Скачать стенограмму

 

«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА

Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичев

Семинар 26 мая 2006 г.: «Время читать Розанова?» Заседание семинара посвящено 150-летию со дня рождения Василия Васильевича Розанова.

 

А.А. Ермичев: Название сегодняшнего семинара «Время читать Розанова» позаимствовано его организаторами у названия статьи Бибихина в книге Розанова «О понимании». Единственное изменение, которое было внесено – это знак вопроса на конце этого названия. Сегодня мы устраиваем собеседование на эту тему: «Время читать Розанова?». Предполагается мое вводное слово и выступления тех наших товарищей и коллег, которые часто посещают занятия нашего семинара и являются активными его участниками. Столь разные выступающие избраны для того то, чтобы с разных сторон попытаться ответить на этот вопрос, попытаться по-разному подойти к решению вопроса о том, насколько актуален Розанов, актуален ли он, почему он популярен? Все выступающие пришли: их я перечислять не буду.

Теперь позвольте сказать несколько вступительных слов мне, как одному из руководителей нашего семинара. Итак, сегодня мы отмечаем 150-летие Василия Васильевича Розанова, публициста, который откликнулся буквально на все стороны русской жизни последних лет XIX – первых 19 лет XX века, очень заметного участника религиозно-общественного движения в России. А некоторые называют его мыслителем и даже философом. Моя задача, задача ведущего, заключается в том, чтобы обозначить проблему, и этой проблемой является очевидная популярность, очевидная востребованность Розанова у современного читателя. Уже не счесть всего корпуса сочинений Розанова, изданного сейчас; продолжается издание полного собрания сочинений Василия Васильевича, выходящее в издательстве «Республика» стараниями нашего московского коллеги Александра Николаевича Николюкина. Не сосчитать статей, посвященных различным аспектам творчества и жизни Розанова. Готовится розановская энциклопедия. В это году она должна выйти. Дело идет к тому, чтобы и Василий Васильевич Розанов стал нашим «всё». И это второй накат популярности Розанова. Первый накат, как вам всем известно, был при его жизни. Популярность его была заслуженной и скандальной. «Юродивый от литературы» - это далеко не самое обидное его прозвище. Обзывали его и «Иудушкой Головлевым» и «Васькой Каином». В самом деле, почему бы и не быть скандалу. Возьмем самое серьезное, самое важное в жизни русских людей – отношение к христианству. Он единственный, но именно он – главный представитель той вариации нового религиозного сознания, которое трансформировалось в антихристианство, в борьбу с Христом. По Розанову, Христос-де начало индивидуализма, культуры и «урнингов»; «Во Христе мир прогорк», «Я не вашему богу молюсь, а Озирису, Озирису». И, наконец, «мы поклонились религии несчастья, дивно ли, что мы так несчастны» – вот этого Розанова мы сейчас читаем. Теперь возьмем другое – противоположное, близкое, легонькое – политику. Вспомним розановское «17 октября»: «В этом смысле я октябрист». Можно, по Розанову, одновременно, искренно и до истерики, иметь все убеждения; и его правая рука пишет у Суворина, а левая – у Сытина в «Русском слове». И когда Сытин отказывает ему в публикации его фельетонов, компенсирует этот отказ деньгами, Розанов чуть не пускается в пляс, обрадованный этим. О еврейском сюжете в творчестве Розанова я просто-напросто не говорю. Вот этого Розанова мы продолжаем читать. Или – его отношение к морали: «Я не такой подлец, чтобы думать о морали, я даже не знаю, как пишется слово нравственность». Мы его читаем. Отношение к литературе понятно – из его слов о ней – это лапша стриженая… Много другого можно привести в порядке цитирования. Что касается Розанова-«мыслителя», то если речь идет о его «мистическом пантеизме преформистки креационистского типа» - я специально нашел это определение в одной статье, то позволю себе высказать собственное мнение: не нужно большого ума, чтобы провозгласить пол центром бытия. По отношению к Фрейду Розанов, конечно, ну, скажем, приготовишка. И Франк в своей рецензии на первый том «Истории русской философии» Зеньковского относительно философа Розанова сказал так: «Он мыслил совсем не умом, а каким-то реакциями своего духовного нутра».

Как о личности Розанова говорить просто не приходится. Да это и не нужно, это не может входить в программу научного обсуждения проблемы. Но, все-таки, не могу не сказать, что в «Апокалипсис нашего времени» его лицо прорисовывается самым четким образом. Тогда было всем тяжело, а выбитый из своей литературной колеи, Розанов выглядел довольно жалким.

Конечно, по словам Розанова, только «вороны прямо летают, а небесные светила по кривой ходят». Розанов, конечно, противоречив. Он часто говорит одно, потом говорит другое, подвержен настроению. Много наговорил и о христианстве, и о политике, и о морали, и о литературе противоположного тому, что я здесь уже демонстрировал. Но тогда проблема популярности Розанова становится еще более проблематичной.

Однако, я не хотел бы призывать к суду над Василием Васильевичем. Нужно просто разобраться в природе явления Розанова в русской культуре, потому что, какое бы определение мы не дали Розанову, чтение его книг убеждает в частичности, неполности любого из определений. В цельности своей Розанов выше каждого из этих определений. И недавно перед семинаром, беседуя с одним из наших популярных авторов, Валерием Владимировичем Савчуком я услышал от него: «Розанов - гений». Если это так, то у наших современников, в отличие от русских людей начала XX века, открылось какое-то новое зрение. Правда, Бердяев различал два творчества: творчество к добру и творчество ко злу. Таково мое вступительное слово. Теперь мы перейдем к выступлению наших докладчиков, они все здесь собрались, за исключением Валерия Александровича Фатеева, который уехал в Москву для подготовки конференции по Розанову, организованной ИНИОНОМ и Институтом Философии Академии Наук. Но, помятуя обычай Санкт-Петербургского Религиозно-Философского Общества, когда за отсутствующих читался текст, я и зачитаю текст Валерия Александровича. Это не мешает нашей работе.

В.А. Фатеев: Уважаемые участники семинара! Извините, что я не могу присутствовать на этой встрече. Но буду рад поделиться с вами заочно некоторыми мыслями о юбиляре.

Занимаясь Розановым вот уже не один десяток лет, я так и не привык относиться к нему отстраненно-научно – просто как к объекту исследования. Одними своими чертами он мне интересен и близок, другими чужд и даже скажу, неприятен.

В советское время Розанов буквально ошеломлял и сразу привлекал внимание оригинальностью своего дарования, нестандартностью мышления, решительным отвержением официальной идеологии, чуткостью ко всяким проявлениям казенщины, риторики и фальши. Он, как никто другой, умел искренне поделиться с читателем сокровенными размышлениями о боли души и одиночестве, о вечности и Боге, о тайнах творчества, о любимой России, и его живые слова доходили до сердца. Для многих из тех, кто хотел по-настоящему разобраться в истории и современности, «Уединенное» и два «короба» «Опавших листьев» с их неповторимо индивидуальной, почти «чувственной» образностью и невероятным богатством смелых идей были тогда, несмотря на труднодоступность, поистине настольными книгами. На место решительно низвергаемых Розановым былых «властителей дум», от декабристов и «революционных демократов» до «народников»-террористов и идеологов марксизма – ярко и убедительно предлагались совсем другие имена и другие духовные ориентиры.

Вспоминаю, как в 1970-80-е годы я в спорах к месту и не к месту без конца вставлял афоризмы из Розанова. Например, пророческие его слова о неминуемом падении тогда еще только грядущего (написано до революции!) большевистского царства, – о том, что это «новое здание», с «чертами ослиного в себе повалится в третьем-четвертом поколении». Подобные афоризмы, страшно поражавший и увлекавший тогда своей дерзостью, не менее поражают и теперь, когда с невероятной точностью по срокам воплотились в реальность. Или его причта о том, как заигрывавшаяся с революцией интеллигенция, ощутив, что над Россией опускается «железный занавес», спохватилась было «одевать шубы и возвращаться домой», да поздно: «ни шуб, ни домов не оказалось»... Розанов своими сочинениями сделал тогда немало для того, чтобы отход от советской идеологии, в умах близких мне сверстников принял необратимый характер.

Мне бы хотелось кратко остановится на одном важном теоретическом моменте. В исследованиях о Розанове, его творческое наследие часто рассматривается как единое целое, а его взгляды, практически как неизменные. Вопиющие противоречия его творчества трактуется в духе модной ныне «антиномичности». В какой-то мере это так и есть, ибо обусловлено изначальной «амивалентностью», какой-то небывалой, почти патологической двойственностью души Розанова. Любовь к православию и Церкви – и хула на Христа, стойкая многолетняя борьба за «святую Русь» с нигилистами и позитивистами – и явный крен в сторону революции 1905 и 1917 годах, яростно-обличительные выступления по «делу Бейлиса» и безудержные восхваления иудаизма в иные времена – всё это удивительным образом совмещается в его уникально многогранной душе. Для меня как для многолетнего исследователя Розанова (напомню, что у Валерия Александровича две книги о Розанове биографического характера – А.Е.) это так до сих и осталось тайной. Кажется, и самому Розанову никогда неизвестно заранее, что всплывает со дна его непредсказуемой, стихийной души.

Но разве можно, например, отразить тему христианства у Розанова, поставленными рядом апологетическими или богохульными цитатами? И те и другие у него очень зажигательны, личностны и убедительны. По моему глубокому убеждению, идеи Розанова невозможно адекватно оценить, не обращая внимание на то, в какой именно период выражены те или иные мысли. Несколько раз его взгляды – и, прежде всего к христианству – коренным образом менялись. После раннего консервативно-православного этапа (примерно до 1897 года) наступил длительный либеральный период, отмеченный увлечения темой связи пола и религии, сближение с кружком «декадентов» во главе с Мережковскими, интересом к язычеству и иудаизму и подспудным, внешне почти не декларируемым антихристианством (до 1908-1909 гг.). Затем, после перелома, наступил третий, наиболее зрелый этап в творчестве Розанова, который был отмечен возвратом к консерватизму, православию и Церкви, при сохранении интереса к теме семьи, брака и пола. Он ознаменовался созданием самых известных произведений – «Уединенное» и «Опавших листьев». Катастрофа революции обусловила наступление нового, радикально иного периода, выражением которого стал открыто антихристианский «Апокалипсис нашего времени» (особым богоборчеством пронизан полный вариант, опубликованный в 2000-м году). Вполне осознавая условность всякого рода периодизаций, я все же считаю, что по отношению к идеям Розанова необходим хронологический подход, по крайней мере, в разработке тем «идеологического» характера. Условно говоря, у Розанова было два «христианско-славянофильских» и два «языческо-иудаистских» периода. Нет нужды говорить, что сам я отдаю безусловное предпочтение розановским сочинениям первого и третьего этапов.

