить друг с другом по всем вопросам. Вот тогда возникает вопрос: действительно, нужна ли такая философия народу, миру, «граду и миру». Я говорю все это для того, чтобы еще раз согласиться с Андреем Николаевичем – русская философия имеет преимущества по сравнению с той проблематикой, которую поставила европейская философия. Дел в том, что русская философия никогда не вставала позу Декарта-Канта-Гегеля. Она всегда была философией верующего разума. Т.е. разума, который доверяет не только себе, во всяком случае, стремится доверять не только себе, но тому самому чаемому, веруемому Творцу мира, в том числе и человеческой мысли, вне которой никакая философия, никакое искусство, никакая наука, никакая политика не имеет реальной цены. Во всяком случае, для русского философствующего ума. Поэтому в этом плане я думаю, что Истина, о которой сегодня шла речь, она же Благо, она же Красота, она же Добро есть не что, а Кто. И вот эта Ктойность Истины – это и есть то преимущество русской философии, благодаря которой она, не знаю, спасет ли мир, на этот счет у меня большие сомнения, и тут я опять соглашусь с Андреем Николаевичем, что мы стоим перед лицом некоего грозящего конца. Сошлюсь на последнюю книгу Писания, которую, я полагаю, присутствующие читали и знают, как она называется. И о чем там написано. И ничего другого нам не обещано в конце. Ну, во всяком случае, я думаю, мы можем умереть с высоко поднятым философским знаменем в руках. Спасибо. (Аплодисменты)
А.А. Ермичёв: Пожалуйста, кто хотел бы поделиться своими соображениями? Н.А. Абельская: Я не представитель философского сообщества, я от имени народа (смеется). А.А. Ермичёв: Прошу Вас. Н.А. Абельская: Меня зовут Наталья Абельская. Я не имею никакого отношения к философии, но волею судеб была участником двух философских конгрессов. И меня, во-первых, поразил крайне низкий уровень читаемых там докладов. Я по первому образованию математик и точно знаю, что, имея высшее университетское образование в этой области, на форуме такого уровня я бы понимала, наверно, только союзы и предлоги, а тут я не только понимала, что именно обсуждается, но понимала, насколько низкое качество этого обсуждения.
Но что же делать-то? Делать-то что?! Понимаете, все действительно обессмысливается. Представители других профессиональных сообществ, которые пытаются своими профессиональными способами преодолеть кризис, безусловно, обречены на неудачу. Потому что изнутри экономики, изнутри науки о финансах невозможно вернуть смысл, например, понятию денег – а деньги так же потеряли смысл, как всё остальное. И пытаться с помощью прежних механизмов и прежних «ручных орудий» проделать абсолютно качественно новую работу нельзя. Но у меня возникает огромное сомнение в том, что философское сообщество на это способно. Потому что, к сожалению, когда видишь в массе четыре тысячи российских философов и еще тысячу их зарубежных коллег, то просто диву даешься и понимаешь, что эти люди – маргиналы по сути своей, они замкнулись там, где им хорошо, они говорят на своей «феньке» и друг друга как-то понимают, но это не имеет отношения ни к чему! Полагаете ли Вы, что вот этот самый расцвет философии, который может нас спасти (в чем, извините, я сомневаюсь: мне кажется, у нас нет пятисот лет, и ста лет у нас нет, может быть, нет и пяти, не знаю) – произойдет ли он за счет сил философского сообщества? Или, может быть, это каким-то другим образом должно происходить? Это и выступление, и вопрос. Извините, я не могла удержать свою реплику… А.А. Ермичёв: Спасибо большое. Н.А. Абельская: …потому что очень интересно было. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Тамара Витальевна, пожалуйста. Тамара Витальевна Холостова.
Но я хотела бы сказать, что мы потихоньку подходим к завершению этого опыта, к завершению опыта некритического пребывания в эпоху Просвещения, когда чужой текст, чужие философские системы, рожденные на других берегах и даже в другое время, есть только лишь чужие тексты. Теперь я хотела бы сказать второе. Посмотрите, а почему получается, что образованность человека связана только с текстами? И нет ли каких-нибудь других путей, кроме или плюс к тому, что мы называем просвещение, текстовое просвещение? Посмотрите, уже крупные философы и не так уж недавно сказали о том, что настоящая культура, в том числе и философская, рождается «под плугом землепашца», т.е. существует еще какой-то внетекстовый ход к философии, который мы практически игнорируем, который мы просто не замечаем, как не замечала мачеха работу Золушки в известной сказке. Еще я хотела бы добавить к этому, что у нас возникает в силу этого своего рода снобизм – снобизм просвещенных, начитанных, говорящих. И это тоже имеет очень большое значение для того, чтобы мы отдавали отчет, в каком мире мы живем и как нам выходить из всех проблем, которые нас, так или иначе, подстерегают. Снобизм, который прозвучал здесь, скажем, в таком тезисе: «А нужна ли людям эта философия»? Ведь совершенно очевидно, что они не рвутся в библиотеки и не рвут друг у друга на части Гегеля и даже моего любимого Канта, одним словом, не хватают эту литературу. Я хотела бы в силу этого поставить перед просвещенной публикой такой вопрос: можем ли мы сегодня поставить перед собой задачу ответить, какие движения от непосредственного опыта жизни, от «плуга землепашца» человек делает, которые могли бы получить вот это особое совершенное определение причастности к философскому сознанию как таковому? То, что нам рассказывал Андрей Николаевич, это всё, конечно, очень красиво и симпатично, но посмотрите, как в воздухе повисла и не решена проблема: если человек есть только орудие и только средство выражения философского духа, то что ж такое сама философия? И это остается вопросом, который требует своего ответа. Это что, абсолютный дух в каком-то особом феноменологическом варианте? Мне приходилось несколько раз возвращаться к гегелевской работе «Феноменология духа» с тем, чтобы я нашла какие-то определения, которые помогли бы мне как-то справиться с очень трудной категорией – с понятием духа человеческого или духовности человека. Есть религиозные варианты ответа, но вот философский ответ очень трудно найти. И поэтому я еще раз возвращаюсь к этому. Я могу сказать: конечно, мы все снобы. И если, скажем, мы от Канта или от Гегеля снисходим к Леонтьеву, или мы снисходим к таким именам русским, как Бердяев и так далее, и нам кажется, что здесь «не настоящее», не дотягивает до той самой философской системы, которая бы заслуживала понятия «всеобщего» и