Скачать стенограмму

 

«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА

Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичев

14 марта 2008 г. – выступление Игоря Смирнова (г. Констанц, Германия) с докладом «Масс-медиа и философия».

 

А.А. Ермичев: Товарищи, коллеги, как и положено, как и объявлено было ранее очередное заседание нашего семинара – первое в марте. А у нас еще будет второе в последнюю пятницу. Те, кто не знают, те кто не получали по электронной почте, тех я сейчас информирую о втором заседании. Это в последнюю пятницу 28 марта в 18.30 диспут на тему «Религия и наша жизнь», диспут, который будут вести два давних оппонента Андрей Михайлович Столяров и игумен Вениамин (Новик). Это 28 марта.

Сегодня же мы имеем счастливую возможность познакомить слушателей нашего семинара и представить наш семинар нашему гостю – профессору из университета г. Констанц ФРГ Игорю Павловичу Смирнову, автору множества книг, культурологу, литературоведу.

Ну, обычно, порядок нашей работы таков, напоминаю. Сначала докладчик, лектор, рассказывает о том, что у него наболело. У Игоря Павловича наболела тема «Масс-медиа и философия». В течение часа, где-то около часа, либо за пределами часа, либо приближаясь к этим пределам. После этого мы задаем вопрос докладчику. Еще раз прошу помнить, вопросы задаем, не выступления, поэтому постарайтесь сформулировать вопрос именно, после этого – свободное обсуждение той тематики, что была предложена нашим докладчиком. Вот здесь также желательно не злоупотреблять терпением слушателей. Т.е. в пределах какого-то времени, ну, допустим в пределах 5-7 минут. Этого и так достаточно, 5-7 минут.

А сейчас, Игорь Павлович, пожалуйста, пройдите сюда, займите место лектора. Пожалуйста, прошу вас, Игорь Павлович.

Доклад 

И.П. Смирнов: Перед тем, как начать мое сообщение мне хотелось бы, во-первых, поблагодарить Александра Александровича и Дмитрия Кирилловича за любезное приглашение выступить на этом собрании. И, во-вторых, обговорить два термина, которые мне придется употреблять. Так слышно то, что я говорю?

А.А. Ермичев: Сейчас технику наладят…

И.П. Смирнов: О которой пойдет речь!

А.А. Ермичев: Технику, о которой пойдет речь сейчас наладят (смеется).

И.П. Смирнов: В моем сообщении речь пойдет, прежде всего, об истории медиальных средств. В русский язык сейчас попало слово «медии», которое мне очень не нравится. Непонятно как оно образовано и, кроме того, оно отдает какими-то моллюсками, мидиями. Поэтому я буду пользоваться термином «медиальные средства» или «медиальность». И второй термин – это «дискурс». Изучать историю медиальных средств как таковую, как мне кажется, невозможно. Классическая семиотика игнорировала материальные носители знаков. Теперь, напротив того, те, кто занимается историей медиальности, игнорируют те смыслы, ту информацию, которая передается с помощью разного рода техно-коммуникативных устройств. Я думаю, что самое разумное рассматривать то и другое, медиальность и информацию, которая ею передается каким-то образом совместно и диалектично. Так вот «дискурс» – тоже слово, которое меня не удовлетворяет. Не удовлетворяет, потому что оно, пришедшее к нам из французского постмодернизма и пост-структурализма, игнорирует содержательную сторону больших речевых формаций. Таких, как философия или богословие, или политическая речь, или научная речь, и так далее и тому подобное. Но, несмотря на эту недостаточность, несмотря на то, что слово «дискурс» в основном сосредотачивается на стратегиях речеведения, на языковых стратегиях, мне придется пользоваться им, поскольку другого термина у меня нет.

Теперь позволю себе перейти непосредственно к предмету моего сообщения. Я думаю, что историю медиальности необходимо рассматривать как некое стадиальное движение, как стадиальное развитие. Потому что в противном случае мы окажемся перед лицом разрозненных, никак не связанных друг с другом фактов, отдельных медиальных изобретений. А все они на самом деле нацелены на одно – на то, чтобы разнообразить каналы связи, по которым передается информация. И, поскольку, у них всегда одна и та же цель, о которой я еще потом позднее буду говорить, мы должны рассматривать развитие медиальных средств как целеустремленное, как автологичное, как более или менее закономерное. Это подтверждается и тем обстоятельством, что многие медиальные средства возникают еще до того, как техника, цивилизация обретает возможность создать такие устройства, которые были бы достаточно эффективными и могли бы эффективно выполнять свои задачи. Ну, скажем, стенография предвосхищает фонограф, камера-обскура предвосхищает фотографию, пневмоническая почта предвосхищает телефон, серийная фотография, которая создается в 70-80-х годах XIX века и фиксирует отдельные движения какого-то тела, допустим, лошадь, точно также как и во всех остальных упомянутых мною случаях предвосхищает кино. И так далее и тому подобное. Таким образом, существует некая интенция культуры и цивилизации в сторону какого-то технического изобретения. Техническое изобретение еще не является достаточно зрелым, тем не менее, оно уже намечается и, наконец, оно создается таким, каким мы его уже знаем в окончательном исполнении.

История медиальных средств сейчас на Западе интенсивно изучается, и один из самых таких самых фундаментальных трудов в этой области – это пятитомное, еще не завершенное исследование Вернера Фауштиха, немецкого историка техники и философа, живущего в Геттингене. Фауштих предлагает нам, прежде всего, эмпирическую историю медиальных средств, которую он начинает с раннего средневековья, и вот в пятом томе своих работ он довел ее до начала XX века. Но наряду с этими эмпирическим исследованием есть некая теоретическая преамбула и Фауштих разделяет всю историю технокоммуникативных устройств на четыре этапа. На первом этапе медиальные средства слиты с человеческим телом. Второй этап, который Фауштих приурочивает к изобретению книгопечатания, разрывает эту связь между телом и медиальным средством. На третьем этапе распространяются электронные средства передачи сообщений – радио, телевидение, телефон, кино. И, наконец, наша современность – это четвертый этап развития медиальности. И этот этап знаменуется дигитализацией медиальных устройств, распространение и хранение информации становится цифровым.

Ну, мне кажется, целесообразно несколько уточнить это поэтапное рассмотрение медиальной истории, потом станет ясно, почему мне приходится уточнять схему Фауштиха. Я думаю, что, действительно, самое начало медиальных изобретений, связанных с человеческим телом, как мы знаем, самый ранний из обрядов, на котором основывается человеческая культура – это похоронный обряд. Что такое похоронный обряд? Это, прежде всего, сохранение тела, так или иначе препарируемого мертвого тела. Оно сохраняется, естественно, для времени, т.е. для будущего. Оно адресуется в будущее – и это и есть первое медиальное изобретение человека. Человек медиализирует или медиализует свое тело в похоронном обряде.

На втором этапе возникают медиальные инструменты, которые замещают человеческое тело. Этот второй этап датируется 35-40 тысячами лет до наших дней. В это время возникают музыкальные инструменты, флейта, возникает наскальная живопись в пещерах Ласко, и других возникает первое скульптурное изображение, создающееся из бивней мамонта, которые были открыты относительно недавно в пещерах неподалеку от Ульма, там, где берет начало Дунай, там где, по-видимому, располагались первопоселения европейцев. Знаки, которые извлекаются, допустим, из флейты – искусственные знаки. Эти искусственные знаки существуют в себе и для себя, так сказать.

Вот возникновение письма – и это, по-моему, третий этап в развитии медиальности, свершившейся 4 тысячи лет до Рождества Христова – позволила создать отношение переводимости между естественными знаками, речью, которой мы артикулируем и искусственными знаками. Искусственные знаки стали заместителями, субститутами естественных знаков. У них появилась новая функция и новое содержание.

Следующий, четвертый рывок, четвертая революция в той истории, которую я обсуждаю – это, конечно же, изобретение книгопечатания в 1440 году. Суть этого нововведения, если рассматривать его чисто технологически, заключалась в частичной автоматизации медиальных средств. Конечно, тело человека участвует в книгопечатании, но, тем не менее, пресс, который печатает книгу, отчасти действует и самостоятельно. Т.о. отношение по смежности, которое существовала между человеческим телом и медиальным инструментом, замещающим это тело, теперь стало не только этим отношением соседства и смежности, но и отношением аналогий, да. Медиальные устройства действуют как аналог человеческого тела, и хотя бы отчасти такого рода аналог оказывается дегуманизованным. Он может полностью без участия, почти без участия человека его замещать. После изобретения книгопечатания было множество других медиальных изобретений, ну, допустим, изобретение фотографии и так далее и тому подобное. Но все они, собственно говоря, продолжали дело, которое начал печатный станок, потому что все они основываются на хотя бы частичном автоматизме, с помощью которого передается информация. Ну, допустим, фотография, которая возникла в конце 30-х годов XIX века, основывается на автоматизме химических реакций, происходящих на носителе, том или ином носителе, скажем так, фотоизображения. Таким образом, вот и фотография и, допустим, оптический телеграф, и многое другое – это, прежде всего, продолжение той революции, которая свершилась вместе с изобретением печатного станка.

Затем наступает пятый этап – это введение в действие электронных средств распространения информации. И это революция новая, еще одна революция, обратно той, которую произвело письмо. С помощью письма я могу отделить от себя свое сообщение, отослать его куда-то вдаль. Электронные медиальные средства производят прямо противоположную операцию. Ну вот, скажем, кино, да. Кинокартина может быть снята где угодно, в каком угодно месте, и затем она приближает к нам то, что было снято к нам, людям, находящимся в кинозале. Вот именно в этом смысле Хайдеггер в «Бытии и времени» употреблял странное слово «Ent-fernung», «Entfernung» - это вообще, «удаление», а «Ent-fernung» через дефис – это «снятие удаления» так сказать, это приближение вместо удаления, это анти-дистанцирование, так сказать. Вот эту функцию, как мне кажется, и выполняют, прежде всего, электронные медиальные средства.