Мое личное отношение к Розанову с годами менялось, но у меня никогда не было сомнения, что это один из самых глубоких отечественных мыслителей и единственный в своем роде ярчайший стилист. От Розанова, при всех его шокирующих противоречиях, невозможно просто отмахнуться: христианство и язычество, судьбы России, еврейский вопрос, «люди лунного света», – актуальность остро поставленных им проблем не только уменьшается с годами, но и явно возрастает. Сегодняшняя популярность Розанова среди читателей самых разных воззрений убеждает уже в том, что он является одним из «классиков» отечественной литературы и религиозно-философской мысли.

Однако много в Розанове как мыслителе с годами и с более глубоким ознакомлением стало для меня неприемлемым. Это прежде всего настойчиво-вопросительная провокационная интонация по отношению к христианству, переросшая в «Апокалипсисе нашего времени» в открытый бунт против Христа. Розановское всепоглощающее увлечение темой пола, которое так ценится многими, представляется мне, при всех очевидных его открытиях в этой сфере, чуть ли не его idée fixe (навязчивой идеей): это лишь его теория, хотя он всю жизнь выступал именно против творцов «знойных схем» и отвлеченных теоретических построений. Многие розановские статьи 1900-х годов явно «подпорчены» для меня настойчивым наложением на интереснейший жизненный материал либеральной анти-аскетической схемы. Неприемлемо для меня и огульное отрицание духовных основ русской жизни после октябрьской катастрофы (особенно по контрасту с многолетним предыдущим воспеванием «святой Руси»), которое вынесло Розанова чуть ли не к восхвалению идейных вдохновителей той самой революции… 

Нужно ли сегодня читать Розанова? Думаю, что Розанова, прежде всего, как выдающегося отечественного мыслителя и стилиста, читать нужно непременно. Как ни удивительно, человек почти любых взглядов может найти у него для себя что-то нужное и близкое. Особенно будет интересен он тем, кто еще только вырабатывает собственное мировоззрение. Розанов как никто способствует расширению, «разрыхлению» души; очень полезен он как прививка против всяческих догм и предрассудков. Однако с ним нужно быть осторожным: анархической «размытостью» своих суждений, доходящих до цинизма, Розанов способен внести в душу неопытного читателя сумятицу и скептицизм, даже соблазн. И, пожалуй, меньше чем кто-либо другой из крупных писателей, он может способствовать выработке цельного мировоззрения. Не менее, впрочем, опасен Розанов для того, кто такой цельности уже достиг – он, в силу его полной внутренней свободы, как никто, силен в провоцировании рефлексии и сомнений.

Причину современного успеха Розанова я вижу, прежде всего, в исключительном даре слова, в огромной впечатлительности его души, позволяющей ярко откликаться на актуальнейшие проблемы, и способность фиксировать тончайшие движения мысли и чувства (а у Розанова они нераздельны). В свое время автор нашумевшей книги Бахтин писал о «полифоничности» Достоевского. На мой взгляд, основной тезис этой книги представляет собой некоторую натяжку, фокус, tour de force. А вот Розанову это понятие «полифоничности» вполне подходит. Он предельно диалектичен. Противоречие, лежащее в основе мира, схвачено им, как никем. Мир для Розанова – неразрешимая тайна. И он убежден, что ничего не надо примерять – надо оставить противоречия в их «кусательности», как это есть в мире. В каждом явлении, считает Розанов, есть две стороны, и обе в какой-то степени истинны. И вот Розанов как бы по очереди перевоплощается в безудержного апологета каждой из этих противоположных позиций, достигая в своих аргументах, благодаря очень чуткому сердцу, небывалой остроты, глубины и убедительности. Многим такая переменчивость суждений, такой плюрализм сегодня нравится. И потому так охотно его читают, хотя любят его порой за прямо противоположные вещи.

Каждый находит что-то для себя у Розанова. А уж ярких «частностей» на любой вкус у него сколько угодно. Розанов интересен главным образом потому, что он отказывается от рационального восприятия мира, воспринимая его как тайну, которую он с наивностью и вдохновением подлинного любомудра все пытается разгадать. Он видит мир «затуманенным взором» скорее поэта-метфизика или стихийного мыслителя типа Гераклита, нежели философа-рационалиста, и потому создается впечатление, что он просто беседует с нами по душам о самом сокровенном и тревожном.

В этот юбилейный год следует, видимо, сделать упор, прежде всего на то, чем же Розанов может быть особенно ценен. Розанов, с произведениями которого мне довелось познакомиться в начале 1960-х годов, сразу захватил меня ни с кем не сравнимой оригинальностью творческой манеры, вдохновенной легкостью и свободой обращения со словом, спонтанностью воплощения на бумаге тончайших оттенков интуитивной мысли, тематическим богатством и редкой смелостью поставленных вопросов. Розанов, который считал, что талант писателя – «в кончиках его пальцев», т.е. от Бога, творил всегда по наитию и потому в своих сочинениях был чрезвычайно неровен. Но подлинные перлы острой мысли и как будто нерукотворного стиля вырастают у него тут и там среди «мусора» примечаний, в критической статье и в публицистическом очерке. Розанов – настоящий кудесник слова, причем слово и мысль у него нераздельны. Как стилист Розанов, по-моему мнению, едва ли имел себе равных в литературе XX века.

Если же обратится к идеям Розанова, то крайне важной я считаю произведенную им «переоценку ценностей» истории русской культуры, искаженной за век засилья позитивизма и идеи прогресса. Прекрасная, благороднейшая его черта – постоянное памятование о судьбе «литературных изгнанников», тех наиболее вдумчивых русских мыслителей XIX века, которые во времена торжества нигилизма были выброшены на обочину литературной жизни. Имена Леонтьева, Страхова, Григорьева, Данилевского, Гилярова-Платонова, Говорухи-Отрока, Рачинского настойчиво зазвучали для нашего поколения именно из сочинений Розанова, и теперь, не без его весомого участия, они, можно надеяться, постепенно займут заслуженное ими место в памяти потомков. Он снова и снова писал о славянофилах, о новоселовском кружке «ищущих православного просвещения», о посвященных русским мыслителям изданиях «Пути», о несправедливо обойденном вниманием читателей историке Погодине и посвященном ему уникальном многотомном труде Н.П. Барсукова, разросшегося в историю всей русской духовной жизни XIX века; он не побоялся заявить о задатках выдающихся мыслителей у никому неизвестных работах Романова-Рцы и Шперка… Под его пером заиграли новыми красками сочинения Достоевского и Лермонтова, Пушкина и Толстого, которых он противопоставил взявшему верх в России либерально-нигилистическому направлению в литературе и мысли. Своим развенчанием духовной ограниченности, самодовольства и даже тупоумия вождей идейного нигилизма и политического радикализма от Герцена и Михайловского, до Керенского и Ленина, постоянным отстаиванием истины в спорах с изощренными либеральными противниками самобытных русских начал, типа Соловьева или Мережковского Розанов навсегда войдет в историю отечественной культуры. Он неутомимо доносил до читателей глубину и значимость писателей, бескорыстно трудившихся во благо России, и, как он сам подчеркивал, его собственный успех у читателей был для него залогом того, что наступит час и этих «литературных изгнанников». Эта черта Розанова мне особенно симпатична. И именно с кругом писателей и мыслителей, очерченным Розановым, связываю я надежды на возрождение подлинной России, на окончательное преодоление нигилистического отрицания отечественных традиций и освоения истории русской культуре во всей ее полноте.

А.А. Ермичев: Вот – Валерий Александрович. Я зачитал его выступление, оно немножечко затянулось, но сейчас ему не предъявить этих претензий… Что, отец Вениамин, не вы выйдите сейчас?

О. Вениамин (Новик): Могу да, давайте.

А.А. Ермичев: Итак, первое из намеченных нами рассуждений. Прошу вас, отец Вениамин.

О. Вениамин (Новик): Спасибо. На мой взгляд, Розанов по своей типологии может быть все-таки определен как почвенник. Обычно классификацию «почвенник» прилагают к Ф. Достоевскому и к Ап. Григорьеву. В. Розанов несколько попозже жил, и как-то это понятие с ним вроде бы не соотносят. А мне кажется, что вот именно он почвенник, он идет от почвы, от нутра, отсюда его знаменитый биологизм, и даже, по выражению В.В. Зеньковского, биоцентризм и космологизм. Это, конечно, не означает, что он славянофил, хотя он ближе к славянофильству, чем к западничеству. Он мыслит, действительно, не только головой, но всем своим существом, вбирая всю полноту чувственной действительности, он - интуитивист, и отсюда же его знаменитый антиномизм («беспринципность» на логическом уровне). Есть правда чувства и есть истина логики. Не всегда они коррелируют. Не он этот антиномизм придумал, это антиномизм самой жизни, который Розанов, собственно, и отражает. Какие же здесь антиномии? Религия – и в какой-то степени (и даже в большой) антирелигиозность, в какой-то степени даже антихристианство (но никогда атеизм!); общечеловеческие ценности – и ценности родовые, национальные; антицерковность – и в такой же степени церковность («куда я без церкви?»). Его, как и К. Леонтьева, называли «русским Ницше». Розанов подвергает своеобразному анализу («острым глазком») историческое и метафизическое христианство, религию вообще, православие и иудаизм, славянофильство и западничество. Везде он чего-то такого наговорил, что эпатировало многих. Писал он в режиме insight (если употребить английский термин), т.е. глубокого проникновения в суть явлений. Высокое и низменное, прекрасное и безобразное у него перемешано, как и в жизни всё это перемешано. Жанр его писаний – это дневниковые записи, как бы для себя. Когда пишешь для себя, не думаешь о стилистике, не думаешь о последовательности, композиции и прочих хороших вещах, главное - высказать мысль, её не забыть. И вот он эти дневниковые, интимные по сути дела, записи прилагает широкой публике. Здесь, конечно, возникает этический вопрос, насколько это тактично, насколько приемлемо, нет ли здесь некоторого, образно говоря, «духовного стриптиза»? Не все, как известно, принято договаривать до конца, не все принято вслух называть. Но вот Розанов решается договаривать всё до конца, говорит о том, о чем, порой в «приличном» обществе не говорят.

