|
«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА
Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв.
22 октября 2009 г. Заседание семинара, посвященное 125-летию рождения Федора Августовича Степуна и Бориса Валентиновича Яковенко. Докладчики: Ростислав Евгеньевич Гергилов, кандидат философских наук, доцент: «Федор Августович Степун и культура русского зарубежья» Александр Александрович Ермичёв: «Русская философия Бориса Валентиновича Яковенко». А.А. Ермичёв: Добрый вечер, друзья, добрый вечер, товарищи! Начинаем пятый сезон работы нашего семинара. Каждый год – по десять-двенадцать раз, а иногда и больше, к нам приходит петербургская публика и нам это приятно. Сегодня мы начинаем сезон с опозданием на месяц. Дело в следующем, мы были уверены, что в сентябре месяце у нас будет Юрий Никифорович Солонин, как он и обещал. Но вот раздался какой-то очень важный московский звонок, который затребовал его вершить государственные дела в Совете Федерации. Однако, мы были настолько уверены в том, что Солонин выступит у нас, что не продублировали сентябрь никак. Поэтому заседание нашего пятого сезона начинается в октябре месяце.
Сегодня мы решаемся отметить 125-летие двух совершенно разных русских мыслителей, хотя и объединенных общей судьбой. Речь идет об инициаторах западнического философского журнала «Логос». В России он выходил в 1910-1914 годах и возбудил сильные толки в русской философской среде – это один из сюжетов сегодняшнего вечера. Затем Степун и Яковенко вместе приступили к возобновлению этого издания в 1925 году в Праге. Были подготовлены материалы на два номера, но вышел только один номер этого журнала. Кроме этого они поддерживали дружеские отношения между собой до того времени, пока кончина Бориса Валентиновича не прекратила это знакомство. В Москве весной в Доме русского зарубежья прошла небольшая конференция, на которой обсуждалось творчество этих двух замечательных представителей русского неозападничества. Мы решили, что нам тоже не следует игнорировать эту дату, тем более, что на наших заседаниях время от времени всплывают вопросы о специфике отечественной философии, всплывают утверждения о какой-то особости отечественной философии, отличии ее от европейской, что, как я понимаю, вызывает интерес у слушателей. Сегодня программа нашей работы заключается в следующих пунктах. Во-первых, я хочу обратить ваше внимание на ту небольшую выставку, которую мы срочно соорудили к сегодняшнему заседанию; она находится слева от выхода из нашего зала. Там представлено несколько фотографий, несколько книжек, и одна даже мемориальная вещь – личный конверт Бориса Валентиновича Яковенко. Что касается работы непосредственно здесь за трибуной, то мы проведем её в следующем порядке. Сначала выступит Ростислав Евгеньевич Гергилов, доцент Химико-фармацевтической академии, известный специалист по биографии и творчеству Федора Августовича Степуна. Тема его доклада – «Степун и культура русского зарубежья». А затем буду выступать я с сообщением «Русская философия и Борис Валентинович Яковенко». Задавать вопросы мы будем после зачтения двух докладов. Может быть, за то время, пока будет говорить Ростислав Евгеньевич, пока буду говорить я, какие-то вопросы снимутся. Ростислав Евгеньевич, прошу Вас! У Вас самое большое – полчаса.
Ну, начну я коротко, вы знаете, родился он в 1884 году в Калужской губернии, о чем он не переставал повторять в своих мемуарах. А немецко-русская культура, как он говорил, проходила в его душе по линии забора их имения. Что в имении – то немецкое, как за забор, русская деревня – это русское. Вот он и воспитывался, что называется в этих двух мирах. Ну, как мы знаем в 1920-е годы, в начале 1920-х годов представителям русской интеллигенции пришлось покинуть нашу страну, среди них был и он, Степун. Уехал он не на пароходе, уехал он из Москвы, поездом, и, оказавшись в Германии, на родине предков, он обратил внимание в первую очередь на нашу эмиграцию, на наших соотечественников. Интересно, в его «Россике» интересные есть такие замечания. Попав в Берлин, он пошел на блошиный рынок, чтобы каким-то образом купить необходимое для жизни, и он увидел каким образом функционирует русская община, та русская община в Берлине. Это были не те русские, которых он видел после революции, это уже было нечто другое. Но не об этом я хотел сказать. Я хотел говорить о том, что происходило с нами дальше, что ждало его на его новой родине. Остановился он в Берлине, работать стал вместе с Бердяевым, с Ильиным в организованном для них немецким правительством русском институте. Планы у этого человека были большие он привез «Переслегина» с собой почти готового, он пытался публиковать на немецком и другие произведения, но, тем не менее, он оставался философом. И что мне хотелось бы в этой связи сказать, это то, что задачу он видел в том, чтобы показать немцам, что такое русская культура. И это ему с большим-меньшим успехом удавалось. И планы его научные – вернуться в Гейдельберг, посетить Фрейбург. В письме своему куратору бывшему Риккерту он пишет, что хотелось бы посетить и работать в Гейдельберге, но мы обязаны остаться в Берлине, так как