Ну, и, наконец, нельзя не согласиться с большинством медиологов и Фауштихом в том числе, что ныне мы переживаем еще один дигитальный этап обновления медиальной техники. Это дигитальная революция. Что для нее характерно? Для нее характерно двойное замещение человеческого тела. Все революции – это какие-то новые типы замещения отправного медиума человеческого тела. Именно поэтому они выстраиваются в некий ряд, образуют цепочку стадиального развития. Так вот дигитальный прибор, цифровое кодирование информациями – это двойное замещение тела. Оператор отдает какую-то команду, допустим, нажимает на клавиши, пусть это будет буквенная команда, эта команда затем декодируется, информация кодируется с помощью двоичного кода. А на выходе она, ну, скажем так, синтезируется, она опять превращается в информацию визуальную, буквенную, аудитивную, и так далее. Так чтобы мы могли ее воспринимать, да. Т.е. на первом этапе переработки информации она перерабатывается аналитически, это декодирование. На выходе она перерабатывается синтетически, это передача разного рода визуальных прочих сообщений непосредственному их адресату. И т.о. дигитальный прибор оказывается подобным работе человеческого мозга, которая тоже, видимо, основывается на операциях анализа и синтеза. То, что было когда-то дегуманизировано с изобретением печатного станка, вот эта самая дегуманизированная медиальная техника она снова очеловечивается.  

Медиальную историю можно исследовать в самых разных аспектах. Например, в ремесле инженерно-технологическом, да, как первобытный художник находит свои краски, как он наносит их на поверхность скалы, пещеры. Можно исследовать историю медиальности и в политико-социальном аспекте, так как ее изучает, например, Фридрих Киттлер в своей во многом пионерской книге «Завещание Дракулы». Она вышла в 93-м году. С точки зрения Киттлера медиальный прибор, субъект уступает себя медиальному прибору, медиальный прибор начинает работать за нас и поэтому медиальные средства – это всегда средства войны и власти. Медиальные средства, я цитирую Киттлера «суть историческое нарастание насилия». Я не собираюсь сейчас ни спорить с этим утверждением, ни соглашаться с ним. Я говорю только о возможных аспектах изучения медиальной истории. Та схема, которую я предложил – это шестиступенчатая модель имеет в виду некую самоустремленность, автологичность медиального развития. В конце концов, то намерение, которое человек выражает в этих медиальных изобретениях состоит в том, что он, человек, хочет наладить контакт с неким параллельным универсумом, который недоступен непосредственно для органов чувств, который являются сверхчувственным. И вот эти медиальные приборы самого разного рода они и позволяют насытить эту недоступную нам для непосредственного восприятия область сенсорным чувственным содержанием. Не только похоронный ритуал, но разного рода ритуальные спектакли в архаическом обществе, разного рода церемонии жертвоприношений и многое подобное служит, прежде всего, посредничеством между этим и тем мирами, между данной действительностью и действительностью, которую нельзя воспринять непосредственно.

По мере развития медиальных средств трансцендентный мир, иной мир, инобытие, которое имеется в виду, когда медиальные приборы создаются, может обмирщаться, подвергаться секуляризации. Ну, чему служит книгопечатание, которое сменяет рукописную традицию? – Средневековые рукописи постоянно поновляются переписчиками, читатель средневекового рукописного сочинения не унифицирован, книга унифицирует читателя и таким образом она создает из читателя, из читателей, некое единообразное, единородное, гомогенное социальное тело. Прежде всего, у книгопечатания есть некая социальная цель. И, тем не менее, какую бы конкретную цель не преследовало создание того или иного технокоммуникативного устройства, медиальность постоянно окружается некой сакральной аурой. Это всегда было и остается так до сих пор, когда вот сейчас масс-медиа буквально обожествляются и гипостазируются так, что замещают собой живого человека. Но это было и всегда. Вот Иван Федоров в послесловии к «Апостолу» 1564 года обвинял рукописную традицию в профанировании высших ценностей. И эти высшие ценности должны были быть востановленны в печатной книге. Среди рукописных текстов писал Иван Федоров, я цитирую: «мали обретошася потребни — прочии вси растлени от преписующих ненаученых сущих и неискусных в разуме…» Изобретение фотографии в газетах конца 30-х – начала 40-х гг. XIX века обрастает таким своего рода новым «солярным мифом». Вот «Художественная газета» за 1840 год пишет о фотографии следующее: «Солнечному лучу, который оказывает нам бесчисленные благодеяния, недавно дана новая специальная должность рисовальщика». Т.е. какая бы, повторю, функция не вменялась медиальному прибору, все равно сакральная аура от него никуда не уходит.

В общем, можно сказать, если обобщить мои рассуждения, что по ходу медиальной истории человек старается приобщиться Другому всего. Это Другое всего и есть та область, куда направляет нас медиальное средство. И даже современный Интернет, cyberspace, несмотря на то, что это абсолютно мирское предприятие сохраняет в себе следы тех представлений, которые, например, которые исповедовал Блаженный Августин. Потому что виртуальный хронотоп, который мы можем как угодно свою плоть перевоплощать, превращать ее в некое подобие одухотворенной плоти, наследует в известном смысле идеи спиритуализации плоти в «Небесном Иерусалиме». Вот на эту квази-метафизичность виртуальных пространств современных обратил внимание Константин Баронов в книжке «Человек в кибернетическом пространстве».

Маклюэн полагал, что медиальные приборы, медиальные средства усиливают способность наших органов чувств. В этом отношении Маклюэн опирался, конечно, на философию техники, развитую Эрнестом Капом. Эрнест Кап тоже не был первый, уже Маркс писал о том, что орудия труда продолжают человеческое тело. Можно было бы и дальше вглубь истории прослеживать эту традицию. Маклюэн далее утверждал, что вот эти изобретения, медиальные изобретения, они как бы ампутируют органы человеческого тела, которые они замещают. Ну, скажем, если кинокамера создает некий фильм, то она не дает нам увидеть мир собственными глазами. Мы видим мир через объектив кинокамеры, наше зрение, таким образом, становится как бы недействительным, я думаю, что это положение нужно уточнить. Если медиальные изобретения – это, прежде всего, заместители субституты человеческого тела, то они вместе с телом создают некую целостность, некое скажем так универсальное множество, которое состоит из двух взаимодополняющих подмножеств. И это множество в свою очередь еще раз дополняется, потому что с помощью разного рода медиальных приборов мы адресуемся к какому-то партнеру по коммуникации. Это может быть и земной партнер и небесный. И, таким образом, возникает целостность, и сам прибор получает «цель-в-себе», он содержит эту «цель-в-себе».

Эта целостность может создаваться и с помощью органопроекции, да, если пользоваться термином Капа и Флоренского, и таким путем, что некий инструмент медиальный негативно соотносится с нашим телом, с нашей органикой. Ну, скажем, первобытный художник пользовался красками отчасти и неорганического происхождения, которые мы никак не можем рассматривать как прямое продолжение наших телесных органов. Это медиальное дополнение по отношению к телу означает некий экстаз тела, его выход из себя без истерики, так сказать, это возможность пережить свое присутствие не там, где ты находишься. Медиальные средства т.о. преодолевают конечность нашего существования, которая нам постоянно дана в наших органах, чье поле действия, чей радиус действия сугубо ограничен. Менее всего здесь можно говорить, что эти органы подвергаются ампутации, как это предлагает Маклюэн. Мы, конечно, видим в кино мир чужими глазами, но это значит, что наше присутствие продолжается и там, где нас нет. Когда мы сидим в темном кинозале мы переживаем момент бессмертия, мы забываем о нашем теле, потому что мы полностью сосредоточены на видении, которое нам предлагается. Т.о. как бы медиальный инструмент не дополнял человеческое тело прямо или отрицательно, как органопроекция или как некий негативный отрицательный комплимент по отношению к нам, пользователям медиальных средств, мы перестаем ощущать небытность. Вообще нет никакого небытия, да, нет ничего, что угрожало бы нашему существованию. Мы можем существовать и здесь, и в каком-то другом месте.

Вот Борис Гройс в своей книге «Под подозрением», которая была издана в 2000 году по-немецки, писал, что это книга о философии медиальных средств, развитой Гройсом. Он писал о том, что медиальные средства возникают, потому что человек подозрителен, потому что он подозревает за всякой феноменальной поверхностью некую глубину, которой там на самом деле нет, некое содержание, которым поверхность не обладает и ощущает сам себя при этом человек как объект чужого созерцания, чужого видения. Вот так возникает медиальность и идеи медиальности. Я думаю, что Гройс в данном случае смешал медиальные средства, медиальное хозяйство культуры и символическое хозяйство культуры. У текста, у символического хозяйства есть план выражения и план содержания, там есть, действительно, и поверхность и глубина, есть феноменальность, есть ноуменальность. Но что касается медиальных орудий, то они, прежде всего, существуют для того, чтобы мы могли утверждать свое всеприсутствие, свою «omni-презентность». Они не имеют разных планов, планов содержания и выражения, они только обеспечивают передачу информации, но сами никакой информации в себе не несут. Значит, в медиальности присутствует субъект, довлеет себе, можно сказать так. 

Поскольку медиальность развивается как замещение человеческого тела, происходящее так или иначе, постольку она открывается для того, чтобы передавать себе разного рода замещения, разного рода субституции, т.е. открывается в сторону символического порядка, который наличествует в культуре. Значит, медиальные средства нужны, они постоянно соотносятся с дискурсивным порядком, с дискурсами, с разными видами речеведения.

Существует три возможности подойти к дискурсам как к каким-то семиотическим ансамблям, поскольку всякий семиотический ансамбль имеет план прагматики, план семантики и план синтактики. Точно также и изучались, начиная с 60-х годов и вплоть до 90-х годов дискурсы. Дискурсы определял чисто прагматически Мишель Фуко в своей знаменитой «Археологии знания», изданной в 1969 году. Дискурсы состоят с точки зрения Фуко из высказываний. Высказывания пусты и бедны, они не имеют никакого пропозиционального содержания, и поэтому содержание придает им та цель, которую преследует тот, кто пользуется такого рода высказываниями. И всяческие дискурсивные практики, значит, они отличаются друг от друга по целеположению.