Как чуткий и смелый человек, он не мог пройти мимо еврейского вопроса, делать вид, что такого не существует. Так получилось, что его самая больная и скандальная тема – это его антисемитизм, наиболее ярко выраженный в книгах «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» (1914) и «Сахарна» (1917-18). Как известно, он в деле М.Т. Бейлиса он занял сторону обвинения, за что и был изгнан из религиозно-философского общества (1914). Вот если копнуть глубже, и тут я согласен с одним исследователем, имя которого не хочу называть, чтобы не вносить другие оценочные мотивы. Но антисемитизм Розанова был мнимым, ему как раз в глубине души хотелось бы, чтобы эта жертва младенца была принесена, т.к. это было бы настоящим религиозным действом. Конечно, это лишь гипотеза, претендующая на правдоподобность. Но вот его свидетельство о себе: «Я не понимаю: евреи или не понимают себя, или забыли свою историю, или слишком развращены русскими. Иначе они должны бы, уже со статей в “Новом Пути”, – обнять мои ноги. Я же чистосердечно себя считаю… почти не “русским писателем”, но настоящим и воистину последним еврейским пророком» (Розанов В.В. Сахарна. М., Республика, 1998, С.418). Можно, конечно, попытаться объяснить это очередным розановским увлечением новой темой (созиданием мифологем, как называет это современный издатель Розанова А.Н. Николюкин), и отчасти это так. В другом настроении Розанов даже вырабатывает тактику борьбы с еврейством (см. там же, С.187). «Широк человек!» Перед смертью Розанов просил прощения у всех.

Розанов не только почвенник, он – и гностик. Важно то, что Розанов как настоящий гностик всегда хочет добраться до последних глубин, результат его исследований заранее не предопределен, он порой не думает о социальных и этических последствиях своих изысканий. В упомянутых трудах он как бы берет на себя роль сверхиудея, вскрывает, глубинный эйдос иудейства и сожалеет, что обычные иудеи не принимают его в свою компанию. Ну, может быть, слишком много говорил, слишком много болтал. Иногда забалтывался, иногда его, что называется, несло.

Особенностью розановского религиозно-философского типа является то, что для него пол является важной манифестацией Бога в земных условиях. Розанов упрекает христианство за его нелюбовь и даже подозрительное отношение к полу, несмотря даже на наличие таинства брака. Как писал Андрей Синявский в своей книге о Розанове, «пол для Розанова – это проекция Бога. Для Розанова все начинается Богом, и все кончается полом. И Бога нет без пола». И в этом смысле он как-то не вписывается в традиционное православие, он как бы чужой в нашем мирочувствии. В православном мирочувствии (в целом аскетическом, несмотря на пышные архиерейские обеды) этого акцента на эротической стороне жизни, в общем-то, нет. А что же Розанова все-таки привлекало в православии? А привлекала его именно чувственная бытовая его сторона. Полное духовенство, любящее посидеть за обильным столом. Все эти вкуснопахнущии блюда, рыбы, запахи, детали, какие-то моменты, нюансы. Розанов ценил всяческое гурманство как проявление самой жизни. И он любил это объемистое духовенство, все эти трапезы, которые по три с половиной часа длились, эти знаменитые рыбы архиерейские. Вот это его, как биофила, примиряло с православием, именно натуральная сторона его. И духовенство, как ни странно на него не обижалось, даже симпатизировало ему, не верило его литературным экзерсисам, чувствовало в нём «своего». Да, он вроде бузотер, ерунду там какую-то про Христа пишет. Но в быту-то он свой человек, «нормальный, мы с ним вчера обедали, и вкусно обедали, по душам говорили». И духовенство на него, в общем-то, не обижалось.

Как говорил Розанов, душа-то человека вовсе не христианка, как считал Тертулиан, она скорее язычница. «Порой душа порезвиться хочет, поиграть». А дальше он продолжает, «но когда болит душа, тогда уже не до язычества, потому что язычество не решает проблему смерти. Проблему смерти решает только христианство». И это действительно так. Но Розанов, конечно, является, я бы сказал после Ницше самым сильнейшим критиком христианства. Как он говорил: «В те пустоты, которые создало историческое христианство, мир стал проваливаться, и с тронами, царями, министрами, правительствами…». Он обвиняет историческое христианство в этих пустотах. Здесь его «заносит», он выступает даже как явный антихристианин, он отчаянно решается на это, несмотря ни на что. Розанов жестко критикует монашество. Иудаизм не принимает монашество, например. А в православии монашество самая сердцевина, монашество бесполое в принципе. И вот в этих парадоксах, в этих антиномиях он, собственно, и мыслит. Еврейство для него это религиозно-половой союз народа с Богом… и он обвиняет христианство, что оно безбрачно, безземно, слишком сублимировано.

Но что мы, христиане, из этой критики христианства «православным язычником» можем взять? Обижаться на Розанова нет смысла. Может быть, действительно, он в чём-то прав? Посмотрим на себя. Действительно, мы часто не можем сбалансировать в своем сознании разные аспекты бытия, и какая-то вина церкви за то, что произошло с Россией в XX веке, существует. Большевики выехали на том, о чём церковь молчала, а они говорили о справедливости.

Розанов по своей типологии является также глубоко убежденным сознательным провинциалом. Это, конечно, не означает, что ему всё нравилось в провинции. А учитывая его самоквалификацию, как «последнего иудея», он где-то даже местечковый писатель. Ему важен быт, покосившийся заборчик, запахи кухни… Он не любит никакой дистилированности, никаких чистеньких домов, чистых больших храмов, его тошнит от всего этого. Ему нужно что-то покосившееся, слегка подгнившее, где-то запущенное с какой-то тряпкой, грязной, брошенной, то, что пахнет, то, что как-то связано с жизнью. Для него жизнь всегда связана с плотью, с тем, где она в муках зарождается. Ему все это важно. Конечно, люди рафинированного плана, эстеты будут испытывать брезгливость при чтении Розанова, ведь он «копается» в чем-то таком, в чем и копаться не стоит. Он работает на уровне элементалий, иногда симулякров, на уровне первичных стихий бытия. И в этом смысле он как бы беспринципен. Но он не беспринципен – любой принцип, доведенный до конца, убивает жизнь, как вы знаете. А он как раз всячески за жизнь. Для него жизнь выше принципов. Отсюда его мнимая беспринципность, он публикуется в самых разных журналах, и в левых и правых. Он усваивает якобы все идеи, но я подозреваю, что только одну идею он все-таки не усвоил. Он много чего усвоил – он и имитировал идеи и мог неплохо мимикрировать. Но одну идею он все-таки не усвоил. Это идея правового либерализма и демократии. Она ему как почвеннику и «натуралу» глубинно была чужда, идея с этим правовым формализмом… Для него эта идея без цвета и без запаха, в ней нет жизни. И здесь он сталкивается с Владимиром Соловьевым по поводу свободы совести. Розанов писал: «За свободу совести могут быть совершенно пустые беспринципные люди без убеждений. Любой человек с убеждениями не может быть равнодушным к различию лжи и истины. Никакой свободы совести в этом смысле быть не может». И эту идею правового либерализма он органически не принимал. Правовой либерализм – это юридический аспект гуманизма, с которым у Розанова тоже проблемы. Розанов пишет: «Мир погибнет от жалости, гуманность есть ледяная любовь» - это его определение. Т.е. он идет от чувства, т.е. если чувство не работает, не откликается, значит, идея ложная. Розанов, там образом, страшно сказать, не принимает и идею гуманизма.

Он, конечно, в чем-то реакционер, у него повышенный интерес к биологическому началу, тяга к природе. И как он пишет: «…а коренной-то мотив всех революций это и есть возвращение к природе, это - мнимая идея прогресса». На самом деле любая революция пробуждает первичные стихии бытия, элементарное варварство. Еще несколько фраз из его работ: «Бог взял концы всех вещей, связал их в узел, и не развязывает. Неразрывно связал. А если мы этот узел распутаем, то тогда всё умрет, его и распутывать не надо». Да, любая чрезмерная рационализация убивает жизнь. Розанов, как его хорошо определил один публицист, это папаша Карамазов, который стал литератором, типологически на него похож. Он мистически воспринял физиологию. Он писатель метафизики не бытия, а быта, видел Бога в эросе, чего в России уже почти никто не видел. Одновременно он все идеи воспринимал, это я уже говорил, но кроме либеральной идеи.

И еще одна мысль. Иногда Розанова считают этаким ранним русским постмодернистом. Что вот, мол, у нас свой постмодернист, он даже опередил французский. В том смысле, что для него нет ни верха - ни низа, что он мыслит одновременно о низком и высоком, что у него нет доминанты, есть «ризома» и т.п. Да, действительно, вроде бы он типологически в этом напоминает постмодернизм, но все-таки, мне это сравнение кажется несколько натянутым. Все-таки, постмодернизм, насколько я знаю, известен своей выхолощенностью, он глубоко, - нет не глубоко, ничего глубокого там нет, - он принципиально безрелигиозен по своей сути, это какая-то отстранённая холодноватая игра ради игры. Все, что пишет Розанов, написано с болью, постмодернисты же без боли пишут, у них беспринципность иного рода, это холодный релятивизм и эклектизм, никакой органики. У Розанова все же есть доминанта – это правда чувства.

Так что же Розанов может нам дать? А он может нам напомнить об очень важных вещах, что мы не виртуальные симулякры-всечеловеки; он как бы ущипнул нас, напомнил, что мы – люди с национальностью, с родиной, с чувствами, с «домом и обедом». В этом смысле я бы даже его вписал даже в такой раздел как «социобиология». В словаре вы можете найти такую словарную статью – «социобиология». Это попытка мыслить одновременно и социологически и учитывая какие-то национальные почвеннические мотивы. Мы боимся этих мотивов, потому что боимся расизма и национализма. Любой акцентированный разговор о национальности опасен сейчас, потому что люди не могут спокойно обсуждать эти проблемы. Почти немедленно последуют обвинения в национализме и т.п. Но это же тоже важный момент. Совсем же нельзя, обжегшись на молоке, дуть на воду. Розанов не боялся этих тем. Если от проблемы отвернуться, но она не исчезнет. Спасибо.