возможности заработка для русской интеллигенции в Германии были только в таких центрах как Берлин или затем Париж. Проходит время, он вступает в контакт с журналом «Современные записки» в Париже. Журналом заведует известная личность в эмигрантских кругах Вишняк, и становится заведующим литературным отделом этого журнала со всеми задачами, заданиями, связанными с этими поездками. В 1926 году его приглашает его коллега по журналу «Логос» Рихард Кронер в Высшую техническую школу в Дрезден. И Степун становится, кроме всего прочего, настоящим немецким профессором. Он читаете курс социологии русской революции, ну, и вообще, ведет лекции, отрытые по истории русской культуры. В Берлине, когда проходят мероприятия Вольной духовной академии, возглавляемой Бердяевым, он встречается с такими людьми как Тиллих, вот знаменитый немецкий теолог и философ, с которым потом они в Дрездене будут сотрудничать и вести диспуты. В Дрездене так же он знакомится с графом Оболенским, представителем, руководителем русской общины в этом городе. Трудно как-то мне в такой форме небольшого доклада выложить целую жизнь этого человека. Ну, тем не менее, я хотел бы сказать, что, будучи немецким профессором, он оставался русским. Мне же хотелось немножко коснуться интересной детали что ли, или интересного эпизода жизни – это отношение Федора Степуна и Ивана Алексеевича Бунина. Есть переписка, опубликована их переписка очень любопытная, очень интересная. Воспоминания, допустим, Кузнецовой, друга семьи Буниных, воспоминания о поездках, о приездах Степуна к ним. Диалоги этих двух замечательных людей она называла не иначе как «словесный балет», Бунин блистал своей эрудицией, не отставал от него, более даже можно сказать превосходил его Федор Степун. Он набрасывал, что называется, картиной… Я, когда познакомился с одной из слушательниц Степуна, ныне покойной, Жиглевич, она рассказывала очень интересные вещи. Степун лекции в классическом смысле не читал, как она говорила «Степун навевал атмосферу того, о чем он говорил». Ну, это настолько интересная фигура, что я даже как-то не могу себе представить каким же мне образом его показать как замечательного человека. Ведь казалось бы, так просто Степун – это… Тем не менее, я должен каким-то образом собраться с мыслями и изложить это в более такой удобоваримой форме. Первое и самое основное, мне хотелось бы сказать – это неприятие, с начала было полное неприятие Степуна русской эмиграции, особенно когда он стал профессором немецким. «Вы забыли русское дело», «вы публикуетесь на немецком», «вы выступаете на немецком», «вы работаете на немцев и для немцев». Это конечно было очень обидно слушать. Затем, отношение его к сменовеховцам к Алексею Толстому, к которому он лично превосходно относился, очень уважал и на бытовом уровне, скажем так, семейно-бытовом уровне его поддерживал, но сам он этого принять на уровне идеологии не мог. Более того, когда мы говорим о наших соотечественниках за рубежом, мы горим о цельности личности и так далее. Я хотел вот тут сказать, что личность цельная, что касается Степуна, я не вижу этой цельности в личности Степуна, потому что вот даже на примере сменовеховства, ну, ничто не мешало ему поддерживать дальше Алексея Толстого, хотя на самом деле он выступал против… И потом, те настроения, которые были в эмиграции тех лет они были сменовеховскими. И трудно, конечно, говорить и ссылаться на какие-то высшие ценности, когда сменовеховство касалось каждой семьи и в этом отношении, конечно, очень многие наши знаменитые люди зарубежья не выдерживали проверки. Хотелось бы мне еще сказать… Видите, все фрагментарно, все обрывочно но хотелось бы мне еще сказать вот что. Дело в том, что Степун, как я говорил, немец по происхождению, предлагали ему стать и гражданином страны Германии, он отказался. И вот я как-то Александру Александровичу сказал, что у Степуна в кармане паспорт-то был советский, и вот он этот паспорт советский не выбросил, хотя ему предлагали гражданство немецкое. И мне б хотелось в этой связи сказать, что вот этот русский немец, может быть, оказался более русским, еще раз повторюсь, чем многие другие русские. (Смущенно) Доклад, оказался неудачным, ну, просто я настолько переполнен этой фигурой, Степуном, что вам изложить я просто не в состоянии. Все мои занятие 15-летние этой фигурой просто, я не знаю… Писать о нем я ничего не буду, а рассказать, как вы видите, я не смог. Если у вас будут вопросы, задавайте, я тогда буду в состоянии вам ответить. Спасибо! (Аплодисменты) А.