|
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичев 23 ноября 2007 г. состоялось заседание на тему «Духовные предпосылки большевистской революции в трудах русских религиозных мыслителей» выступил преподаватель Санкт-Петербургской Духовной Академии протоиерей Георгий Митрофанов.
Придавая особое значение вопросу о генезисе культурно-исторических предпосылок распространения идей коммунизма в России, представители русской религиозно-философской мысли стремились обнаружить его истоки в разнообразных, подчас уходивших в далекое прошлое особенностях исторического развития страны. Так, традиционно во многом определявшее и часто мифологизировавшее мировоззрение, как русского народа, так и русской интеллигенции понятие «земли» в своем конкретном значении в реальной, а не идеологически вымышленной русской истории могло оказываться существенным социально-психологическим стимулом «чернопередельческих», протокоммунистических настроений русского самосознания. «Читая любую русскую историю, получаешь впечатление, что русский народ не столько завоевывал землю, сколько без боя забирал ее в плен, – писал Ф.А. Степун. - Эта военнопленная земля и работала на русский народ, работала без того, чтобы он сам на ней по-настоящему работал. Тот постоянный колонизационный разлив России, неустанный прилив хлебородных равнин, которые приходилось наспех заселять и засеивать, лишал русский народ не только необходимости, но и возможности заботливого и тщательного труда на земле. Кое-как бередили все новую и новую целину, и в смутном инстинкте государственного строительства брали с нее ровно столько, сколько требовалось, дабы осмыслить и оправдать дальнейшее продвижение. Так столетиями создавался в России стиль малокультурного, варварского хозяйствования, психология безлюбовного отношения к любимой земле, ощущение в качестве земли-кормилицы не столько собственной земли под сохой, сколько земли за чертой своей собственности… Тяга к земле на горизонте характерна для крепостного сознания вряд ли меньше, чем для сознания колонизаторского. Не в меньшей степени, чем народ-колонизатор, тянется крепостной народ всеми помыслами души от своей насиженной земли к какой-то не своей, далекой земле. Неважно, что далекая земля была далека для крепостного не в географическом, а в хозяйственно-правовом смысле; что своя близкая и не своя далекая земля для него не две разные земли, а одна и та же земля в двух разных смыслах: своя, в смысле той, на которой он из поколения в поколение трудится; далекая, чужая – в смысле той, которой он не владеет, но которой жаждет владеть» (1). Восприятие «земли» как социально-психологической реальности, столь во многом обусловленное своеобразием «собирательно земельного», исполненного внешних войн и внутреннего закрепощения исторического развития России, не могло не обусловить соответствующие особенности в восприятии «земли» как реальности имущественно-правовой, на что многократно указывал, пожалуй, самый юридически искушенный представитель русской религиозно-философской мысли И.А. Ильин. «Глубоко-существенный недуг в русском историческом правосознании - больное восприятие собственности и хозяйственного процесса… - подчеркивал он. - Здесь следует искать корней в исконном русском «безнарядье»: княжая усобица; татарские погромы с их всесметающей силою и двух-с-половинным вековым игом; система кормления, земельных раздач, пожалований и административной кривды; тяжелое бремя государственности; крепостное право и поземельная община – и, далее, в виде усиливающего порочного круга: расшатанное правосознание, экстенсивное хозяйствование и трикратная разорительная смута – все это подорвало в русских массах веру в нормальный хозяйственный труд как источник имущественно-культурного благосостояния и склонность к интенсивно-трудолюбивому вложению себя в хозяйственный процесс. Русское простонародное правосознание искони привыкло не верить в «труды праведные», считая более доходным напор не на природу, а на имущество соседа – все равно богатого или бедного, а особенно богатого. Оно ценит в собственности – не воплощение своих предков и себя, не творчество, не качество… но количество, объем, власть, почет и возможность разнуздания своих страстей» (2). «Община», являвшаяся наряду с «землей» одной из наиболее идеологизированных и даже мифологизированных категорий как народного, так и интеллигентского сознания, также во многом способствовала распространению в русском самосознании глубоко переживавшихся, хотя и смутно осмыслявшихся архетипов коммунистического мировоззрения. Тем более, что подавляющее большинство населения России во многих поколениях было воспитано традициями жизни сельской общины, часто единственным социально-экономическим и нравственно-правовым институтом, который мог хотя бы отчасти смягчить суровые обстоятельства исторической жизни русского народа. «Элемент социализма имелся в русской крестьянской общине, государственно-принудительной, бессрочной и ограничивающей свободное распоряжение землей, - писал И.А.Ильин. - Община казалась целесообразной и «социальной» потому, что связанные ею крестьяне старались преодолеть ее отрицательные стороны справедливым распределением пользуемой земли и несомого бремени (переделы по едокам и круговая порука). Но на деле это повело к аграрному перенаселению в общине и во всей стране, к экстенсивности и отсталости крестьянского хозяйства, к стеснению и подавлению личной хозяйственной инициативы, к аграрным иллюзиям в малоземельной крестьянской среде и потому к нарастанию революционных настроений в стране; ибо замаринованные в общине крестьяне воображали, будто в России имеется неисчерпаемый запас удобной земли, который надо только взять и распределить» (3). Приверженность к архаическим формам «общинного» общественного сознания, сочетавшаяся у русского крестьянства с низким уровнем хозяйственного развития, осложнялась в России отсутствием на протяжении многих десятилетий государственной аграрной политики, ориентированной на привнесение в русское сельское хозяйство передовых правовых принципов, которые могли бы стимулировать экономическую жизнь в крестьянской среде. Лишь в ХIХ веке, хотя и со значительным опозданием, правительством стала осуществляться политика, призванная восполнить социально-правовые «пробелы» русской истории и стимулировать развитие крестьянской собственности как правового института. При этом подобная политика часто встречала искреннее непонимание, а подчас и открыто враждебное к себе отношение, как со стороны многочисленного крестьянства, так и со стороны еще весьма немногочисленной, но уже весьма активной радикальной интеллигенции. Поражавшее мир темпами своего промышленного и финансового роста экономическое развитие России рубежа ХIХ-ХХ веков, хотя и способствовало формированию в стране весьма влиятельного, особенно экономически буржуазного класса, в то же время ограничивало его значение пределами еще не ставшей доминантой исторической жизни страны городской цивилизации. В то же время активно проявлявшиеся и в сознании основной массы городских низов стереотипы крестьянского сознания обусловливали глубокое недоверие, и даже враждебность к этому, самому передовому, экономическому классу российского общества того периода времени. «Новая выдвигаемая народом промышленная аристократия не успела организовать народной жизни, получить признание, не успела даже освободиться от дворянских влияний, – писал Г.П. Федотов. - … Народ, порождающий из своей среды буржуазию, не научился уважать ее. Более близкая ему, чем дворянство и интеллигенция, она вызывала его зависть; поскольку же приобретала интеллигентский облик – разделяла судьбу господ» (4). Исполненное столь значительного своеобразия социально-экономическое и имущественно-правовое развитие России, усугубленное широко распространенными в начале ХХ века в народных массах усталостью и непониманием происходивших в стране с калейдоскопической быстротой глубоких и разнообразных перемен, могло бы с большой вероятностью привести страну к революции, которая предстала бы перед миром, по словам С.Л. Франка, как «восстание крестьянства, победоносная и до конца осуществленная всероссийская пугачевщина начала ХХ века» (5). Однако еще одно, также во многом уникальное обстоятельство исторического развития России не позволило грядущей русской революции принять идеологически аморфный облик всероссийской пугачевщины. Ибо, как справедливо отмечал П.Б. Струве, «в силу позднего развития русских идеологий под влиянием Запада, в русском образованном классе, социально являющемся особой разновидностью буржуазии, безусловно господствующим было социалистическое мировоззрение… Комбинация социализма образованных классов и отсутствия духа собственности в крестьянской массе создала ту духовную атмосферу, в которой протекла русская революция» (6). Действительно, социализм, ставший на определенном этапе исторического развития России разновидностью духовно-мировоззренческого «морового поветрия» для русской интеллигенции, обнаружил в интеллигентском сознании наличие подобных народным протокоммунистических рудиментов. Обусловленные у народных масс архаичностью сознания, эти протокоммунистические рудименты осмыслялись интеллигенцией в парадигме социалистической идеологии, казавшейся последним словом западной общественной науки. «Роль, которую социализм был призван играть в России, определялась духовной и политической отсталостью России, - писал П.Б. Струве. - ... Все расчеты русского социализма были построены на отсталости и примитивности русских социальных и экономических условий, которую он, социализм, считал “спасительной”» (7). При этом значительные слои русской радикально настроенной интеллигенции, увлеченные идеями социализма, оказывались самоустраненными по принципиальному убеждению от какой бы то ни было созидательной «производящей» деятельности. А между тем именно подобная деятельность только и могла помочь русской интеллигенции преодолеть характерные для нее мировоззренческий утопизм и социально-экономическую бездеятельность, а русскому народу выбраться из хозяйственно-культурной отсталости, на которой уже стали в начале ХХ века, стали произрастать зловещие всходы не только культурного, но и религиозного нигилизма. «Было бы совершенно неверно думать или утверждать, что социальная революция происходит или может произойти из-за неравномерного распределения собственности в стране, - писал И.А. Ильин, -… революция происходит не потому, что немногие имеют больше многих, а потому, что в стране появляется множество людей (возможно масса), которые не находят здорового пути к производительному и благословенному труду… Но самым опасным социальное положение становится тогда, когда появляются большие слои населения, которые разучились понимать и забыли о том, какое стимулирующее влияние оказывает частная собственность, забыли о ее силе и значении… Неимущий утрачивает верное представление о собственности – творческое, любовное, созидательное, ответственное, жизненно-художественное. Тем самым частная собственность в его душе развенчана; инстинкт собственности становится вялым, плоским, бездумным, безответственным; собственность не воспринимается в свете производительности и совершенствования, а оценивается как возможность потребления и объект борьбы. Частная собственность как потребительская возможность означает не труд с полной отдачей, а наслаждение и обладание; она становится вопросом судьбы и власти, а в душах зарождается стремление к экспроприации» (8). Однако в не меньшей степени, чем социально-психологические и имущественно-правовые особенности экономического развития России начала ХХ века «вызыванию призрака коммунизма» должны были способствовать государственно-мировоззренческие и общественно-правовые особенности политического развития страны, отчетливо проявившиеся именно в этот исторический период. «Первый признак государственного упадка в России мы усматривали в политической атонии дворянства. Заметное с конца ХVIII века явление это связано – отчасти, по крайней мере, - с крушением его конституционных мечтаний, - писал Г.П. Федотов. - Даже если мечтания эти не были ни особенно сильными, ни особенно распространенными, в интересах государства было привлечь дворянство как класс к строительству Империи: возложить на него бремя ответственности. Всенародное представительство в виде Земского Собора было невозможно с того момента, как все классы общества, кроме дворянства, остались за порогом новой культуры. Но дворянский сейм был возможен… Эта аристократическая (шведская) идея жила в век Екатерины (граф Панин), и в век Александра I (Мордвинов). Декабристы – значительная часть их – усвоили демократические идеи якобинства, беспочвенные в крепостной России. Но и среди них, а еще более в кругах, сочувствующих им, в эпоху Пушкина были налицо и трезвые умы, и крупные политические таланты, чтобы, сомкнувшись вокруг трона, довести до конца роковое, но неизбежное дело европеизации России. … Трудности были – и немалые. Во-первых, политическая школа Запада угрожала превратить русский Земский собор в театр красноречия и борьбы за власть. Но правительство располагало еще большими славянофильскими ресурсами. Опершись на духовенство и купечество, оно могло бы оживить древнюю легенду православного царя. Приобщая к реальной власти, то есть, давая политические посты земским деятелям, наряду с бюрократией, правительство вырвало бы почву у безответственной оппозиции. Вторая, и несравненно большая, трудность заключалась в свободном крестьянстве, которое не замедлило бы предъявить свои притязания на всю землю. Пришлось бы идти на ликвидацию дворянского землевладения гораздо решительнее, чем шли в действительности. Последствия были бы не из легких – сельскохозяйственные и общекультурные. Но жизнь показала, что этот процесс неотвратим. Россия должна была перестраиваться: из дворянской в крестьянско-купеческую. У власти был шанс сохранить в своих руках руководство этим процессом, проведя ликвидацию с возможной бережностью к старому культурному слою. Третьей опасностью являлся анархический нигилизм. Поскольку он отражал не реально-политические, а сектантски-религиозные потребности русской интеллигентской души, он не поддавался политическому излечению. Но в 60-х годах болезнь была в зародыше, и в условиях гражданского мира максималистские тенденции могли быть направлены по их подлинному религиозному руслу… Восьмилетие, протекшее между первой революцией и войной, во многих отношениях останется навсегда самым блестящим мгновением в жизни старой России. Точно оправившаяся после тяжелой болезни страна торопилась жить, чувствуя, как скупо сочтены ее оставшиеся годы. Промышленность переживала расцвет. Горячка строительства, охватившая все города, обещавшая подъем хозяйства, предлагавшая новый выход крестьянской энергии. Богатевшая Россия развивала огромную духовную энергию. Именно в это время для всех стал явен тот вклад в русскую культуру, который вносило русское купечество. Университет, получивший автономию, в несколько лет создал поколение научных работников в небывалом масштабе. В эти годы университеты Московский и Петербургский не уступали лучшим из европейских. Помимо автономии и относительной свободы печати, научная ревность молодежи поддерживалась общей переоценкой интеллигентских ценностей. Вековое миросозерцание, основанное на позитивизме и политическом максимализме, рухнуло. Созревала жатва духа, возросшая из семян, брошенных в землю религиозными мыслителями ХIХ века. Православная Церковь уже собирала вокруг себя передовые умы, воспитанные в школе символизма или марксизма. Пробуждался и рос горячий интерес к России, ее прошлому, ее искусству. Старые русские города уже делались целью паломничества. В лице Струве и его школы – самой значительной школы этого времени – впервые после смерти Каткова возрождалась в России честная и талантливая консервативная мысль. Струве подавал руку Столыпину от имени значительной группы интеллигенции, Гучков – от имени буржуазии… Император Николай II имел редкое счастье видеть у подножия трона двух исключительных, по русской мерке, государственных деятелей: Витте и Столыпина… Они были совершенно разные, особенно в моральном отношении, люди. Но оба указывали монархии ее пути. Один – к экономическому возрождению страны через организацию сил промышленного класса, другой – к политическому возрождению России – в национально-конституционных формах. Николай II хотел принизить Витте до уровня ловкого финансиста, а Столыпина – до министра полиции… Он жил реакционной романтикой, созвучной славянофильским идеалам, растоптанным его отцом и дедом. Лет сорок-тридцать тому назад они имели действенную силу. Теперь это была вредная ветошь, нелепый маскарад, облекавший гвардейского полковника в одежды московского царя… Монархия не могла править с Думами, состоящими из социалистов и республиканцев. Это ясно. Но она так же не доверяла Думе октябристов и националистов. Она вела в лице ее войну с консервативными силами страны – мелочную, нелепую, дискредитирующую и власть, и народное представительство. Народ приучался к мысли о бессилии и никчемности Думы, интеллигенция – к аполитизму» (9). Конкретный государственно-политический вывод, содержавшийся в представленной выше выразительной характеристике культурно-исторического развития России, можно было бы дополнить и уточнить словами И.