охватывала бы весь мир уважительно и очень сильно категориями, то здесь мы утрачиваем какое-то странное чувство благодарности и думаем, что такое понятие, как «философия под плугом землепашца» или, скажем, «перестань думать о себе как о великой цели и цепи спадут» и еще какие-то определения есть не философия, а нечто другое. А ведь это – принципы жизни, купленные опытом, плечом, усилием, страхом смерти, страхом перед страданиями и так далее. Это же тоже принципы! А мы читать их не умеем, и мы не умеем их каким-то образом выуживать с тем, чтобы студенты, сидящие перед нами в рядах, вдруг почувствовали, как философ затрагивает его самое основное, всë то, чем он живет и от чего он чувствует себя иногда совершенно обессиленным и потерявшим смысл жизни. Поэтому я еще раз хочу сказать: конечно, есть перед нами такие великие системы, которые охватывают такое богатство категорий, есть оптика большого охвата, которая дает нам возможность посмотреть на мир в целом – это всë есть и никто от этого не отказывается. Но есть и еще один очень важный опыт, очень существенный, который может обронить поэт, нечаянно, буквально двумя-тремя строчками, который может нам оставить литератор, писатель. Это отдельный большой разговор и особый разговор, который в данном случае опирается не на философию Гегеля или Канта, а опирается на рискованный опыт решения проблемных ситуаций, без которых нет жизни. И мы ведь особые люди, мы ж все-таки «sub specie mortis». И даже, более того, некоторые прорвались и стали «sub specie aeternitatis», т.е. перед вечностью, и в это укладываются наши формы жизни, а не просто способность отчитаться перед экзаменатором или высоколобым, который будет спрашивать какие-то тексты и знания этих текстов. Поэтому смотрите: конечно, я понимаю, что то, что я предлагаю это очень и очень спорно. Но нельзя ли все-таки поставить вопрос, что наряду с таким источником философского знания, каким является вот вся наша история философии как таковая, существует еще одна, которую мы не замечаем, которую мы не берëм и которая у нас не работает в наших аудиториях, а она оказывается очень важна. Извините. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Спасибо большое. Алексей Алексеевич, пожалуйста. А.А. Государев: Глубокоуважаемый господин председатель, глубокоуважаемый докладчик, дамы и господа. А.А. Ермичёв: Я товарищ, вообще-то. А.А. Государев: Ну, уже с юбилея Владимира Ильича прошло… Точнее, не юбилея, не круглая дата, все-таки позавчера было, поэтому… А.А. Ермичёв: А я и до юбилея и после юбилея остаюсь таковым.
По-моему, водораздел должен лежать в другом. Когда говорят «философское сообщество», то обычно вольно или невольно подразумевают под этим профессионалов философских отправлений (если есть религиозные отправления, то могут быть и философские, не всё же быть естественным отправлениям). То есть подразумевают тех людей, которым в нашем случае государство выдало лицензию на занятия этой профессиональной деятельностью, работников сферы обслуживания определенной части населения, получающих за это более или менее весомую «зря плату» – людей со справкой, у которых написано в дипломе «философ», с каиновой госпечатью на голове. Это одно дело. Другое дело, когда философ есть внутреннее состояние, т.е. человек, бескорыстно взыскующий окончательной истины. Ну что заставило Иосифа Дицгена написать эту самую свою несчастную работу «Механика работы головного мозга, написанная работником ручного труда»? Да ничего, он за это денег ни копейки не получил. И, тем не менее, он был философ, конечно. И, может быть, не менее велик был по-своему его подвиг, чем подвиг Гегеля, потому что он писал это без специальной подготовки. Переходя от констатирующей части к резюмирующей, я хотел бы сказать вот что. К сожалению, мне не удалось быть на том заседании этого высокого собрания, на котором обсуждался сборник «Вехи» и где речь шла о судьбах интеллигенции. Но философ, если это настоящий философ, философ по призванию (потому что государство не может «назначить» философа, оно может разве что дать фельдфебеля в Вольтеры, что неоднократно вы истории случалось), он некоторым образом все-таки интеллигент. В связи с этим я позволю себе очень маленькую цитату из Юрия Карловича Олеши, из его последней «Книги прощания»: «Я русский интеллигент. В России изобретена эта кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели, политические деятели. У нас есть специальность – интеллигент. Это тот, кто сомневается, страдает, раздваивается, берет на себя вину, раскаивается и знает в точности, что такое подвиг, совесть и т.п. Моя мечта — перестать быть интеллигентом». Юрию Карловичу это не удалось, потому что это – от Бога. И истинному философу тоже не удастся перестать быть философом, но значит ли это, что он непременно должен преподавать философию? Ведь что бы не говорил Андрей Николаевич, мы сеем на каменистой почве и все прекрасно знают, что если, дай Бог, в группе студентов прорастет один-два колоска, то это будет уже хорошо. А все более или менее реальные дела делаются путем внеаудиторного общения – личного общения с теми, кто уже заинтересован. Для этого не изобретено лучшей формы, чем сократическая беседа. И потому совершенно не обязательно, оставаясь философом, преподавать философию. Как совместить жизнь созерцательную с жизнью деятельной? Понятно, что жизнедеятельный философ – это нонсенс. Да, «философ на троне», «философ у престола» это всë проходили, уже Платон пробовал «у престола» быть и его в рабство продали. Что ж говорить о нас, грешных. Но жизнь созерцательная – тоже не выход, ибо это – «дурак на холме», как у «Beatles», который с холма смотрит, что там внизу и вверху происходит. Но что же тогда? Надо как-то выискивать людей и в личном общении повышать уровень их духовной свободы, свободы мысли – не вольнодумства, а именно свободы мысли. Заканчивая, хочу позволить себе один момент такого личного признания. Дело в том, что я предвижу возражения вполне резонные – в том роде, что, говоря о возможности оставаться философом в чисто личном общении, я сам продолжаю преподавать философию за деньги в высшей школе. Так вот, я ушел из этого бизнеса еще в сентябре, не предвидя, правда, кризиса. Ушел, и с тех пор я безработный. Сейчас я заканчиваю курсы автоматического конструирования и программирования, надеюсь делать что-то более вещественное, чем стереотипное повторение одних и тех же почти никому ненужных словес. Благодарю за внимание. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Валерий Александрович Фатеев.