А. Ермичёв: Значит, давайте все-таки не будем ломать установленный порядок работы. Сейчас я выступлю перед вами со своим сообщением по обозначенной теме: «Русская философия Яковенко». Сам по себе подобный заголовок для тех, кто мало-мальски обращался к историографии русской философии, звучит, если не кощунственно, то непонятно. Как раз в общем мнении, которое сохранилось до сегодняшнего дня сопрягать положительно эти два явления не нужно. Борис Валентинович Яковенко – это Зоил* русской философии, это самоед в русской философии – вот общее мнение. Это общее мнение было выражено Михаилом Александровичем Маслиным. И вот такое мнение о Яковенко как о Зоиле русской философии сохраняется до сегодняшнего дня. Я же нахожу, что это не так. Я нахожу, что Яковенко неозападник, неокантианец, двигавшийся через феноменологию к онтологизму, является вполне русским философом. Все-таки для начала – немного о 2009-м годе. Дело в том, что на этот год выпадает несколько юбилеев Бориса Валентиновича Яковенко. В первую очередь, 125 лет со дня рождения философа. Второй юбилей – 100 лет его первой публикации, которую он сделал на, так сказать, международном уровне – «Что такое трансцендентальный метод» – это публикация его доклада на Третьем философском конгрессе. Пойдем далее. Третья юбилейная дата, выпадающая на 2009 год – это 80 лет начала издания им журнала «Der Russische Gedanke» (показывает ксерокопию обложку журнала) – «Русская мысль», журнал русской философии и литературы для европейцев на наиболее философичном европейском языке – на немецком языке. И 70 лет тому назад в 1939 году вышла «История русской философии». И именно его «История русской философии», по моему глубокому убеждению, проложила дорогу «Истории русской философии» Зеньковского и затем Николая Онуфриевича Лосского. Ну, и, наконец, последняя дата 1949 год; в 1949 году Борис Валентинович скончался. В 2009 году исполнилось 60 лет кончины Бориса Валентиновича Яковенко. Все как-то сошлось на этот год. Е.Р. Гергилов: Еще одна дата. А.А. Ермичёв: Да? Е.Р. Гергилов: Связана с журналом «Der Russische Gedanke». В этом году исполняется 15 лет со дня выхода статьи на немецком языке Александра Александровича Ермичёва в этом журнале, 1994 год. А.А. Ермичёв: Да? Все так – о Борисе Валентиновиче Яковенко. Если я буду затрагивать какие-то биографические моменты, то только в связи с темой доклада. Но эпиграфом бы я поставил такие слова, которыми Бориса Валентиновича удостоил его добрый и давний знакомый Федор Августович Степун: «Когда я о Вас думаю, мне все время представляется кровная лошадь, которую запрягли в молотилку, над которой все время свистит кнут, и смотрящий из круга глаз которой прикрыт наглазником». Степун говорит об очень стесненных, об очень тяжелых материальных условиях жизни философа. Яковенко был вынужден покинуть Россию в 1913 году за то, что в свое время, в юности, «баловался» эсеровскими настроениями и акциями. И в 1913 году во время зачистки перед празднованием 300-летия дома Романовых ему предложили подобру-поздорову унести ноги. И вот такие вот слова Степуна. Правда, я должен сказать, что Борис Валентинович Яковенко в своей жизни ни одного дня нигде не работал официально и все время жил за счет своего творческого труда. Но речь идет не только о сочинениях умных и часто с трудом читаемых статей, но и об иссушающей душу и тело работе переводчика, которой он собственно и зарабатывал на жизнь. Он переводил и большая часть его переводов – с русского на итальянский и с итальянского на русский. С итальянского, например, он переводил «Эстетику» Бенедетто Кроче. Теперь перехожу непосредственно к теме. Эта тема имеет два содержания. Во-первых, место Яковенко в русской философии и масштабы его присутствия, вот первая сторона. Место Яковенко и масштабы его присутствия в русской философии. Во-вторых, – то, как он понимает русскую философию, как интерпретирует русскость русской философии и как понимает механизм ее существования. Разумеется, эти две стороны тесно связаны, потому что то, как он понимает философию непосредственно уже определяет интерпретацию прошлого русской философии, это совершенно понятно. Здесь присутствующие прекрасно знают смутное время философского развития в Европе и в России в те годы, когда Яковенко вступал на дорогу научных исследований, т.е. начало XX века. Кстати, у Яковенко нет документа о завершения высшего образования. Хотя он учился в Московском университете, учился в Высшей школе социологии в Париже, посещал занятия во Фрейбурге, Гейдельберге и в Марбурге, поскольку он своим учителем считал Германа Когена, но документа о высшем образовании у него нет. Мужайтесь, студенты! Все впереди! И вот об этом смутном времени в 1908 году Борис Валентинович Яковенко писал: «Мы живем в период теоретико-познавательной горячки. Мы больны пока еще не разрешенным, не вполне ясно осознанном в совеем разрешении вопросом о том, что такое наше познание, каковы условия и возможности его и где лежат его границы. Именно эта сосредоточенность на теории познания и делает из нас эпигонов в самом прямом и непосредственном смысле этого слова. Мы гораздо более эпигоны, чем великие послекантианцы, ибо именно по отношению к нам был прав Виндельбанд, когда говорил, что после Канта не было ничего создано принципиально нового. Характернее всего, однако, что это эпигонство обнаруживается на самом Виндльбенде». И заключает свою тираду: «В разрешении исходного пункта и границы гносеологии мы должны выйти из пределов кантовской философии и таким образом перестать быть эпигонами». А что это значит «выйти из пределов кантовской философии»? – войти в онтологию. Это 1908 год. Он считает, что свои понятия, в том числе, и в первую голову, понятие сознания вообще гносеология должна не вывести и не получить, а найти как своеобразную данность, как совершенно особый объект рассмотрения, не поддающийся никаким дальнейшим разложениям и сведениям. Для этого необходимо поступить так, как это делает Гуссерль, который называет свой метод феноменологическим. Значит, речь идет о том, что нужно выйти на бытие и содержание нашего сознания очистить от различных форм субъективизма, и четко отграничить область философии от области религии, науки, искусства и права с тем, чтобы философ мог выйти на само сущее во всей своей непосредственности и властной конкретности. Вот такова была поставлена им задача. Т.