Николас Луман в книжке «Власть», она вышла в 75-м году, предложил семантическую модель дискурсивных образований. По Луману любая коммуникация в обществе преследует только одну задачу – человек добивается власти над другим человеком. Дискурсы тоже имеют эту же самую цель и именно поэтому они строятся так, чтобы ограничить свободы получателя, своду адресата, они кодируют смысл, который они передают двоичным образом. Ну, скажем, юридический дискурс различает правовое поведение и противоправное поведение. Научный дискурс различает истину и ложь. Какие еще дискурсы имел в виду Луман? Экономический дискурс, да, «иметь и не иметь». Естественно, что эта модель Лумана восходит к известной книжке Карла Шмитта «О понятии политического», изданная в 32-м году. В этой книге, как мы знаем, Карл Шмитт предложил понимать политический дискурс как организованное противопоставлением «друг и враг».

И третья модель объяснения дискурсивности я продемонстрирую на примере книги Жиля Делеза и Феликса Гваттари «Что такое философия?». Мне кажется, что эти мыслители подходят к дискурсам прежде всего синтаксически, если понимать под синтаксисом то, что понимают, в широком смысле, то что понимает это семиотика. Для Делеза и Гваттари философия пользуется, прежде всего, понятиями. Понятия отождествляются этими авторами с событиями. События не имеют никакой сущности, они случаются – не случаются, поэтому понятия не могут сложиться в парадигмы, они создают некие синтакмы и поэтому философ комбинирует и  ре-комбинирует те или иные понятия событий. Это значит синтаксическая модель философии. Правда Делез и Гваттари отказываются называть философию дискурсом, но что это такое, если это не особый вид речеведения?

А вот что касается литературы и искусства, то здесь тоже превалирует с точки зрения этих авторов синтаксический принцип. Но композиционную задачу, которую выполняет литературный дискурс – эта задача имеет дело не с понятиями, а с эмоциями, с аффектами. И, скажем, писатель, он переходит от одного мирочувствования к другому с тем, чтобы создать какую-то литературную композицию.

Значит, каждый из этих подходов имеет множество уязвимых мест, я сейчас не буду заниматься критикой этих всех трех моделей по отдельности. Я только скажу, что именно потому, что эти модели выделяют только один аспект дискурсивности – прагматический, семантический или синтаксический – они страдают односторонностью. Между тем суть дискурса в том, что в дискурсе есть не только выражение, не только речь, не только стратегия построения речи, но и план содержания. Дискурс двусторонен. Дискурсы состоят, разумеется, из текстов, а не из пустых высказываний, как полагал Фуко. Каждый текст и, следовательно, каждый дискурс производит переход от данного, известного, темы к новому неизвестному. И вот это новое в любом из дискурсов подается как повторяющееся новое. Оно имеет некую силу, и эта сила подтверждается тем, что то новое, что сообщает нам дискурс, та информация, которую он в себе несет, она воспроизводима. Информация репродуцируема. Повторяемость – это тот вывод, к которому приходит любой из дискурсов. Ну, научный дискурс – это приобретает вид какого-то естественного закона, который будет действовать в любом месте и в любое время. В юридическом дискурсе такого рода повторяемость приобретает характер права, которое тоже оказывается универсально, в данном обществе приложимо. В литературном дискурсе происходит повтор прерванного параллелизма, я бы так сказал. Ну, элементарный пример: «Я помню чудное мгновенье… шли годы… и вот опять явилась ты». Да, и здесь тот же самый повтор. В политическом дискурсе вывод апеллирует к какому-то консенсусу, к общему согласию, которое должно поддержать ту или иную стратегию правления. В богословском дискурсе перед нами инобытие, другой мир, еще одна реальность, «новое небо и новая земля», если воспользоваться выражением Апостола Павла, и так далее, и тому подобное. Значит, воспроизводимость вывода – это важнейшее качество любой дискурсивной практики, любого вывода того или иного дискурса. Если вывод состоит в том, что что-то повторяется, да, то дальнейший вывод не нужен. Истинный дискурс – это окончательная истина. Поэтому каждый из дискурсов претендует на некоторую абсолютность, на полное владение истиной. Поэтому дискурсы воюют друг с другом. Философия в лице Платона отрицает миметические искусства, богословие может отрицать философию, в которой Паскаль обнаружил поиск «Бога философов», и так далее и тому подобное. Философы ведут себя по отношению друг к другу не мирным образом.

Картина мира, которую создает какой-то дискурс – это некая тотальность. Потому что за пределом этой повторяемости больше ничего нет, там ничто, там пустое место. Там поле действия другого дискурса, Т.о. образом дискурсы бытийны, онтологичны, потому что бытие мы можем вслед за Мерло Понти определить именно как тотальность и повторяемость. Я думаю, что это лучшее определения бытия можно согласиться. Другого определения, которое создавало бы какую-то разумную альтернативу этому, я просто не знаю. Значит, если вывод, который делает дискурс бытиен, онтологичен, то посылка, из которой он исходит, то данное, которое он отрицает – это что-то не-бытное, это ложное мнение, это докса, это логическая несуразица. Это то, что должно быть отброшено в прошлом, потому что это более неактуально. Это то, что не является истиной в любом из миров, а только в одном из миров. И так далее и тому подобное. Значит, дискурс работает с помощью отрицания отрицания. Он отрицает небытность. И в этом смысле бытийные дискурсы онтологичны по своей сущности, подобны созиданию из ничто. Это как бы «Creatio ex nihilo». А автор, участвующий в создании дискурса уподоблен в известном смысле творцу всего. Именно поэтому он имеет право на авторство, как бы это авторство ни отрицали Ролан Барт и Мишель Фуко, продолжая тем самым на самом деле отрицание идеи «смерти Бога», которую когда-то высказал как возможность Гегель, а потом повторил уже как факт Ницше.

Т.о. можно сказать, что соединение дискурсивности и медиальности придает медиальным средствам, которые чисто операциональны, которые чисто функциональны, которые просто выражают наше желание быть не только «здесь и сейчас» онтологическую основу. Дискурсивность онтологизирует медиальность. Вместе дискурс и медиальное устройство – это уже не просто машина, не просто средство, это онтологическая машина.

Сколько мне еще можно говорить? Или уже хватит?

А.А. Ермичев: А сколько вам нужно?

И.П. Смирнов: Я могу много…

А.А. Ермичев: Может, что-то такое, чего вы еще не сказали.

И.П. Смирнов: Ну, я много чего еще не сказал. Ну, в принципе, этого достаточно.

В.В. Савчук: На десерт что-нибудь.

И.П. Смирнов: Добавить, конечно, еще можно многое. Но я два пункта очень коротко хотел бы обсудить. Первое. Дискурсы и медиальные средства они находятся друг с другом в сложном отношении, в диалектическом отношении, так же как дискурсы борются друг с другом, так и дискурсивность и медиальность не находятся в состоянии мирного сосуществования. Любое медальные средство ограничивает дискурсивные практики. Любое медиальное средство, во-первых, делает информацию линейной и, во-вторых, дробит ее, потому что канал информационный он обладает определенной пропускной способностью. Значит, медиальные средства накладывают ограничение на дискурсы. Дискурсы все сразу возникли в античности, там мы найдем сразу все дискурсы, весь набор дискурсов. Разумеется, дискурсивность в последствии специализировалась, возникали суб-дискурсы, особые дисциплины. Но основной набор дискурсов – историография, философия, богословие и так далее и тому подобное, всё возникло сразу. Это резко отличает историю дискурсов от истории медиальных средств. История медиальных средств повторяет ту линейность, которую медальным средствам придает передаваемая информация. Это тоже цепочка изобретений точно также, как сама информация, передаваемая в медальном средстве оказывается дискретной и линейной, коммулятивно оказывается цепочкой.

Значит, медиальные средства налагают ограничения на дискурсивные практики. И поэтому дискурсы хотят преодолеть эти ограничения, они хотят преодолеть эти ограничения в чем? – Прежде всего, в создании Gesamtkunstwerk, да. Они хотят сразу… Один дискурс хочет синтезировать, объединить, захватить сразу разные медиальные средства. Это, конечно, и Вагнер с его идеей оперы как Gesamtkunstwerk. Но затем, эта идея находит активное продолжение. Звуковое кино это тоже Gesamtkunstwerk, согласно идее Иеремии Иоффе, нашего ленинградского социолога и философа, да. Значит, музей может рассматриваться Федоровым тоже как такой Gesamtkunstwerk, ну, и так далее, и тому подобное.

Дискурсы хотят поработить медиальные средства. Медиальные средства со своей стороны оказывают очень активное влияние на дискурсы. Изобретение нового медиального средства не обходится без последствий для дискурсивной практики. Ну, скажем, вместе с возникновением кино возникает совершенно новый жанр – кинороман, да. В России это там и Илья Эренбург, и Мариэтта Шагинян, и многие-многие другие авторы. Фотография влияет на возникновение физиологического очерка, который портретирует город.

Фотография влияет, по-моему, даже и на философию, да. Ну, вот скажем, что такое фотоизображение? Это некий фетиш, да. Выхватывание части этого мира и затем мы эту часть мира рассматриваем как наш излюбленный предмет, если нам эта фотография нужна. И совершенно не случайно теория фетишизма у Маркса, у Владимира Соловьева, у Крафта Эйбинга появляется в эпоху фотографии, да. Кино тоже оказывает влияние на философию, достаточно вспомнить Анри Бергсона, который не принимал кино, но, тем не менее, он проводил аналогию между работой рацио и киноизображениями. А затем уже кино оказывает вполне позитивное влияние на философию, допустим, допустим, на философию Юнгера, которую он излагает в своем «Рабочем» или «Работнике», как угодно можно переводить. «Работник», «рабочий» – это не индивидуальность, это тип, и кино тоже нас знакомит с типами в виду того, что это объективное изображение мира. И так далее и тому подобное. Эти примеры можно умножать до бесконечности.