Сотри случайные черты – И ты увидишь: мир прекрасен. Что такое «мир прекрасен»? Это как раз означает увидеть мир в его онтологии, в сущем, как он есть на самом деле. Обо всем этом Вы очень много и хорошо говорили, но как-то вывод Вы сделали, я бы сказал, очень приземленный: для узкого философского сообщества преподавателей, которые «должны, в конце концов, преподать истину». Для меня это немножко странно, потому что мне кажется, что истину нам давно преподал Христос. Если Вы стремитесь к такой истине, которая всех просветит, то к этому сейчас идет и простой человек, и человек глубокий, ученый, и философ должен туда же идти. И высшая философия, простите, она дана в Евангелии: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». Кто в этом не уверен, это уже личная проблема, личная судьба. Для меня же очевидно, что никакой другой перспективы у философии в том виде, какой она имеет в настоящее время, нет. И Вы это блестяще показали. Единственно, что Гегель, конечно, это все-таки философ, который рисует историческую перспективу, опираясь на идею прогрессизма, а это как раз то, что приводит к вырождению западной философии: тезис о том, что новое всегда лучше, чем старое. Но разве можно утверждать, кто-то из философов пошел дальше Сократа с Платоном, что они «устарели»? Как раз они-то очень много сделали для познания истины, как невозможно переоценить и роль христианства, хотя «это все это было очень давно». А все то, о чем говорите Вы, это лишь философская культура. Она, конечно, служит развитию людей, дает многим познание истины в каких-то деталях, но целостное восприятие мира возможно только в религии, в Церкви. И сейчас совершенно очевидно, что новые философы уже не придумают новых фундаментальных систем. Я отвлекусь кратко еще на одну тему, потому что о Гегеле здесь говорили как-то очень критически, пренебрежительно. Тут я не совсем согласен. Я сейчас занимаюсь Страховым, и вот Страхов очень глубоко познал Гегеля и ценил его. Он от Гегеля отошел и систему его не принял, но говорил при этом, что учение Гегеля – основа философской культуры, что без освоения метода Гегеля невозможно идти вперед. Но Страхов воспринимал Гегеля как философа религиозного. И я думаю, что этим Вам тоже следует поинтересоваться. Гегелем увлекались и славянофилы. Кстати, Страхов отмечает, что в основе философской системы Соловьева лежит скрытое гегельянство. И в этом вот смысле «гегелевская» методика Вашего доклада мне показалась фундаментально мощной. А если подойти к Гегелю как к религиозному философу, то Вы, может быть, и обретете то самое Слово, которое пытаетесь найти и преподать всем. Спасибо. (Аплодисменты)
Этот момент существования в нашей философии различных подходов, направлений и школ дает нам основание увидеть направление развития российской философии в бытность свою приобретшей окраску марксистко-ленинскую. В данном случае, ленинградская онтологическая школа позволяет увидеть вектор развития нашей философии в перспективе. После распада Союза и устранения с академической сцены, с идеологической сцены марксистко-ленинских представлений официально, но не de facto, они еще существуют в головах, и многие представители носят в себе. Обозначилось направление, которое явилось эволюционной стадией ленинградской онтологической школы, как реалистическая философия, в рамках которой удалось преодолеть односторонность марксистко-ленинских представлений и идеалистических представлений в философии, синтезировать позитивные моменты той и иной части в представление о реалистическом направлении, в реалистической форме. И это направление, которое уже сформировалось, выполняет уже все функции, которые присущи любому философскому учению. А именно – онтологическую, гносеологическую, методологическую, ну, и целый ряд, некоторые авторы насчитывают до пятнадцати функций, которые выполняют философия в научном знании, в идеологической сфере и в целом. Более того, это направление позволяет решить проблему, которой коснулась Тамара Витальевна. А именно, сочетать академический уровень философствования и то, что называется «философией из-под плуга», а именно, вненаучное знание, которое имеет очень глубокое онтологическое обоснование. И этот синтез достигается в рамках реалистической философии. Кроме того, вот здесь говорилось об историческом экскурсе. С этих позиций можно дать более глубокое истолкование многих положений древних философов, смысл которых еще не был достаточно ясен. Говоря о гомеомериях Анаксагора, они, оказывается, позволяют дать иную трактовку как полнота набора компонентов, т.е. семена вещей. Полнота набора компонентов позволяет выявить эту вот сущность. Потом, выражение Гегеля о том, что сущность и явление синтезируются в понятии «действительность», это не совсем строго, они синтезируются в понятие «существенность». Действительность синтезирует всё. И вот этот подход, который уже развивается, позволяет дать новые результаты, дать оценку и методологическое обоснование очень многим явлениям в социальной, духовной и академической жизни. Такое направление, которое, видимо, как мне представляется, отвечает запросам времени, о чем говорил Андрей Николаевич. А.А. Ермичёв: Спасибо большое. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Быть может, есть резон посвятить одно занятие изучению этого нового направления. А.М. Матвеев: Спасибо, это мы можем обсудить потом. А.А. Ермичёв: Антон Александрович, прошу Вас. А.А. Иваненко: Спасибо. А.А. Ермичёв: Вы знаете, я хотел бы, чтобы Ваше выступление ограничилось тремя-четырьмя минутами. А.А. Иваненко: Я постараюсь. Тем более что мои основные тезисы не требуют развертывания, пусть они так и останутся только тезисами. Во-первых, хотел бы поблагодарить Андрея Николаевича и всех выступавших за возможность провести вечер столь приятно. Потому что я согласен с Натальей Абельской, которая говорила о высоком уровне обсуждения. Доклад Андрея Николаевича, безусловно, задал нам такую планку и возможность обсуждать поставленную проблему принципиальным образом. В связи с этим я и со словом «товарищ» согласился бы, потому что «товарищ» – это тот, кто занимается с кем-то общим делом. Поэтому мне и понравилась атмосфера нашего сегодняшнего собрания. Но вот что я все-таки хотел бы отметить. Мне кажется, что определенные вещи в выступлениях были произнесены в отношении того, что говорил Андрей Николаевич, хотя и в духе товарищества, но при этом с некоторой долей непонимания. Во-первых, что касается «философии из-под плуга». Андрей Николаевич, как мне представляется, в своем выступлении её не отрицал. Понятно, что «Дух дышит, где хочет» и движется разными путями. Но другое дело, что есть определенная сфера, где это делается только определенным путем. Именно об этом была речь в докладе. И в нëм отнюдь не отрицалась возможность и даже необходимость созревания предпосылок (индивидуальных, личностных и общественных) собственно философского дела за пределами этого дела. Второе – по поводу гордыни. Я не хочу быть невежливым, не поймите меня таким образом. Однако когда один человек говорит другому: «то, что ты утверждаешь, это некоторым образом гордыня», тогда ведь он тем самым тоже некоторым образом что-то утверждает. И если так заявлять, то определение гордыни рикошетом возвращается к тому, кто обвиняет в гордыне другого. На самом деле, речь ведь не идет здесь о том, чтобы кого-то в чëм-то обвинить. Мне кажется, что это совершенно неплодотворно. Речь идет о том, чтобы взять и разобраться в существе дела. По моему, нет более приятного и достойного занятия. Спасибо.