А.А. Ермичев: Спасибо. Вопросы. По возможности, один-два на докладчика, только в форме вопроса. И отвечать будем потом, ежели докладчик пожелает ответить. Пожалуйста, Алексей Алексеевич.

А.А. Государев: Отец Вениамин, а скажите, у Пушкина было различение «верха» и «низа», когда он писал «Гаврилиаду»?

А.А. Ермичев: Потом, о. Вениамин потом ответит на этот вопрос. Сейчас перед вами выступит Никита Львович Елисеев, литературный критик. Пожалуйста, Никита Львович.

Н.Л. Елисеев: Дело в том, что в случае с Розановым возникает очень славная проблема и, слушая выступающих, я понял, что это проблема абсолютно верная. В тот момент, когда Розанова начинают хвалить, человек вспоминает все, что он читал у Розанова и у ему хочется этого человека поругать. Вот в том момент, когда начинают говорить о «верхе» и «низе», или, например, говорят, вот вы знаете, он часто менялся, мне хочется вспомнить, что, вообще-то говоря, он менялся как-то… всегда был с победителями, если так говорить. «Апокалипсис нашего времени» с рассказом о том, какой Христос был бессеменной Бог, брошенный в почву здорового язычества было написано во время того, о. Вениамин знает, что начинало твориться. Т.е. это вызывает какую-то жуткую неприязнь. С другой стороны, когда Розанова начинают ругать, вспоминаешь, как ты брал книжку, начинал ее читать, и как тебе становилось хорошо. И вдруг ты понимаешь, что на самом деле, чем хорош Розанов? – Именно этим - чтобы там ни говорилось, именно амбивалентностью. И он сам это знал и сам это чувствовал. И знаете, что самое важное в любом рассуждение о Розанове, какие должны быть самые важные слова? Вот я их сейчас прочитаю. Два девиза должно быть для тех, кто говорит о Розанове, по-моему. Причем, еще одна вещь интересная с Розановым происходит. Постоянно, когда человек говорит о Розанове, он почему-то начинает применять императив, вот и сейчас тоже самое сказал: «должно», «надо». Причем, что вот этот человек делал все, чтобы было не должно и не надо. И вот это тоже очень интересно. Но мне кажется, что в случае с Розановым, вот так сформулируем, очень помогут несколько его собственных слов. Первые его слова стоят в самом начале его самой знаменитой и самой лучшей книги, которая оказала влияние наверно на всю литературу XX века русскую, ну, за исключением очень хороших, больших, но старомодных писателей, таких, как Шолохов или Гроссман. Вот они к Розанову не имеют никакого отношения. А, скажем, Юрий Карлович Олеша, Катаев, кто угодно, вышли не из «Шинели» Розанова, а из его… ну, ладно, не важно.

К.С. Пигров: Из «штанов» Розанова.

 (смех)

Н.Л. Елисеев: Ну, конечно, да, совершенно справедливо, из «штанов» Розанова. Но тут сказано так: «Ну, читатель, не церемонюсь я с тобой. Можешь и ты не церемониться со мной. К черту!..» Вот это самая замечательная стратегия писательская, которая когда-либо была высказана. И первый вопрос, на который хотят ответить здесь: почему Розанов сейчас популярен? Потому что он выработал совершенно замечательную стратегию, скажем так, демократическую. Если я вижу вот это, я открываю книжку и вижу вот это. И если меня это злит, я сразу закрываю ее и ухожу, я не буду ее читать, он меня оскорбил. Но в том случае, если я прочел это и остался с ним, я буду читать уже все, что он скажет, потому что я его друг. И это изумительно тонкая и точная стратегия, которую Розанов проводит повсюду. И вот следующее, конечно, вот это: «Если кто будет любить меня после смерти, пусть промолчит». Вот это самое точное, что Розанов сказал о себе и о том, как следует к нему относиться. Мне кажется, что очень поможет понять Розанова, если расположить рядом с ним два, скажем так, сталкивающихся диаметрально противоположных мнения, причем, такие резкие. Причем, одно мнение можно взять, допустим, Максима Горького. Это будет тем более хорошо, что благодаря Максиму Горькому Розанов вообще был напечатан в Светском Союзе. Потому что в журнале «Контекст» 1978 год был впервые упомянут Розанов, упомянут он был в положительном смысле, по-моему, это Кожинов писал. Вот, и там были огромные куски… Я, например, заинтересовался после того, как взял «Контекст-78», прочел куски из писем Розанова и, соответственно, восторженные слова Горького. Причем, видно, что Горький до конца своих дней был в восторге от Розанова и его позиции. И самое интересное, вот тут Александр сказал, что Розанова звали «Васькой Каином» - нет, его называли «Ванькой Каином», а «Васькой Буслаевым» его называл Горький, и называл его настоящим богоборцем и настоящим бунтарем. Это с одной стороны. А с другой стороны, надо постоянно… Вот мне вспоминается одна-единственная фраза, которую все запомнили, фраза, которая перешла от отца Александра Меня, который четко и точно сказал: «Настоящий христианин, - причем он был человек очень широкий, - не должен (вот опять «должен»!) иметь у себя в доме книги Розанова». Он может читать, там все, что угодно, но вот… И вот настрой этих двух диаметрально противоположных точек зрения, которые на самом деле сходятся, потому что Горький с христианством имел самые такие сложные отношения, правда. Вот на основе этих диаметрально противоположных суждений не то, чтобы легко, а хорошо увидеть, что такое Розанов. А что такое Розанов? И почему он сейчас популярен? Не моден, а популярен? А потому что все сейчас пытались найти какую-то идеологию у Розанова. Так вот вся прелесть Розанова, что у него не просто нет идеологии, он орет во всю глотку, что основная его идеология это полное и всякое отсутствие идеологии. Он славянофил? Он любит провинцию? Я сейчас процитирую мою любимую фразу оттуда: «Заспанные лица, неметеные улицы, противно, противно (русские)…» И дальше, последнее: «И самое главное, почему это соня ежеминутно все время врет?» Хорош славянофил я хочу сказать, и хороша любовь к какой-то там пыли и грязи в провинции. А его письма к Голлербаху, когда он пишет о том, какой кошмар царил в провинции, когда он там мыл маму там свою, у которой кровь текла по ногам, как он носил тяжелые… это же Диккенс такой, что… Это с одной стороны. А с другой стороны… И более того, он сам говорит, что мое желание это разбить все идеологии, сделать из них омлет, яичницу. А ведь сейчас время деидеологизации. Вот я слышу, здесь сидят польские студенты, и я могу им напомнить замечательную фразу, по-моему, замечательного человека, Адама Михника, который говорил так: «Не говорите мне об идеологии. Не говорите мне, что вы социал-демократ… Говорите мне о том, как вы собираетесь решать конкретные вопросы» - жилищно-коммунальную реформу, ситуацию со скинхедами. В этом случае я буду с вами разговаривать. А то, что вы там социал-демократ, правовой либерал это меня не волнует. И вот эта де-идеологизация в Розанове невероятно сильна, Розанов один из самых де-идеологизированных писателей. Он… т.е. наверно он внутренне, инстинктивно был славянофилом. И вы говорите о том, Фатеев писал о том, что он рушил миф о народниках. Да такой песни о Чернышевском, которую позволил себе Розанов я нигде не читал. Он пишет: «Что такое Чернышевский? Когда я о нем думаю, я думаю прежде всего о Петре Великом, о его …»

А.А. Ермичев: Это в одном месте, а в другом: «ослиный гам Чернышевского».

Н.Л. Елисеев: «Ослиный гам Чернышевского» потому что наш ленивый государственный аппарат сослал его в Вилюйск. И в результате, сначала загнал его в литературу, а потом в Вилюйск, а ему надо было дать сделать департамент. Понимаете, в чем еще прелесть, именно что прелесть, потому что прелесть, как известно, соблазняет. В чем еще заключается прелесть Розанова? В том, что при его удивительной разбросанности, он на редкость систематичен, как ни странно. Любая его расхристанная и расстегнутая фраза, если ее посмотреть, она очень выстроена. Например, все его оскорбительные парадоксы. Как это ни странно, его этому научил Тютчев. Потому что все его оскорбительные парадоксы, когда нельзя сказать за кого он, они вышли, на мой взгляд, из стихов Тютчева, которые я процитирую сейчас. Это знаменитое стихотворение Тютчева о декабристах:

 

Вас развратило Самовластье,

И меч его вас поразил.

И в неподкупном беспристрастье

Сей приговор Закон скрепил.

Народ, чуждаясь вероломства,

Поносит ваши имена –

И ваша память для потомства,

Как труп в земле, схоронена.

О жертвы мысли безрассудной,

Вы уповали, может быть,

Что станет вашей крови скудной,

Чтоб вечный полюс растопить!

Едва, дымясь, она сверкнула

На вековой громаде льдов,

Зима железная дохнула –

И не осталось и следов.

 

Вот это абсолютно розановский подход. Я прошу прощения, он за декабристов или за Николая? Неужели вам не жалко тех, кто решили своей «скудной кровью растопить вечный полюс?» И в этом как это ни удивительно весь Розанов. Теперь я говорю, почему Розанов сейчас популярен. Объясняю, по-моему, дело в том, что Розанов первый создал парадигму современного гуманитария. Современного гуманитария, который хочет жить хорошо. Т.е. он же с гордостью говорит, что «у меня десять человек и все кормятся моим трудом». Какой труд у современного гуманитария? Журналист? Естественно, и второе – лектор. Вот два эти труда у современного гуманитария это не Гегель, который сидит и работает над «Феноменологией» там какой-нибудь, правда. Это человек, который должен увлекать. Таковым и был Розанов. Поэтому очень часто, когда его читаешь, возникает полное ощущение гона, гона лекторского и журналистского. Т.е. видно, что товарищ или господин едет в троллейбусе и думает, что я сегодня на лекции залужу? А это естественно, ведь кто читает Розанова? Не инженеры, его читают гуманитарии. А это нам очень приятно, родная душа. Вот это я хочу сказать по поводу того социального, чем привлекает Розанов. Ну, и конечно, изумительная вещь, связанная с Интернетом и электронными средствами связи, так скажем. Потому что Розанов был врагом Гуттенберга, он повсюду писал о том, что «Гуттенберг облизал всех писателей свинцовым языком», они стали не интересными, у них пропала интонация, пропал стих. И он создал то, что сейчас просто цветет пышным цветом в «ЖЖ», в «Живом Журнале», он создал абсолютно растегнутый, абсолютно расстегнутый, абсолютно свободный… это не свобода (Freiheit), а это называется die Freilassung – полное расстегивание, как совершенно верно сказал о. Вениамин, просто стриптиз, полная расхристанность. Это настоящий стриптиз, недаром Розанов с таким восторгом писал о «Танцах невинности» Айсодоры Дункан, и говорил, что он бы водил на эти танцы гимназисток. Все. Я заканчиваю. 