И вот как присутствующий здесь Валерий Савчук писал, значит, многие медиальные изобретения они создаются, ну, как бы без культурной нагрузки, они вначале выполняют какую-то чисто прагматическую функцию, да. Радио изобретается как средство связи между военными судами, а компьютер изобретается как счетное устройство. Только работа медиальных средств с дискурсами окультуривает медиальные средства. Вот ранее кино, да, оно сразу же насыщается разным дискурсивным содержанием. Это может быть исторический дискурс, ну, скажем, исторические киноэпопеи Гриффита «Нетерпимость» и «Рождение нации». Кино работает с научным дискурсом, ну, допустим, какая-нибудь механика головного мозга Пудовкина, кинофильм, посвященный идеям Павлова. Кино работает с нормами судопроизводства «Страсти Жанны Д’Арк» Карла Дрейера, и так далее и тому подобное, да.

Значит, взаимодействие дискурса и медиума – это, собственно говоря, и есть проблема истории культуры, которая не только история культуры, но и еще история технической цивилизации.

 

Вопросы

А.А. Ермичев: Так, ну, Игорь Павлович, если вы считаете, что основное вы сказали, то давайте мы сразу же перейдем к вопросам. Прошу вас задавать вопросы.

Н.В. Кофырин: Скажите, пожалуйста, есть ли принципиальное изменение дискурса в цифровом медиа от других медиа? И второй, с этим связанный вопрос. В чем принципиальное отличие виртуального медиа от всех остальных?

И.П. Смирнов: Значит, на первый вопрос я бы ответил так, что конечно, предпринимались попытки создать новое искусство в виртуальном пространстве, да. Новый Gesamtkunstwerk. Но эти попытки в общем, не получили дальнейшего развития. Мы не знаем какого-то поражающего всех высокого искусства, которое существовало бы только в кибернетическом пространстве, только в cyberspace. Понимаете, ведь очень часто исследователи вот виртуального пространства говорят о том, что создается новый жанр гипертекст, да. Что этот новый жанр гипертекст характеризуется тем, что он не линеен. Но на самом деле, если у нас есть какой-то link, да, то все равно мы будем линейно прослеживать переход от текста, который мы читаем к тексту, к которому отсылает данный link. Эта линейность не преодолевается полностью в кибернетическом пространстве. Cyberspace – это мультимедиальное пространство, да, и в этом нечто новое безусловно. Но новая дискурсивность не возникает в данном случае, и поэтому существуют множество исследований, которые рассматривают гипертекст как существовавший уже в традиционной культуре. Gesamtkunstwerk, собственно говоря – это и есть тот самый гипертекст, который мечтает www, мировая паутина.

А.А. Ермичев: Пожалуйста, Валерий Владимирович.

В.В. Савчук: Уважаемый Игорь Павлович. Ну, во-первых, спасибо большое за доклад. Тут, наверное, не принято аплодировать я это внутренне сделал. У меня есть масса вопросов, но я буквально задам два и очень коротких, чтобы не занимать место у аудитории. Первый он немножко касается, собственно говоря, самой акции. Как часто бывает, саморефлексия она удивительным образом выдает саму по себе тему. Вы говорите о медиа, истории медиа и соответственно о медиа-реальности, и соответственно, соотношении с дискурсом. Однако, в своем докладе вы напрочь отказываетесь от медиальной сопровождающей, как это сейчас это принято делать на многих конференциях. Там название, фамилия, там и так далее. Ну, это просто… наверно вы человек, в общем-то, культуры письма книги и поэтому вы находитесь тем самым некая означающая вот этого отношения. Ну, так я могу прочитать. А вопросы мои фискального или уточняющего такого характера. Первый вопрос. У нас весной прошла конференция «Медиа как предмет философии», на приблизительно такую тему. И одна из очень серьезных дискуссий возникла как раз о предмете медиа. Т.е. что понимать под медиами, грубо горя. И соответственно столкнулись две позиции, предельно-расширительная вот в частотности опирающаяся на Маклюэна и ряда других исследователей, когда и дороги и телефон и одежда – все в итоге оказывается медиа. И картина и всё – медиа. Либо мы все предельно сужаем до уровня просто средств коммуникации там соответственно. Ваши вот в этой позиция в этих двух, собственно говоря, противоположных точках зрения. Ну и соответственно вопрос, который явно у меня напрашивается, он не прозвучал у вас, но, тем не менее, язык в аналитику входит такой термин не только медиа, вы сказали «медии» но чаше «медиа» но и медиафилософия. Вот второй вопрос: как вы относитесь к медиафилософии? Ну, и последний, на десерт, вот. Активно вводится в язык, ну, всевозможные повороты и в частотности говорят о медиальном повороте, или в английском варианте media turn, который, несомненно, вы знаете и слышали. Т.е. опять же, как вы к этому относитесь и что под ним понимаете, если, в общем-то, относитесь к нему позитивно, а не, в общем-то, вот, собственно…

И.П. Смирнов: Я вообще охотно прибегаю к изобразительному сопровождению, но сегодня просто не было возможности, потому что это заняло бы время. Но когда я делаю доклады о кино, то картинки всегда присутствуют, без этого невозможно обойтись. Теперь значит, что касается ваших вопросов, которые конечно, далеко не простые. Я начну со второго и третьего, их можно объединить, мне кажется, потому что вот то, что медиальный поворот, который сейчас происходит, он и вызвал, собственно говоря, медиа-философию, философию Норберта Больса, Гройса и многих других. Я с удовольствием читаю, во-первых, эти работы, да. Но вот что касается того же Норберта Больса, то я могу предъявить следующий упрек. Вот этот медиальный поворот, который сейчас произошел он приводит к тому, что медиальность оказывается абсолютно самодовлеющей. Она единственное, что нас занимает. Больше ничего не существует кроме масс-медиа. Поэтому для Норберта Больса человек не более, чем оператор какого-то технико-коммуникативного устройства. А информация – это не что иное, как бесконечная арс-комбинатория и комбинация каких-то уже известных данных и более ничего. И тогда с этим невозможно работать. Если у нас нет апозитива для понятия медиальности, то мы теряем специфичность данного понятия этой категории, мы не можем ее не определить, и мы становимся сами неопределенными, и наша мысль уплощается. Вот этот упрек по отношению, значит, к Норберту Больсу. Ну, замечательные работы Уильяма Флюсера многих других медиологов, с ними можно спорить. Я думаю, что нельзя просто так сказать, как говорит Флюсер, что линейный шрифт создает историю.

Гораздо сложнее соотношение между историчностью, историей культуры и медиальных средств. Перенос творения из прошлого в настоящее, ну, скажем, обожествление фараона создает предпосылку для того, что прошлое может забываться. Творение происходит сейчас, а не в прошлом и поэтому нужно изобретать средства письма для того, чтобы как об этом говорил Платон в «Федре», чтобы вот овнешнить нашу память. Соотношение между письмом и культурной историей сложнее, чем это представляется. И так далее и тому подобное. Мне это все чрезвычайно интересно, но я не отношусь к апологетам тех или иных авторов, которые работают в этой области. Медиальный перелом, медиальная революция, действительно, произошла, да. Чем активнее медиальные средства, тем подавленнее дискурсивное творчество. Вот в 60-е годы это… Я плохо отношусь к французскому постмодернизму, но нужно признать, что это взрыв творческой активности, это появление работ замечательных радикальных мыслителей, да. При этом, в это время изобретается только одно новое медиальное средство – это ксерокопировальный аппарат, больше ничего. Все остальное было создано ранее. Ну, разумеется, там, происходит одомашнивание телевидения, кинокамеры, но все эти приборы не создаются заново, они были созданы много-много раньше. Значит, только одно новое медиальное средство. Сейчас – взрыв медиального творчества и, как мне кажется, упадок дискурсивного творчества и с этим связывается абсолютизация медиальных средств, которые производит Норберт Больс, например, что во многом предвосхитил Флюсер, да. И самый первый вопрос, Валерий?

В.В. Савчук: Всё ли есть медиа?

И.П. Смирнов: А, вот это. Это очень… Я бы выбрал такую минималистскую позицию – не всё медиальность. Деньги – это медиум, действительно, а вот товары, которые мы покупаем за эти деньги они не обязательно медиальные приборы. Это может быть пища, например, да, и тому подобное. Не всё является медиальностью в этом мире, только технические устройства, передающие информацию. Одежда, конечно, является техническим устройством, передающим информацию.

А.А. Ермичев: Пожалуйста, Андрей Михайлович.

А.М. Столяров: Скажите, пожалуйста, если я правильно понял, в медиальности вы выделяете два компонента – это носитель медиальности и контент, содержание медиальности. Я не услышал такого третьего компонента как коммуникация, которая, по-моему, имеет самостоятельнее значение, поскольку до сих пор все большие исторические трансформации были связны, прежде всего, с коммуникативными прорывами, а не с появлением новых носителей медиальности. Т.е. коммуникат ведет за собой медиальность, а не наоборот. Это первый вопрос, а потом, если можно второй.

 

И.П. Смирнов: Да, медиальность – это техническое устройство. Есть еще дискурсивность, этот другая сторона, но вместе они составляют некую неразрывную пару. О самом акте коммуникации, т.е. о социальном аспекте медиальных изобретений я, действительно, ничего не говорил. И я сознательно от этого отстранился, мне казалось, что об этом много писал Киттлер, я этим сейчас не могу заняться, потому что это гигантская проблема, да, «Общество и масс-медиа, медиальное устройство». Это совершенно особая тема, тема «в себе» и «для себя», которой заниматься необходимо, вы правы.

А.А. Ермичев: Андрей Михайлович, второй вопрос.

А.М. Столяров: Без третьего компонента нет медиальности, так что заниматься им все равно придется. Медиальность существует только тогда, когда есть коммуникат, организованный коммуникат.

И.П. Смирнов: Я об этом и говорю, да. Дискурс – это коммуникат, который передается. Но понимаете в чем дело, коммуникат прежде всего должен быть порожден, он порождается не воспринимающим сознанием, а сознанием, которое отправляет коммуникат. Вот об этом я и говорил. Так что я тоже говорил о коммуникации, только с точки зрения порождения, а не с точки зрения восприятия.