е. задача, которая определенно говорит о гносеологическом периоде развитии европейской философии как о минувшем периоде. И в качестве союзника Бориса Валентиновича Яковенко рассчитывает на Гуссерля. Вот такова его теоретическая позиция, сложившаяся к 1908, 1909 и 1910 годам. Однако, в 1909 году во Фрейбурге, на Торнзеештрассе, 66 состоялось совещание по выпуску международного журнала по философии культуры. В этом совещании принимали участие наши русские: Дмитрий Сергеевич, Дмитрий Владимирович, Зинаида Николаевна, Лев Исаакович, ну, и со стороны молодых – Степун, Гессен, возможно, Яковенко, Бубнов. И вот тогда было решено издавать журнал «Логос» и «Логос» у нас появляется, и он, очевидно, носит гносеологическую окраску. И вот появляется мощный залп Владимира Францевича Эрна, который буквально изничтожает журнал «Логос» и его программу, изничтожает его авторов и утверждает на месте европейского меонизма, гносеологизма и имперсонализма сугубо русские принципы логизма, персонализма и онтологизма. И этот вот биографический сюжет должен быть повнимательнее, как мне представляется, рассмотрен. В самом деле, когда этот журнал стал выходить, и публика, взяв его в руки, вдруг обнаруживает в нем учебные лекции, которыми пропитались редакторы журнала, то она возмущается. Нужно дать по рукам вот этим новоявленным пропагандистам европейской философии, которые к тому же в своей вступительной статье, вообще заявили о том, что русской философии собственно еще не существует. Я прошу быть повнимательнее к этому сюжету. Дело в том, что тогда появление этого журнала было одним маленьким эпизодом европеизации всей культурной жизни России. Если мы возьмем так называемый «Русский духовный ренессанс», то мы легко обнаружим – никто из исследователей не преуменьшает этого факта – западные корни этого явления. Начиная, предположим, от Ницше, и, заканчивая, каким-нибудь французским символистом, если речь идет о поэзии. Но я хотел бы сказать, что к этому времени и отечественная, особенно ученая профессиональная философия также была заражена западничеством. Возьмите воспоминания Андрея Белого, который пишет о том, как недоволен был Лев Михайлович Лопатин, когда обнаруживал, что студенты не хотят к нему идти, а хотят идти к выученикам Марбургского университета. Обратимся к более близкому нам университету, тому, что находится здесь, неподалеку, на Васильевском острове. Посмотрим на учебные планы занятий философии в Санкт-петербургском университете. 1907-1908 год; Лапшин ведет два семинара «Гносеологическая логика Шуппе и критика чистого опыта Авенариуса»; 1909-1910 год, подает заявку Габрилович, лекционный курс «Имманентная философия»; 1910-1911 год, Лосский подает заявку на чтение «Современные теории знания» и семинар «Философия Лотце»; 1911-1912 год, «Практические занятия по Бергсону» у Лапшина. У Лосского – «Марбургская школа трансцендентального идеализма и эмпириокритицизм Авенаруса»; у Гребенкина – «История критицизма»; 1915-1916 год, Гессен – «Философия Бергсона»; Лапшин – «Семинары по теории познания, психологии и мышления: Риккерт, Кассирер, Гуссерль». О вестернизации занятиями философией у студентов Киевского университета очень хорошо свидетельствуют издаваемые Григорием Ивановичем Челпановым сборники «Философские исследования, обозрение и прочее». Т.е. русская философия уже вовсю вошла в западноевропейскую философию. И когда Николай Александрович Бердяев в своей книге «Философия свободы» пишет о русскости философии Николая Онуфриевича Лосского, то Яковенко в ответ на это называет десять имен западно-европейских философов, идеи которых были восприняты Николаем Онуфриевичем, и, естественно, творчески переработаны. Речь идет о том, что скандал с журналом «Логос» был вызван в значительной степени горячностью Владимира Францевича Эрна. Ведь он же в своей четырехлистной статье «Нечто о Логосе, русской философии и научности» цитирует журнал «Логос» и пишет, что вот они здесь вышли в онтологию, здесь они упоминают иррациональное. Он превосходно видит, что «Логос» есть журнал плохого трансцендентализма, что «Логос» – это журнал метафизиков, трансцендентно-метафизические утверждения на страницах «Логоса» встречаются в самом обильном количестве. Он, правда, находит, что это – скудная, противоречивая, трусливо скрытая, неискренняя, дурная приват-метафизика и он ей противопоставляет открытую, искреннюю и откровенную метафизику. Ну, так и что ж из этого? Короче говоря, сам этот спор разразился более в форме скандала, потому, что сами инициаторы «Логоса» определенно заявляли о своем желании рассматривать гносеологизм и критицизм в качестве механизмов построения научной философии. А вот куда она выведет – этот вопрос оставляли совершенно открытым. И вот в этом противостоянии, мнимом противостоянии русского логоса и европейского рацио Яковенко сыграл значительную роль. Посмотрите. За 1910 – 1914 год вышло семь выпусков журнала «Логос», их них три сдвоенных. В этих семи выпусках было напечатано 34 статьи отечественных авторов, 28 авторов зарубежных и более 120 рецензий. Так вот, Яковенко написал из 34 – 13 статей, из 120 рецензии – 44 рецензии. Я вспомнил школьное обучение арифметике и даже вывел проценты. 