А. Ильина, во многом отличавшегося по своим политическим взглядам от Г.П. Федотова. «Сущность самодержавного строя сводится к систематическому отлучению “подданного” от власти и от государственного дела, – подчеркивал И.А. Ильин. - И это отлучение подрывает в корне самую сущность государства и правосознания. Отлучение «подданного» от государственной власти душит и уродует политическую жизнь народа. Ибо политическая жизнь не только не исчерпывается пассивным подчинением чужой воле, но прямо исключает такое подчинение. Сущность ее состоит в самоуправлении, при котором каждый осязает в законе присутствие своей воли и своего разумения. Отлучение народа от власти ставит его во внеполитическое состояние: жизнь государства совершается где-то над ним, вне его; помимо его, и он узнает о ней только в порядке вынужденного повиновения… Народ воспитывается в слепоте: он или слепо благоговеет перед властью, или, озлобившись, слепо ненавидит ее… Он видит во власти не ответственное бремя, а выгодное преимущество, и в сущности, не умеет ни доверять ей, ни уважать ее, ни поддерживать ее. Народ вырастает в политической пассивности и государственном безразличии. И в минуту испытания он оказывается поистине политически недееспособным» (10). Именно с этой «политической недееспособностью», характерной как для редко допускавшейся до государственного управления интеллигенции, так и для не стремившихся даже к местному самоуправлению народных масс, следовало связывать одну из основных причин приемлемости для значительной части российского общества патерналистско-тоталитарных тенденций коммунистического утопизма в области государственной жизни. Уделяя значительное внимание исследованию социально-экономических и государственно-политических аспектов исторического развития России с точки зрения формирования в нем предпосылок распространения коммунистической идеологии, представители русской религиозно-философской мысли все же большее внимание уделяли изучению этно-культурных и общественно-психологических аспектов этого развития, часто используя при этом метод сравнительного анализа цивилизационных парадигм России и Запада. «От рождения германских государств в раннем средневековье религиозный дух Запада направлялся на формирование нравов и правовых отношений, - писал С.Л. Франк. - ... Церковь формировала жизнь, которая во всех: государственной, нравственной и гражданской областях покоилась на религиозных основах. Вера в эти основы так прочно вошла в душу европейца, что после разрушения теократического фундамента жизни осталась неприкосновенной, как известные “священные принципы”, нормирующие жизненное устройство. Все, даже совершенно светские, принципы – право собственности, частное право, парламентаризм - … являются законными наследниками этого религиозно теократического духа, несмываемые следы которого до сих пор несет на себе понимание жизни европейца. Это стало основой глубокого, светского социально политического консерватизма, который отличает европейскую жизнь даже после отмирания религиозного регулирования государственной и общественной жизни и сохраняет ее и ныне от уничтожения анархически-революционными тенденциями… Совершенно иное в России. Большая духовная энергия, черпаемая из неиссякаемого источника православной веры, направлялась в глубины духовной жизни, не участвуя заметно в формировании гражданской и государственной жизни. Частью по этой причине, частью вследствие особенностей русского национального характера, связанного с русской религиозностью, русской душе остается совершенно чуждой до сегодняшнего момента мораль и право в светском смысле, как независимые от религии; типичный русский не верит в какие-либо автономные, на самих себе покоящиеся ценности и идеалы гражданской и государственной жизни… Единственная вера, на которой держалась вся государственная и правовая жизнь до революции – это религиозная вера в монархию, в “Батюшку-Царя”, как носителя религиозной правды во всех земных начинаниях» (11). Казавшаяся почти идиллической не только славянофильствовавшим современникам картина «православного царства» как идеального первообраза российской государственности и общественности, веками вдохновлявшая архаичное, во многом мифологизированное сознание народных масс, в действительности скрывала за собой зловещую, отстоящую от магистрального хода русской истории направленность «народного сознания». В этом сознании что вся предшествовавшая традиция государственно-правовой и общественно-политической культуры представлялась излишней «барской» или «буржуйской» роскошью, чуждой подлинным, никак не затронутым этой культурой, стихийным началам «народного царства» или «рабоче-крестьянского братства». В этом «царстве» или «братстве» наряду с «царем-батюшкой», впрочем, весьма отличном от реальных российских самодержцев, или с «отцом и учителем», впрочем, весьма непохожем на реальных генеральных секретарей, должен будет властвовать «лихой русский мужик», инстинктивно чувствующий, в чем состоит его «народное благо». При этом «народное благо» часто отождествлялось в массовом сознании то с вольницей, разнуздывавшей низменные страсти народной души, то с деспотизмом, «по справедливости» подавлявшим эту вольницу, а заодно и растаптывавшим саму народную душу. «От безграничной природы, от территориальной раскинутости, от экстенсивной религиозности, от низкой духовной культуры, от ига татар, от семейного и политического подавления, от затянувшегося крепостного строя, от телесного наказания, – писал И.А. Ильин, - русский человек имеет слабое, поврежденное чувство собственного духовного достоинства, и благодаря этому корень его гражданственности немощен и хил: он умеет хвастаться и тщеславиться, но не умеет уважать себя и блюсти свое достоинство… Не видя своего духовного достоинства, он не видит и достоинства духа и духовной культуры вообще, а потому не имеет верной и руководящей градации жизненных ценностей и меряет в жизни всё не достоинством, а силою. Вот почему как личность, он столь склонен к неуважаемому поведению (он пьянствует, буйствует, сквернословит, мешает религию с развратом, и в лучшем случае бросается из всепопирающей оргии в оковы епетимии); как гражданин, он считает преступление не постыдным, но делом удали; на протяжении всей истории он лёгок в клятвопреступлении; он сочетает чванство с раболепием; он то льстиво покорен, затаив обиду и месть, то впадает в бессмысленный и беспощадный бунт... Вот почему русский человек, как гражданин – искони идеализировал преступление и разбой и строил государство в опеке и надзоре» (12). Перспектива будущей коммунистической революции связывалась в представлениях русских религиозных философов не только с реализацией в исторической действительности «чернопередельческих», общинно-безответственных инстинктов народных масс в виде очередной стихийной коммунистической пугачевщины, но и с идеологическим оформлением этих деструктивных инстинктов социально-утопическими воззрениями русской радикальной интеллигенции. Однако при очевидном духовно-историческом созвучии этих умозрительных представлений интеллигенции со стихийными чаяниями народных масс идеология русской революционной интеллигенции в истории своего становления прошла качественно иной, значительно более сложный путь, нежели идеологически аморфные, хотя и социально напряженные устремления народных масс. Исторически закономерными и мировоззренчески определяющими чертами радикальной интеллигенции, по мнению практически всех писавших на эту тему русских религиозных философов, следовало признать социально-политическую беспочвенность и идеологическую умозрительность, к которым нередко примешивалась придававшая им деструктивную активность социально сублимированная религиозность. «Она (интеллигенция. – Г.М.) вышла на политический путь из дворянских усадеб и иерейских домов – без всякого политического опыта, без всякой связи с государственным делом и даже русской действительностью, - писал Г.П. Федотов. - Привыкнув дышать разреженным воздухом идей, она с ужасом и отвращением взирала на мир действительности. Он казался ей то пошлым, то жутким; устав смеяться над ним и обличать его, она хотела разрушить его – с корнем, без пощады, с той прямолинейностью, которая почиталась долгом совести в царстве отвлеченной мысли. Отсюда пресловутый максимализм ее программ, радикализм – тактики. Всякая «постепеновщина» отметалась как недостойный моральный компромисс. Ибо самое отношение интеллигенции к политике было не политическим отношением, а бессознательно-религиозным. Благодаря отрыву от исторической Церкви и коренного русла народной жизни, религиозность эта не могла не быть сектантской. Так называемая политическая деятельность интеллигенции зачастую была по существу сектантской борьбой с царством зверя-государства – борьбой, где мученичество само по себе было завидной целью. Очевидно, у этих людей не могло найтись никакого общего языка с властью, и никакие уступки власти уже не могли насытить апокалипсической жажды. В этом была заколдованность круга» (13). Ставшая во многом последовательным проявлением беспочвенности и умозрительности русской радикальной интеллигенции антигосударственность, по крайней мере, с середины ХIХ века начала сочетаться в ее идеологии с антикультурностью. Призванная быть носителем наиболее развитых форм культуры во всех ее многочисленных проявлениях, русская интеллигенция, в лице своих социально-утопически настроенных представителей, так и не приобщившись к культуре государственно-правовой, стала все чаще выступать и против культуры общегуманитарной. «Культура лишь закрывает истину, таящуюся в народе, - отмечал в своей характеристике мировоззрения революционной, «народнической» интеллигенции Н.А. Бердяев. - Культура основана на неправде и зле неравенства и порабощения народа. Тот качественный слой, который творит духовную культуру, всегда виновен перед народом. Духовный труд для народнического сознания не равноценен труду физическому, он оказывается ниже, в нем нужно каяться. Истина всегда - в простом, а не в сложном. Истина – в цельном, и потеря цельности, характерная для культурного слоя, всегда есть ложь. Мужик знает больше, чем философ. Для одних в простом народе есть правда, связанная с природной, органической, целостной мистикой; для других – правда, связанная с материальными условиями его жизни, с тем, что он не пользуется чужим физическим трудом» (14). Исторически стихийно осуществлявшийся не один век, но мировоззренчески ставший выражать себя лишь во второй половине ХIХ века процесс созревания культурно-исторических предпосылок распространения утопических идей коммунизма в России получил свое окончательное завершение в момент утверждения марксизма как наиболее авторитетной и в то же время наиболее популярной формы идеологии русской революционной интеллигенции. Эта новая идеология должна была не только аккумулировать в себе все наиболее разрушительные с культурно-исторической точки зрения тенденции интеллигентского мировоззрения, но и удостоить во многом идеологически аморфные нигилистические устремления русской революционной интеллигенции статуса самых передовых и теоретически обоснованных выводов мировой общественной науки. Благодаря атавистически сохранявшемуся в мировоззрении русской революционной интеллигенции просвещенческому преклонению перед научным знанием, ее сокровенные чаяния были обращены к поискам такой наукообразной теории, которая должна была удовлетворить неуемное стремление интеллигенции к разрушению российских государственности и культуры во имя торжества социально-утопических представлений «властителей дум передового общества». Именно марксизм, в своем сокровенном средоточии вдохновлявшийся не якобы открытыми им объективными законами общественно-экономического развития, а неистребимым стремлением волюнтаристически подвигнуть народные массы на разрушение сложившихся форм называемой марксистами «буржуазной» христианской цивилизации оказывался наиболее подходящим идеологическим орудием в борьбе социально-утопической русской интеллигенции с социальной реальностью исторического бытия России. Марксистский период в истории русской революционной интеллигенции был ознаменован формированием в ее среде совершенно особого морально-психологического климата, сформировавшего новый тип революционного интеллигента, который заключал в себе многие наиболее негативные и в то же время наиболее легко реализуемые на практике черты революционного нигилизма ХIХ века и который был пророчески предугадан Ф.М. Достоевским в романе «Бесы». Победа подобного типа личности в среде революционной интеллигенции с неизбежностью должна была обусловить ее нравственную деградацию и одновременно значительно увеличить шансы на политический успех этой интеллигенции в России, переживавшей тогда один из труднейших этапов своей истории. «Марксизм был крушением русской интеллигенции, - отмечал Н.А. Бердяев. - …Это было не только изменением миросозерцания, но и изменением душевной структуры. Русский социализм делался менее эмоциональным и сантиментальным, более интеллектуально обоснованным и более жестким… Мотив сострадания ослабевает, не определяет уже типа революционной борьбы. Отношение к народу-пролетариату определяется уже не столько состраданием к его угнетенному, несчастному положению, сколько верой в то, что он должен победить, что он — грядущая сила и освободитель человечества» (15). Органичному восприятию русской революционной интеллигенцией начала ХХ века наиболее разрушительных для государства и культуры сторон марксизма и в то же время дальнейшей вульгаризации самого марксизма в русской революционной среде способствовали некоторые объективно присущие развитию российского общества особенности, постепенно изменявшие социально-психологическую атмосферу как вовне, так и внутри русской интеллигенции. «С начала ХХ века Россия демократизируется с чрезвычайной быстротой, - писал отдавший многие годы пребыванию в революционной марксистской среде Г.