Вывод моего романа-были «Странник (мистерия)» состоит в трёх простых словах: «любовь творить – необходимость!». Казалось бы, просто и понятно, но как трудно применить к жизни, и какие глубокие метафизические смыслы скрыты в этих трёх словах. Причём каждый может по-своему понимать смысл этой формулы, в зависимости от того, как расставит знаки препинания или даже изменит последовательность слов: «Любовь – творить необходимость!», или «Необходимость – творить любовь!». Настоящий философ должен своей жизнью подтверждать и доказывать истинность своего учения, как это сделали Сократ и Иисус из Назарета. В противном случае его учение нельзя назвать философией. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Борис Георгиевич Дверницкий. Это наш последний выступающий сегодня, хотя мне хотелось бы ещë кое-кого услышать.
А.Н. Муравьёв: Спасибо большое.
Б.Г. Дверницкий: И когда философия обращается к человеку, собственно, еë задача – это не внешний поиск истины, а дать человеку возможность понять самого себя. Вот это будет понятно и философу и любому другому человеку. Вообще в каждом человеке живет стремление понять самого себя. И если философ людям в этом поможет, то это будет его великое дело. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Сейчас мы подводим итоги. Мне хотелось бы сейчас, упреждая заключительное выступление Андрея Николаевича, предложить план продолжения нынешнего обсуждения. Я имею в виду следующее обстоятельство. У нас материалы наших выступлений даются на сайте, и каждый с ними может ознакомиться. У нас выступление Валерия Николаевича Сагатовского дается в ближайшем номере журнала «Вестник РХГА», который в понедельник должен пойти в типографию. Далее, что мы делаем. Мы будем просить Вас, Андрей Николаевич, дать Ваше выступление в форме статьи, мы его также разместим в «Вестнике РХГА». И приглашаю всех согласных высказаться по вопросам, поднятым в докладах Валерия Николаевича Сагатовского и Андрея Николаевича Муравьëва, на пространстве пяти – пяти с половиной страниц так, чтобы сказать самое главное. Таким образом, мы продолжим обсуждение нашей проблематики. А проблематика эта такая: «Философия как русская философия», или «Русская философия как философия». Я думаю, что этот вариант устроит многих; мне самому тоже очень хочется высказаться и отстоять позицию плюрализма в понимании философии, но порядок есть порядок. Андрей Николаевич, прошу Вас.
А.Н. Муравьёв: Уважаемые коллеги! То, как вы слушали мое выступление, для меня есть высшая отрада и награда. По правде сказать, я надеялся на это и с большой радостью увидел, что моя надежда сбылась. Поэтому я ещë раз от души хочу поблагодарить всю аудиторию и с радостью отвечу на замечания тех, кто выступил в прениях по докладу.
Александр Леонидович, мне думается, что, говоря о моей «заминке», Вы сами в некотором смысле совершили характерную заминку, говоря о Гегеле. По правде сказать, эта заминка очень характерна почти для всей нашей философствующей мысли. Может быть, как раз потому сто пятьдесят лет и заминалась, т.е. пока ещë не давала у нас дельного ответа на насущные вопросы философствующая мысль, что почти все еë представители считали, что гегелевская философия есть попытка поставить человеческий разум на место Бога. В этом и других связанных с ним положениях, есть, на мой взгляд, очень большая неправда. Для всякого, кто непредвзято читал и изучал Гегеля, ясно, что у Гегеля логическим основанием всей системы выступает отнюдь не человеческий разум, а понятие. Именно не наше, человеческое понятие, а понятие как таковое в строжайшем философском смысле есть центральный пункт его учения. Но это есть такое понятие, с которым, как Вы сказали, «оперировать» не то, что «очень легко», а совершенно невозможно, поскольку оно – отнюдь не наше. И в этом смысле понятие, конечно, есть пока самая большая тайна гегелевского учения для русской мысли, только раскрыв которую (а мне представляется, что русская мысль уже приблизилась к раскрытию этой его тайны, а, может быть, в чьих-то, пока еще не известных работах даже и раскрыла еë), она перестанет обижаться на Гегеля, обвиняя его в том, чего он никогда не делал и чем никогда не страдал. В том числе – перестанет приписывать ему характерную как раз для современной философии мыслительную болезнь, болезнь духа. Потому что понятие (der Begriff) у Гегеля ведëт свое происхождение от логоса Гераклита и нуса* Анаксагора, который имеет прямое отношение к формированию всего мира и отнюдь не является лишь каким-то конечным, человеческим разумом. Ни логос у Гераклита, ни нус у Анаксагора, ни понятие у Гегеля отнюдь не есть человеческий разум. Поэтому я полагаю, что противопоставляемая Вами Гегелю позиция верующего разума, доверяющего Творцу, на самом деле не так ему противостоит, как многим на почве русской мысли представляется. Ведь доверие человеческого разума, который верует в Творца всего сущего, в том числе неба, земли и его самого, к Творцу основано как раз на том, что этот Творец в некотором смысле есть разум, хотя отнюдь не человеческий разум. Таким образом, представление о Боге-Творце содержит в этом моменте то же самое, что выражают логос (всеобщий божественный закон) у Гераклита, нус (ум, устрояющий мир) у Анаксагора и понятие сущности бытия, или абсолютная идея у Гегеля. В этом смысле обвинять Гегеля в подстановке, вслед за Декартом (который тоже этого не делал, ибо для Декарта ego cogito и Бог, конечно, отнюдь не одно и то же), на место Бога человеческого разума никоим образом нельзя. Это, говоря академическим языком, по меньшей мере, некорректно. К тому же смысл жизни обретается человеком именно здесь, в универсуме, в этой всеобщей реальности нечеловеческого разума, то есть, по Гегелю, понятия или абсолютной идеи. И если бы здесь не было всеобщей реальности разумного мышления, то и помыслить смысл человеческой жизни было бы нельзя, потому что в том, что неразумно, немыслимо и невозможно найти смысл. То, что не есть понятие, невозможно понять. Я не буду говорить сейчас что-то более определëнное по этому важнейшему для всех жизненному вопросу, не буду входить в детали, потому что это вещь слишком долгая, хотя именно в ней мне видится необходимость