39 процентов отечественных статей в журнале «Логос» были написаны Яковенко, 30 процентов рецензий были написаны Яковенко. Совершенно понятно, что в этом случае мы можем в какой-то степени судить о масштабах присутствия Яковенко в русском западничестве начала XX века. Как вы оцениваете западничество в русской философии – это уже не мое дело, это ваша собственная позиция. Одно только хочу сказать, что если в 1910-1914 годах Яковенко и другие его товарищи ввозили европейскую философию в Россию, то когда Борис Валентинович Яковенко в 1929 году на свои скромные средства стал издавать журнал «Der Russische Gedanke», обложку которого я вам показывал, в нем он «вывозил» русскою философию на Запад, причем, будучи абсолютно уверенным в доброкачественности того философского продукта, который он предлагает Европе. В своих вступительных статьях он подчеркивал, что русские «сравнялись по качеству своей философской работы с европейцами». Вот так обстоит дело относительно первой части своего сообщения. В период русского «Логоса» Борис Валентинович Яковенко взял на себя тяжелую работу по критике русской религиозной философии. В то же время он ведет отчаянную и беспощадную борьбу с позитивистской и материалистической философией, что как-то проходит мимо исследователей Яковенко. В 1922 году в Берлине в «Русском универсальном издательстве» издает небольшую брошюру «Очерки русской философии», потом в 1925 году во Флоренции и Риме он издает книжку «Русские философы». И в 1933 году приступает к работе над «Историей русской философии, которая в отвратительном переводе вышла несколько лет тому назад в издательстве «Республика». Как бы то ни было, судить о нем как об историке русской философии мы можем только по этому изданию его наиболее совершенного произведения. Очень неудачный год для ее выхода – 1939 год. Заполыхала война. Борис Валентинович писал эту работу по чешскому заказу для студентов чехов и словаков. Поэтому у него в каждой главе имеется параграф о Масарике. Предположим, он дает главу о развитии русской философии во второй половине XIX века и тут же пришпиливает параграф «Масарик о развитии русской философии во второй половине XIX века». Это ему поставили условием, чтобы студенты могли как-то координировать свое собственное чешское видение русской философии. Что было наиболее существенным здесь? Ну, во-первых, от прежнего ригоризма, который был свойственен Яковенко с 1910 по 1922 годы, когда он философию выращивал на одном корню – гносеологическом – вот он от этого прежнего ригоризма он отошел. Теперь у него философия растет не только на гносеологическом корне, а на многих корнях. Это позиция, которую затем продекламировал в своей «Истории русской философии» Василий Васильевич Зеньковский, но то же самое есть у Яковенко и здесь. Второе, хотя он сохраняет определяющее рациональное начало в философии, зато предполагая различные формы выражения рационального. Третье, в историю философии он включает историю систем, историю идей и духовную историю отдельных личностей. Т.е. делает историю русской философии относительно «безразмерной». Хотя, конечно, на первое место по значимости он ставит, собственно, философию, т.е. как рационально организованную систему жизни и культуры. Поэтому у него получается простое определение русской философии: «совокупность философских и вообще идейных образований, размышлений и настроений, имевших место быть в России во все время ее существования». Со времени, когда возникла русская философия (он ее ведет от начала Киево-Могилянской академии, от XVII века) он находит, что в истории русской философии, которая не обладала возможностью имманентного развития (как это было в случае с европейской философией) для XIX века характерно функционирование семи идейных блоков, семи идейных образований. Называю их: – западничество и восточничество (не знаю, что сделали переводчики с этим термином, «восточничество»); – второй блок – материализм и идеализм; – третий – индивидуализм и мещанство; – четвертый – учение о сердце; – пятый – учение о мире как целом; – шестой блок, связанный с именем Гегеля; – и, наконец, блок идей связанных с именем Белинского, которого он полагает отцом русской философии как философствования. Он выделяет основные характеристики русской мысли: универсализм, максимализм, конкретизм. И, наконец, последнее. В пределе можно сказать, что философия и функционирует и должна стараться функционировать все совершеннее, как смысл жизни, а жизнь – быть воплощением, реализацией философии. И мне хотелось бы закончить свое выступление решительным протестом против того, чтобы обзывать Яковенко «Зоилом русской философии», решительным призывом согласиться с тем, что Борис Валентинович Яковенко зовет русскую философию к любомудрию. Спасибо за внимание! (Аплодисменты)