П. Федотов. - Меняется самый характер улицы. Чиновничье-учащаяся Россия начинает давать место иной, плохо одетой, дурно воспитанной толпе. На городских бульварах по вечерам гуляют толпы молодежи в косоворотках и пиджаках с барышнями, одетыми по-модному, но явно не бывшими в гимназиях. Лущат семечки, обмениваются любезностями. Стараются соблюдать тон и ужасно фальшивят… Разумеется, с этим разночинством сливается и выделяемый пролетариатом верхний слой, отрывающийся от станка, но не переходящий в ряды интеллигенции. Сюда шлет уже и деревня свою честолюбивую молодежь… Русская интеллигенция конца ХIХ века была весьма демократична по своему происхождению, но это не нарушало ее преемственной связи со стародворянской культурой. Связь эта, как мы видим, устанавливается через школу. Все отличие новой демократии от интеллигенции в том, что она не проходит через среднюю школу, и это образует между ними настоящий разрыв. Новые люди – самоучки. Они сдают на аттестат зрелости экстернами, проваливаясь из года в год. Экстерны – это целое сословие в старой России. Экстерны могут обладать огромной начитанностью, но им всего труднее дается грамота. Они с ошибками говорят по-русски… настоящее, кровное их чувство – ненависть к интеллигенции: зависть к тем, кто пишет без орфографических ошибок и знает иностранные языки. Зависть, рождающаяся из сознания умственного неравенства, сильнее всякой социальной злобы» (16). Наряду с социально-бытовой и культурно-мировоззренческой «демократизацией» революционная интеллигенция пережила в начале ХХ века не менее бурный процесс интернационализации, вобрав в свои ряды весьма значительное количество инородцев, среди которых особое место, как по своей численности, так и по активности своего этно-политического менталитета занимали евреи. Именно революционеры еврейского происхождения смогли значительно усилить и без того присущий русской революционной интеллигенции антинациональный и антихристианский характер, придав ее политической борьбе лжерелигиозно-зилотский пафос, который мог получить свое революционно-наукообразное теоретическое выражение лишь в идеологии марксизма. «Нельзя обойти молчанием еще одной силы, которая в эту эпоху вливалась в русскую интеллигенцию, усиливая ее денационализированную природу и энергию революционного напора. Эта сила – еврейство, - отмечал всегда резко осуждавший всякие проявления антисемитизма Г.П. Федотов. - Освобожденное духовно с 80-х годов от черты оседлости силой европейского “просвещения”, оказавшись на грани иудаистической и христианской культуры, еврейство, подобно русской интеллигенции Петровской эпохи, максимально беспочвенно, интернационально по сознанию и необычайно активно под давлением тысячелетнего пресса. Для него русская революция есть дело всеобщего освобождения. Его ненависть к царской и православной России не смягчается никакими бытовыми традициями. Еврейство сразу же занимает в русской революции руководящее место. Идейно оно не вносит в него ничего, хотя естественно тяготеет к интернационально-еврейскому марксизму. При оценке русской революции его можно было бы сбросить со счетов, но на моральный облик русского революционера оно наложило резкий и темный отпечаток» (17). Роковое сочетание культурно-исторических особенностей развития русской революционной интеллигенции с идеологическими особенностями тоталитарно-марксистской формы коммунистического утопизма предопределило безусловное доминирование в русском марксизме большевизма, как наиболее органичного для морально деградировавшего в начале ХХ века революционного менталитета и наиболее практичного в достижении целей политической борьбы, примитивно воспринимавшейся революционной интеллигенцией. Склонный подобно С.Г. Нечаеву и П.Н. Ткачеву абсолютизировать идею тоталитарно контролировавшей своих членов революционной партии В.И. Ленин в созданной им большевистской партии попытался воплотить мировоззренчески наиболее вульгарные постулаты марксистской теории и практически наиболее действенные принципы русского революционного движения. Именно эта, действительно не имевшая аналогов в истории российских политических партий, как определял ее В.И. Ленин, партия «нового типа», не смотря на свою первоначальную численную ничтожность и идеологическую ущербность, должна была попытаться осуществить на практике коммунистическую утопию, сочетая беспрецедентный даже для русских революционеров практический прагматизм с далеким от какой-либо интеллектуальной культуры идеологическим фанатизмом. Непосредственно соприкоснувшийся с В.И. Лениным уже в период борьбы большевиков за государственную власть после февраля 1917 года, Ф.А. Степун представил исчерпывающую характеристику личности В.И. Ленина. В этой характеристике по существу была обобщена типология тех социально-психологических и политико-мировоззренческих начал, которые определяли облик революционера предреволюционной эпохи и которые сделали неизбежным не только появление, но и конечное торжество большевизма в истории русской революционной интеллигенции. «Слушая первые ленинские речи, я недоумевал: он говорил изумительно убедительно, но и изумительно бессмысленно, - писал Ф.А. Степун. - Основною чертою психологии и идеологии его речей была не простота (настоящая простота внутренне всегда сложна), а какое-то ухарски-злостное упростительство… Будучи человеком громадной воли, он послушно шел на поводу у массы, на поводу у ее самых темных инстинктов… На этом внутреннем понимании зудящего “невтерпеж” и окончательного “сокрушай” русской революционной темы он и вырос в ту страшную фигуру, которая в свое время с такою силою надежд и проклятий приковала к себе глаза всего мира… Читая его статьи, представляющие собой в большинстве случаев изумительные по сжатости, четкости и озлобленности анализы стратегических и тактических положений на фронте революционной борьбы, диву даешься, до чего этот человек был приспособлен к выполнению той роли, которая была на него возложена судьбой… Все исходные точки марксизма принимаются им на веру. Догматы экономического материализма он утверждает и с сектантским исступлением, и с фельдфебельским изуверством. Все его анализы исходят из авторитарно принятых, вполне определенных положений. Основные положения анализу не подлежат… Всякое отсутствие знания (а знают только марксисты) есть для него в конечном счете не только отсутствие знания – глупость, но и тождественная с глупостью подлость. Причем Ленин не понимает не только своих врагов, но и всей духовно-бытовой реальности русской жизни. Не понимает русской истории, в которой видит исключительно погромы, виселицы, пытки, голод и великое пресмыкательство перед попами, царями, помещиками капиталистами; не понимает православия, не понимает национального чувства, в конце концов не понимает как будто бы даже и русского мужика… В душе этого вульгарного материалиста и злостного безбожника жило что-то древнерусское, что-то не только от Стеньки Разина, но, быть может, и от протопопа Аввакума. В формальной структуре и эмоциональном тембре его сознания было, как это ни странно сказать, нечто определенно религиозное. Он весь был нелепым марксистским негативом национально-религиозной России… Никакой евразийской похвалы в этом признании нет, ибо все положительное значение Ленина заключается только в том, что в нем до конца раскрылась греховная сторона русской революции: ее Богоотступничество» (18). Октябрьская революция явилась величайшей в истории России катастрофой, в результате которой страна по существу, перечеркнула свое и культурно-историческое, и во многом духовно-религиозное развитие предшествовавших, по крайней мере, трех веков. И вот эта, безусловно, проявившаяся именно в октябрьской революции, победа культурно-исторической и духовно-религиозной реакции должна было привести к колоссальным последствиям в истории нашей страны. Поэтому, завершая свой доклад, я бы хотел обратить ваше внимание именно вот в эти дни, которые для меня лично прошли в очень грустной тональности. Обратите внимание еще вот на какой существенный аспект. Мы говорим вместе с русскими философами о культурно-исторической и духовно-религиозной катастрофе октября 17-года. Но на самом деле, катастрофа эта имела последствия гораздо более ощутимые. Дело в том, что большевистский режим отличался именно тем, что это был, пожалуй, единственный в истории нашей страны режим, который последовательно поставил во главу своей политики политику, условно говоря, стратоцида – уничтожения определенных социальных групп, т.е. уничтожение людей по принципу экономической принадлежности социальным группам. И мы, действительно, наблюдаем, как это происходило, причем в очень короткий промежуток времени – дворянство, купечество, духовенство, офицерство, не признавшее большевиков, интеллигенция, не признавшая большевиков. Ну, а далее уже взялись и за крестьянство. Поэтому для меня октябрьская революция победила – и здесь я согласен с Александром Исаевичем Солженицыным – в 33 году, когда завершилась коллективизация. Вот после этого уже никакие попытки сопротивления большевизму на уровне страны были невозможными. Социализм действительно победил. Победил, нанеся колоссальный удар по основному историческому сословию, остававшемуся тогда еще в России – крестьянству. И вот далее вот эта политика стратоцида, а я вам напомню, что к 42-му году из 146 тысяч духовенства было уничтожено 125 тысяч – это просто как пример этой политики в отношении одной из социальных групп. Да, духовенство было немногочисленно, чуть больше процента населения страны, хотя среди студентов университетов и высших учебных заведений в начале XX века поповских детей было около 9 процентов. Это был еще удар и по национальной элите, уничтожение духовенства. Так вот далее произошло следующее. Политика стратоцида невольно стала превращаться в политику геноцида вот почему. Уничтожались не просто в большом количественном длительном промежутке времени русские или представители других национально- культурных элит российской империи. Уничтожались именно русские, лучшие русские и уничтожались они по преимуществу худшими русскими. У этих лучших русских дети не рождались, а у худших русских дети рождались и воспитывались в их представлении о жизни. И поэтому формировалось то, что Иван Александрович Ильин справедливо называл «какистократией», «властью худших». И это уже генетически изменяло русский народ. Достаточно посмотреть на биографии нынешних руководителей нашей страны, чтобы обратить внимание из какой среды они происходят, чьи они потомки. И вот это последствие революции, в общем-то, обозначавшееся и Иваном Александровичем Ильиным, и Федором Августовичем Степуном даже для самих них не было в полной мере ясно. Еще две цитаты, я завершаю свой доклад, раз уж мне дали час. Цитата из всё того же Федора Августовича Степуна, он размышлял в период свертывания НЭПа о том, чем же закончится дальнейшее развитие страны, и констатировал: «Со временем, безусловно, коммунизм рухнет, и государственно-партийная бюрократия будет порождать из своей среды новую буржуазию. Но эта буржуазия, - писал Степун, - не будет похожа ни на русское купечество, ни на западно-европейскую буржуазию. Новый постсоветский буржуй будут напоминать то пропагандистское чучело буржуя, которое рисовала советская агитация». Т.е. тот, кто не работает, а просто ворует, попросту говоря. Это сказано было в начале 30-х годов. Ну, и, наконец, последнее еще гораздо более, с моей точки зрения, страшное прозрение. Оно принадлежало не русскому философу, а простому офицеру императорской армии, который в годы войны воевал в рядах вермахта. Он был в частях, которые подходили к Сталинграду, и он писал в одном из своих писем: мы проходим через те места, в которых когда-то мне довелось воевать в 18-19 годах. Я узнаю эти места, но я не узнаю людей, живущих здесь. И я прихожу к страшному выводу – если власть большевизма в России продлится еще 25 лет, историческая Россия будет невосстановима. Это было написано в 1942 году. Не могу не сказать, что для меня эти дни, ставшие поводом для размышлениях о последствиях Великого Октября в истории нашей страны стали днями, когда я в очередной раз ощутил правоту этих слов, принадлежащих простому русскому офицеру. Вот это для меня один из главных итогов 90-летнего периода послеоктябрьского развития страны. Историческая Россия наверно уже невосстановима. Благодарю вас за внимание. Аплодисменты
Вопросы А.А. Ермичев: Спасибо, отец Георгий, спасибо. Пожалуйста, уважаемые коллеги, друзья. Вопросы, вопросы. Иг. Вениамин (Новик): Не кажется ли вам, что представления о повышенной религиозности русского народа, мягко говоря, не совсем соответствуют действительности? Почему-то все, большинство русских религиозных философов (и Бердяев с его критическим умом и Н.О.Лосский) говорят, что особенная отличительная особенность русского народа – это повышенная религиозность. Причем она настолько повышена, что последствия этой религиозности совершено непредсказуемы. Тут можно и поклоны бить, а можно идти и людей резать. Т.е. получается, что если последствия такой религиозности вообще никак не предсказуемы, то может быть это вовсе и не религиозность? И может тут русская философия ошибается, оценивая религиозность русского народа как очень повышенную? Спасибо. Прот. Г. Митрофанов: Ну, вот я на этой теме в данном докладе не останавливался, не пытался рассматривать эту тему подробно, хотя как раз русские философы, и у меня в книге эта тема рассматривается, тема духовно-религиозных предпосылок коммунизма в оценках русских философов. Безусловно, русский народ был религиозен. Проблема заключалась в том, что религиозность его имела архаичный, основанный на исключительно бытовом исповедничестве полуязыческий характер. Такая религиозность не могла просуществовать долго в условиях интенсивно развивавшегося уже индустриального общества, складывавшегося в условиях городской цивилизации. И вот проблема церкви в этот момент она осознавалась, кстати, очень многими, заключалась в том, чтобы успеть в этот очень опасный очень искусительный период в истории страны успеть дать русскому народу вместо традиционного архаичного бытового исповедничества своей веры православное мировоззрение, которое позволяло ему русскому народу давать в условиях быстро меняющейся действительности христиански мотивированные ответы на те проблемы, которые ставились перед ними жизнью. Вот как раз об этом говорится Франком в связи с сопоставлением того, насколько христианское мировоззрение повлияло на развитие европейской жизни, и насколько оно мало повлияло на развитие общественной жизни у нас. К сожалению, с этой задачей справится не удалось но религиозность сохранялась, и об этом свидетельствует результаты переписи, всем вам известной 38-39 годов. Когда уже после того, как основная часть активных православных христиан была уничтожена, 56 процентов населения называли себя верующими. Можно сказать, что меня этот факт ужасает. Потому что возникает вопрос: а во что же они веровали, если за предшествующие 20 лет они либо участвовали, либо не препятствовали уничтожению крупнейшей поместной церкви православного мира в их родной стране? Церкви, которая их по существу крестила, их пыталась просвещать, их воспитывала. Значит, остается одно. Дерзнув назвать себя верующими в, действительно, тяжелых условиях 38 года эти люди подразумевали под своей верой отнюдь не веру тождественную с осмысленной традиционной православной верой православных христиан. Их вера очень легко сочеталась в их повседневной жизни с государственным безбожием, с государственным атеизмом. Значит, речь должна идти, конечно же, о религиозности, но, увы, во многом далекой от религиозности, которую мы могли бы назвать православным христианским мировоззрением. Оно еще выработано в народе не было, но то, что религиозность, безусловно, была – об это свидетельствуют данные этой переписи. А.А. Ермичев: Пожалуйста, прошу вас, Сергей Анатольевич. С.