настоящей философии для всех людей. Что же касается вопроса, содержащегося в выступлении свидетельницы двух философских конгрессов Натальи Абельской, то я считаю, что не за счëт одного только философского сообщества человечество справится с тем кризисом, в котором оно находится в современную эпоху. Это, разумеется, не только, да и не столько финансовый кризис (а с падением рубля, пожалуй, справиться проще всего, была бы на то политическая воля). Самой серьëзной проблемой является кризис смысла жизни современного человека, или кризис современного способа существования человечества в универсуме (человека и человечество я всë-таки, различая, не могу разделить). Вот какой кризис предстоит человечеству преодолеть, чтобы выйти из него обновлëнным. Я верю в то, что это произойдëт, ибо знаю, как это может произойти, поскольку в некотором смысле это уже происходит. Это произойдет, конечно же, не за счëт только философского сообщества. Пострадать и потрудиться придëтся всему человечеству, но, как я уже сказал в докладе, это не может произойти без инициативы и без активного участия сообщества настоящих философов. Будущие настоящие философы, вдохновлëнные достижениями прежних настоящих философов, одни, разумеется, современный мир не смогут спасти (философское мессианство мне чуждо), но они помогут ему спастись и, полагаю, что без них – точно так же, как и вновь без Христа – мир не спасëтся. По поводу замечания Тамары Витальевны Холостовой о том, что некоторым образом вне моего внимания осталась та культура и философия, которая рождается «под плугом». Я, конечно (соглашусь с А.А. Иваненко), отнюдь не спорю с тем, что такая культура и философия существует. Это я совершенно признаю тогда, когда говорю о народном духе. Народный дух – он ведь есть не только лишь дух философов, священников и вообще специально подготовленных, образованных людей. Народный дух есть как раз тот дух, который начинается именно в духе крестьянина-землепашца, продолжается в духе рабочего, служащего и лишь завершается в духе философа, получая в нëм только наиболее сознательную в свою эпоху форму выражения. Форму, не превосходящую содержание духа народа, а именно как раз просто кристальным, самосознательным образом его выражающую. В этом смысле я полагаю, что настоящие философы – это, конечно, дети своего народа и растут они только из его гущи, именно на родной почве, отчего и обязаны вернуть ей сторицей то, что взяли из неë, т.е. по мере сил еë обогатить и удобрить. Поскольку же настоящая культура, в том числе и настоящая философская культура (в отличие от формальной образованности, включая и формальную философскую образованность, т.е. просвещëнность и начитанность, о которых государство выдает дипломы и в соответствии с учëными степенями и званиями платит пока ещë зарплату преподавателям философии) произрастает только из этой богатой традициями народной почвы, постольку философы нужны народу ровно настолько, насколько народ нужен им. А если он им вовсе не нужен, а нужны им для своих действительно вполне маргинальных, хотя и академических по виду и имени «междусобойчиков» только другие такие же, то и они ему по справедливости оказываются не нужны. Что же касается реальной трудности определения того, что такое дух идуховность, мне думается, здесь может помочь следующее определение. Дух и духовность с точки зрения настоящей философии есть как раз то, что в гегелевском учении получило определение для-себя-бытия. Это определение началось именно с Сократа, который своим «Познай себя самого» как никто другой содействовал переходу от древнего представления о душе к новейшему, долго рождавшемуся из этого древнего представления понятию бытия духа и его сущности – духовности. Только то, что знает себя самого и в этом смысле обладает не просто бытием, а для-себя-бытием, есть дух по сути своей, т.е. то, что являет сущность духа, духовность. В этом смысле именно философия выражает сущность духа абсолютнейшим образом. Тамара Витальевна сказала, что после моего доклада остался висеть в воздухе самый важный вопрос: «Что такое сама философия?». Конечно, я очень коротко и в виде простой формулировки сказал об том, что философия есть всеобщий метод познания истины. Но если она есть всеобщий метод познания истины, то она и есть самосознание истины, еë как раз для-себя-бытие в духе, причëм именно в абсолютном духе философии. И в этом смысле вовсе не унижает настоящего философа то, что он помимо своей воли становится орудием абсолютного духа. То, что я назвал философа собственностью философии, пишущим или говорящим орудием абсолютного философского духа, я ведь сказал полемически. Тем самым я выступил против того слишком расхожего ныне представления (связанного, конечно с отходящим в прошлое просвещенческим принципом полезности), что философия есть собственность философа, что она находится в его владении, в его распоряжении и является средством, могущим служить источником дохода, престижа, славы и т.д., на что некоторые, быть может, надеялись. Но ведь это совсем не так, а если и так, то это – как раз не настоящая философия и не настоящий философ. Точно так же, как настоящий, подлинный художник находится в распоряжении настоящего искусства, которому он служит, а священник, если он, конечно, настоящий, – в полном распоряжении религии и церкви, которым он служит, отчего он по праву носит имя священнослужителя. Искусство и религия – это ведь тоже формы абсолютности духа, если выражаться по-гегелевски. Вместе с философией они тоже есть формы духовности, т.е. явления сущностидуха, его для-себя-бытия. Поэтому я считаю, что главное о том, что такое философия, в той краткой формуле, что она есть всеобщий метод познания истины, выражено и не осталось без ответа. С единством философии, религии и искусства как форм абсолютности духа связано то, что я хотел ответить на замечание Валерия Александровича Фатеева. Он сказал, что Христос нам преподал высшую философскую истину. Совершенно согласен. Более того, обратите внимание, как преподал, по Евангелию от Иоанна: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:32). Ведь это значит, что только познанная истина сделает нас свободными! Для познания истины, разумеется, требуется метод. В этом смысле слова Христа в передаче Иоанна, конечно, потрясают: ведь как давно это сказано, а и сегодня как раз в пору! Это потому, что слова абсолютной истины вечны, они не стареют. Это, вообще говоря, слова о том же, чем я завершил свой доклад: в наше время без сознательного методического познания истины, т.