* Зоил (Zōílos) - древнегреческий философ и ритор IV в. до н. э. Родом из Амфиполя, ученик Сократа и, возможно, наставник Демосфена. Представитель ранней критики гомеровского текста. Автор работ «Порицание Гомеру» и др. В древности получил известность как ниспровергатель авторитетов. Имя Зоила стало нарицательным для обозначения придирчивого, недоброжелательного и язвительного критика. БСЭ
ВОПРОСЫ А.А. Ермичёв: Ну, а теперь я приступаю к своим председательским обязанностям. Пожалуйста, какие будут вопросы докладчикам? Прошу Вас! М.П. Косых: Александр Александрович, скажите, пожалуйста, Вы все-таки считаете Яковенко русским философом? Я хочу подчеркнуть, не историком русской философии, а русским философом? А.А. Ермичёв: Да, это русский философ из числа русских западников. М.П. Косых: Поэтому мой вопрос заключается вот в чем. Что с Вашей точки зрения, является достижением Яковенко именно как оригинального философа русского? Какие его идеи можно считать оригинальными не в исследованиях русской философии, как это Вы здесь очертили, а что он сам предложил такого, чего бы не было ни на Западе, ни в России? А.А. Ермичёв: Михаил Петрович, я ответил бы на ваш вопрос уклончиво, а уклончиво – это так. Он полагал, что имеются оригинальные философские идеи только в античности и в немецкой классической философии, и в английской и французской философии соответствующих веков. А все прочее – все не оригинально, все это вторичная оригинальность. Так вот в рамках вторичной оригинальности Борис Валентинович Яковенко называет свою философию плюрализмом, который дан на уровне рациональной интуиции. Всё, что могу сказать, если коротко. М.П. Косых: Спасибо. Р.Н. Дёмин: Александр Александрович, вопрос о философских конгрессах. Насколько я помню, Яковенко активно участвовал в работе международных философских конгрессов. Есть ли какие-либо работы, исследующие его активность в данной области? Ведь он представлял Россию именно на многих философских конгрессах. А.А. Ермичёв: Хорошо. На этот вопрос мне легче ответить. Дело в том, что Борис Валентинович Яковенко в начале 1930-х годов был избран членом организационного комитета международных философских конгрессов, и в качестве члена организационного комитета, безусловно, принимал какое-то участие в их организации. Ну, допустим, информировал философов русского зарубежья о намечающихся. Но никаких исследований нет, потому что весь архив Яковенко находится в Праге в частном владении, и человек, который располагает этим архивом только им и располагает. Поэтому, наверное, исследований и нет. А.А. Ермичёв: Спасибо за вопросы! Да, Сергей Георгиевич! С.Г. Стратановский: Александр Александрович, я хотел спросить, у меня такой вопрос. Я так и не понял, на каком языке написана «История русской философии»? А.А. Ермичёв: На чешском. Пожалуйста, Борис Вениаминович. Б.В. Иовлев: Александр Александрович, я хочу спросить, почему Вы сознательно элиминировали свой рассказ о Яковенко из исторического процесса, из того, что происходило в России и в русской культуре? Почему Вы вырезали этот контекст? А.А. Ермичёв: У меня ж тема такая – «Русская философия и Яковенко», т.е. тема все-таки на уровне историко-философском, а не биографическом. А что касается контекста, то здесь такая история. Борис Валентинович Яковенко был сыном народовольцев. О его отце и о его матери с большой теплотой в своих воспоминаниях отзывается Владимир Галактионович Короленко. Старший Яковенко, отец философа, в конечном счете, когда молодой революционеризм прошел у него, в конечном счете, стал земским статистиком и материалы его использованы Лениным в работе «О развитии капитализма в России». Кроме этого, он сотрудничал с книгоиздателем Павленковым и продолжал после смерти издательскую работу. С гимназических лет Борис Валентинович учился в гимназии Мая на 14-й линии Васильевского острова; он майский жук, наш, питерец. Связался с эсерами и был вынужден уехать из России в связи с убийством Великого князя Сергея Александровича в Москве. Он не был в числе бомбистов, но где-то там, на окраине этого заговора его фамилия фигурировала, и он уехал за рубеж сначала в Париж, потом возвращался в Москву, печатался в наших изданиях. В 1913 году он был вынужден уехать в Италию, потом началась Первая мировая война, потом в России происходит революция и Яковенко занимает отчетливую антибольшевистскую позицию. Он говорит о большевизме как массовом настроении народа, а о большевиках как об эксплуататорах этих настроений, такая же позиция как у Федора Августовича Степуна. Он живет в Италии до тех пор, пока его не «прищучил» Муссолини. По приглашению Масарика переезжает в Прагу, где занимает исключительно странную и мне во многом непонятную позицию среди русских философов. Кроме двух публикаций в «Записках русского народного университета» в Праге у него ни одной публикации ни в одном из русских зарубежных