А. Гриб: Маленький вопросик, я пришел поздно, поэтому не все слышал. Мой вопрос такой: что заставило большевиков спасти часть замечательных философов, отправив их физически на «пароходе философов»? Что их толкнуло на такой шаг? Прот. Г. Митрофанов: Этот вопрос находится в компетенциин младо или псевдостарцев, но я даром подобной прозорливости не отличаюсь и сокровенные мотивы большевиков мне не ясны. Но как для историка для меня очевидно одно: в условиях тогда достаточно широко декларировавшейся политики НЭПа, которая в частности имела одной из основных своих стратегических целей произвести впечатление на Запад более благоприятный, потому что были заинтересованы в западной помощи на всех уровнях, начиная с помощи голодающим и кончая инвестициями, концессиями. Нужно было каким-то образом смягчить облик страны, в которую была превращена большевиками Россия. И поэтому было принято, действительно, очень гуманное решение из страны выдворить представителей элиты, в том числе двух ректоров – Московского и Петроградского университетов, например. С условием, что если они вернутся, они будут расстреляны. Так что гуманизм весьма специфического рода. Конечно, «лучше» было бы их придержать и вскоре расстрелять, но момент был другой, а они все не унимались, и Иван Александрович Ильин после своих семи арестов и Николай Александрович Бердяев. Поэтому, в общем и целом в впопыхах принято было подобное решение. Ликвидировать их сразу нельзя как в годы гражданской войны, не успели, руки не дошли. Ну, вот «повезло», умер от тифа Евгений Николаевич Трубецкой в 20-м году, участвовавший активно в белом движении. Струве ушел вместе с белыми, будучи министром иностранных дел в правительстве Врангеля. А эти продолжали здесь жить и еще и выступать. Поэтому в тот момент казнить было нельзя, но каким-то образом их отторгнуть от страны было нужно. Поэтому было принято такое чисто такое спонтанно возникшее решение, но суть его вполне определенное – этим людям место в России оставлено не было. Отсюда вот подобного рода мера. Причем мы должны помнить еще то обстоятельство что ведь отныне все законодательство, предшествующее… большевики только в 22-м году приняли собственный Уголовный Кодекс. Это была попытка на правовом уровне придать себе характер чего-то все-таки юридически вменяемого. Так что я думаю, сочетание нескольких факторов, ну, сокровенные мотивы мне неведомы. Я даже думаю, что вы знаете, Дзержинский, вот об этом пишет ведь в своих воспоминаниях Бердяев, беседуя с ним, испытывал, может быть, даже определенного рода ностальгию. Он понимал, что он беседует с одним из последних из могикан. Он уже много уничтоживший в годы гражданской воны людей такого типа, прощаясь с Бердяевым, может, прощался с каким-то воспоминаниями своей не скажу юности, скорей даже отрочества, когда он мечтал быть иезуитом, мечтал о том, что религия преобразит мир – было же это. Я думаю, что для Ежова просто было бы непонятно, почему с Бердяевым нужно о чем-то говорить, если его можно просто расстрелять? Так что здесь просто психологический атавизм интеллигентский, который конечно, были еще у большевиков ленинской гвардии, хотя они, действительно, были «экстерны», наложились на общую стратегию новой экономической политики. На необходимость просто спасать коммунистическую систему с помощью Запада, как любили делать большевики не раз. И тогда они это, в общем-то, и сделали. И Запад, к сожалению, не занял в этом отношении последовательной позиции. Для него высылка русских интеллигентов должны была быть знаком того, с кем он имеет дело. Но, к сожалению, понято это не было. А.А. Ермичев: Пожалуйста.
А.А. Златопольская: Вы ссылаетесь на Ивана Александровича Ильина, который, как известно, поддержал раннего Гитлера. Вы ссылаетесь, вот на свидетельство, насколько я расслышала, по-моему, на русского офицера, да, который служил в рядах вермахта. И вы говорите, что Запад – это ваши последние слова – должен был осуществить интервенцию против России. Вас ничего не смущает?
А.А. Златопольская: Это является объективным? Прот. Г. Митрофанов: По-моему да, потому что на самом-то деле он даже представить себе не мог, до какой степени хозяйственной, культурной и духовной деградации довела советская власть подневольный ей народ. Ведь знаете, многих эмигрантов поражало, обезоруживало в отношении большевиков то, что они не понимали, с кем они имеют дело. Столкнувшись с большевизмом только в годы гражданской войны, они ведь во многом объясняли себе зверства большевиков тем, что была война. Но представить, например то, что за 30-е годы за период мирного времени в стране могло быть уничтожено 9,5 млн. – это официальные данные, они отнюдь не завышены, конечно, не могли даже русские эмигранты. Действительно, у нас появился режим, который, например, уничтожил за 30-е мирные годы строительства социализма больше, чем было уничтожено нацистами на оккупированной территории Советского Союза за годы войны. Цифра конечно жуткая – 9,5 млн. А.А. Златопольская: Я слышала другую цифру, что 13 млн. мирных жителей было уничтожено на оккупированной территории. Прот. Г. Митрофанов: Извините, а сколько, в таком случае уничтожено военнослужащих? Столько, сколько мирного населения?
А.А. Ермичев: Достаточно того, что были уничтожены миллионы.
Прот. Г. Митрофанов: Я могу сказать следующее... А.А. Златопольская: Я прерву вас, в сталинских лагерях для военнопленных смертность была 10 процентов, в гитлеровских – 60 процентов, а это уже может быть названо геноцидом… Прот. Г. Митрофанов: Извините, в данном случае должен вас скорректировать смертность советских военнопленных была 57 процентов в нацистских лагерях, и это в значительно степени вина Сталина, который не оказывала им никакой помощи, хотя нацистское правительство предлагало Сталину через Красный Крест поддерживать своих пленных. Это только в Советском Союзе пленные были… А.А. Златопольская: Извините меня, со Сталина никто вины не снимает, но почему такая зверская жестокость? Дело не в Красном Кресте, Гитлер считал советских военнопленных недочеловеками. Прот. Г. Митрофанов: А теперь, что касается смертности немецких пленных. Откуда у вас данные о смертности 10 процентов? Из 96 тысяч пленных… А.А. Златопольская: А откуда ваши? Прот. Г. Митрофанов: …из 96 тысяч пленных, попавших в плен под Сталинградом в живых осталось 4 тысячи. Смертность немецких пленных была почти такая же, как советских пленных в годы войны. А.А. Златопольская: У меня другие цифры. Прот. Г. Митрофанов: В годы войны. Вот вы сейчас налагаете смертность пленных в послевоенные годы, когда Советскому Союзу пришлось считаться с союзниками со смертностью в годы войны. А вы сопоставьте смертность советских пленных и немецких пленных в годы войны - она будет одинаковой, и это показательно. К тому же советских пленных, как вы понимаете, было более 5 млн. за годы войны, а эта цифра, которая говорит не только… да, 5.5 млн. пленных и более миллиона советских граждан, воевавших на стороне Германии. Это говорит уже о проблемах Советского Союза. Никогда в истории России ничего подобного не было!.. А.А. Златопольская: Немцы завоевали всю Европу, и коллаборационисты были везде. Франция сдалась почти без боя. Прот. Г. Митрофанов: А в чем ваш вопрос-то был изначально? Я согласился с тем, что Иван Ильин имел определенные иллюзии по поводу раннего Гитлера, иллюзии, которые потом изжил в своей философии, и я признал это его действительным заблуждением. Что же касается этого офицера, я в данном случае упомянул его как очевидица и только. А.А. Ермичев: Он необъективный очевидец, это тоже очевидно. (другому участнику) Так, пожалуйста. Прошу вас, вопрос. В.В. Ведерников: Отец Георгий, если позволите два вопроса. Первый вопрос вот какой. В академической среде сейчас очень актуальна проблема о том, был ли кризис российской империи накануне революции. И историки отвечают на этот вопрос по-разному. Есть те, кто считает доказанным существование кризиса, есть те, кто считает, что революция была следствием случайности. Как же отвечала на этот вопрос, скажем, русская интеллигенция, знавшая это воочию? И второй вопрос. Насколько я знаю, Георгий Федотов очень много писал об имперской проблеме, о проблеме многонациональной России, которая выразилась в революции. А вот другие русские философы обращали ли внимание на этот аспект истории нашей страны? Спасибо. Прот. Г. Митрофанов: Хорошо, что вы сейчас вспомнили сейчас Федотова. Георгий Петрович Федотов считает самыми светлыми периодами в истории России период домонгольский и период имперский, хотя их обычно склонны противопоставлять. Я с ним полностью согласен. И должен сказать, что хотя упомянутые мною философы сегодня, действительно, в этих цитатах говорят о проблемах, которые делали возможным и распространение и победу коммунизма в России, никто из них не считал, даже Бердяев, наиболее, может быть, увлекающийся в том, что коммунизм был для России предопределен. С одной стороны они говорили о том, что страна переживала кризис. Но это был кризис интенсивного роста, из которого можно было выйти живыми и поздоровевшими. Но с другой стороны, как и кризис при другом интенсивном росте он мог быт чреват и летальным исходом. Что и произошло. И вот это очень важная тема. Федотов здесь пишет о том, о самом блистательном периоде в истории России – это период начала XX века. И он упоминает тут некоторые, безусловно, светлые стороны развития нашей станы. Хотя опять-таки были и проблемы. Поэтому вот мой вывод, а я должен сказать, что я анализировал в своей книге позиции 9 русских философов, ну, включая сюда и о. Георгия Флоровского, который скорее может быть назван богословом, и о. Сергия Булгакова, таков, что они очень хорошо отдавали себе отчет в том, что коммунизм в России победил не случайно. Они размышляли над причинами разного рода, которые эту победу сделали возможной. Но с другой стороны ни один из них не считал победу коммунизма чем-то неизбежным для России. Действительно, те 20 лет покоя, о которых говорил Столыпин, не были ему даны. Действительно, Россия очень не хотела вступать в войну первую мировую, но вступила в войну. И по существу, эту стану уже выиграв, оказалась в стане побежденных. Развалилась четыре империи в результате первой мировой воны, три империи побежденных – германская, австрийская, турецкая и одна империя-победительница. Это, конечно, страшный парадокс. Безусловно, если бы не было войны, шансов для победы коммунизм в России было бы значительно меньше, но даже и начало войны, и ведение войны еще не предполагало неизбежность коммунизма. И вот это для меня очень важно. Т.е. коммунизм с точки зрения русских философов органичен для России. Но органичен, как заболевание, как опухоль. Т.е. в определенном организме опухоль начинает развиваться и уничтожать этот организм, а в другом случае, организм находит в себе силы, чтобы купировать эту опухоль и преодолеть. И вот это чрезвычайно важно. Вот именно такой вывод представляется мне наиболее объективным. Что же касается вопроса второго…. Или я уже ответил на оба?.. В.В. Ведерников: О многонациональной империи… Прот. Г. Митрофанов: А да, вот, я не случайно дал эту цитату очень яркую из Георгия Петровича Федотова. Собственно, и Ильин придавал большое значение этническому моменту в русской революции, это действительно так. Другое дело, что, как правильно отмечает Федотов, это не носило определяющего характера. В принципе, в российской империи постепенно складывался достаточно сбалансированный характер межнациональных отношений. Существовали проблемы, и как вы знаете, именно Столыпин добивался, например, полного уравнения в правах иудеев и старообрядцев со всеми остальными религиозно-этническими группами. Император отказал Столыпину в этом, и он не стал этот вопрос выносить даже в государственную Думу – Закон об уравнении евреев в правах с остальными группами. Т.е. были проблемы, опять-таки, и в межнациональных отношениях, но убежден, что если бы не произошел распад империи, конечно, она бы постепенно прекратила свое существование в том виде, в каком она существовала. Но это был бы не столь кроваво, не с таким развитием национализма. Ведь национализм на самом деле получил стимул для своего развития именно из ленинской национальной политики, когда были созданы вот эти самые пятнадцать союзных республик. Так что здесь я могу сказать одно, национальному фактору русские философы придавали большое значение. И русскому и инородческому, но ни один из них, в том числе Иван Александрович Ильин, например, наиболее правый, не видел в этом факторе нечто определяющее. Русская революция и русский коммунизм для них, увы, оставалась русской революции и русским коммунизмом, за который главную ответственность несут именно русские люди. И в этом, как раз, достоинство их как русских патриотов и русских христиан – признавать ответственность за собственные грехи. А.А. Ермичев: Пожалуйста, еще вопросы. Иг. Вениамин (Новик): Вопрос по поводу западной помощи. Я имею в виду германскую финансовую помощь и отчасти американскую, которая шла через Троцкого. А.А. Ермичев: И японская, по-моему, была. Иг. Вениамин (Новик): Это в первую мировую войну. Из зала: В первую войну, да. Иг. Вениамин (Новик): Ведь красногвардейцы получали зарплату от Германии за свои погромы, я понимаю. А.А. Ермичев: А что ведомости были, отец Вениамин? Иг. Вениамин (Новик): Да, были, все сохранилось в архивах. Прот. Г. Митрофанов: Для историков вопроса здесь уже для нормальных, конечно, нет. Конечно, помощь была, была довольно значительной для издыхающей Германии. Напомню, что в Германии была карточная система уже два года, а в российской империи не было карточной системы даже на третьем году войны, это говорило о потенциале этих двух стран, была ведь война экономик. И, тем не менее, деньги находились для помощи большевикам, но не надо придавать значения этим деньгам очень большое. Потому что в конечном итоге Германия воевала, как умела, боролась, как умела, вот использовала и такого рода методы. Страшнее другое. Вот вы знаете, когда вы говорите о германских деньгах, мне хочется поговорить о другом. Мне сразу предстает образ: вот как могло получиться так, вот я ставлю два ряда деятелей: генерал Алексеев, адмирал Колчак, генерал Корнилов, генерал Деникин, генерал Врангель. Вспомните их лица, вспомните их жизненный путь, всем хорошо известный. Выходцы из простонародья – Корнилов, Алексеев, Деникин, всю жизнь служившие своей стране и ставшие настоящими русским интеллигентами. А наряду с ними никому неизвестные – Ленин, Троцкий, Свердлов, Сталин. Почему народ пошел в значительной своей массе за вторыми, а не за первыми? Возникает вопрос даже чисто, понимаете, физиономически – ну, очевидно, кто одни и кто другие. На самом деле, очевидно то, что большевики, нейтрализовав основную часть нашего крестьянства в годы гражданской войны Декретом о земле, потом в общем и целом обманув его ожидания стали с ним уже бороться. Но на первоначальном этапе произошло то, чего так опасался Достоевский – народу было дано право на бесчестие. И вот народ пошел в своей значительной части за теми, кто дал ему право на бесчестие. Одни говорили о долге, о жертве, о законе. Другие говорили «Грабь награбленное!» Лгали безоглядно, лгали беспринципно, но казалось, а вдруг получится? И вот здесь сказалась политическая отсталость нашего народа с этой замечательной верой в чудо. А вдруг действительно наступит мир? А вдруг действительно землю можно будет забрать? А вдруг действительно можно будет приходить на завод, и ставить у станка инженера и руководить его деятельностью? Вот этот «рабочий контроль», который два года остановил почти всю русскую промышленность, которая находилась на территории, занятой большевиками и привел к экономическому коллапсу русской промышленности, которая к сожалению, очень много наработала боеприпасов и вооружения, которых хватило на всю гражданскую войну. Поэтому для меня важны не германские деньги, которые были, но их значение не так… Понимаете, германские деньги они просто характеризуют нравственный облик большевиков, о чем здесь было сказано уже русским философами. Но они не имели никакого стратегического значения, роль стратегического фактора они не играли в русской революции. А.А. Ермичев: Так прошу вас.