А.А. Ермичев: Вопросы. Нет вопросов? Спасибо, Никита Львович. Ну, пожалуйста, Антон Яковлевич. Антон Яковлевич Кожурин, доцент Герценовского Педагогического Университета.

А.Я. Кожурин: Ну, вот, я бы несколько повернул бы тему в другую сторону. Тут говорят о том, почему читают Розанова, а я хотел бы сказать, почему следует читать Розанова. Александр Александрович во вступительном слове так иронически заметил, что Розанова причисляют к философии. Это сразу мне напомнило одну историческую коллизию. Если мы вспомним историю эллинизма, когда сочинения Аристотеля частично были потеряны и изучали «Физику» Аристотеля, «Учение о животных», а вот то, что мы называем «Метафизикой», это было потеряно. И когда это нашли, ученые уже настолько привыкли к той систематизации наук, которая у них была, что они не знали, куда это девать. И как Хайдеггер говорит, что саму сущность философии девать было некуда. То же самое, мне кажется, происходит с Розановым. Мы кого угодно называем философами, а вот тот как раз именно философ, который на самом деле единственный из русских философов по-настоящему коснулся самых фундаментальных проблем, которые были поставлены крупнейшими философами Запада – Ницше, Хайдеггером – кого, как ни Розанова можно с ними сопоставить! Мы его как раз хотим из философии убрать, мы его проводим в публицистике, национальном вопросе, еще куда-то вписываем, хотя все это, конечно, имеет право на существование.

В чем значение Розанова, и почему, на мой взгляд, Розанов может быть актуален, в том числе, в первую очередь в России. Если мы посмотрим на нашу философскую традицию, какой она была, то мы там увидим тотальное преобладание платонизма. Ну, постплатоники. Это может быть умеренный платонизм, такой, более-менее умеренного типа, ну, «метафизика всеединства». Это может быть «платонизм разнузданный», опять-таки, используя хайдеггеровскую цитату (например, Бердяев). Или философия Федорова «космизм», да – жуткие вещи создавали эти идеологи «космизма» - Федоров, Циолковский и так далее. До них там Ницше никакой не договаривался, по сравнению с Федоровым и Циолковским это просто детский лепет, бред гуманитария-классика: «формы страдающей жизни надо ликвидировать». По сравнению с ним, даже Гитлер, извиняюсь за выражение, выступает просто как апологет гуманизма, по сравнению с Циолковским. Или, например, Федоров, с его жуткими проектами реанимации трупов, воскрешение потомками – без всякой помощи Бога, с помощью научно-технических средств. Это все смешно, но когда мы имеем дело с клонированием, с новыми технологиями генной инженерии, это все начинает поворачиваться к нам совсем другой стороной.

Так вот, тотальное преобладание платонизма. Если мы посмотрим на западную философскую традицию, то никогда такого преобладания одной из линий не было. Платонизм и аристотелизм вели там постоянную полемику и более-менее друг друга поправляли в своих крайностях, ну, в философском, по крайней мере, развитии. В России, конечно, аристотеликов, по большому счету был один. Это как раз, Василий Васильевич и был. Если мы вспомним, с чего начиналось его творчество, это работа «О понимании», которую на самом деле никто не прочитал. Я сам каюсь, прочитал, но не все понял, но все равно, это та работа, равной которой нету даже по объему. Если мы вспомним профессиональных философов, Франка, который позволял себе иронично говорить о Розанове, Лосского, но у них по объему ничего подобного близкого нету – 700 страниц философского текста, причем плотного, мощнейшего философского текста, который был написан в 30-летнем возрасте автором. По сравнению с объемом «Опавших листьев», конечно, это все тяжело читать и скучно. Но если мы будем вчитываться, мы поймем, как раз, что многие темы, которые поздний Розанов развивал, они там уже заложены. Первый русский перевод Аристотеля, «Метафизики», был сделан Розановым. Ну, там они сложно его делали с Перовым – Перов переводил с греческого на латынь, а Розанов с латыни на русский. Тоже один из парадоксов, что философская терминология, как ни странно в России была именно латинская, лучше развита, чем греческая. В богословских академии с XVIII века латынь была обязательным предметом, поэтому вся терминология она пошла оттуда. С языком у него были сложности, он не большой был знаток и латыни, но с философским пониманием. С философской терминологией, конечно, здесь у него проблем не было, с философским мышлением.

Таким образом, это единственный, пожалуй, аристотелик в русской философской традиции. Такой важный момент. И в этом отношении, уже поэтому, интерес к нему должен быть. Не просто чисто публицистический, не просто какой-то сенсационный. Чем характеризуется мышление Розанова, в частности, и этой традиции? – Интересом к живому. Если мы вспомним, что самая большая книга Аристотеля – это что? Это не «Метафизика», это не «Политика», это не «Этика». Это «История животных». Вот тоже самое у Розанова – жизнь во всех ее проявлениях, живое во всех ее проявлениях, здесь у Розанова находится в центре его политических и практических интересов. В этом отношении он, опять-таки, противостоит этой самой платонической линии, которая так или иначе ориентирована на математику, на математическое естествознание в новоевропейской традиции, и так далее и тому подобное. Т.е. Розанова вообще можно назвать редчайшим философом жизни. Это удивительно, когда о «философии жизни» кого угодно причисляют, а Розанова не называют. В компанию с Бергсоном, Шпенглером и Ницше – Розанов просто просится. Т.е. жизнь на всех уровнях его интересует – на растительном, животном, человечком уровнях, и доходя до уровня богов. Вот это политеизм Розанова здесь показателен. Если мы вспомним историю новоевропейского естествознания (я, как раз приехал с принятия экзамена по истории и философии науки), то с чего это все начинается, на чем базируется? – А на том, что категория смысла, цель, ценность изгоняются из природной реальности, и в лучшем случае признается за реальностью человеческой. Для Розанова это абсолютно неприемлемая ситуация, как раз именно эти категории, к чему они относимы – к человеку, который живет неразумно, совершает всякого рода нерациональные, жуткие поступки. А природа не обманет в этом отношении, в отличие от человеческих химер, измышлений, концепций и так далее. Этот момент у него сильно присутствует. И с этим связан розановский антиутопизм.

Утопическая линия в русской традиции XIX-XX веков это просто конечно не имеет серьезных сдержек и противовесов, и Розанов здесь опять выступает как один из немногих авторов, которые в этом отношении противостоит ей. Бердяев сказал, что в XX веке утопии сбываются, как ни странно. На самом деле, утопии начали сбываться значительно раньше. Если мы посмотрим сам проект современной цивилизации со всеми его плюсами и минусами, он же задуман был еще в XVII веке, вот сейчас мы присутствуем как раз, когда огромные трещины обнаруживаются в этом проекте, негативные стороны. Розанов, конечно, видел это значительно раньше нас, в то время, когда еще никто под сомнение это проект не ставил… В некоторых вопросах, которые были для него принципиальными, Розанов никогда не плыл по течению, никогда не присоединялся… Например, его полемика с христианством, она, конечно, абсолютно искренна, он никогда не уходил от этих вопросов и претензий к христианству, которые он ставил. Так что, я опять-таки не согласен, что он то с «вами», то с «нами», то с «третьими» - ничего подобного. Он очень в этом отношении был принципиален.

Вот такие моменты, очень кратко, на которых я бы хотел остановиться.

А.А. Ермичев: Спасибо, Антон Яковлевич. Хорошо, мы продолжаем работу нашего семинара. Константин Семенович Пигров, профессор факультета философии и политологии Санкт-Петербургского государственного университета.

К.С. Пигров: Саша Ломоносов спросил меня: «Ну, и как вы назовете свой доклад?». Я как-то растерялся и теперь обдумал. Саш, у меня есть название: «Розанов. Интимность и смех». Розанов – это не проблема сознания, Розанов – это проблема бытия. И когда Александр Александрович пригласил меня, он же прекрасно знает, что я никакой ни историк русской философии, никакой ни теоретик в этом плане, он меня пригласил как наглядное пособие. Потому что я, конечно, знаю наверно, меньше о Розанове, чем знаете вы, но дело в том, что я сам Розанов. Одна из моих аспиранток, которая верит в реинкарнацию, сказала мне: «В вас переселилась душа Розанова», и я ей поверил, хотя в реинкарнацию я не верю.

Значимость Розанова. Дело в том, мы предварительно это обсуждали. Розанов – это вовсе не ученый жрец, Розанов – это шут, что, на мой взгляд, гораздо сложнее и ответственнее. Розанов как Сковорода, он тоже не укладывается в академическую историю русской философии. И обратите внимание, что Александр Александрович в своем вступительном слове задал нам именно научную парадигму Розанова, но что получилось дальше, я скажу чуть позже. Что получилось, сама стихия семинара куда повела? И, конечно, я очень все-таки бы подержал, что, конечно, Розанов шел теми же путями, что и Джойс, и Хайдеггер, и Фуко, и Батай, и многие другие. Конечно, это тоже постмодерн. Примерно также как Куинджи это тоже импрессионизм. Но если говорить о Розанове как о самом существенном для нас, то мне кажется, здесь нужно сказать именно, прежде всего, что человек для Розанова был не столько предметом познания, сколько он был методом решения проблемы. И в этом плане Розанов идет по пути Протагора. Но если вся эта европейская, средиземноморская культура она говорила о человеке вообще, то розановский человек – это сам Василий Васильевич. В конце концов, он рассказывает только о себе, только о самом интимном. И, кстати говоря, не первый. Это и Монтень, это и Паскаль, это и Аврелий Августин и Марк Аврелий. Интимность – вот ключевое слово. И если мы не понимаем, что есть интимность, то мы не понимаем Розанова. И с этой точки зрения, о. Вениамин, позвольте с вами не согласиться. Кто полагает, что Розанов – это стриптиз, тот ни разу не видел стриптиза... (хохот в зале)

О. Вениамин: Я не видел.

К.С. Пигров: А говорили. 

Н.Л. Елисеев: Я видел.

К.С. Пигров: Но не поняли…(хохот) Смех как философский прием. Трагическая улыбка фельетонной эпохи – вот, что такое Розанов. И Розанов, конечно, знал не меньше, чем впоследствии Хайдеггер, но поведал об этом просто и понятно, скорее, языком жестов и экспрессивным намеком, чем, собственно, такой отвлеченной логикой «строгих» философских понятий. Эта стилистика сближает Розанова с другим русским мудрецом, который появился примерно через сто лет, с Венедиктом Ерофеевым. Кстати, у Венедикта Ерофеева есть замечательный рассказ о Розанове. О Розанове как неком яде. Предельная искренность Розанова связана с озорством и мистификацией, причем это стихия. Вот, Александр Александрович, как и положено, в русской традиции говорит: «А мы вот почитаем доклад», и что получилось? Александр Александрович, вы зачитываете нашего первого, собственно, и самого мощного розановеда, и вдруг вы незаметно сбиваетесь на иронические интонации, именно в зачитывании этого текста, но ирония звучала. И вот здесь стихия Розанова, я считаю, победила науку. Трагическая улыбка философа – откуда она проистекает? Она проистекает из принципиальной несопоставимости абсолюта, с одной стороны, и повседневной жизненной суеты с другой. И вот отсюда каждый человек заслуживает только жалости. Розанов принадлежит к фельетонной эпохе, которая так была высмеяна Шпенглером, и вслед за ним – Гессе. Но! Розанов оправдывает своим творчеством жанр фельетона, как своеобразного философского жанра. Журналистика – что это такое? Это, как говорит Даль, это «срочная словесность». «Срочная словесность» - это тот же дневник. Это дневник социума, вот что такое журналистика. Почему мы так любим читать старые газеты?.. Розанов философствовал фельетоном. И в этом отношении, конечно, мне кажется, предвосхитил Маклюэна. Кстати говоря, эти совпадения – словесное и просто буквальные – просто поражают. В чем я уверен – что Маклюэн не читал Розанова, это уж точно, но как получилось!

Теперь вот письмо как физиология. Вот почему Розанова так сказать «несет» и «проносит», потому что для него письмо – это физиологическая потребность. И не только для него, но, вообще говоря, в глубине любого человеческого существа эта физиологическая потребность письма есть. Розанов дал образцы этой физиологии, он приблизил нас к человеческому в нас самих. И если кто хочет быть, действительно, человеком, он должен вести записи, дневник. Должен. Вот я использую это [Н.Р.] слово, императив. А каждый старый человек должен писать воспоминания. И жизнь человека не записанная – это не полная человеческая жизнь. И только записанное человеческое бытие может быть полным человеческом бытием. Вы помните, что Dasain имеет своим необходимым элементом у Хайдеггера – именно понимание, удвоение своей жизни в письменном слове – это необходимое условие. И 15-летний мальчишка или девчонка, которые пишут дневник, они же ничего не понимают, что они пишут. И только 70-летний старик или старуха, читая свои 15-летние записи, понимают, что там написано. Точно так же и вся русская культура, она не поняла тогда, в 1910-х годах, что Розанов написал. И только сейчас до нас начинает доходить, что он тогда написал. И физиологичность письма Розанова делает эти тексты, по существу, непереводимыми на другие языки. И я думаю, что точно также, конечно, непереводимы и Паскаль, и Монтень, и Марк Аврелий. Сколько переводов, совершенно разных Марка Аврелия, абсолютно различных! И вот вы говорите, что постмодерн это без боли. Это перевод «обезболивает» постмодерн.

Вот в отношении политики. Я б сказал только одно слово. Вот это двойственное отношение: Розанов нашел адекватный ответ к политике: нельзя к этому несерьезному делу относиться серьезно. Отсюда театральность. И в самом ли деле, столь ли велика разница, когда мы говорим «Париж стоит обедни», да, это ключевое слово для политика, и я должен относиться к этим людям и к их делам серьезно? – Только как Розанов. Вот, мне кажется, что патриотизм Розанова в связи с этим, что патриотизм Розанова – это совершенно другой патриотизм. Хотя, в общем, известна эта «странная любовь» к отечеству. Это не патриотизм духового оркестра «Прощание славянки», но, конечно, слеза проступает. Но это патриотизм, сыгранный на скрипке. Вот мне кажется, в этом плане надо понимать это розановское: «отдаться немцам». Вот через сто лет, это история того, как мы, наконец, понимаем, мы сдаемся, снова сдаемся в перестройку американцам, японцам. И Америка, Япония, Германия постепенно к нашему удовлетворению заливаются русской вонью – именно так я понимаю глобализацию.

Ну, и конечно, частная жизнь превыше всего, и бытовая религиозность. Вот на что бы я хотел обратить особое внимание. Розановская религиозность – это бытовая религиозность, это очень существенно для нашего времени, потому что именно через быт религиозная культура снова может прийти к нашему народу. Именно через быт, и Розанов, мне кажется, здесь указал наши пути.

Ну, я, конечно, пропущу космический смысл пола, ясное дело. Мне только хотелось бы сказать одно, что семья сегодня гораздо в худшем положении, чем сто лет назад. И когда Розанов говорит, что, собственно, нет грязных предметов, а есть способ грязного на них воззрения, и он там говорит о проституции, об убийстве незаконнорожденных детей… В какой форме это сегодня выглядит, предстает? Сегодня это отказные дети. Причем, там ведь трагикомедия – мать отказывается от ребенка в родильном доме, потом пишет заявление: «Нет, я его заберу обратно», потом опять отказывается. Это ж!.. Какая пустота должна быть в душе для того, чтобы в такую игру играть. Я бы насчет «сумерек просвещения» сказал только одно. Школа – это тюрьма, и Розанов это прекрасно понимал, точно также, как позже эту идею, на другом материале, нам показал Мишель Фуко. Школа – это тюрьма и, в общем, мы скорее должны окоротить школу по сравнению с семьей, а не проводить эти совершенно пустые, никому не нужные модернизации, которые все, собственно, уже предсказаны в «Сумерках просвещения».

Ну, и конечно, если говорить о выводах. Для меня Розанов – это, во-первых, урок искренности и интимности, во-вторых, это урок семьи, и, в-третьих, это урок действительного проникновения к религиозной культуре. Мне кажется, мы тут как-то там слишком уж конфессионально разбираемся. Нет, речь в нашей стране сегодня идет просто о восстановлении этой величайшей цивилизационной ценности религиозной. Она должна идти новыми путями – какими? Может быть, мы у Розанова и вычитаем.

Ну, и в заключении я хотел бы вам напомнить финал «Мастера и Маргариты», когда все эти ужасные существа, в этом полете превращаются в прекрасных людей, и, кажется, кот Бегемот превращается в прекрасного пажа, который «неудачно пошутил» однажды. И вот Розанов…

Н.Л. Елисеев: Это Коровьев превращается - в рыцаря, который пошутил*.

К.С. Пигров: И в этой исторической ретроспективе и Розанов превращается в некую прекрасную человеческую душу. Речь идет о прикосновении к ней, которое просто необходимо в нашей цивилизации.

А.А. Ермичев: Спасибо, Константин Семенович.

Н.Л. Елисеев: Вопросик можно?

А.А. Ермичев: А как же нельзя, задавайте.

Н.Л. Елисеев: По поводу несерьезности политики. Вот, насчет «Париж стоит обедни». Скажите, пожалуйста, вы считаете, это несерьезно – споры между католиками и протестантами? Речь там шла все-таки не о политике в случае Генриха IV.

К.С. Пигров: Вы хотите сказать, что если реки крови лились, так это что, несерьезно? Кровь – серьезно.

Н.Л. Елисеев: Нет, это вы сказали, что политика – это несерьезно и привели пример, фразу «Париж стоит обедни». Я вас спрашиваю: вы считаете, что взаимоотношения католиков и протестантов – это несерьезная тема? 

(ответы на вопросы последовали за выступлениями основных докладчиков)

А.А. Ермичев: Ну, что Вадим Евгеньевич. На Вадиме Евгеньевиче исчерпывается список заявленных ораторов. Ну, а дальше посмотрим, как пойдут дела. Прошу Вас, Вадим Евгеньевич.

В.Е. Семенков: Мое выступление будет в виду реплики по отношении ко всем предшествующим докладчикам. Уже прозвучал этот вопрос по поводу императивности чтения Розанова. Надо ли читать Розанова? Я переформулирую свой вопрос следующим образом: кому стоит читать Розанова? Я социолог, и для меня, как для социолога, важно понимать смысл чтения этих текстов, его прагматику и субъект чтения – а кто это будет читать? Для кого это написано? Розанова сейчас охотно издают, как уже было сказано. Его не менее охотно комментируют. Я когда прикидывал свое выступление, посмотрел библиографический указатель статей – каждый год выходит ну не менее десяти публикаций о Розанове. Можно предположить, что его книги сейчас коммерчески успешны. Я согласен с репликой Никиты Елисеева, что он именно популярен, а не моден. Это хорошо, он популярен. Но обилие современных комментариев связано не с обилием изданий. Комментируют не потому, что издают, а потому что он очень удобен для комментариев. Дело в том, что Розанов удобен современному читателю в силу фрагментарности своего стиля. О чем я говорю? Любой современный человек, так или иначе озабоченный презентацией себя в повседневной жизни решает проблему формирования своего дискурса. Мы презентуем себя на публике в речевых практиках и в современном обществе, все более востребован навык публичного поведения. В свое время Оскар Уайльд написал пьесу «Как важно быть серьезным», вот сейчас пора писать пьесу «Как важно быть публичным». Навык публичного поведения все более профессионализируется. Это навык предполагает, включает в себя умение так или иначе аргументировать, но если не аргументировать, то презентовать свою позицию. И один из способов презентации – это хорошая, хлесткая цитат из какого-нибудь признанного автора, легитимная цитата. Тут и начитанность демонстрируется, и своя позиция становится более весомой, потому что на нее надо отвечать, а это всегда сложно.

Так, вот здесь я предлагаю свой первый тезис. Тексты Розанова популярны сейчас, потому что это цитатник для формирования своего дискурса в публичном пространстве. Т.е. чтение Розанова сейчас выгодно для современного публично ориентированного человека. Ибо чтение Розанова способствует формированию своего дискурса. Не каждый автор, не каждый текст этому способствует. Вот здесь можно сравнить Розанова и Чехова. Оба выросли из журналистики, один начинал как публицист, другой – как юморист, там «Антоша Чехонте» и так далее. Но представляется возможным сказать, что и Чехов на определенном этапе своего развития озаботился рутиной журналистики, он ушел в литературу, он стал работать над словом. А что касается Розанова, то тут совсем иная ситуация. Я согласен с Константином Семеновичем Пигровым, когда он сопоставил Розанова и Сковороду, и Розанова и именно Венедикта Ерофеева. Это все не институциональные фигуры, это все люди мастерских. Это люди, которые принесли в жертву… для которых не было ценности профессионализма, это все непрофессионалы. Потому что для них было гораздо важнее было быть оригиналом. Чтобы прояснить свою позицию по этому тезису, пример «из другой оперы». У нас есть два таких известных кинорежиссера сейчас, да – Михалков и Сокуров. Михалков – это ультропрофессионал, это сугубо институциональный мастер, художник. Но рухнул советский кинематограф, и он похоронил под собой фигуру Михалкова, ему уже никогда ничего не сделать. Сокуров, наоборот, все время был маргиналом, он был в своей мастерской, о «примус починял». Его перемены и глобальные конструкции не коснулись. Он сохранил свою оригинальность. Но сколько шлака в его фильмах. То же самое и здесь, для Розанова его «я» было гораздо важнее, чем профессионализм создания художественного продукта, я здесь полностью согласен с отцом Вениамином, что эти тексты очень неряшливы. Там есть хлесткие фразы, которые хочется брать на вооружение, а вот тексты Чехова на цитатник не растащишь, там все взаимосвязано. Но сейчас, вот современному читателю его неряшливость не важна, а вот важна это публицистическая хлестко ориентированная фраза. Поэтому тексты Розанова в этом плане вещь очень благодарная, его высказывания хочется брать на вооружение, это хочется цитировать. Поэтому, если вы желаете получить эстетический эффект – то Чехов, а если пополнить свой арсенал высказываний – то Розанов.

Но это далеко не все, что я хотел сказать. Успех, подчас скандальный его текстов был вызван не только публицистичностью его стиля, отнюдь. Я полагаю, что определенная новация у него была, новация взгляда. А именно, он показал возможность интерпретировать Ветхий Завет в рамках светского дискурса. Он показал, как возможно… (может, не он первый, но он первый человек, у которого это получилось) как возможен разговор на религиозные, церковные темы внецерковной традиции. Читая его статьи «Около церковных стен» и остальное видишь – это совершенно светский человек. А еще точнее, видишь, что обладающий секулярным сознанием и он - самое главное – он удовлетворен тем, что он совершенно не верит в Бога. Даже не это – что у него секулярное сознание. В этом плане он был адекватен эпохе, эпохе грядущей секуляризации. Если сопоставить Розанова и Флоренского, то здесь Флоренский на фоне Розанова выглядит достаточно архаично. Так вот, современный читатель не утратил интереса к религиозной тематике, я здесь согласен с Константином Семеновичем. Но современным людям, Константин Семенович, не всем, подавляющему большинству очень комфортна секуляризация их сознания. Обыденное сознание современного человека секулярно, в том числе и верующего. И все люди делятся не на то, что одни верят в Бога, а другие не верят. Все люди делятся на тех, кого устраивает секуляризация их сознания, а других она не устраивает. Розанова полностью устраивала. Он был идеологом этой позиции. И в этом плане Розанов очень комфортен для такого читателя, многим. Но не всем. Он осмыслял религиозные сюжеты вне церковной традиции, вне церковного дискурса. Это светский человек. Но, тем не менее, это светский человек таких каких-то традиционных, подчас кондовых позиций. Он артикулировал, защищал так или иначе те традиционные ценности, которые как раз ставились под сомнение. Например, его позиция по вопросу брака. Он оппонировал тогдашним феминисткам, типа Цебриковой и так далее. Но как, с каких позиций-то? Для него брак – это было какое-то таинство. Выигрывая у Флоренского в плане светского ракурса в осмыслении религиозной проблематики, он, тем не менее, оставался на архаичных позициях вопросах современной ему жизни. Невозможно сейчас использовать его аргументацию, в том же женском вопросе. Современный человек, беря на вооружение его рассуждения о браке, он просто обречен на поражение. В той же дискуссии с современными феминистиками. Его высказывания остры, но часто традиционны. И если вам нужно выступить по поводу гей-парада в Москве, то Розанов вам даст цитату, но он не даст концептуально выстроенного мировоззрения. Смею сказать, что у самого Розанова целостной-то концепции и не было. И его это ни мало не волновало. Уже отмечено, что позиция Розанова – это позиция приватного человека, приватного индивида. А для приватного индивида частная жизнь превыше всего. Частное мнение Розанова – это пристрастный и профессиональный взгляд обывателя. Под обывателем я имею в виду человека, удовлетворенного обыденностью своего сознания. И он выражал интересы именно обыденного сознания и адресовал свои высказывания тем людям, которые удовлетворены обыденностью своего сознания. Т.е. он осуществил легитимацию приватного мнения рефлексирующего потребителя. А приватное мнение – это частное мнение, это частный взгляд, частная позиция, выражающаяся во фрагментации восприятия мира. Это философия приватного, здесь можно сопоставить Розанова и Достоевского. Не Розанов первый показал эту позицию, до него Достоевский или иначе по этому поводу так высказался. Но Достоевский философию приватного не любил, а Розанов не говорил, что она не хороша, но ее сделал легитимной, и этим вызвал шквал негодования. Ну, «отдаться немцам» - это же смердяковщина!

Завершая, я хочу сказать, что сознание современного человека фрагментарно, и те люди, которых это устраивает, им имеет смысл читать удовольствие. Те люди, которые, так или иначе, серьезно озабочены формированием своей картины мира и идеологии, никакого удовольствия от его работ не получат. Спасибо.

Н.Л. Елисеев: Я бы хотел задать вопрос по поводу цитат из Розанова и Чехова. Ну, Чехов более чем цитатный автор, прошу прощения. И более того, и того и того уже Ленин цитировал – «От какого наследства мы отказываемся», и «палата номер шесть» - любимая его цитата Ленина. А уж о киноцитатах из Чехова в XX веке вообще говорить нечего, там понеслось.

В.Е. Семенков: А где вы там «Вишневый сад» процитируете?..

А.А. Ермичев: Что ж, собственно говоря, вот разговор и состоялся. И мне хотелось бы обратить внимание на одно, на мой взгляд, довольно важное обстоятельство. Как-то мы, подавляющее большинство выступавших здесь, идут от Розанова, говорят о Розанове, о его мастерстве писательском. Все сконцентрировалось не на «Розанов и общество», «Общество и Розанов», а на одном Розанове: «Я в Розанове и как я себя ощущаю в Розанове». Такой подход, конечно, он в принципе совершенно прав, но, простите, я все-таки, хотел возвратиться к своему вводному слову и хотел бы попросить вас все-таки вспомнить о «Розанов и общество», «Общество и Розанов», мы, наше сегодняшнее время… Посмотрите, что происходит. Происходит, в общем-то, вещь достаточно жуткая, христианство трещит под напором языческой цивилизации, да, именно так – христианство трещит под напором языческой цивилизации. Розанов эту болезнь времени, каким-то образом цепко схватил, вывернул, показал, как можно воевать с Христом и христианством. Никто из ныне здесь присутствующих, никто из тех, кто здесь выступал, не хочет все-таки определить своего отношения к этой теме, существеннейшей. Я бы ее определил так: «Верующие всех стран, скептики всех стран, атеисты всех стран – объединяйтесь! Защитим культурную ценность христианства!» Почему никто не сказал об этой очень важной проблеме? Разве же непонятно, что вся наша культура выросла вот из ЭТОГО культа? Нет, мы говорим о Розанове-стилисте. Теперь об аполитизме Розанова. Ах, как к политике он относится смело, он ее просто-напросто презирает, давайте и мы будем презирать политику! Давайте! Нами будет управлять «Единая Россия». Давайте так вот это и делать. Они только и ждут этого, чтобы управлять, а мы им розановское – «моя политика – я «октябрист» - это когда укроп прилип к свежепросоленному огурчику». Включите телевизор в любое время – там вам рассказывают про качество укропа, прилипшему к свежезасоленному огручику. Это что так надо относится к политике? Т.е. я хочу, обращаясь к этим вот предметам – Розанов и общество, время и Розанов – обратить внимание на главное. И, не имея возможности и права злоупотреблять положением ведущего, позволю сказать себе только две вещи. Говоря о таких вещах, как антисемитизм Розанова, или его юдофильство, либо что-то прикасающееся к этому, надо быть, конечно, более, скажем так, острожными в выражениях. И последнее, то, ради чего, собственно, я вышел. Процитирую уважаемого мною Бердяева: «Отрадно иметь писателя столь до конца русского и поучительно видеть в нем обнаружение русской стихии. Но страшно становится за Россию, жутко становится за судьбы России».

А.А. Ермичев: И теперь время для ответа на вопросы, если отвечающие, если докладчики считают нужным отвечать на эти вопросы. Пожалуйста, отец Вениамин ответит на вопрос.

О. Вениамин (Новик): Был такой вопрос по поводу «верха-низа». У Розанова, на первый взгляд нет «верха-низа», все перемешано, все одновременно. Конечно, он прекрасно различает эти философские категории «высокого» и «низкого», имманентного и трансцендентного, просто он отказывается мыслить о «высоком», забывая о «низком». Надо, образно говоря, тащить за собой вверх весь этот порой дурно пахнущий мир с его болями и его не забывать. У него нет эстетского презрение к запахам этого мира. И то же самое было у Пушкина. Что-то типологически сходное у Пушкина с Розановым есть. И не случайно Розанов «прошелся» по всем русским писателям, довольно много едких слов написал. Но кроме двух: он не критиковал Пушкина, Толстого и … Суворина. Понимаете, несоизмеримость этих фигур. 

А.А. Ермичев: Алексей Сергеевич хороший человек был.

О. Вениамин: Да, несомненно. И обратите ещё раз внимание, в чем его основной упрек христианству, за что он ругает и критикует христианство? За некоторую абиологичность. Там, по его мнению, имеется некая сублимированная чистота и там как бы нет плоти, запахов жизни нет, вся жизнь там как бы чахнет (это касается, конечно, не приходского православия, а монашества). И в этой сублимации чистота, по Розанову, переходит в дистилированность. А от нее жизнь чахнет. И он постоянно обвиняет христианство именно в этом, а язычество, как раз, очень биологично. В чем-то даже слишком биологично и космоцентрично. Это вечный вопрос, его еще Достоевский поднимал. Дионис конечно плох и даже местами отвратителен, но убить Диониса - и жизнь умрет. Как-то надо преобразить и воцерковить Диониса, а как его воцерковить никто не знает - это вечный вопрос. Как сказал один философ: «На правильно поставленные вопросы ответов нет, есть ответы только на неправильно поставленные вопросы». А Розанов был большим мастером вопросы ставить, часто правильные. Ответом на правильно поставленный вопрос является антиномия. Из антиномии же только благодать может помочь выйти. Спасибо!

А.А. Ермичев: Константин Семенович.

К.С. Пигров: Да, мне задавали один вопрос. Кажется, этот человек уже ушел.

А.А. Ермичев: Никита Львович.

К.С. Пигров: Да, Никита Львович. Серьезно ли я отношусь к борьбе протестантов и католиков? Ну, вот тоже ведь, можно как было бы спросить? Серьезно ли я отношусь: с какого конца яйца разбивать – с тупого или с острого? Конечно, я не отношусь к этому серьезно, но реки крови лились. Я помню, какой-то из наших исследователей Салтыкова-Щедрина, описывая ситуацию в журнальном мире в середине XIX века, говорил: «Эта полемика, которая велась в этих журналах, она велась по ничтожным поводам, но ненависть была самая настоящая». Вот эта ситуация с политикой – да, это парадоксально. Политика в этом плане парадоксальна. И, мне кажется, что абсурд отношения к политике Розанова, он вскрывает абсурдность политического. Когда выходит политик и, обладая свойством судейским, он убеждает, что, конечно, они занимаются серьезными делами, все это очень важно. Но, на самом-то деле, в политике существует абсурд, который конечно, люди духовные они должны раскрыть. Духовные – в сфере абсолютного духа...

А.А. Ермичев: Спасибо! Больше вопросов, как будто бы не было. (В.Е. Семенкову) Да, вы хотели что-то спросить?

В.Е. Семенков: У меня вопрос Константину Семеновичу, если можно.

А.А. Ермичев: Да, конечно.

В.Е. Семенков: Константин Семенович, мне показалось интересным ваше замечание по поводу того, что Маклюэн не читал, несомненно, Розанова. Может, я ошибаюсь, но, по-моему, Лоуренс Розанова читал и писал о нем. Почему бы тогда Маклюэн не мог познакомиться с Розановым? 

К.С. Пигров: Вообще, да, я не знаю, но вот есть такое… Но если бы Маклюэн читал, он не мог бы не сослаться, ну, мне так кажется. Хотя…

А.А. Ермичев: У нас сложилась традиция, что вы завершаете наши семинары, Дмитрий Кириллович. Дмитрий Кириллович Бурлака, ректор РХГА.

Д.К. Бурлака: Коллеги, я хочу поблагодарить вас за то, что вы приняли участие в семинаре. То, что он так неоднозначно сложился, возникло здоровое возбуждение по поводу выступлений – это хорошо. Я, к сожалению, на этот раз не весь семинар присутствовал, поэтому полную аналитику дать не могу. Ограничусь некоторыми замечаниями в стиле последнего оратора.

Я смотрел – на этом семинаре была своя особенность, может быть, не все ее заметили. Кто-то заметил, кто-то нет – чисто визуально – икона «Троицы» закрыта была, так случилось. Случайно произошло или нет, но так произошло. Как сказал бы, наверно, Розанов в этом есть некоторый онтологический символизм.

Действительно, Розанова обсуждают. Известные и малоизвестные современные публицисты.

К.С. Пигров: Галковский.

Д.К. Бурлака: «Галчонок», было такое. Кричал громко. И нельзя сказать, что он был не прав в своих каких-то рассуждениях… Розанова все любят, особенно Галковский, и нельзя сказать, что его не любят массы читателей. Я думаю, что любовь России к Розанову и современной России, она в каком-то смысле онтологична, в том плане, в котором душа имеет связь с бытием. В этом смысле любовь к Розанову совершенно оправдана, и она связана с теми темами, которые поднимались сегодня. Их же поднимал Розанов. То, что писал Розанов, актуализировалось в современной России более чем: секс - в хорошем смысле этого слова - и атеизм…

(на слово «секс» - смех и оживление в зале)

О. Вениамин: Оживление в зале, в плохом смысле.

Д.К. Бурлака: …почему, разный надо иметь, многоплановый – но в семье!

(в зале хохот)

Д.К. Бурлака: Но дело в том, что Василий Васильевич Розанов, в силу того, что он человек был древний, глупый, он ведь не понимал, что могут быть гомосексуальные семьи, «шведские». Он не продвинут был. … Розанов еще не дорос, может потому, что он был не знаком с самым передовым учением - с марксизмом… Поэтому, он был в пределах семьи, а семьи-то разные. Второй аспект – антихристианство. Мы и сейчас все на том же уровне. Вот один из выступающий сказал, что-де будет нами руководить «Единая Россия».

А.А. Ермичев: Это я сказал.

Д.К.Бурлака: Вы? Александр Александрович, штатному сотруднику вуза не позволительны рассуждения против правящей партии.

(смех)

А.А. Ермичев: Я учту.

Д.К. Бурлака: На самом деле то, за что борется «Единая Россия» и все прихлебатели, чавкающие вокруг нее, и то, и то, за что боролся Розанов – одно и тоже. Они не за Христа борются. Им глубоко наплевать на все это. Они борются за некоторый быт, который был выстроен вокруг церкви. Какая «Святая Русь»? Розанов и «Святая Русь»? Розанов и святость – это, знаете, как крокодил и мотоцикл. А вот то, что в обществе есть некоторый образ «Святой Руси», который является нашей национальной основой, – это хорошо с идеологической точки зрения. Т.е. «Церковь и святость» – и здесь Христос не нужен – как основа стабильного национального развития. Потому что, Вольтер уже говорил, «что если Бога нет, то его надо вы-ду-мать».

Чтобы нация стабильно развивалась, нужна поддержка церкви. Вот и все, о чем фактически мечтают многие «любители» церкви сегодня, которые вчера ее гнали. Но Розанов не так говорил, он не был идеологом. Розанов был – здесь я хочу перейти к завершающей части своего выступления – очень тонким человеком. Не глубоким, а тонким. Тонкости Розанова – это тонкости реакции русской души на дух. Отрицательные и положительные реакции. Это чисто «душевный человек», как писал об этом апостол Павел. Но очень тонко душевный, т.е. тоньше его душевно никого не было в России, по крайней мере, из пишущей братии. Поэтому и любовь к нему, в том, что он все реакции русской души в лучшем виде показывает. Не так, вот как она реализовалась в революцию, а как вот «лучше» было бы. Розанов – зеркало русской души, любующейся собой. Но это душа без духовной вертикали.

Так, как Розанов критиковал христианство, никто не критиковал. Я когда читал, впечатление у меня складывалось такое, будто он скальпелем режет. Но это чисто душевные реакции. Что-нибудь сказал Розанов о бессмертии, кроме того, как православные хоронят покойников? Что-нибудь о смерти он сказал и о воскресении? Т.е. о том, ради чего Христос пришел в мир. Бог стал человеком не ради того, чтобы процветала национальная культура, пальцы вырастали отрубленные и уши, и у каждого христианина было бы по яхте, а желательно по две. Лучше бы по две и чтобы «финансы были благословлены», как говорят современные многие христиане. Христос же пришел смерть победить, для этого вошел в смерть вместе с человеком. Об этих духовных измерениях – что сказал Розанов? Вообщщще ничего! Реакции его житейские, они – в этом моменте я согласен с Бердяевым – действительно, гениальные. Современный человек, который стремится уйти от идеологии, но ищет идентичности, приходит в церковь. Церковь для него это какой-то быт, культурный стиль. Для этой массы Розанов отдушина. Не отстойник, а отдушина. Поэтому его и читают, и будут читать какое-то время.

Наш современный материализм более последовательный, чем марксистский материализм со своим диалектичным скачком в некое царство коммунизма. В этом контексте Розанов оригинальный, он за плоть и за почву. Критикует революционеров и нигилистов. Розанов за органическую русскую культуру, атрибутом которой является православие. Церковь для таких, как Розанов не преобразующая, а значит в каком-то аспекте, критическая сила по отношению к культуре, ее органический элемент. Он для умных, не для тех, кто американцев всяких там читает, а для нас, для русских, которые «понимают глубину». Для таких читателей Розанов лучше всего. И умный, и тонкий, и без претензий – на бессмертие… Христу тут делать нечего. А нужен ли Христос многим сегодня, людям, которые даже пришли в церковь – надо задавать вопрос, наверно, им.

Я думаю, что позитивно то, что мы создали такой семинар, спасибо вам, Александр Александрович, спасибо всем присутствующим! На этом сегодня поставим точку.

А.А. Ермичев: Большое спасибо всем, кто пришел. Наше заседание закончено.

 

Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой

Благодарим участников Семинара за помощь в подготовке этого материала

 


* Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку подруги мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.

- Почему он так изменился? - спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда.

Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, - ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, - его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь,  когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!

Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно, подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.

(Цит. по: М. Булгаков «Мастер и Маргарита»)