А.М. Столяров: Нет, коммуникат ничего не порождает, он только транслирует, и в это его отличие.

И.П. Смирнов: Нет, он порождает, коммуникат обязательно что-то порождает, это акт творчества.

А.М. Столяров: Ну, хорошо, это долгая дискуссия. А у меня второй вопрос. Суть медиальной революции я все-таки недопонимаю. Может быть, здесь вы имеете в виду то, что происходит – впервые в человеческой истории происходит онтологизация отраженной реальности, она становится новым бытием. Вот этот виртуальный континент, который сейчас понемножку перед нами распахивается – это и есть овеществление медиальности.

И.П. Смирнов: О какой медиальной революции вы говорите?

А.М. Столяров: А о какой вы говорите? – Как раз я и задаю вопрос.

И.П. Смирнов: Я говорю о разных, я их назвал шесть штук.

А.М. Столяров: Нет, вы назвали, да, шесть шагов развития медиальных…

И.П. Смирнов: Каждый из шагов можно рассматривать как медиальную как революцию. Нынешнюю, да?

А.М. Столяров: Я вот имею в виду последнюю, дигитальную, да. Так не является это просто онтологизацией отраженной реальности?

И.П. Смирнов: Что вы имеете в виду под «отраженной реальностью»?

А.А. Ермичев: Андрей Михайлович, тут получается уже дискуссия.

А.М. Столяров: Ну, ладно, тогда я может в выступлении, ладно.

И.П. Смирнов: А что такое «отраженная реальность», скажите мне, пожалуйста? Что такое «отраженная реальность»?

А.М. Столяров: Вообще, все наше представление о мире, если уж говорить совсем просто и коротко – это и есть отраженная реальность. Просто впервые она сейчас получила такой носитель, при которой она может быть отнологизирована, стать вещественной.

И.П. Смирнов: Не обязательно. Вообще, там, в Интернете мы найдем отраженную реальность, а может найти фотографию фактической реальности. И наш живой голос. Хорошо, фотография она передает каким-то образом мир не в его непосредственности, но голос воспроизводится полностью.

А.А. Ермичев: Так, Сергей Алексеевич, пожалуйста, ваш вопрос.

Вопрос: Если честно, я почти ничего не понял, ну, это наверно мои проблемы, в силу своей ограниченности я ничего не понял. Вопрос у меня такой будет. Какова роль медиа-средств в ведущейся информационно-психологической войне в нашей стране? Поподробнее.

И.П. Смирнов: Я этим не занимался никогда и, если Бог даст, и не буду этим никогда заниматься, потому что меня это не очень волнует – использование медиальный средств. Я уже ответил на этот вопрос, на самом деле, когда я сказал, что я не занимаюсь социальным аспектом медиальных изобретений. А это социальный аспект, это приложение медиальных изобретений.

А.А. Ермичев: Это очень страшно.

И.П. Смирнов: Да, они могут использоваться самым разным образом. Они могут использоваться в войне, как считает Киттлер, вообще интенсифицируют войну, как он полагает как ту войну, которую ведут люди друг с другом. Но они могут использоваться и в совершенно мирных целях, в политических и неполитических целях, и тому подобное. Не это была моя проблема. Моя проблема была – сама история этих средств, а не история их использования, понимаете.

А.А. Ермичев: Спасибо. Так, одну секунду. Сергей Алексеевич, вы будете иметь возможность выступить. Ростислав Николаевич, прошу вас.

Р.Н. Дёмин: Еще раз спасибо, Игорь Павлович, за интересный доклад, позволяющий увидеть те вещи, о которых вы говорили с несколько неожиданной стороны. Ну, а теперь вопрос. Скажите, пожалуйста, как относится философия медиальных средств к тем философиям, которые обычно называют «философия родительного падежа»? Философия математики, биологии. Какой статус она занимает среди этих всех философий?

 

 

И.П. Смирнов: Ну, философия науки и философия техники они, конечно, родственные между собой, но они и существенно отличаются друг от друга. Понимаете, никакому Хайдеггеру не придет в голову рассматривать математические построения как опасность, да. Но, скажем, он рассматривает технику как открытие бытия, и, следовательно, опасность для субъекта, который это бытие открывает и который должен пожертвовать себя бытию, да. Значит, существует определенное различие между философией науки и философией техники, я думаю. Но вообще ваш вопрос настолько объемен, что ответить на него одни махом на вскидку просто нельзя. Это родственное, но разное.

А.А. Ермичев: Людмила Викторовна, пожалуйста.

Л.В. Бурлака: Игорь Павлович, я послушала доклад, мне было тоже интересно. Я занимаюсь как бы непосредственно этими медиальными продуктами, произвожу их, и вы знаете, для меня было интересно услышать в вашем докладе о том, что вы сказали, что сама медиальность – это есть замещение тела. Так, с одной стороны. С другой стороны вы называете медиальность как ограничивающую дискурс, да. Но при всем при том вы говорите, что сама медиальность есть некоторое приобщение к Другому всего. Так? Я правильно поняла, да? И у меня возник вопрос, потому что ведь вся медиальность она развивается вроде бы как бы мы все знаем наоборот, наоборот как расширение нашего «я», расширение наших возможностей, телесных возможностей, или по крайней мере, удвоение в виду фотографии, да. И тут мне не понятен… Тем более мы говорим о философии медиальности и вдруг она ограничивает дискурсы. Вот я хотела бы прояснить этот вопрос потому что, мне кажется, вы как-то негативно ее в данном случае оцениваете медиальность как ограничение? Или все-таки вы подчеркиваете ее какое-то особое достоинство? Вот я хотела бы с этим разобраться.

И.П. Смирнов:  Если коротко я сказал бы так. Медиальный инструмент он спасает тело, а дискурс спасает дух и интеллект, если угодно. Наше тело с помощью какого-то прибора медального может быть не только «здесь и сейчас», оно может присутствовать и в другом месте. А вот наш дух может присутствовать в другом месте только если он закреплен в каком-то тексте и выражен в каком-то дискурсе. Поэтому соотношение между медиальностью и дискурсивностью – это примерно то же самое, что соотношение между телом и духом, между явлением и сущностью. Ну, в общем, этот набор известен. А тело ведь всегда оно ведь дух ограничивает.

А.А. Ермичев: Так, пожалуйста, прошу вас.

Н.В. Кофырин: Скажите, пожалуйста, вот на протяжении этих шести этапов медиальной революции произошло ли искажение или изменение первоначальных дискурсов, которые еще в античности возникли?

И.П. Смирнов: Безусловно, особенно в связи с появлением письменной речи. Т.е. дискурсивность она уже возникает как миф, но это устная традиция. Миф абсолютно бытиен потому что он рассказывает о происхождении всего, да, о происхождении этого мира, это ясно. Ничего другого произойти не может. Когда устное слово заменяется письменным знаком, то знак начинает в качестве заместителя отличаться от самого себя, да. Он передает, один знак передает другой знак, он отличается от самого себя и тут начинается дифференциация всех дискурсов. Внутренняя дифференцированность знака, который является субститутом субститута ведет к дифференциации дискурса. Поэтому можно сказать, что если бы не было медиального изобретения под названием «письмо», то вообще не было бы и создания самих дискурсов, они бы продолжали существовать только как миф, да, как некое синтетическое знание обо всем. Разумеется, значит, влияет. И последующее…

Н.В. Кофырин: Искажает или нет?

И.П. Смирнов: Искажает или нет, я не знаю, я боюсь оценок, но влияние, безусловно, есть. И точно также последующие медиальные изобретения, например, кино, ведут к дальнейшей специализации дискурсов. Не только и не просто литература, не просто роман, но и кинороман или фотороман.  

Н.В. Кофырин: А что здесь не искаженного? Искажает… А что не искажает?  

И.П. Смирнов:  Можно и так сказать…

Н.В. Кофырин: Происходит ли еще большее искажение?

И.П. Смирнов: Думаю, что это вообще, диалектический процесс. Т.е. с одной стороны, конечно, любая специализированная вещь отрывает нас от мира, потому что сужает кругозор. А с другой стороны приближает нас к тому, что мы можем более детально рассмотреть тот или иной предмет. И то и другое.

А.А. Ермичев: Пожалуйста, отец Вениамин.

Иг. Вениамин (Новик): Вопрос Николая Кофырина мне представляется очень и очень важным. Американский философ Уайтхед сказал, что вся европейская философия – это не что иное, как комментарий к Платону. Мы любим философию Платона, как некое умозрение Божественных эйдосов, идей. Не случайно Николай употребил хороший термин «искажение». Вот изначально были чистые эйдосы, нам надо их умозреть, созерцать, а потом начинаются всякие искажения (аналог грехопадения). Так вот мне кажется, что наша современность абсолютно ничего нового не породила, несмотря ни на какие собственно медийные выкрутасы и изобретения. Если позволите, я занимаю такую позицию абсолютного скептика. Номинализм или релятивизм были и в древности. Сейчас это называется «постмодернизмом», а тогда это называлось «здоровым номинализмом» или релятивизмом, что, в общем-то, одно и тоже. Ничего тут нового нет. Так что мне кажется, что эта тема несколько искусственно, что ли раздутая что ли. Я как бы не улавливаю онтологии этого предмета.

И.П. Смирнов: Какого?

Иг. Вениамин (Новик): Повышенного внимания к медийным средствам.

И.П. Смирнов: Но они ведь не сейчас возникли. Книгопечатание возникло в XV веке.

Иг. Вениамин (Новик): Но вы сказали, что…

И.П. Смирнов: А кино в конце XIX. Это были очень важные человеческие изобретения!

Иг. Вениамин (Новик): Николай спросил «искажает ли»? Вы сказали «искажает». «Влияет ли»? Вы сказали «влияет». Да конечно, всё на всё влияет и всё всё искажает. А в чем именно вот это искажение проявилось? Чем наше сознание сейчас изменяется от сознания, скажем, человека эпохи Сократа? Как бы всё мы равно вынуждены что-то реконструировать. Хотелось бы уловить тенденцию, вот куда мы вообще движемся? В какую сторону?