О. Самылов: Отец Георгий, можно вопрос такой, имеющий отношение к теме нашего сегодняшнего вашего выступления. У нас в стране недавно юбилей праздновали, введение патриаршества, президент встречался с патриархом. Были у нас разные периоды взаимодействия государства и церкви, синодальный, патриарший и специфические «симфонии», в том числе, советского периода руководство церковью со стороны специального отдела и комитета государственной безопасности. А вот как вы, как историк церковный, ну вот видите, или каким должны быть формы взаимодействия церкви и государства в грядущей России, которую мы совсем скоро может быть образуется у нас? Как вы считает, вот в таком прогностическом смысле? Прот. Г. Митрофанов: Как историк вам и отвечу. Какой период, в котором баланс отношений между государством и церковью соблюдался для церкви наиболее приемлемо? Это примерно первый век монгольского завоевания, это период правления Временного правительства и период первого президентства Ельцина. Вот в этот период церковь была максимально свободна. Если мы сравним то, что сделала церковь в России в эти три периода, то мы увидим, что церковь по-разному была готова к этому периоду максимальной свободы. Сейчас ситуация изменилась. Но сейчас к счастью, пережив гонения, наша церковь выработала, на мой взгляд, очень верный взгляд на происходящее. Еще в 18 году, как вы знаете, для большинства членов Поместного собора отделение церкви от государства казалось неприемлемым, даже для самых либеральных. Ничтожная часть членов Поместного собора выступала за этот принцип. Сейчас желательность этого принципа, проведения его в жизнь, не вызывает сомнения у подавляющего большинства нашей церковной иерархии. Конечно, церковь должна быть отделена от государства, но к сожалению, и это нужно признать, период не только советский, но и предшествующий период, когда государство активно пыталось контролировать жизнь церкви, обусловил формирование определенного типа священнослужителя, который чувствует себя подчас очень неуютно без государственной опеки. Более того, кажется, что церкви всегда чего-то недостает, если государство не присутствует в его жизни каким-то образом. И нынешняя ситуация такова, что хотя свободы стало меньше, чем было например в начале 90-х годов, но она пока еще сохраняется и сохраняется весьма значительно, особенно по сравнению с периодом синодальным, не говоря уже о советском. И вот сейчас мне кажется главная проблема заключается в том, насколько наша церковная иерархия сумеет использовать те правовые возможности, пока еще достаточно значительные, которые у нее остаются для того чтобы не превратить себя в пятое колесо в государственной телеге, которая у нас двигается с разной скоростью и в разных направлениях, подчас весьма для церкви даже не благоприятных. Поэтому я считаю, что нынешняя ситуация мы отмечаем 90-летие патриаршества в ситуации, когда многие наши нынешние церковные иерархи мыслят примерно в той же самой парадигме, в какой мыслили наши иерархи не во время Поместного собора а в русском зарубежье. Ведь тогда даже такие правые монархисты как Антоний Храповицкий, митрополит, оценили достоинства отделения церкви от государства. И были очень рады что, они свое служение могут осуществлять. Тогда он в основном пребывал в Сербии, в Сербии церковь не была церковь отделена от государства, но те, кто побывал в западных странах, те очень дорожили этой свободой. А.А. Ермичев: Так, прошу вас. Да, Матиас. М. Беккер: У меня один вопрос. Знаете, если посмотреть… Я из Германии, там была тоже революция, если она победила, немецкий народ тоже имел какие-то причины. А.А. Ермичев: Вопрос, пожалуйста. М. Беккер: Я хочу просто в масштабе это чуть-чуть посмотреть. Вы посмотрите на жертвы русского народа. Если посмотреть на мировой масштаб, может быть, этот опыт социализма имеет тоже какое-то преимущество узкого народа, потому что этот кризис, который русские, Россия, пережила – это вся Европа пережила. И только в России получила этот поворот, и поэтому получился мировой опыт, который дает русскому народу какое-то преимущество перед другими, которые это не пережили. Вы можете согласиться с этим? Есть другая сторона – понятно, жертва – это несомненно. С нравственной точки зрения? Прот. Г. Митрофанов: Я понял ваш вопрос. Для русской культуры характерна вселенскость, отзывчивость на проблемы бытия всего человечества. Я могу сказать только одно. Я бы предпочел, чтобы русский народ отвечал за свою собственную историческую судьбу, и не исполнял мировой миссии. Так вот, безусловно, я согласен, что коммунизм, утвердившийся в России, настолько за время своего правления себя дискредитировал перед всем миром, что этот один из величайших соблазнов в истории человечества останется теперь достоянием группы маргиналов Ким Чен ира, Фиделя Кастро и кого-нибудь еще им подобных. Но какой ценой это далось России? Я бы предпочел, чтобы ничтожество коммунизма, его антихристов дух был бы явлен миру каким-то другим народом, но не русским. Потому что для русского народа это оказалось чревато такими потрясениями, что я… Почему я процитировал письмо этого самого русского офицера, воевавшего в вермахте? Потому что я согласен с выводом. Вот мне, понимаете… В начале 90-х годов я сам этого не понимал, в середине 90-х годов я стал понимать, что историческая Россия уже не восстановима. Мне казалось, произошло чудо после 1000-летия Крещения Руси, восстанавливается историческая Россия, а она уже оказывается невосстановима. И поэтому вот счастье Германия, что нацисты там пребывали столь недолго. Счастье для Германии… Как сказал один из немецких публицистов: как повезло немцам, что Германия потерпела поражение во Второй мировой войне, и как не повезло русским, что Советский Союз победил. А.А. Ермичев: Нет, не надо! Мне повезло, что меня освободили от немецкой оккупации! Прот. Г. Митрофанов: Я цитирую немецкого публициста. Так вот, понимаете, вот эти слова немецкого публициста актуальны для меня, в каком плане? Я не знаю, что было с Германией, если бы Гитлер не ввязался во вторую мировую войну. И я могу предположить, что и в Германия нацизм продолжал бы существовать, а потом бы когда Германия понесла такие же потери от нацизма, как Россия от коммунизма мы могли бы рассуждать о как все-таки хорошо: Германия, перестав быть собой, показала миру, что нацизм это очень плохо. Поэтому вы знаете, я должен сказать, что считаю великим несчастьем России, что именно России пришлось выполнять эту миссию – разоблачителем коммунизма. А.А. Ермичев: Прошу вас, Анна Сергеевна. А.С. Степанова: Отец Георгий, если вы говорите о том, что, ссылаясь на авторитеты названные вами, что историческая Россия утратила все былое и невосстановима, то имеют ли смысл какие-то действия, какие-то потуги православной церкви? И какой путь вы видите тогда? Прот. Г. Митрофанов: То, что в принципе случилось так, и для меня это просто свидетельство истинности Церкви Христовой, что только церковь не удалось уничтожить. Когда я задаюсь вопросом, а почему Сталин не уничтожил церковь? Ведь добить ее не составляло труда. Перед началом войны в 41 году на территории в границах 39-го года оставалось 4 правящих епископа, около 300 приходов и менее 500 священников. Для НКВД это работа одной ночи все это ликвидировать. И, несмотря на то что события связанные с войной – 9 тыс. открытых на немецкой территории приходов, необходимость строить отношения с союзниками побуждали Сталина менять свою политику я убежден, что объяснить почему церковь была не уничтожена в нашей стране невозможно иначе кроме сказать «врата ада церковь не одолеют». Поэтому церковь и сохранилась. Она оказалась наиболее жизнеспособной, потому что она не людьми создана. Что же касается дальнейших перспектив то, что историческая Россия во многом уже не восстановима – это не значит, что в будущем Россия, которая рождается на наших глазах не будет черт исторической России, только вот я ведь… Вот сейчас, мне кажется, главной опасностью является для нас превращение нас в страну третьего мира. Не в смысле там экономики, я под понятием «третий мир» подразумеваю страну, которая либо не имеет великой истории, либо отторгнута от своей истории, как, например, арабский Египет от истории Древнего Египта. Так вот для меня это очень серьезная проблема. Наша страна после коммунизма очень как раз уязвима для той самой массовой культуры потребления, которая сейчас к нам пришла. И в такой стране сложно говорить о сохранении исторического преемства. Церковь остается одним из немногих островков сохранения культурно-исторической традиции. Должен вам сказать, как уже человек 20 лет преподающий в духовной школе, я наблюдаю приходящих к нам студентов. Постепенно я вижу, как к нам приходят молодые люди и менее интеллектуально развитые, и самое главное, люди с атрофировавшимся уже чувством принадлежности той стране, в которой они живут. Для таких людей пребывание в русской православной церкви, а православная церковь состоит из людей, которые может это и плохо, но поместные православные церкви связывают себя с исторической судьбой своих народов. И вот когда я вижу, атрофировалось чувство исторической преемственности у будущих священников, и это не потому, что они какие-то такие специально приходят, это типовые молодые люди, вот меня охватывает в этом смысле ужас. И это при том, что в отличие от моего поколения, у них гораздо больше доступа к информации об историческом прошлом России. Но их это совершенно не трогает. И вот это серьезная проблема. Т.е. и церковь на самом деле вот эту миссию сохранения исторической традиции начинает выполнять все хуже и хуже в наше время. Это серьезная проблема. А.А. Ермичев: Так, прошу вас. Р.Н. Демин: Отец Георгий, вы закончили ведь не только Духовную Академию, но и университет. Каковы были темы ваших курсовых и дипломной работы? Прот. Г. Митрофанов: Да, конечно, это было замечательное время, которое символизирует для меня советский период как нечто совершенно абсурдное. Так что я учился на кафедре, я закончил кафедру вдумайтесь в это название «История СССР до 1917 года». Понимаете? Ну, почему было не назвать «Русская история» и «История СССР»? Две кафедры. Нет, была история советского периода и история СССР до 1917 года. На самом деле я более всего в это время интересовался, конечно, историей русской религиозной философии, ей отдавала дань мое поколение весьма основательно. Но я, в общем и целом, отдавал себе отчет в том, что заниматься историей русской религиозной философией на философском факультете очень сложно. В то же время у меня всегда было ощущение, что настоящее гуманитарное образование должно быть либо историческим, филологическим, либо юридическим, традиционно, как историк. Поэтому я пошел на истфак и занимался на протяжении всего своего пребывания на истфаке историей русского либерализма. Мой диплом назывался «Образование конституционно-демократической партии». И кандидатская диссертация, над которой я работал в институте истории, и которую бросил и ушел в семинарию, называлась «Экономические взгляды кадетов периода III и IV государственной Думы». Почему кадеты? Да потому что именно через эту партию, как никакую другую прошло наибольшее количество русских философов. А.А. Ермичев: Конечно! Прот. Г. Митрофанов: И именно с этой точки зрения я пытался понять русских философов в контексте их общественно-политической деятельности, занимаясь историей русского либерализма. Хотя, конечно, мне всегда были симпатичней октябристы, а среди них русских философов не было. Только потом Евгений Николаевич Трубецкой, выйдя из кадетов, вместе с октябристами создал Партию мирного обновления. Я, тем не менее, исходил именно из этого. Но, понимаете, получилось так, что получилось так, что для меня дальнейший мой путь был определен именно ощущением того, что я просто хочу быть там, где продолжает жить историческая Россия. А историческая Россия для меня была неотделима уже тогда от православной веры. И поэтому уход в церковь, уход от научного… Я ведь, собственно, когда ушел в советское время в семинарию я был убежден, что буду служить на приходе и никакой науки заниматься не буду, потому что наука не допускалась в духовных академиях, это был имитация. Вот, а потом случилось так, что с 88 года, учась на третьем курсе духовной академии, я стал преподавать в духовной семинарии историю русской церкви XX века. Так мне вновь пришлось вернуться к истории, хотя, моя магистерская, которую я тогда защищал, была посвящена, в Свято-Тихоновском институте, была посвящена именно философской проблематике. Поэтому темы был такие – история русского либерализма, образование кадетской партии и экономические взгляды кадетов III-IV Думы. А.А. Ермичев: Спасибо.