е. без еë выражения в истинно философской, логической форме не может быть ни истинного искусства, ни истинной религии, ни истинной нравственности. Потому и вполне свободной жизни всех и каждого в мире без настоящей философии ждать нечего. Методически познанная истина, т.е. философия в еë логической форме не может не стать основанием всей новейшей человеческой культуры. Когда это произойдет, тогда, несомненно, наступит настоящее светлое будущее всего человечества. Я считаю, что именно таким образом философия будет способствовать выходу человечества из того глубочайшего духовного кризиса, который на наших глазах вступает в свою решающую фазу и носит, безусловно, глубоко откровенный, т.е. апокалипсический характер. Недаром именно Христа мне пришлось вспомнить в конце доклада, поскольку принесëнная им абсолютная истина есть как раз то, о чëм я говорил. К замечанию Николая Валентиновича Кофырина. Совершенно согласен с ним в том, что критерий истинной философской культуры состоит как раз в простоте изложения глубин философии. Но я говорю именно о простоте, а не об упрощении, не о популяризации. Примеров популяризации сейчас очень много и в некотором смысле они тоже характерны для нашей эпохи упадка философской культуры, ибо популяризация философии всегда есть характерный знак этого упадка. Это только кажется, что философия может быть изложена упрощëнно. Отнюдь нет! Она должна быть излагаема просто, потому что только в простом, незамысловатом виде, а не на птичьем, узко-цеховом, заумном языке она только и может быть сообщена тем, кому она может и должна быть сообщена. Однако это совсем не значит, что мы должны её упрощать, поскольку в упрощëнной (как и в усложнëнной) форме еë истинное содержание попросту исчезает и сообщать, таким образом, становится нечего. Что же касается, наконец, несколько раз прозвучавшего упрëка в гегельянстве, то его я должен попросту с порога отвергнуть потому, что весь свой доклад только и говорил о том, что настоящая философия в наше время (то, что я назвал новейшей, по-настоящему современной философией), должна содержать в себе всю историю философии, начиная с Фалеса и Парменида и кончая Гегелем, а отнюдь не только Гегеля. Именно в этом состоит отличие той позиции, на которой я стою, от того, как поступают, естественно, сущие гегельянцы. Это они любят только Гегеля и, действительно, верят в него, отчего нередко выучивают его тексты наизусть и охотно щебечут на его языке. Они по всем подходящим поводам, но отнюдь не всегда понимая то, что он сказал (причëм даже не ставя вопрос, правильно ли он сказал то или иное, а так же правда ли сегодня то, что было правдой в его время) приводят его собственные формулировки. Гегельянцы как раз потому не понимают Гегеля, что понять учение Гегеля без понимания того всемирно-исторического развития философии, которое к нему привело, т.е. без понимания сути поисков тех полутора-двух десятков великих философов, которые сделали философию настоящей философией, никак нельзя. Для меня Гегель – лишь один из них, хотя и последний, завершающий в этом ряду, отчего и ссылаться на него приходится больше, чем на других. Отсюда и возникает эта мнимая, конечно, видимость моей «веры в Гегеля». Вот что я должен был сказать в ответ на замечания уважаемых коллег, выступивших в прениях. Я премного благодарен за все вопросы и замечания, ибо они дали мне возможность хоть как-то развернуть те положения, которые в самом докладе из-за его ограниченного времени не могли быть развëрнуты. (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Друзья мои, спасибо всем за участие! Еще раз напоминаю, что следующее наше заседание 26 мая в 18.30. Выступает Юрий Никифорович Солонин. Сегодняшнее заседание окончено.
Фотографии Олега Хмельницкого
Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой
Благодарим за помощь в подготовке этого материала: Андрея Николаевича Муравьева Наталью Абрамовну Абельскую Валерия Александровича Фатеева Александра Леонидовича Казина Николая Валентиновича Кофырина Анатолия Михайловича Матвеева |
А.Н. Муравьёв: Спасибо за вопрос. Я об этом не говорил потому, что здесь, на мой взгляд, ещë особенно не о чем говорить. В каком смысле? В том, что те потенциальные преимущества русской философской мысли, которые для меня очевидны, являются пока преимущественно потенциальными и наличествуют как раз за счëт того, о чем я говорил на нашей февральской встрече. Они являются необходимыми потенциальными возможностями именно потому, что после Гегеля дух европейских народов в лице современных западных философов отрëкся от развития всеобщего содержания философии. Отрëкся, по-видимому, потому, что выдохся, изнемог, оказался не настолько мощным, чтобы выполнить эту работу дальнейшего развития философии по существу. На мой взгляд, отнюдь не случайно как раз в это время, лет сто пятьдесят назад, у нас в России стали появляться люди, встающие под знамя мировой философии, и понятно, что они стали изучать именно гегелевское учение, ибо оно было еë вершиной. Как раз об этом говорит этот известный (мне – из книги Олега Сумина «Гегель как судьба России») стих А. Жемчужникова:
Н.В. Кофырин: По-моему, Гегель сказал, что философствовать означает жить сообразно своим убеждениям. Возможно, поэтому за двухтысячелетнюю историю настоящих философов, т.е. людей, которые старались перейти от уровня явления к уровню сущности, на своëм индивидуальном жизненном отрезке преобразовать себя, было немного. В этом я соглашусь с Вами. Но я думаю, что задача не только современной, но и философии Платона состояла в том, чтобы знание посвящëнных, эзотерическое знание становилось знанием как можно более широких масс людей. При этом возникает вопрос: а нужно ли это людям? Вот тому самому большинству, за которое Вы ратуете? Нужно ли им это? Здесь невольно вспоминается «Легенда о Великом Инквизиторе» Достоевского. Нужно ли это людям? 