И.П. Смирнов: Я не рассматриваю историю как искажение чего-то, что было изначально задано и абсолютно истинно. Я рассматриваю историю как просто историю.

Иг. Вениамин (Новик): Согласен. Вот если бы у нас был технический вуз, у вас был бы чисто технический доклад, всё было бы замечательно. Но этот вуз все-таки гуманитарный и нам хочется уловить тенденции. И гуманитарные тенденции. Это приводит к дегуманизации или к гуманизации? Какова направленность? Тут вообще-то нужно какие-то оценки дать культурологические, а не просто давать чисто техническое сообщение. Вот это хотелось бы от вас услышать.

И.П. Смирнов: Что касается… Я скажу, что я обо всем думаю, что сейчас происходит, но что касается доклада моего, то я принципиально воздерживался от всяких оценок. От всяких ценностных высказываний, это лучше всего здесь прибегнуть к тому, что Гуссерль называл «эпохэ» с тем, чтобы не искажать предмет, да. А что касается моего личного отношения к тому, что сейчас происходит – по-моему, происходит нечто ужасное. Это конец креативности, конец интеллектуальности, интеллект более не ценится. Это не только наша российская действительность, то же самое происходит на Западе. Там, скажем, в Германии позакрывались все малотиражные журналы, которые печатали интеллектуальную литературу, интеллектуальные эссе. Их больше нету. Найти в газете американской рецензию на философскую книжку невозможно. В Европе еще можно, а в Америки или в России тоже этого уже нельзя. Происходит некий упадок интеллектуальности, да.

Иг. Вениамин (Новик): Благодаря медийной революции.

И.П. Смирнов: Нет. Ну, я не знаю почему. Или медийная революция происходит благодаря упадку интеллектуальности, я не знаю ответа на этот вопрос, я могу это констатировать.

А.А. Ермичев: Пожалуйста, еще вопросы. Видите, Игорь Павлович, не хотят задавать вопросы, хотят выступить, видимо. Пожалуйста, кто хотел бы высказаться по докладу?

И.П. Смирнов: Спасибо за внимание.

А.А. Ермичев вручает в подарок И.П. Смирнову книгу издательства РХГА

(Аплодисменты)

 

Выступления

 

А.А. Ермичев: Пожалуйста, кто хотел бы выступить?

Иг. Вениамин (Новик): Можно я?

А.А. Ермичев: Пожалуйста, прошу вас.

Иг. Вениамин (Новик): Поскольку докладчик решил быть сверхкорректным и не давать никаких оценок, а я человек некорректный, я попытаюсь какие-то оценки все-таки дать. Дело в том, что когда-то раньше думали, что техника освобождает человека, раскрепощает, больше появится времени для интеллектуальной деятельности, для творчества. Теперь мы видим, что это не так. Потому что по мере развития технических средств эти средства требуют все больше и больше внимания. Их надо просто элементарно больше изучать. В этих инструкциях всевозможных уже невозможно разобраться. Масса людей вообще панически боится компьютеров, и их не заставишь даже почту электронную проверять. А поскольку в истории действует такой закон, что средства постоянно вытесняют содержание, цель, если эти средства становятся гипертрофировано раздутыми, чрезмерно, как сейчас это происходит в эпоху компьютеризации всей страны, то убедить молодого человека, что есть что-то интересное помимо компьютера с играми, с этими бесконечными кнопками… А люди же как дети надо чтобы что-то яркое перед глазами мелькало – у детей так, и у взрослых так. Все эти яркие обложки, упаковки так далее, это все рассчитано на детскость нашего восприятия. Так что убедить молодого человека, что есть какие-то другие коммуникаты, извиняюсь за выражение, другие какие-то медийные средства, уже очень сложно. Книга – это тоже медийное средство и коммуникация. Но книга как это средство уходит. Вместе с ней уходит духовная культура. Т.е. я хочу перевести разговор из технической плоскости в плоскость культурологическую. Вот здесь-то интересно посмотреть как это последняя «медийная революция», если так ее хлестко и громко называть, мы научились красивые слова произносить, как она повлияла на современное сознание. И вот эти молодые люди, которые сейчас свои юные годы проводят за компьютерами – вот что из них дальше получится сейчас наверно никто даже и в страшном сне не может себе представить. Может, это будут, вырастут мутанты, лишенные вообще основных этических категорий, как в наше время говорят базовых этических категорий, которые лежали в основании всей человеческой культуры. Вот сейчас это мне кажется подвержено большой опасности именно за счет того, что средства коммуникации, медийные устройства из средств постепенно превращаются в цель. Ну, я как человек религиозный начинаю гнуть свою сторону, я считаю, что как раз религия она не позволит или попытается не позволить перепутать средства с целями. Потому что все-таки мы говорили о средствах, почти ничего не говорили о целях. Спасибо.

А.А. Ермичев: Спасибо, отец Вениамин. Прошу вас, Андрей Михайлович.

А.М. Столяров: Ну, мне нечего возразить докладчику, мне доклад чрезвычайно понравился. Я хотел бы возразить предыдущему выступающему, отцу Вениамину последующим тезисом, очень коротко. Во-первых, о том, что техника стала слишком сложна. Да, это действительно, так оно и есть, мы пересекаем предел сложности. Но для кого она сложна? Для крестьянина было сложно и абсолютно непонятно что такое радио и телевидение. Для индустриального человека непонятно, что такое компьютер. Вы посмотрите на детей, они садятся и за три месяца компьютер осваивают, и никаких проблем нет. Это кажущаяся сложность, фантомная, это сложность нашего поколения, а не того, которое идет. Второй тезис, который высказал игумен Вениамин. Это о том, что средства замещают, вытесняют содержание. Да, действительно, это есть. И самым ярким примером, иллюстрирующим этот тезис, мне кажется, является церковь, которая, наращивая бюрократическую мощность, вытесняет, абсолютно вытесняет из себя христианское содержание. Что с этим делать я не знаю, но явление действительно актуальное. И третий тезис, который я хотел бы затронуть – это о медийной революции. А вот здесь как раз сказать, что-либо чрезвычайно трудно, потому что у нас нет того языка, на котором мы могли бы назвать новые явления. Вот они уже существуют в мире, они присутствуют, но мы пока не можем их определить. И сейчас мы, видимо, стоим перед началом той новой языковой и смысловой революции, которая поименует новый мир. Пока мы будем пользоваться старой терминологией, мы будем тонуть, мы будем ходить вокруг да около сути. Но кто совершит этот прорыв из новых философов я, честно говоря, пока не вижу. Хотя любой прорыв является неожиданным. Любая новизна она всегда ортогональна текущей реальности, перпендикулярна. Именно поэтому будущее никогда не является продолжением настоящего, оно всего является опрокидыванием его. Всё, спасибо.

А.А. Ермичев: Спасибо, Андрей Михайлович. Пожалуйста, кто хотел бы поделиться своими соображениями о докладе.

Н.В. Кофырин: Мне тоже очень понравился доклад. Я позволю себе не согласиться с последним тезисом, который сказал докладчик относительно того, что он видит конец креативности, конец интеллектуальности, да. Ну, я достаточно много времени провожу в Интернет-пространстве и могу сказать, что я этого не вижу. Я бы сказал даже наоборот, с одной стороны безусловно… Я, например, отличие Интернет-пространства, вот нового медиа, вижу в том, что оно как бы в отличие от предыдущих медиа существует «здесь и сейчас». И вот этот эффект «здесь и сейчас присутствия», моментального присутствия, общения в данную секунду с любой точкой мира, по-моему, не было ни на каком другом этапе развития медиа. И по поводу первоначальных смыслов. Вот докладчик сказал, что медиа налагают ограничения на дискурсы, а в свою очередь дискурсы хотят поработить медиа. Т.е. происходит такая как бы борьба, да. Ну, борьба противоположностей, естественное диалектическое сочетание целей и средств. С одной стороны я, конечно, соглашусь здесь с отцом Вениамином о том, что, безусловно, как это всегда бывало, как еще Лев Толстой говорил, появляются новые средства фонограф – а что говорить? Появились газеты – а что сказать? Т.е., безусловно, с появлением новых средств всегда возникает вопрос: а чем наполнить их? Конечно, Интернет, на 80 процентов заражен порнографией, я бы сказал так. Но, наряду с это тенденцией существует… Я, например, отчетливо вижу тенденцию прояснения такого ну страстного желания добраться до тех первоначальных дискурсов, которые существовали в неизмененном состоянии. Это страстное желание я отчетливо вижу. И последнее, что я хотел сказать. Мне кажется, что сейчас происходит некая, если можно так сказать, цепная реакция. Т.е. за счет возникновения вот этого Интернет-коммуникации, виртуальной коммуникации происходит некое новое образование, за счет социальных сетей, некое новое такое феноменальное образование. Понимаете, вот, значит, на основе новой коммуникации «здесь и сейчас», когда тебя, например, в лицо никто не знает, но обращаются к сущности того, что ты говоришь. И иногда вот этот самый дискурс, который мы все знаем, например, на видеосервисах, ты общаешься не своим текстом, а своим изображением, своей картинкой, своим видеороликом. Это тоже принципиально новый вид коммуникации. Не общение словом, а общение видео. Спасибо.

А.А. Ермичев: Прошу вас.

Б.В. Иовлев: Мне кажется, что перед нами выступает альтернатива: чем больше мы говорим, чем больше мы думаем о коде, о канале связи, тем меньше с необходимостью мы думаем о содержании и о смысле, о языке. Слово «язык» ни разу не встретилось в докладе. Т.е. одновременно нельзя уделять то внимание, которое уделяется форме через медийность и смыслу и содержанию. И мне кажется, что для нашего традиционного рассмотрения истории культуры это внимание к содержанию, к смыслу динамики культуры и к информации. Информация, конечно, это категория, которая тесно связана и с точными науками. Но все-таки, информация – это очень важная категория, она находиться в ряду – материя, энергия, информация. И мне кажется, что также информация она перебрасывает мостик, и это традиционно было с пониманием связи человека и другого животного мира. Потому что категория информации связана и с генетикой, и она связана также и с функционированием любого организма. Т.е. это более универсальная категория. А вот для меня этот доклад не может быть прочитан с одинаковым вниманием и к коду и к информации.  