Выступления
Доклад безумно интересен и драматичен и, тем не менее, его можно обсуждать и обсуждать критически. Ну, совершенно очевидно, что здесь – один из вариантов демонизации того периода русской истории, который обозначен годами… Что, с 1790 года, с Радищева? Когда началось революционное движение. Прот. Г. Митрофанов: Тут даже говорится о 1730 года, когда не удалось создать вот это самое…
Прот. Г. Митрофанов: Оно земли хотело и мира.
Прот. Г. Митрофанов: Ну, если только в Кампучии. А.А. Ермичев: Ну, в Кампучии я уж не знаю, не был ни разу в Кампучии, слава Богу. Вот, поэтому тут как раз и нужно думать, каким же образом народ, как это «власть худших» привела все-таки к почти 80-летнему существованию советской империи, которая самым радикальным образом свернула мировую историю и заставила, заставила капиталистический мир приобрести «человеческое лицо». Повернуть на решение социальных задач. Т.е. нужно что-то еще для понимания русской революции, нужно что-то еще для понимания итогов русской революции. Мне не очень понятна, что значит «погибает историческая Россия»? Петр I приходит, «антихрист», и начинает ломать русские порядки, с топором вырубая и бояр, и привычки, и народ разбегается по лесам и говорит: антихрист пришел, историческая Россия погибла. Да нет, ничего не погибла историческая Россия, XVIII век – век русской славы и затем Россия нового времени! Прот. Г. Митрофанов: А можно сразу реплику? Русские религиозные философы подобно многим русским людям тогда стали понимать, что, скорее всего, на их век хватит советской России, они никогда не вернутся в свою страну. Но по существу они были правы наверно вот в чем, и я думаю, что здесь мы с вами согласимся, что хотя русская революция была русской национальной, она не была неизбежна.
А.А. Ермичев: Да это само собой! Однако, на эту реплику скажу следующее: есть время для революций и есть время для эволюций. В 1793 году разразилась французская революция, а закончились революционные потрясения во Франции в 1870 году. Глядишь, и у нас так – начнется время эволюции. Прот. Г. Митрофанов: При этом Франция не изменила своего исторического лица за это время так радикально, как Россия. А.А. Златопольская: Ну, это вы зря так говорите, извините меня, пожалуйста. Прот. Г. Митрофанов: Гражданский кодекс Наполеона существует, во многом, и по сей день. А.А. Златопольская: Он не существует, его отменили. Прот. Г. Митрофанов: Он положен в основу законодательства, и его не отменяли, заметьте, ни Людовик XVIII, ни Карл X. А.А. Ермичев: Так я бы очень хоте просить слушателей не выскакивать с места, а в определенном порядке, демократическом порядке, выйти сюда и выразить свое неудовольствие докладчиком или, напротив, удовольствие. Вы хотите выступить? Прошу вас, отец Вениамин. Не больше, чем Ермичев выступал по времени. Иг. Вениамин (Новик): Не больше (смеется). И с тем же пафосом можно? Ленинским таким. Прот. Г. Митрофанов: Не получится такого пафоса. А.А. Ермичев: Ну, насчет пафоса, это уж знаете ли… Иг. Вениамин (Новик): Во-первых, спасибо отцу Георгию за содержательный доклад. На мой взгляд, русский народ пошел не справедливость искать. При слабой власти всегда начинаются бунты, и как вы знаете, революция происходит не тогда, когда народу есть нечего, не тогда когда самая худшая экономическая ситуация, а тогда когда ослабевает власть. Вот как только власть слабеет - тогда тут же начинаются бунты. Я вам напомню, что, начиная с конца XIX века, в России развивался такой социальный феномен, как хулиганство. Всё больше и больше появлялось хулиганов, грабителей, богохульников, росла преступность. Уже были случаи издевательства над духовными лицами, многочисленные случаи убийств чиновников. Т.е. это была такая скифская стихия, о который хорошо сказал Блок в стихотворении «Скифы». Скифы-варвары пришли не «из-за бугра», а из своих подвалов повылезали. Именно они «с раскосыми и жадными очами» в «церковь погнали табун» и «мясо белых братьев жарили ». Так что никакой ревности по социальной справедливости не было. Это самое главный миф большевицкой революции. Именно это, мне кажется, самое вредное и самое глубокое заблуждение. Никакой там идеи справедливости не было. При слабой власти хулиганство органично переросло в революцию. Вот, ну, и несколько слов, поскольку тут упомянули отделение церкви от государства, я позволю себе просто несколько замечаний просветительского характера, поскольку у нас до сих пор не понимают что это такое. Отделение церкви от государства существует, о нем говорится только в двух конституциях – это во французской конституции, и в российской конституции. На самом деле это выражение не имеет точного юридического смысла. Все организации делятся на две группы: государственные и негосударственные, коммерческие и некоммерческие. Религиозные организации относятся к негосударственным некоммерческим организациям. И в этом смысле общество филателистов в такой же степени отделено от государства, как и церковь. Оно тоже не может участвовать в выборах, оно тоже не получает какого-то субсидирования и так далее. Американское отделение от государства - нечто иное, чем у нас. Если в Америке – это гарантия свободы, поскольку там есть гражданское общество с глубоко укоренёнными религиозными традициями, то у нас отделение от государства означает отделение от общества во всей его религиозной и гражданской неразвитости. Т.е. у нас отделение от государства носит просто дискриминационный характер. Священник себя постоянно чувствовал изгоем, каким-то инородным телом, которому постоянно тыкали и говорили, что он вообще-то «отделен», а поэтому «должен сидеть тихо». Этот французский принцип слепо переписали в нашу Конституцию, толком его не понимая и общественно его не определив. Но это попутное замечание. Спасибо! А.А. Ермичев: Спасибо и вам, отец Вениамин. О. Самылов: Но ведь известна и другая точка зрения, что это масоны, что это мировая закулиса. Но ни слова про это сегодня не было сказано. А ведь немецкие деньги, правда, говорил отец Георгий. Иг. Вениамин (Новик): Да, действительно масонство есть, оно никуда не делось. Политическое масонство боролось с монархиями во всём мире. Они особенно ненавидели «православие, самодержавие, народность». И Временное правительство (большинство), в том числе, и Керенский были масонами. Другое дело – оценка действительной роли масонства в российских событиях. Этот вопрос для меня остается открытым. Прот. Г. Митрофанов: Простите, можно мне в связи с этим тоже сказать несколько слов. Потому что я невольно задал тон разговору о революции своим докладом. Так вот должен сказать, что все перечисленные философы от Ивана Александровича Ильина, который, кстати, употреблял термин мировая закулиса до Степуна или Федотова, они не связывали русскую революцию с теорией какого бы то ни было заговора, не объясняли теорию заговора, массонского или какого-то еще. Иг. Вениамин (Новик): У них полной информации ещё не было. Прот. Г. Митрофанов: А, понятно, да. Тут я как историк не могу тоже не ответить. Вы знаете, если что показала русская революция, октябрьская революция, так это полную неудачу масонства на русской почве. Потому что после начала XIX века у нас впервые появляется правительство, в котором значительная группа министров – масоны, причем масонство признается французским Великим Востоком, Временное правительство, и это временное правительство как раз свергается большевиками, среди которых масонов совсем не было, за исключением Скворцова-Степанова, если говорить о видных большевиках. Так что как раз и при этом масонском правительстве церковь, наконец, собирает Поместный собора, который 200 лет ей не давал православный государь собрать. Полный вообще парадокс во всем. Так что я думаю, что тема масонского или какого-то другого заговора, как заговора, русскую революцию не февральскую не октябрьскую тем более объяснить не может, конечно же. Поэтому я думаю, что русские философы как раз этому не обращались. Иг. Вениамин (Новик): Временное правительство было слабым, и оно просто было не в состоянии препятствовать созыву Поместного собора. Тем более, что никакого восстановления монархии или «православия, самодержавия и народности» даже не намечалось. Поэтому особо радоваться нечему. Прот. Г. Митрофанов: Они не собирались его запрещать, а во-вторых, в этом самом правительстве работал Антон Владимирович Карташов. Человек, который, в общем и целом, истории в церкви значил очень много. А.А. Ермичев: Спасибо, отец Георгий. Вы хотите выступить? Не очень долго, Алла Августовна. А.А. Златопольская: В очень интересном докладе отца Георгия… Ну, насколько вы чувствуете, я ваш оппонент, меня не устраивает несколько вещей. Во-первых, вы говорите «большевики» - это сейчас у нас клише, такая мифологизация. Извините меня, какие большевики? Да, пришли к власти социальные низы. Но вот парадокс, в 20–е годы, в годы гражданской войны, еще при Ленине, были открыты многие физические и биологические научные институты, которые сейчас закрываются. Сейчас говорят, что эти институты работали на гонку вооружений, но в 20-е годы не было гонки вооружений. Сейчас эти институты закрываются, говорят, нет денег. В гражданскую войну деньги находились. Сейчас почти все выдающиеся физики и биологи эмигрировали за рубеж. Во-вторых, в дореволюционной России было, по-моему, 23 процента русского православного населения грамотных, правильно? Правда, среди старообрядцев больше. А среди татар по разным данным от 80 до 96 процентов. Прот. Г. Митрофанов: Нет, 47 процентов к 17-му году… А.А. Златопольская: А в Средней Азии вообще 1-2 процента населения грамотных. Прот. Г. Митрофанов: В целом по стране. Поэтому Столыпин и предлагал ввести всеобщее начальное образование. А.А. Златопольская: Ну, хорошо, 47. Но всеобщее среднее образование дано большевиками! Я библиотекарь, у меня библиотечный стаж более 20 лет. Я знаю, какими тиражами выпускались книги при советской власти. Иногда говорят, а вот зачем такие большие тиражи? Да потому что в любой районной библиотеке, в любой сельской библиотеке была вот эта «всемирка», Всемирная литература. Пусть она идеологически таким зауженным образом, но она, действительно, знакомила с всемирной литературой. Что мы сейчас имеем? Школьные библиотеки не комплектуются даже в Питере, не говоря уже о селе. А.А. Ермичев: Ну, хорошо, извините… А.А. Златопольская: А у меня такой вопрос к отцу Георгию и возражение одновременно. Вот, как говорится, вот пришли они такие бесы, вот они воплотили самые худшие черты русского народа, вот «бесы» пришли. Но, извините меня, эти «бесы» дали этому народу высшее образование, которое сейчас идет резко вниз по качеству. Дали всеобщее среднее образование. А сейчас высшее образование становится платным. Дали бесплатную медицину, достаточно хорошую. Что-то не стыкуется.
Иг. Вениамин (Новик): А так бы этого не было? А.А. Златопольская: Знаете, по-моему, не было бы, судя по всему. Иг. Вениамин (Новик): Вы динамику не учитываете. Так бы еще больше было бы.