И.И. Евлампиев: У меня два вопроса: один – менее принципиальный, а второй – принципиальный. Во-первых, мне непонятно, почему в Вашей концепции Гуссерль вдруг оказался среди философов, которые не входят в классическую традицию. Потому что гуссерлевская философия уж точно развитие этой линии; казалось бы, тут никак не избежать того что он по крайней мере конгениален своим предшественникам, начиная от Декарта до Фихте и Шеллинга. Это первый вопрос, конкретный. Вот второй: Вы знаете, в вашей концепции масса таких неявных очень спорных предпосылок и главная из них, на мой взгляд, это полное отсутствие историзма. От Вашей концепции веет такой ледяной вечностью в понимании философии…
А.Л. Казин: Начну с того, в чем я целиком согласен с Андреем Николаевичем, и за что я хотел бы, безусловно, похвалить его -- во-первых, за строгий, академический и вместе с тем доброжелательный тон его речи, его вообще стиль мышления. Хорошо чувствуют себя наверно студенты на его лекциях. По-видимому, спокойно конспектируют то, что излагает Андрей Николаевич как настоящую философию. Она действительно является настоящей философией – человек философию читает. И поэтому конечно тут я целиком присоединяюсь к нему, потому что наверно настоящая философия в том смысле, в каком её понимает Андрей Николаевич, она и должна себя излагать именно таким образом. Я это говорю по контрасту с предыдущим нашим заседанием, когда выступал Владимир Владимирович Варава, который развернул здесь перед нами такой философский роман, и было трудно сказать, что человек делает – философию читает или роман словами пишет. И это было тоже замечательно в своем роде, и в этом смысле лично мне гораздо ближе способ философствования профессора Варавы. Но и тут я отдаю должное профессионалу, который делает свое серьезное профессиональное дело. 
Что касается современного кризиса. Действительно вызовы, которые сейчас встали перед всеми – их уже нельзя не заметить. Их можно было не заметить 150 лет назад, и 100 лет назад, и 10 лет назад… А сейчас, когда курс рубля рушится, их нельзя не заметить! Для меня совершенно очевидно, что современный экономический и финансовый кризис – это проекция в область экономики и финансов всеобщего кризиса смыслов, в котором, безусловно, отчасти повинна и философская наука, или область гуманитарного знания вообще. Я сейчас сидела и слушала, и проецировала свои впечатления философского конгресса на впечатления сегодняшние, и мне очень приятно, что здешний уровень обсуждения принципиально отличается в лучшую сторону. Т.е. есть философы, которые отличают настоящую философию от ненастоящей. Ведь, так сказать, кризис смыслов, исчезновение смыслов, растворение смыслов, отрыв смыслов от обозначаемого – это такое явление повсеместное и совершенно закономерно являющееся следствием развития философии позитивизма. Вот здесь кидали камушек в огород философии постомодерна. Мне кажется, что постмодерн логически вытекает из философии позитивизма, и ничего другого оттуда и вытечь не могло. 
Т.В. Холостова: Прежде всего, доклад был очень красив по форме. Я ещë и ещë слушала бы Андрея Николаевича, ибо всё было очень хорошо сформулировано. Но я хочу предложить вам особую точку зрения, на которую не рассчитываю сейчас, что её все примут. Вот она. Мы живем в эпоху Просвещения. Мы живем в эпоху, когда у нас есть своя оптика, своя мера людского, людей и их возможностей, и эта мера связана с образованием, с образованностью. Образованность на проверку оказывается ничем иным, как особой формой манипуляции чужим опытом. Опытом, который родился во времена Платона, или, скажем, во времена Гегеля, Канта и каких-то еще других философов. В силу этого мы оказались в зависимости перед текстовой культурой. И сегодня у нас есть даже такие примеры, которые говорят о том, что весь мир есть текст, и он может быть прочитан в этом смысле. Это тоже звучит очень свежо и как-то какие-то горизонты открывает. 
А.А. Государев: Товарищем. Ну, хорошо, не будем тратить время на реверансы. Трудно спорить с многоуважаемым Андреем Николаевичем. Во-первых, потому, что это, действительно, мощный доклад. А во-вторых, и это может быть еще важнее, я, еще на философском факультете учась и будучи в аспирантуре, усвоил, что с верующим гегельянцем спорить бессмысленно, ничего хорошего из этого не выйдет. Ни с каких позиций его не собьешь, чтоб ты ему и говорил. Именно потому, что говорить с ним неправильно. И в этом смысле я вот последнее выступление поддерживаю потому, что здесь не разговором надо действовать, а делом, потому что в области разговора, в области понятий гегельянец, конечно, считает и, может быть, заслуженно считает себя превыше всех. В этом смысле, между прочим, я не соглашусь с глубокоуважаемым Александром Леонидовичем: гегельянство – это тоже верующий разум, потому что гегельянец верит в Гегеля! А Гегель верил в себя, ибо он говорил, что кто читает «Науку логики», тот приближается к мировому духу. Естественно, он подразумевал, что раз он написал «Науку логики», то он и есть этот мировой дух в его живом воплощении. Безусловно, гордыня у Гегеля была мощнейшая. И я готов согласиться, что после Гегеля, чего тут спорить, начался упадок с 40-х годов XIX века, начался упадок не только философии, но и в музыке тоже; после Бетховена – камерность, мелкотемье и прочее. Также и в архитектуре – вместо ампира этот Бидермейер, эклектика, и прочее; это явления одного порядка. Но значит ли это, что перестали философы быть философами по истине? Да, может быть, они стали мельче, но почему надо отказывать им в звании истинных философов? Я позволю себе вспомнить известный афоризм Уайтхеда о том, что вся западная философия есть не более чем набор построчных комментариев к Платону. Гегель был лишь одним из комментаторов. Может быть, одним из грандиозных, как и Бетховен был грандиозен. Но некоторым нравится не Бетховен, а Шопен или Шуберт. Почему же все должны равняться на Гегеля? И почему, если Гегель считал, что мышление в понятиях – высшая форма абсолютного духа, а мышление в образах – ниже, то почему мы должны с этим соглашаться? Ведь философствовать можно отнюдь не только словом – можно и жестом, движением, манерой одеваться, манерой вести вести себя. Выматерившись в присутствии высокого начальства, мы уже философствуем! Почему? Потому что мы повышаем меру свободы, которая витает вот в этом воздухе. А субстанция духа и есть свобода, по Гегелю. Таким образом, мы делаем именно дело философа, мы подготавливаем тот момент озарения, о котором говорил Андрей Николаевич, когда человек просветлится, станет Буддой, станет свободным и поймет истину. Для этого он должен быть свободен духовно, а этого можно достичь своим примером. Диоген философствовал не только словами, не только сказав Александру Македонскому: «Отойди, ты мне загораживаешь солнце», но и тем, как он себя вел, как жил, своим образом жизни. Это тоже была философия, конечно. И русские юродивые, безусловно, философствовали образом своей жизни, хотя они от Диогена очень далеки по содержанию, но не по форме. В общем, здесь я не вижу проблем. Кьеркегор спорил с Гегелем, комментировал Гегеля и комментировал Платона; Фейербах, Маркс и Энгельс, конечно же, тоже. Они все, короче говоря, делали одно дело. И как же можно здесь провести разграничение: философ по-настоящему и философ по кличке? 
В.А. Фатеев: В студенческие годы я прочитал у Джойса такую фразу: «Что есть истина,- спросил, шутя, Пилат и не стал дожидаться ответа». Для меня это стало воплощением того кризиса западной философии, о котором сказал Андрей Николаевич. И мне представляется, что самое интересное в его докладе – это сочетание Гегеля и интереса к русской философии. Мне это очень симпатично. Более слабым для меня показалось то, что аргументация докладчика во многом была обращена к так называемому «философскому сообществу». Но это явно не «сущность», а «явление». Совершенно очевидно, что «философ» – весьма условная единица, о чем здесь много говорилось разными людьми. И то, что кто-то где-то преподает, вовсе не значит, что этим определяется «сущее», и вообще, преподавание философии к истине имеет самое косвенное отношение. Я думаю, истину познают и земледельцы, и писатели через поэтическое слово, и так далее. И когда Вы говорите, что именно русская философия имеет наибольшие перспективы в создании учения будущего, то я с этим вполне согласен, но только имена-то, наверно, привел бы другие. Вы говорите, что старались избегать списков, но мне лично представляется, что в философских исканиях Истины все-таки важнее всего «списки», т.е. личности, потому что в этом приоткрывается Ваше субъективное мнение, проявляются Ваши пристрастия. И единственное, что мне показалось немножко наивным в Вашем блестящем выступлении, это как раз Ваш небольшой «список». Для меня очевидно то, что в русской философии очень большую роль сыграли писатели. Вы сами говорили о месте Достоевского и Толстого в энциклопедиях, оно заслуженно, оно не случайно. А я бы сказал, что важнейший мыслитель позднего периода, который дает нам огромные перспективы – это Розанов, притом не как философ пола, а как автор «Уединенного» и «Опавших листьев», с блестящими интуициями, с проникновением в истину, в непознанное, «ноуменальное». А второй русский мыслитель подобного рода – это, конечно, Пришвин с его «Дневниками», с основополагаюющей идеей «сердечной мысли». Ну и конечно, наши блестящие поэты. Ведь слова Блока, например:
А.М. Матвеев: В продолжение выступлений предыдущих и в добавление некоторое к докладу Андрея Николаевича я хочу заметить, что на днях в помещении философского факультета размещен стенд, посвященный философским школам философского факультета университета за весь период его существования, я имею в виду советский период. И один из разделов посвящен ленинградской онтологической школе, создателем и руководителем которой был профессор Свидерский. Это направление, которое возникло в рамках философской марксистко-ленинской концепции, тем не менее, имело свое своеобразие. Более того, обогащая значительно категориальный аппарат марксистко-ленинской философии, она приводила вместе с тем к кардинальному пересмотру основных положений марксистско-ленинской философии. В частности понятию «материя». Был дан анализ и выявлена слабость связи материи с движением и функции материи как носителя устойчивости. Здесь была выявлена нестрогость, и на базе этого был сделан ряд очень важных теоретических выводов. 
Н.В. Кофырин: Я не называю себя философом, потому что не имею диплома об окончании философского факультета. Но с детства в память врезались слова: «философствовать – значит жить сообразно своим убеждениям». На мой взгляд, философия существует не только и не столько в философских текстах, сколько в опыте жизни конкретного человека, которого можно называть философом. Я считаю, что философ должен своей жизнью давать ответ на вопрос о смысле бытия – и таким образом сущность философии проявляется в конкретной жизни человека. Философская истина должна быть понятна простому человеку и доступна для «употребления», она должна быть одновременна и проста и глубока, быть ясной и в то же время скрывать в себе глубинные философские смыслы.
Б.Г. Дверницкий: Я тоже постараюсь быть очень кратким, поскольку время ограничено. Мне очень понравился доклад своей трезвенностью в оценке философии, философских задач, разделением философов по существу и философов по явлению. Действительно, мы видим и наблюдаем перерыв в развитии философии. А вот в науке мы видим, наоборот, развитие, прогресс и много выдающихся достижений. Почему? Мне кажется, потому что философия, и даже у Гегеля наиболее заметно, она утратила ощущение тайны, тайны жизни, тайны человека. А связано это с тем, что она своим предметом сделала человечество. В человечестве нет никакой тайны, а вот в человеке есть тайна. Поэтому следующий, я считаю, этап развития философии – это когда она обратится к человеку. Но не к человеку в смысле философской антропологии (как к субъекту, индивидууму), а как к образу и подобию Божию. И тут снимается всë: и особенное и всеобщее, и явление и сущность – всë это в человеке есть. Человек – это тайна, которая и должна стать предметом философии. Почему мне это особенно близко? Потому, что я занимаюсь этой проблемой человека давно. Я даже хочу подарить уважаемому докладчику свою книгу «Метафизика человека», в которой я касаюсь и философии.