изданий. И напротив, очень много публикаций в чешских и немецких изданиях. Там, на выставке в вестибюле, представлена фотография семьи Яковенко, три сына было. Все сыновья были «советизанами», они сочувствовали строительству новой жизни в Советском Союзе и очень хотели – по молодости свой – очень хотели перебраться в Советский Союз. Один из них скончался от аппендицита. Второй из сыновей участвовал в движении чешского Сопротивления, был арестован гестаповцами и ждал своей участи в Панкраце, в Праге. Слава Богу, 9 мая его просто освободили. Третий сын уехал в Австралию после войны и там издавал книги. Ну, так вот, если можно в самых таких общих чертах. Но я должен сказать, что Яковенко, наверное, мог бы примириться с новой властью установившейся в Чехословакии в 1948 году. Но новая власть не очень стремилась установить с ним дружественные контакты, и как ни хотел он выехать на Десятый философский конгресс в Амстердаме со своим докладом о Белинском, его не пустили. Он был очень огорчен этим. Б.В. Иовлев: Можно ли сказать в целом, что русская философия бежала от экзистенциальных и историософских проблем в онтологию? В нейтральную онтологию. А.А. Ермичёв: Я, пожалуй, соглашусь с Вами, если только не оговаривать рамки. А так в целом да, конечно. Видите ли, в чем дело. Ведь в русской философии определенно две линии – это линия свободной кружковой философии и профессиональной философии. Здесь где-то в начале XX века эти линии стали сближаться, а тут уже нужно будет конкретно смотреть. Спасибо за вопросы! Из зала: А Ростиславу Евгеньевичу? А.А. Ермичёв: Да, вот я хочу сказать – Ростиславу Евгеньевичу вопросы. Р.Н. Дёмин: Ростислав Евгеньевич, насколько я представляю, ведь Степун преподавал в немецких университетах, да? Р.Е. Гергилов: Да. Р.Н. Дёмин: Вы не могли бы сказать несколько слов о его качествах как преподавателя. Р.Е. Гергилов: Вы знаете, я упоминал здесь высказывания Жиглевич, его студентки. В 1947 году, когда он стал уже после войны в Мюнхене профессором русской философской мысли, социологической. Он как по его же словам он иногда во время лекции забывал ту или иную персону, и супруга, которая сидела в первых рядах, он к ней обращался, говорил, Наташа, подскажи, пожалуйста, как же его фамилия. Но, тем не менее лекциями, как вот и Жиглевич говорит и в воспоминаниях, лекциями в настоящем виде их считать нельзя. Почему могу сказать, и я забыл об этом сказать к своему греху. Степун не только философ, не только социолог, он актер, но в связи с дефектом речи, у него плохо «л» выговаривалась, судьба актера его не постигла. Он актер, о нем все, кто его знал, говорили, что, с одной стороны, это барин, это светский лев, это человека – прекрасный собеседник. С другой стороны, моментально, здесь же в компании, он мог превратиться, ну, в Яшку-ямщика, здесь же. Т.е. понимаете, он актер, а актер он не может быть лектором в том кондовом, скажем так, классическом стиле, он актер. И когда мне посчастливилось слышать грамзаписи с его лекции на немецком языке, единожды у меня такое счастье было, я поверил эти слова. Представьте себе, это он говорил на немецком так захватывающе, а что он говорил на русском остается только мечтать и думать об этом. А.А. Ермичёв: У него два места педагогической работы да было? Р.Е. Гергилов: Да, Дрезден до войны, статья должна выйти моя в «Вестнике» о Степуне Дрездене. И Мюнхен 1947 год, когда он, когда ему предложили в этом университете, знаменитом немецком университете, место профессора, это, конечно, было признание. Это признание и лекции его были буквально… Мало того, что касается Степуна как лектора. Он и на пенсии, казалось бы, ну, выйдя на пенсию у него было огромное количество, у него было до 300 лекций в год уже в возрасте пожилом, открытых лекций. И это помогло ему, это спасло от смерти. Когда он уехал в Гамбург по просьбе немецкого коллеги прочитать лекцию открытую, он поехал в Гамбург в 1945 году. Вернулся он – его дом был до основания разрушен. Т.е. Слава Богу, что пригласили, понимаете, вот, и судьба спасла. Но, тем не менее, архивы, конечно, у него в усеченном виде, потому что большая часть довоенных архивов была погребена после бомбардировки английской авиации. Вопрос: Как вы считаете, можно было бы издать книгу о Степуне вот во всем известной серии «Pro et Contra»? А.А. Ермичёв: Т.е. принципиально возможно ли это, т.е. найдется ли «Pro et Contra» Степуна? Р.Е. Гергилов: Нет, на этот вопрос мне трудно ответить: найдется ли «Pro et Contra»? «Pro» найдется. А.А. Ермичёв: А «Contra»? Р.Е. Гергилов: Я апологией занимаюсь. А «Contra» – нужно обратиться к нашим коллегам… Вопрос: Вы знакомы со статьями, полемизирующими с ним? Р.Е. Гергилов: Вы знаете,я знаком со статями его современников, полемизирующими, но сказать, что это открытая полемика нельзя, уж больно фигура серьезная. Я не могу это выразить, я слишком «в Степуне». Когда говорят «Степун – представитель русской эмиграции в Германии», я вам скажу откровенно – неправда это! Я со своей стороны Степун – это русская эмиграция в Германии, особенно, что касается после военных лет, понимаете. Т.