А.А. Златопольская: Но сейчас-то идет все вниз! Прот. Г. Митрофанов: Вот на что надо обратить внимание, вот вы сейчас говорили об очень … Это не связано непосредственно с темой нашего разговора, но вот здесь в этом докладе было перечислено шесть имен русских философов. Это гордость России. И вот эти люди, глубоко верующие христиане, русские патриоты, оспаривать этого невозможно почему-то вдруг все выкидываются из страны. И один из совопростников мне говорит: хорошо, хоть их не расстреляли. А могли ведь расстрелять, могли бы погубить, как, например, Карсавина или Флоренского. А теперь представьте, какое количество национальной русской элиты было или уничтожено, или выдворено из страны. Обратите внимание на то, что в русской эмиграции уровень образованности был, как правило, выше среднего уровня образованности тех стран, в которых они находились. Это значит, среди этих 2 млн. русских беженцев была значительная часть образованнейших русских людей. Разве это не потеря? А самое главное, мы говорили о плеяде русских философских имен. Вы можете назвать такие же философские имена в советский период? А.А. Златопольская: Ильенков – это очень крупный философ. А.А. Ермичев (участникам полемики): Так, вот, вы скажете – вы скажете. Отец Георгий, Алла Августовна, я прошу прекратить… А.А. Златопольская (о. Георгию): Нет, ну, просто вы односторонни, я хочу сказать. Конечно, были очень большие потери, конечно, были очень большие жертвы, но об этом, хоть и в куцем виде заговорили сами коммунисты. Т.е. большевики… Вот говорите большевики – чуть ли не с рогами, и хвостами, и вообще бесы. Прот. Г. Митрофанов: Когда об этом говорили не коммунисты, им затыкали рты. Надо правду говорить! Это, во-первых. Вот этих людей выстаивали только за то, что они служили своей стране. А.А. Златопольская: Я не говорю, что это хорошо. А то, что сейчас эмигрировали почти все наши крупные ученые в области естественных наук – это хорошо? Их никто не высылает… А.А. Ермичев: Я прошу прекратить. Алла Августа, извините. Алла Августовна, я вас умоляю. (следующему докладчику) Вы хотите выступить? Прошу вас. В.В. Ведерников: Ну, прежде всего я хотел бы поблагодарить отца Георгия за очень содержательный доклад. А не вступить я не могу, потому что как я понимаю, я внук немецкого шпиона. Мой дедушка был большевиком с дореволюционным стажем, в 16 году организовывал забастовки, вот, ну, правда, в 37 году отец оказался в лагере. Прот. Г. Митрофанов: Генофонд – это, по-моему, все. В.В. Ведерников: Да, хорошо. Может, я так понял. А.А. Ермичев: Я хотел бы предоставить слово Дмитрию Кирилловичу Бурлаке. Так сложилось, что Дмитрий Кириллович завершает наши выступления, а после этого я предоставлю слово отцу Георгию для краткого резюме.
Прот. Г. Митрофанов: Национального единства. Д.К. Бурлака: Национального единства, да. Это при Ельцине был «День примирения и согласия». Благодарю за участие в семинаре. Семинар, как мне кажется, получился. Мы второй раз столь плотно обсуждаем тему «русской идеи». Валерий Николаевич Сагатовский по этому поводу выступал. Отец Георгий сделал очень хороший доклад. Он, как и все хорошие доклады, является острым. Вот Александр Александрович говорил, что он необъективный. Можно подумать, где-то вы видели объективную философию. А.А. Ермичев: Нет, не видел. Д.К. Бурлака: Философия всегда так совершается: философские концепции сколь объективны, столь и субъективны. Что мне представляется интересным очень у отца Георгия и заслуживающим тематизации, используя этот гуссерлианский термин, не только в социально-политических, а может в религиозно-онтологических категориях? Отец Вениамин поднимал вопрос о религиозности русского народа и о том, как эта религиозность уничтожила, если не уничтожила, то поставила на колени, Русскую Православную Церковь. Думаю, это очень правильно поставленный вопрос. Вот его-то и надлежит тематизировать в онтологическом горизонте. Может быть, мы просто не различаем Церковь и религию. Я различаю Церковь и религию и концептуально обосновал это в моей книге «Метафизика культуры», над вторым изданием которой (расширенным и дополненным) я сейчас работаю. Вкратце суть дела можно изложить так. Религия – это совокупность человеческих устремлений найти Абсолютное. И в этом смысле все религии созданы людьми. Можно согласиться с Фейербахом и Марксом в том, что они исчезнут. Буддизм, ислам, даже отчасти ветхозаветная религия, не говоря уже о язычестве! А Церковь – это реальность, которая создана самим Богом в Иисусе Христе. Т.е. это богочеловеческая реальность. И в определенном смысле я считаю, что религия и Церковь – это антиподы. Однако в истории церковная и религиозная среда часто сплетались вплоть до неразличимости. Обрядоверие, обскурантизм, фанатизм, новая уже специфически христианская мифология суть феномены религиозности, прорастающие, к сожалению, не только около церковных стен, но и внутри церковной ограды. И как раз эта религиозная стихия, языческая по сути, фундированная архетипами коллективного подсознательного, в который был зафиксирован опыт столетий, и отреагировала на свет истины, несомый Церковью в мир. Отреагировала очень мощно на то жало в плоть, которым Церковь обжигает мир, которым она жалит его. Вот это жало в плоть религия через революционную стихию обломила и притупила. Поэтому можно говорить о религиозности русского народа, но это темная религиозность, темная языческая, по сути говоря, сросшаяся с бытовым православием среда. Если бы мы так тематизировали эту проблему в онтологическом контексте, тогда стал бы более понятным псевдорелигиозный пафос большевиков.
А.А. Ермичев: А надеется на это надо! Д.К. Бурлака: … если не кузькину мать, то, по крайней мере, чего-нибудь покажем им. А.А. Ермичев: Надо верить в свои силы! Д.К. Бурлака: Мы верим, безусловно, да. И сам факт того, что мы собираемся, дискутируем, обсуждаем на самом деле – это позитив. Когда такое можно было? И на хорошем таком приличном теоретическом уровне. Давайте поблагодарим отца Георгия за такой прекрасный доклад, который он сделал! А.А. Ермичев: Маленький гонорар – книжку о Карамзине, о первом русском консерваторе. Д.К. Бурлака: Спасибо, отец Георгий (вручает о. Георгию книгу издательства РХГА «Карамзин: pro et contra»). А.А. Ермичев: И несколько минут отцу Георгию для резюме. Прот. Г. Митрофанов: Прежде всего, я хочу вам выразить свою признательность за такое долготерпение, и за такую живую реакцию на этот достаточно тяжеловесный доклад. Аплодисменты
Видеосъемка, фотографии Олега Хмельницкого Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой Благодарим участников Семинара за помощь в подготовке этого материала, а также Ирину Пучкову за помощь в технической редактуре текста
ПРИМЕЧАНИЯ (1) Степун Ф.А. Мысли о России. Национально-религиозные основы большевизма: пейзаж, крестьянство, философия, интеллигенция. Чаемая Россия. СПб. 1999, с.11-12. (2) Ильин И.А. Основные задачи правоведения в России. Крушение России (Статьи и выступления). Родина и мы. Смоленск, 1995, с.162. (3) Ильин И.А. Социальность или социализм? Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов. В 2-х т. М., 1992, т.1, с.42. (4) Федотов Г.П. Революция идет. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории культуры. СПб., 1991, т.1, с.153-154. (5) Франк С.Л. Из размышлений о русской революции. По ту сторону «правого» и «левого». Париж, 1972, с.8. (6) Струве П.Б. Россия. Избранные сочинения. М., 1999, с.341. (7) Струве П.Б. Мои встречи и столкновения с Лениным. // Вестник Русского Студенческого Христианского Движения. 1970, № 95-96, с.144. (8) Ильин И.А. О большевизме и коммунизме. Собрание сочинений. Т.7, с.66-70. (9) Федотов Г.П. Указ соч, с.167-168, 170-171. (10) Ильин И.А. Корень зла. Крушение России (Статьи и выступления). Россия и мы. Смоленск, 1995, с.152. (11) Франк С.Л. Большевизм и коммунизм как духовные явления. Русское мировоззрение. СПб, 1996, с.143-145. (12) Ильин И.А. Основные задачи правоведения России. Крушение России. (Статьи и выступления). Родина и мы. Смоленск, 1995, с.158-159. (13) Федотов Г.П. Указ соч., с.144. (14) Бердяев Н.А. Народническое и национальное сознание. Духовные основы русской революции. Собрание сочинений. Т.4, Париж, 1990, с.138. (15) Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1997, с. 339. (16) Федотов Г.П. Указ соч., с.159-161. (17) Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции. Судьба и грехи России // Избранные статьи по философии русской истории культуры. СПб., 1991, т.1, с.95-96. (18) Степун Ф.А. Мысли о России. Национально-религиозные основы большевизма: большевизм и Россия, большевизм и социализм; социалистическая идея и социалистическая идеология; Маркс, Бланки, Бакунин, Ткачев, Нечаев, Ленин. Чаемая Россия. СПб, 1999, с.42-46. |
А.А. Ермичев: Уважаемые, друзья, коллеги, товарищи! Сегодня у нас третье занятие в этом семестре. Мы решили отметить 90-летие октябрьской революции. Что значит отметить? Постараться дать опыт осмысления этого события. Что касается моей личной позиции, то я исхожу из того, что к этому событию надо подходить серьезно, над ним нельзя просто хихикать… Это трагедия. Надеюсь, что я еще выскажусь. Сегодня мы будем слушать на нашем семинаре отца Георгия Митрофанова профессора Санкт-петербургской духовной академии, члена комиссии по канонизации при священном Синоде, автора книги, посвященной тому, как осмыслялась октябрьская революция нашими представителями русской религиозной философии. Отец Георгий расскажет о ней, если это будет нужно. Традиционно порядок нашей работы таков. Автор доклада рассказывает о своих соображениях по вопросу, это где-то в переделах часа. После этого - вопросы. Прошу помнить так же, что именно вопросы. Не соображения, а потом вопросы, а только вопросы. Ну, а затем, после того, как автор доклада ответит на вопросы, мы предоставляем слово тем, кто желает высказаться по теме. И, пожалуйста, очень хотел бы просить вас: высказываться, не столько выражая свою собственную позицию относительно проблемы объективной, а выражая свою позицию по отношению к тому или иному утверждению в докладе, по поводу, по прямому поводу, по докладу. Потому что ведь, ну, что ж, такое большое событие, тут можно говорить невероятно как много и долго. Отец Георгий, пожалуйста.
Прот. Г. Митрофанов: Добрый вечер, уважаемые господа! Мне бы хотелось сделать небольшое вступление, чтобы пояснить саму постановку проблему, которую я вам предлагаю для размышления. И связано это вот с чем. Предлагая вам доклад на тему: «Культурно-исторические предпосылки большевистской революции в России в оценках русских философов», я ведь, собственно, продолжаю тему, которой многие годы занимаюсь, будучи церковным историком. И конечно здесь участие в Синодальной комиссии по канонизации святых имеет большое значение. Действительно, одна из черт коммунистического режима было беспрецедентное гонение на русскую православную церковь. И за последние, наверно, 20 лет очень много сделано для того, чтобы представить масштабы этого гонения, особенности этого гонения, методы, которыми осуществлялась это гонение. Мы все время отвечали, я имею в виду церковных историков, на вопрос КАК происходило гонение на христианство в России. Но важно теперь задать вопрос: ПОЧЕМУ это происходило? Почему это происходило именно в России? И для ответа на этот вопрос я, будучи церковным историком, обратился к тем, кто был особенно компетентен в данной сфере. А именно – к русским религиозным философам, многие из которых прошли через глубокое даже не увлечение, а изучение марксизма. А потом стали принципиальными противниками этого учения, которые были свидетелями коммунистического режима в России, его становления. И уже в 20-30 годы попытались во многом осмыслить произошедшую в России трагедию, конечно же, в контексте своего христианского мировоззрения. Книга, которую упомянул Александр Александрович, называется «Россия XX века» - «Восток Ксеркса» или «Восток Христа» (СПб, 2004). Я не случайно обращаюсь к этим образам, всем вам хорошо известным Владимира Сергеевича Соловьева. Ибо, на мой взгляд, то, что произошло в России в XX веке, как раз и предполагало собой выбор России двух возможных путей развития – быть Россией Христа или Россией Ксеркса. Нетрудно предположить, что с моей точки зрения, выбор оказался сделан в пользу России Ксеркса, неслучайно последняя глава моей книги называется «Евразийство как религиозно-мировоззренческая псевдоморфоза коммунизма». Ну, вот в данном случае я бы хотел предложить вам одну из тем, которую я рассматриваю в книге, а именно, тему культурно-исторических предпосылок большевистской революции в России. Сразу хочу оговориться, что в своем подходе к этой проблеме я пытался обращаться к русским философам самых различных направлений – от Ивана Александровича Ильина и Петра Бернгардовича Струве с права, до Георгия Петровича Федотова и Николая Александровича Бердяева слева. И тем интересней было сходство их оценок, их мнений по поводу, в частности, культурно-исторических предпосылок большевистской революции. И здесь последнее, что я хотел бы сказать в качестве преамбулы, имея в виду, что Александр Александрович упомянул 90-летие октября. Сейчас был поставлен в очередной раз вопрос в дискуссиях, в частности, в одной из них мне пришлось принять участие, она происходила 7 ноября на крейсере «Аврора» и называлась «Уроки октября», при участии, в частности, представителей «Единой России», ученых и депутатов. Так вот поставлена была очередная проблема: «А что же такое Октябрь и Февраль?» Опять поставили вопрос: февральская революция, октябрьский переворот – справедливо это или нет? Так вот я предлагаю в качестве вот такой, может, в чем-то парадоксально в чем-то звучащей проблемы, проблемы вот какого рода. На мой взгляд, если мы будем исходить из позиции, что революция – это нечто что кардинально меняет культурно-историческую, духовно-религиозную парадигму страны, а переворот – это нечто такое, что предполагает частичное изменение в рамках уже сложившейся культурно-исторической и религиозно-духовной парадигмы, то февральская революция, безусловно, является переворотом, а октябрьский переворот, безусловно, является революцией. Но я бы предложил несколько иной даже подход, не просто: февральский переворот, а октябрьская революция». А: победа культурно-исторической и культурно-религиозной реакции в виде октябрьской революции. Ибо, на мой взгляд, Россия октябрем оказалась отброшена этак в век XVI периода Опричнины по очень многим аспектам развития нашей страны. «И хотя Чингисхан может быть с телеграфом, - как писал об этом еще Герцен, - тем не менее, Чингисхан остается Чингисханом». Ну, а теперь я бы обратился уже непосредственно к докладу. 
Прот. Г. Митрофанов: Ну, если говорить о таких моментах. Что касается Ильина. К сожалению, действительно, многие европейские интеллектуалы были в период настолько обескуражены натиском коммунизма, что переживали кризис демократии как кризис уже окончательный, что искали какой-то альтернативы в разных движениях. Но, во-первых… в том числе и фашистских движениях. Должен вам сказать, что среди русских эмигрантов все-таки Муссолини был более популярен, чем Гитлер, а это все-таки не совсем одно и тоже. Но, в общем и целом, это была, конечно, реакция и реакция неадекватная. Что касается Ильина, то я думаю весь последующий путь его жизни, связанный с тем, что ему было запрещено читать лекции в нацистской Германии, что он был выслан из страны, делает Ваш упрек неосновательным. Если вы посмотрите его систематически писавшиеся статьи в швейцарской прессе периода Второй мировой войны, он даже не поддерживал допустим русских коллаборационистов и генерала Власова. Наоборот, он выступал с тех же позиций, с каких выступал Антон Иванович Деникин. Его статьи военного периода опубликованы в отдельном томе. В данном случае я не оцениваю позиции вот этого самого человека, вот этого офицера. Я имел в виду свидетельство человека, который побывал в тех местах, в которых был когда-то в 18—19 году, а потом попал туда в 42 году. Только и всего. 
А.А. Ермичев: Так, друзья мои, давайте... Я знаю, что интереснейший доклад отца Георгия вызывает множество вопросов, и мне бы хотелось бы задать вопрос. Но давайте все-таки перейдем к выступлениям. Имейте в виду, что выступления по возможности должны не превышать 5-6 минут. Так чтобы мы могли многие высказаться по самым разным моментам этого удивительно интересного доклада. Пожалуйста, кто хотел бы высказаться? Если нет, позволите мне. 
А.А. Ермичев: Или даже от голицынского афронта? Вот, вы знаете, это все-таки не совсем объективно. Ну что ж, такое было. И вот в этом превосходном докладе мы видим, что русские религиозные философы на 100 процентов признают эту революцию русской революцией. Эту революцию, которая имеет глубокие корни в русской истории. Революцию, которая имеет своей причиной русские настроения и русские нестроения. Это национальная революция – это все видно из тех цитат, которые так обильно предлагал нам отец Георгий. Причем, убедительнейших цитат. Мало того, что она была национальной и народной. Она еще была и неизбежной. Дело шло к Ленину, и он пришел. Он приехал в апреле месяце, Философов встречается с писателем Батюшковым, Батюшков посещает Горького, возвращается и говорит Философову «О, беда! У Горького только и говорят вот уже приедет Ленин, мы вам покажем». Это из истории Санкт-петербургского религиозно-философского общества. При этом, когда я говорю, что революция была неизбежной я имею в виду то, что не только неграмотная крестьянство ее хотело, оно-то как раз и не хотело быть может, революции, оно-то.
А.А. Ермичев: Не революция их волновало, а что-то другое. А ведь вся русская общественность постоянно, начиная с 1790-го года, была в оппозиции к царизму. И постепенно эта общественность демократизировалась, демократизировалась и додемократизировалась, до «экстерна». Раз это все так – а это так – из доклада это следует, то видимо как-то к революции надо подходить по-другому. Ну, в первое начало надо различать идею революции и ее осуществление. Все-таки, какова была идея этой революции? Ну, неужели только «взять и поделить?» Да нет, конечно! «Взять и поделить» - это лозунг сегодняшних шариковых. Они берут государственный котел и делят между собой. Другая была идея, эта идея, выраженная в коммунистической идеологии – это идея: источники общественного богатства будут лупить такими вот мощным потоком, а каждый человек будет развиваться: а) интеллектуально, б) физически, в) нравственно, и еще и еще. Идея революции и само осуществление революции. Каково было осуществление? Более страшного опыта, чем у какого-либо народа другого, кроме русского народа не было. Более страшного опыта не было!
Очень интересная его книга, еще раз я уточню некоторые цитаты удачные, которые вы там приводите, спасибо. Теперь по поводу неизбежности. В слове «неизбежность» – имеется некая магическая неотвратимость. Повеяло каким-то истматом, «неуклонными законами исторического развития», детерминизмом историческим. И сколько бы большевики не произносили какие-то диалектические заклинания, они так и не решили проблему свободы и необходимости. В жизни отдельного человека бывают случайности и в жизни целых стан бывают, в общем, точки бифуркации, какие-то неустойчивые положения, когда одно событие может оказать роковое действие и буквально свалить всю страну в пропасть. Вот и России в этом смысле очень не повезло. Не повезло и исторически – Первая мировая война. Не повезло и со слабым очень, безвольным руководством. И назвать эту революцию народной я бы не решился. Если она народная эта революция, то тем хуже для этого народа. Народ, который уничтожает свое прошлое, свою историю, народ, где боятся вспомнить, что было, там, до 17-го года… Я помню, когда я тоже учился в Духовной Академии в 83-м году, я гардеробщика, а гардеробщик был каким-то бывшим музыкантом, я у него попросил: нет ли у вас нот гимна «Боже царя храни…» Он побелел, позеленел и куда-то тут же убежал. Вот таково было отношение к прошлому. Прошлое было фактически проклято. Вот такого мистического страха большевики нагнали относительно «проклятого прошлого». Прошлое было не просто прошлое, а было «проклятое прошлое», это был полный разрыв со всей историей. Это было духовно-культурное самоубийство целого народа. Значит, если это народная революция, то тем хуже для такого народа. Народ, который сам себя похоронил, в общем-то, заживо. Можно ли такой процесс назвать органичным? Русские философы тоже м.б. в чем-то заблуждались. И, на мой взгляд, их самое главное заблуждение было – это насчет повышенной религиозности русского народа. Она весьма была своеобразной, и знаем ли мы, во что люди эти верили, часами простаивая в церкви. Может, они что-то выпрашивали у Бога? Исцелений каких-то? Отношения были «ты мне - я тебе»? Русская религиозность, как правило, не связана с понятием рациональности, с понятием истинности, даже с понятием справедливости. Вот это удивительное свойство русского народа, равнодушие к справедливости: «А тебя Бог наказал, чего это я тебе буду помогать? Тебя Бог наказал и всё. Что-то взорвалось, что-то погибло – да это Бог наказал. Поэтому все нормально, он с Богом там разберется на небесах, что я буду вмешиваться?» Тут имеется элемент восточного фатализма. Русская религиозность еще нуждается в своих исследователях, мне кажется.
Т.е. я наверно могу посмотреть на проблему более-менее взвешено. Отец Георгий, мне кажется, что все-таки февральская революция – это действительно революция, почему? Потому что в феврале произошел прорыв к свободе, очень важный для всех, в том числе, мне кажется и РПЦ. В частности, был созван Поместный Собор. Но само понимание свободы было, я бы сказал, двойственным. Свободу можно понимать как открытость в человеке лучших человеческих качеств, то, что связывает человека с Богом. Это наверно очень здорово и очень хорошо. Но с другой стороны, свободу можно понимать как, ну, действительно, как разнузданность: нраву моему не препятствуй, делаю все что хочу. Свобода в таком понимании – это необузданная воля. Вот мне кажется, это второе понимание и победило в революции, и понятно, почему надо было уничтожить церковь, потому что с этим пониманием свободы церковь никак не совместима. И церковь для большевиков является самым главным, самым первым врагом. Поэтому и антицерковные репрессии начинаются сразу после октябрьского переворота, потому что октябрь, все-таки, на мой взгляд – часть этой большой революции, которая началась в феврале. Это одна большая революция. Второе. Как мне кажется, русские религиозные философы, вот, может, кроме Федотова, они, действительно, как-то мало уделяли внимание проблеме многонациональности России. Дело, конечно, не столько в евреях, сколько в окраинах – Польша, Финляндия, Украина, Прибалтика – вряд ли их можно было сохранить в составе империи. И ведь, наверно, ответ на вопрос, почему большевистсикй режим просуществовал так долго, заключается в том, что большевики нашли адекватный ответ на кризис империи, они создали некую наднациональную идею – мы строим коммунизм, одинаковый для всех. Вот когда эта идея рухнула, рухнула и большевистская империя. И, на мой взгляд, если говорить о перспективах, мы должны понимать, что именно имперскость она наверно мешает нашему продвижению к свободе. И третье. Меня всегда смущают разговоры о уничтожении генофонда. Тут, возможно, я являюсь заинтересованнрой стороной, так как мои предки – это крепостные крестьяне. Вы, отец Георгий, сами указали, и у вас ведь получается в докладе, что Деникин, Корнилов, Алексеев, философ Питирим Сорокин – они из низов. А такие люди как, скажем, барон Пиллар фон Пильхау, который в ЧК работал. Такие как Чичерин, Дзержинский – они, вроде бы, были генофондом нации, они ведь дворяне. Спасибо.
Д.К. Бурлака: Коллеги, всех вас поздравляю с прошедшим праздником, уже не 7 ноября, сейчас нет больше этого праздника, а вот есть День примирения и согласия. 
По поводу того, что лучше бы нам не дано было играть эту роль в истории, преподносить этот урок. Помните Чаадаева: кажется, что мы родились, чтобы дать миру какой-то страшный урок. Вот дали урок. Но может быть, мы промысел Божий или какие-то демонические силы не учитываем в процессе своего постижения истории. Хотим мы того или нет, это произошло в России. Вот коллега из Германии говорит, вы дали опыт, определенный опыт. И конечно все-таки вот так вот сгоряча от наследия оказываться советской власти тоже бессмысленно, в этом плане надо поддержать Аллу Августовну. Когда традицию грубо пытаются отбросить, а не вытеснить через наполнение новым содержанием, она, как правило, возвращается! Хотя, может быть следует уточнить, что одно дело – коммунисты при Брежневе и при Горбачеве, а другое дело большевики, которых в значительной степени уже Сталин пострелял. Я хочу сказать, что определенная эволюция произошла внутри правящей элиты. Сейчас политическая элита взяла курс на то, чтобы все объединить – и советское и белогвардейское, так сказать, прошлое. Наш новый национальный лидер объединит все лучшее: и церковь вместе будет, и буржуазия, и пролетариат, т.е. братство всех народов, но не в Иисусе Христе, а… в России. И мы, может быть, миру дадим новый урок, покажем новое единство, построенное на подлинно православных основах. И они еще у нас увидят эту…
Александр Александрович знает мой стиль такой, я оправдываюсь только тем, что кроме Толстого никаких русских писателей не читал, поэтому так вот говорю и пишу периодами (смеется). Это говорит о том, что для вас эта проблематика близка, что вы не равнодушны к этой теме, а это уже говорит о некоем духовном преемстве, раз нас волнует то, что волновало русских философов. Это нельзя сымитировать, раз такая живая дискуссия в такое позднее время возможна. Что касается темы религии и церкви, то я, конечно, не хочу быть, в общем-то, навязчивым, но я не могу не сказать, что собственно у меня такого же объема есть доклад о духовно-религиозных предпосылках коммунистической революции, где как раз вот эта тема религиозность и церковь как раз рассматривается. Именно русские философии говорят о том, что в русской религиозности было анти-христианским. В частности, вот эта мысль о том, что Запад поддается на соблазны дьявола, а русский человек подается на соблазны антихриста. И вот тот образ, который вы нарисовали всеобщего примирителя, мне чего-то напомнил как раз «Повесть об Антихристе» Соловьева. Вот, который тоже всем дает свое. Не знаю. Вот поэтому я в данном случае готов был бы через какое-то время продолжить разговору же в контексте религиозно-духовных предпосылках революции с точки зрения русских философов, потому что, действительно, эту тему сейчас мы только обозначили. А она и для них-то была важнейшей, я почему и закончил цитатой из Степуна о том, что богоотступничество – это главный пафос революции. Вот, ну а что касается советского прошлого и прошлого белогвардейского, то я уже как-то на эту тему отозвался дважды в официальном органе Московской патриархии газете «Церковный вестник», когда напечатал статью после похорон Деникина, в которых участвовал «Погребение произошло, произойдет ли примирение?» И статьей по поводу похорон – я, правда, некрологи пишу в «Церковном вестнике» перезахоронения Марии Федоровны «Историческое беспамятство в траурных одежах». Ну, из названия вы можете предположить, что я не очень верю, что у нас получается синтез вот тот, о котором вы говорите. Поэтому как видите, я в общем настроен на то, чтобы выступать достаточно полемично и благодарю вас за вашу готовность вот в своем таком полемическом напоре проявить свое неравнодушие. Этого нам как раз недостает. И еще раз мог бы тоже поздравить вас с праздником народного единства. Но, к сожалению, в этот день, отслужив Божественную литургию в праздник Казанской Божьей Матери, произнеся проповедь довольно пространную на эту тему, я пошел и посмотрел фильм «1612». Вы понимаете, я пошел с моим сыном, он уже преподает на истфаке, и вот мы просто в голос возмущались в зале тем кощунственным отношением к русской истории, которое продемонстрировал любимый мною режиссер Владимир Хотиненко. И менее любимый мною генеральный продюсер Никита Михалков, сняв вот этот просто вопиющий с точки зрения атрофии всякой исторической преемственности фильм. Это просто глумление над русской историей, который так минимизирует великую историческую драму Смутного времени. Вот, поэтому далеко нам, мне кажется до примирения и единства. Но здесь у нас, как мне кажется, несмотря на остроту полемики, существует некое взаимопонимание единства, я за это вам очень признателен. Благодарю вас!