Е.Э. Дробышева: Дробышева Елена Эдуардовна, доцент кафедры философии и культурологии СПбГУСЭ, мать студента. Я просто подчеркиваю, да, что у меня ребенок первокурсник, и мне хотелось бы сказать особенно отцу Вениамину, который так печется о потери духовности и в общем ценностей. Я вообще сама занимаюсь философией ценностей и хотела бы сказать, что какие-то оценки выносить, конечно, очень сложно находясь внутри самого процесса. Сейчас сказать чем это кончится очень сложно, потому что есть наверно какие-то и негативные и позитивные вещи. И вот если кто-то из вас работаете со студентами, а я думаю, что большинство из нас работают со студентами, вы наверно знаете, что они днюют и ночуют на сайте «В Контакте», да. Или сайт «Мой круг», «Мой мир», «Одноклассники», там, и так далее. Конечно, происходит некое замещение такого нормального реального общения виртуальным общением. Но с другой стороны, вы понимаете, здесь я употреблю термин, который Валерий Владимирович вводит – «новая искренность». Т.е. возникает, вы знаете, какая-то… Я просто вижу, возникает интерес к другому человеку, через этого другого ищутся какие-то новые контакты новые связи. У них не проблема найти человека, они набирают его просто «В Контакте» и он вылазит через пятые, через седьмые, через девятые контакты. И т.о. если вы зарегистрируетесь на этом сайте, вас немедленно пригласят в группы того, того, того, того. Я понимаю ваш скепсис, очень сложно сказать сейчас к чему это приведет.

Иг. Вениамин (Новик): Понимаете очень легко опровергать меня…

 

 

 

 

 

 

Е.Э. Дробышева: Я не опровергала.

 

Иг. Вениамин (Новик): Я пытался определить, спрогнозировать культурологические последствия именно вот этой самой информационной медийной революции. Вот что я пытался сделать, может быть неуклюже. Но я от вас тоже жду этого, чтобы прогнозировали культурологические последствия.

Е.Э. Дробышева: Я собираюсь это сделать.

 

 

Иг. Вениамин (Новик): Тут не надо быть не пессимистом, не оптимистом. Вот прогноз, пожалуйста.

 

 

 

Е.Э. Дробышева: Я как раз и хотела сказать. Я сама преподаю культурологию, и хотела сказать, что культурологический аспект этого именно в ценностях, в ценностях коммуникации, общения. Формирования каких-то определенных межличностных установок, которые… Двадцать лед назад мы знали кого? Соседей, одноклассников, а сейчас…

Иг. Вениамин (Новик): Это личные ценности. Но есть и другие ценности, более высокие ценности...

Е.Э. Дробышева: Нет...

Иг. Вениамин (Новик): ...а не только ценности коммуникации ради коммуникации.

 

 

Е.Э. Дробышева: Нет, не ради коммуникации! Через нее мы входим на какие-то иные ценности. Вот я уже упомянула «новую искренность». Потому что по сравнению с тем поколением, которое, там, допустим, поколение 90-х, когда сплошные нигилисты, сплошная депрессия тотальная, вот у современных нынешних детей все-таки есть некий просвет. Хотя, безусловно, трэша, мусора, порнографии, как вы сказали вообще «отстоя» как они говорят на «подонковском» слэнге вот который там есть, очень много. Но тем не мене есть некие позитивные моменты в этой возможности. Спасибо.

 

А.А. Ермичев: Спасибо большое. Пожалуйста, кто хотел бы поделиться своими соображениями? Илья Ильин, пожалуйста.  

И. Ильин: Ну, в первую очередь, конечно, нужно поблагодарить нашего докладчика сегодняшнего за выступление. Вышел для того лишь, чтобы сделать одну маленькую ремарку. Доклад с точки зрения технической, разумеется, был весьма интересен, конечно. Но необходимо прислушаться к отцу Вениамину. Почему до сих пор мы не можем ответить на вопросы, связанные с последствиями нынешней культурной революцией технической? Прозвучало во время доклада, точнее после уже, во время ответ на вопрос фраза, что Хайдеггер он никогда бы не стал поднимать социальный аспект. Да поднимал! В сборнике статей Мартина Хайдеггера «Время и бытие» поднимается в первую очередь социальный аспект «технического человека». И уже после этого рассматривается сама по себе техника и медийное развитие цивилизации. И сейчас необходима гармония и исследование медийности на протяжении всего исторического процесса, и вместе с тем осмысление, попытка осмысление, глубинное осмысление возможных социальных последствий, культурного взлета, культурных падений. Не должно быть отдельного исторического исследования, а с другой стороны безосновательных на основании исторического процесса каких-то негативных оценок или положительных медийных процессов только и всего Т.е. должна быть гармония. Гармония техники исследования и глубокого культурологического смысла. Другого пути я не вижу. Спасибо.

А.А. Ермичев: Спасибо! Прошу вас, Валерий Владимирович.

В.В. Савчук: Уважаемые коллеги я, естественно, не хотел выступать но сложившаяся ситуация меня сподвигнула на все-таки некую речевую активность. Ну, начнем с того, что по поводу осуждения и оценки. Вспомним школу, университет, вспомним Спинозу: «Не плакать, не смеяться, не осуждать, а размышлять».

Иг. Вениамин (Новик): «Понимать».

В.В. Савчук: Есть разные переводы, вы говорите по-русски, а он говорил по латыни. Кстати, не перебивайте, есть такой академический дискурс. Второе…

А.А. Ермичев: Вас не перебивали, продолжайте, пожалуйста.

В.В. Савчук: Да нет, я совершено спокоен. Второй вопрос, связанный с теми инвективами по поводу того, что эти новые медиа несут негативную печать или негативные последствия эсхатологические и прочие настроения. Они, конечно же, присутствуют, но требуют от аналитика того, чтобы он дал четкий прогноз и более того, долгосрочный прогноз, по-моему, это не корректно в силу того, что нельзя в период, предположим, «Осени средневековья» говорить о развитом капитализме или об эпохе консюмеризма. Т.е. нужно говорить в горизонте своих возможностей. Третье. Это касается, собственно говоря, ситуации, в которой мы оказались. Дело в том, что язык благожелательный, язык классики, язык эпохи Просвещения и так далее, во многом оказывается ин-валидным по отношению к той ситуации, в которой мы оказались. И, в общем-то, это не уникальная ситуация. Некоторое проблемное поле берется изнутри. Это мысль не моя, в общем-то, она принадлежит Роману Якобсону применительно к авангарду, к искусству, который сказал простую и мне кажется имеющую прямые следствия или прямые аллюзии с ситуацией, которую мы разбираем с вами сейчас. Он сказал следующее, о том, что новое авангардное искусство требует и нового же критика. И история искусства показывает, что ведущие выдающиеся искусствоведы, критики того периода прозевали, проморгали, не увидели вот всего того, чем мы сейчас гордимся с полным на том основанием, и то, что вошло сегодня в историю искусство. Соответственно и сегодня мы можем поставить тот же вопрос, говоря о медиа-ситуации, о медиа-реальности. И, кстати, в дополнение к докладчику можно добавить, что ощущение интуиции такова, что уже почти всё в нашей реальности в нашей культуре удваивается, почти ко всему можно добавить «медиа»: медиа-субъект, медиа-сфера, медиа-искусство, медиа-архив, медиа-картина. Я думаю, что здесь будем достаточно долго продолжать, чтобы завершить вот этот ряд, а он, по-моему, достаточно бесконечен. Оказавшись в ситуации тотальной вот этой медийной удвоенности, мы вынуждены рефлектировать те следы, которые оставляют на нас новые медиа. И продумывать эту ситуацию, с одной стороны человека-носителя этих средств, и с другой стороны те следы, которые эти медиа оставляют на нас и формируют нашу субъективность, собирают нас. И мы выступаем уже телом как некий знак, на котором находится или который является конверсивом всех тех воздействий и в первую очередь медиальных воздействий. Поэтому выработка нового языка, выработка новых аналитических средств и процедур тоже является одной из очень серьезных и, на мой взгляд, актуальных позиций. Заниматься же осуждением и всевозможных инвектив в отношении негативных последствий – ну, это достаточно такая пафосная и популистская позиция, которая весьма и весьма легкая и она вызывает, конечно же, одобрение. Но посмотрим, что не захвачено медиами, по крайней мере, стараются одни, в силу своего положения, другие в силу отрефлексированности этой ситуации. Я думаю для вас не секрет, многие знают, что хорошей интеллектуальной миной является сегодня отказ от телевизора. «Я не имею телевизора», или, как там, сюжет брали, интервью: «Ваш сюжет пойдет по такому-то…» и лицо редакторши когда «Я не смотрю телевизор», т.е. мне ваша информация… И ощущение того, что телевизор тотален вызывает и отказ, ускользание от этих стратегий захваченности и вовлеченности, конечно, вызывает, ну, в общем-то недоумение, переходящее в очевидное раздражение. Но ведь не только интеллектуалы, но и бомжи не смотрят телевизор. В этом смысле настоящие аналитики они, конечно, сегодня попадают в режим такого радикального отрицания. Но не для того, чтобы осуждать, а с тем, чтобы действительно найти ту точку и выработать соответствующий язык или дИскурс или дискУрс, разные версии произношения этого, с тем, чтобы, действительно, дать, на мой взгляд,достаточно адекватную картину настоящего. Тех новых средств, цифровой фотографии, дигитальной, дигитального образа, и конического поворота, и всего того, что сегодня, ну, по крайней мере, является наиболее, на мой взгляд, одной из актуальнейших тем. Вот еще раз поблагодарю докладчика, который спровоцировал нас на такую рефлексивную позицию.

А.А. Ермичев: (В.В. Сачвуку) Спасибо. (Следующему докладчику) Пожалуйста.