е. о нем книгу нужно сделать и «Pro et Contra». О нем можно сделать монографию какую-нибудь, но я не знаю, кто этим будет заниматься, потому что я надеюсь на уважаемого Владимира Карловича Кантора. Он работал в архиве, в Йельским университете, я как частное лицо заказывал материал в архиве. Он поехал туда по гранту, и я думаю ему и карты в руки, все-таки архив Степуна большой. Там одна переписка займет томик размером «Pro et Contra». Вы знаете, я читал статью, забыл автора немецкого, театрального критика к выходу перевода Степуна «Николая Переслегина». И там я искал «Contra», скажем так, но особой «контры» не нашел. Я не знаю, почему так. И это, знаете, почему меня это радует? Я занимаюсь апологией Степуна, и меня это каким-то образом извиняет. Я тоже не могу найти. Единственная у меня претензия к Степуну, это уже моя претензия к Степуну, такая же, например, как и у Струве – уж больно все гладко получается (смеется). Вот… А.А. Ермичёв: Пожалуйста, друзья, еще вопросы. Вот вопрос. В.Н. Дробышев: (А.А. Ермичёву) У меня к вам вопрос. Вы только что сказали о том, как Яковенко определял русскую философию, что к ней относится, к русской философии. И у нас на семинарах достаточно часто возникал этот вопрос – что такое русская философия и что такое русскость, да. И вот видно, что Яковенко отказывается от поиска этой собственно русскости и просто всех перечисляет. Ваше отношение к этому отказу от поисков русскости? Как Вы это оцениваете? А.А. Ермичёв: «Не через Родину, а через истину лежит путь к небу», – сказал Петр Яковлевич Чаадаев. Р.Е. Гергилов (А.А. Ермичёву): Вы говорили о русском неокантианстве как некотором теоретизировании. Но ведь в то время даже, по-моему, не помню автора, но кто-то назвал, что русское неокантианство – это более, чем теоретизирование, это «символ веры». А.А. Ермичёв: Это Флоровский сказал. Р.Е. Гергилов: Да-да, совершенно справедливо. А.А. Ермичёв: Да, так оно и есть. Так это же не все тогда воспринимали, это потом стали понимать. Евгения Герцык пишет Эрну: чего ж вы не понимаете, что эти ребята не просто теоретики. И добавила в том смысле, что они дети Божии, что они истину алкают, что на них Благодать лежит. (Аудитории) Пожалуйста, кто хотел бы выступить в связи с выступлениями? Тогда я должен буду закрыть наше сегодняшнее заседание с таким объявлением. Что касается ноябрьского заседания, то это 27-е число. Выступать будет Валерий Александрович Фатеев. Он сейчас завершает книгу о Страхове, и вот расскажет о своем «страхововедении» – о своих исследованиях биографии и философии Николая Николаевич Страхова. Р.Е. Гергилов: Можно одно кратенькое объявление? А.А. Ермичёв: Пожалуйста. Р.Е. Гергилов: Может, некоторые уже читали, тем не менее, чтобы скрасить мое неудачное выступление, я отсылаю вас к своей статье о Степуне «Первые годы Ф.А.Степуна в эмиграции» в «Вестнике Русской Христианской Гуманитарной Академии» («Вестник РХГА. Том 8, выпуск 2». – 2007. – С. 215-230). А.А. Ермичёв: Я скажу о том, что Ростислав Евгеньевич написал прекрасную статью, которая выходит в декабрьском номере нашего журнала, где будут даны материалы Степуна следующие: во-первых, будут опубликованы два фрагменты из неизвестной нашему читателю книги Степуна «Мистическое мировидение. Пять образов русского символизма», это фрагмент, который называется «Сущность символизма», и предисловие к этой книге. В этом номере пойдет статья Ростислава Евгеньевича Гергилова, пойдет статья Владимира Карловича Кантора «Большевизм, нацизм и Степун в отношении к ним». Тогда можно будет насладиться статьей Ростислава Евгеньевич Гергилова. Спасибо вам всем!
Фотографии Олега Хмельницкого
Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой
Благодарим Александра Александрович Ермичёва и Ростислава Евгеньевича Гергилова за помощь в подготовке этого материала
СЛУШАТЕЛИ
            |
Р.Е. Гергилов: Хорошо, а более и не надо. Господа, уважаемые коллеги, объявленная тема Александром Александровичем она и огромная и маленькая. Но сразу хочу начать с замечания. Что касается неозападничества Степуна, ну, не знаю, как Яковенко, но неозападничество Степуна стоит тоже еще под вопросом и задача исследователей – выяснять это. Я же здесь нахожусь для того, чтобы хотя бы немножко, кратко рассказать о самом Степуне, не о его философских концепциях не буду рассказывать, не о страшной борьбе идейной в рамках русского зарубежья – это тоже требует отдельной темы, отдельной монографии даже нескольких. Я только хочу рассказать о самом Федоре Августовиче Степуне и вот еще по каким причинам. В личности этого философа, литератора, культуролога, как угодно назовите, сплавлены как минимум две культуры, и тем среди прочего он интересен. Сам он как вы знаете вы, наверное, читатели и знаете много из его биографии. Сам он, как вы знаете, наверное, читали и уже знаете много из его биографии, сам он из российских немцев, если так уже именовать. И вот как этот российский немец смотрел на русскую культуру – это было очень любопытно. Более того, как этот российский немец, попавший в Германию, как сейчас модно говорить «на родину предков», оставался русским больше, чем некоторые русские, попавшие в Европу, в разные страны Европы, скажем так.