Е.К. Краснухина: Наш уважаемый докладчик рассмотрел тему «Философия и медиа» в таком ключе – медийная философия, философия о медиа. А мне хочется обратить внимание присутствующих на возможность другого ракурса - «Философия в век масс-медия». И для меня важно понять, каким образом позиционирует себя философия в обществе. Варианты существовали различные. То она утверждала себя как образовательное учреждение, то, как науку, сферу, где происходит поиск истины, то как квинтэссенцию духовной культуры своего времени, то как служанку политики или богословия. Но вот что такое философ в наше время? Я думаю, что принятое ранее деление философии на академический апофеоз и критический андеграунд уже не актуально, и что все фигуры интеллектуалов и философов в наше время можно разделить на два вида – это «раскрученные» фигуры и «пропавшие без вести». Современное социальное пространство есть пространство оптическое, пространство видимого, пространство визуальное. И важно не стать в нем «человеком-невидимкой». Моя основная мысль, которой я сегодня хочу поделиться заключается в том, что влиятельность философа или интеллектуала в современном обществе зависит не только и может быть уже даже не столько от глубины его мысли, сколько от степени его известности и популярности. Т.е. от его присутствия вот в этих самых масс-медиа, которые многие здесь ругали и ни одного дурного слова в сторону которых я не хочу сказать. Да, когда-то Платон мечтал, что философы будут управлять государством. Этого, конечно, никогда не было и никогда не будет, но, тем не менее, можно говорить об их власти, в смысле их влиятельности на умы людей. Для того чтобы эта власть и эта влиятельность могла осуществляться, необходима масс-медийная ангажированность современных философов. Я вспомню здесь французского драматурга Жана Жироду, который сказал: «Чем отличается английский роман от французского?». И ответил на этот вопрос так: «Английский роман пишется для того, чтобы быть прочитанным, а французский роман пишется для того, чтобы быть написанным». И перефразировав это высказывание, я провожу различие между книгой и монографией. Чем отличается книга от философской монографии? Тем, что книга пишется для того, чтобы быть прочитанной, причем достаточно широкими слоями аудитории. А монография – это то, что пишет автор, философ, для своей карьеры, для защиты очередной диссертации, для таких же, как он коллег, составляющих очень узкий круг. И вот в борьбе за сегменты современного рынка  я понимаю, что, скажем, я полностью проигрываю какой-нибудь Ксении Собчак, потому что у нее есть медийное лицо, а у меня, в общем-то, нет, поскольку она известна и популярна, а я нет. И это при том, что мне, может быть есть что сказать, а ей может быть и нет. Вспомню в этой связи Жана Бодрийара, который задавался таким вопросом: чем отличаются герои прошлого от современных знаменитостей? Ответ его таков: единственным признаком славы современных знаменитостей является сама их знаменитость, известность. Это чистая тавтология. Если такие герои прошлого, как Шаляпин, Эйнштейн, Александр Македонский, конечно, были людьми прославленными, знаменитыми, известными, но они были известны ЧЕМ-ТО, какими-то своим талантами, деяниями, мыслями, то теперь парадокс общества, в котором мы живем, заключается в том, что не человек, который чем-то интересен становится известен, а наоборот, человек, который чем-то известен, все равно чем, становится всем интересен. Никаких претензий ни к какой Ксении Собчак у меня нет, а есть только претензия к самой себе и философии. Философия должна, на мой взгляд, бороться за публичное медийное пространство и за свое присутствие в нем, и должна писать в лице своих представителей не просто монографии, но книги и даже бестселлеры. И тут последнее, что я вспоминаю, это книгу моей коллеги Савченковой, которая, написав краткую аннотацию, которая всегда предшествует книге, в последней строке, где говорится «книга предназначена для специалистов, для широко интересующихся кругов студентов и аспирантов», закончила ее так: «и для милиционеров». И когда я с кругом коллег, достаточно тесно общающихся между собой, затевала разговор о том, как здорово прикололась Нина Михайловна, мне все отвечали: «А там так написано? А мы не заметили». И я вдруг с ужасом обнаружила, что я, пожалуй, была единственным человеком, который прочитал эту фразу в этой самой аннотации на обложке. И это весьма характерно, что люди не интересуются этим анонсом, проясняющим, для кого пишут философы. Тема сегодняшнего нашего собрания «Философия и медиа» для меня стоит еще и так. Философ должен задавать себе вопрос: а кому я все это говорю, адресую, пишу? Т.е. это вопрос аудитории, адресата, вопрос реципиента. И, конечно, о милиционерах много написано книг и снято фильмов, но кто-то должен писать и для милиционеров. Это конечно шутка, но в каждой шутке есть какая-то доля истины. Я убеждена в том, что философ должен работать с гораздо более широким кругом аудитории, чем аудитория учебная и узкопрофессиональная. И тогда он будет влиятелен и значим и медиа ему покорятся.

А.А. Ермичев: Спасибо большое, Елена Константиновна. Так, пожалуйста.

Г.П. Медведев: Я тоже как предыдущий оратор, Валерий Савчук, не хотел выступать, но меня именно ваше выступление в большей степени спровоцировало. И я не имею, наверно права, потому что я опоздал на, как я понял, замечательный доклад Игоря Павловича. Надеюсь, я потом прочту его. Но мне кажется, что предыдущая вступающая сказала: «К кому мы обращаемся?» Я думаю, что философы обращаются в основном к узкому кругу ограниченных лиц очень (смех). Да, во всех смыслах (смеется).

А.А. Ермичев: Что живут на Менделеевской, 5.

Г.П. Медведев: Да, ну, может быть. Но что еще хотелось сказать, почему по поводу того, что сказал предыдущий оратор, Валерий Савчук. Мне кажется, что все-таки дискуссия наша сводится к «оптимистам» и «пессимистам», грубо говоря. Т.е. кто смотрит в будущее так вот, что всё, что появляется это хорошо, и кто, наоборот, с опасением. Я решительно себя ставлю на позицию пессимистов, ретроградов, консерваторов и так далее, в общем, чем дальше, тем лучше. Дело в том, что ведь, конечно, с одной стороны, философ и ученый вообще, философ как высшее его проявление. Конечно, дело философа анализировать жизнь, а анализировать можно только то, что уже проистекло. И мы ничего не можем другого – есть будущее, но его пока нет. Но с другой стороны мир состоит не из одних философов, а он состоит еще из людей, и каждый из философов еще и человек состоит из живой плоти и крови. И вот, честно говоря, вот когда я вижу, смотрю вокруг… Я не знаю, можно конечно, с оптимизмом говорить о «новой искренности», но лично я ощущаю ужас. И я процитирую, я не знаю, это, по-моему, у Радищева: «И оглянулся вокруг, и душа моя застыла», вот может Игорь Павлович, может, помнит наизусть.

А.А. Ермичев: «Я взглянул окрест себя – и душа моя страданиями человеческими уязвлена стала».

Г.П. Медведев: Да и еще из Тредиаковского, что Интернет – это «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Вот понимаете, я к тому, что все мы люди, есть в нас эмоциональное. И то, что будущие поколения вот как говорил Андрей Михайлович, что «они переназовут мир». Ну, во-первых, тоже такое «переназвать»… Адам уже однажды называл, «переназвать» это значит что? Новый акт творения происходит. А что вот нам-то делать, которые не вливаемся уже по многим параметрам в эту ситуацию? В общем, на самом деле у меня больше именно таких ощущений страха. Я не знаю, насколько это позиция философская, наверное, нет, она эмоциональная, но думаю, что имеет право на существование.

А.А. Ермичев: Безусловно. Пожалуйста. Нет желающих? Тогда, как и приято у нас кто-то подводит не итоги, а завершает заседание. На этот раз я возьму на себя эту смелость. Но, Игорь Павлович, вам будет дано время ответить на те вопрошания, которые были в выступлениях, если вы сочтете нужным отвечать. Ну, мне-то лично тоже по началу доклад показался отвлеченным. Он в традициях европейской философии, он отвлечен от целостного человека, он отвлечен от его жизни. Он только о технической стороне вот того ужасающего глобального… Ужасающего я имею в виду только по размерам того глобального процесса, который сейчас происходит на наших глазах. Ну, а посмотрите, как пошло наше обсуждение. Мы вывернулись на гуманитарную проблематику, и невозможно было не выйти на нее. А быть может, Игорь Павлович специально ограничил себя сугубо технической стороной дела, чтобы послушать, как мы будем на это реагировать, и вот оказалось, что мы реагируем вот так. И заметьте, какая основная линия, какой основной тезис звучал во всех выступлениях. Мы переживаем какое-то пограничное время, мы переживаем какое-то кризисное время, мы чувствуем над собой какие-то эсхатологические воздыхания и причитания – так. И хотим узнать, что же происходит, кто мы откуда мы и куда мы идем. Но заметьте, что эти вопросы задавались в самом начале осмысленной человеческой истории и никогда никто не находил ответов на эти вопросы. Точно так же как и сейчас мы, стоя перед концом, не может ответить на эти вопросы, но знаем, что будущая революция, которая пойдет после той что сейчас происходит, люди тоже будут задавать эти вопросы и тоже будут не находить ответа на них. Поэтому мне кажется, что сейчас для всех тех, кто не смог вскочить на подножку этого поезда остается только одна задача – как с достоинством остаться на перроне и придать своему лицу выражение некой благородной скорби. По-моему, другого просто ничего не получится. Как достойно остаться на перроне перед уходящем поездом? А будет ли там «новая искренность» – наверное, а потому что средневековый человек при наступлении зари Возрождения тоже вздыхал, как мы сейчас вздыхаем. И кто-то из этих людей, да, был достоин, а кто-то, кто-то нет, и кто-то погиб в схватке с новым.

Спасибо всем за участие в нашем вечере. Большое спасибо Игорю Павловичу. Работа семинара сегодня закончена.                          

 

(Аплодисменты)

 

СЛУШАТЕЛИ

     

   

     

   

  

 

Фотографии Олега Хмельницкого

Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой