Скачать стенограмму

«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА

Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичёв

3 апреля 2009 г. – Доклад «Языки русской философии» доктора философских наук, профессора Воронежского государственного университета Владимира Владимировича Варавы

А.А. Ермичёв: Дорогие друзья, спасибо вам за то, что вы пришли. Сегодня у нас в гостях наш коллега из Воронежского университета, доктор философских наук, сотрудник философского факультета Воронежского университета, член Союза писателей России Владимир Владимирович Варава. Владимир Владимирович предложил помимо своего основного выступления, с тезисами которого вы ознакомлены, поскольку они были разосланы по электронной почте, Владимир Владимирович Варава привез с собой несколько книжек местного издания и ознакомит вас с ними, и это будет нечто вроде вступления в тему. Владимир Владимирович знает регламент нашей работы – это в пределах 40 – максимум 50, минут основное выступление. После этого, Владимир Владимирович, различные вопросы, после этого – выступления.

В.В. Варава: Спасибо. Добрый вечер, дорогие друзья, коллеги. Мне радостно и волнительно выступать в стенах этого заведения. Мысли свои о сущности философии, русской философии, которые я имею, о которых я размышляю, переживаю в какой-то степени – вот за то небольшое время я попытаюсь вам преподнести. Поскольку Александр Александрович сказал, что я член Союза писателей России, вот такая есть литературная писательская часть души, которая стремится к некоему совмещению литературы и философии и, в общем-то, это согласно моей внутренней, главной установке. Я считаю, что взаимопроникновение литературы и философии в России – это наиболее органичный, наиболее адекватный способ философствования вообще. И вот я пытаюсь на самом себе этот образ реализовать и таким вижу свое философское творчество, которое носит с одной стороны академический характер, аналитический характер, подчиняющийся своим законам терминологического и аналитического жанра. А с другой стороны, я понимаю узость и невозможность философствовать на таком языке в рамках такого жанра и вот пытаюсь какое-то философское слово произнести в пространстве литературы. Я не знаю, что из этого получается, но, по крайней мере, я стремлюсь работать в этом направлении. Поэтому Александр Александрович сказал, что свои работы я могу представить. Конечно, я хочу вам передать их, прежде всего, в дар вашей академии, ну, и дать краткую характеристику этих работ, которая, надеюсь, введет в курс понимания того, как я сознаю, понимаю русскую философию и вообще философию как таковую. Вот есть работа «Этика неприятия смерти», которая является монографией докторской диссертации. Здесь как раз аналитика смерти, философская аналитика одного из главных философских вопросов, которые стоят вообще перед человеком – проблема смерти – то, как она представлена в русской традиции. Пытаюсь здесь выявить некую общую типологическую черту, которую я называю «неприятием смерти», типологическую черту, которая характеризует именно отечественное философское умозрение, которое отличается от западной танатологии, если так можно условно сказать. Западная танатология имеет свои метрики, русская философия смерти носит нравственный характер и совершенно по-другому и не так размышляет о смерти. Вот на уровне аналитического представления эта работа, я дарю эту книжку. Ну, такой литературно-философский опыт я дерзнул представить в такой форме. Я говорю «дерзнул» – потому что работа носит название «Псалтырь русского философа» – я понимаю с точки зрения богословской может быть и дерзость некоторая но, например, церковная даже реакция была совершенно различная. Вот я знаю, на мою работу была реакция от отрицания до серьезной апологетики. В общем-то, здесь попытка представить, как я понимаю «Псалтирь», что такое голос Давида – это вот вопрошание человека к Богу в любое время, в любой момент, в любой точке земного бытия, т.е. вне культуры, вне времени и пространства. И каждый человек имеет ряд вопросов вопрошающего характера, если он человек, которые может к Богу, к Творцу обратить, сказать, крикнуть или в пустоту. Т.е. есть некий глас глубинный, который требует своего выхода. И вот такой опыт философско-литературных, неаналитических медитаций, рефлексий, где-то может поэтических, афористических – вот представлен в такой работе, которая носит название «Псалтирь русского философа». Вот работа, которая называется «Вечная философия» – это опыт диалогической философии, где я комментирую работу своего научного руководителя и учителя философии воронежского философа Владимира Петровича Фетисова, работы которого также я хотел бы преподнести в дар. Я хочу сказать, что этот человек с моей точки зрения действительно является настоящим русским философом и вот его книга 1995 года «Философия морали: тоска по русскому аристократизму» как раз и показывает образ истинного русского философа-аристократа, какой он есть в своем живом мыследействии. Здесь представлен опыт диалогического комментария – т.е. одна работа включена в другую, я с ним полемизирую, пытаюсь представить философский диалог двух, в общем-то, единомышленников, что бы получилась некая открытость философская. Мы не поставили конечную последнюю точку ни на одном вопросе, но разомкнули круг традиционных научных, религиозных, философских, этических ответов о жизни, смерти, красоте, добре, зле. Т.е. мы сказали, что это вопросы, а не ответы. Т.е. мы разомкнули, пытались размокнуть круг традиционных религиозно-философских ответов на коренные вопросы человеческого вопрошания. Другая работа тоже литературоведческого характера – еще одна грань того, как я вижу и понимаю философию и считаю что русская литературная критика – это, в общем-то, тоже форма русской философии. Русские философы всегда занимались анализом существующего литературного процесса. Кто русский философ начала XIX века? Ну, это литературные критики, и чтение их текстов дает в общем-то философское удовлетворение, философское наслаждение. Поэтому русская литературная критика есть русская философия, в том числе одна из форм русской философии. И вот здесь такая попытка представить литературный анализ творчества одного из воронежских писателей Виктора Будакова, такого почвенного направления это человек, который находится в одном смысловом поле с Валентином Распутиным, такой корневой почвенник современный. Мне было важно посмотреть, насколько почвенное корневое мировоззрение сохраняется в современном мегаполисе, насколько возможна почвенная литература сегодня. Это попытка литературно-критического анализа его текстов. Эти работы я вам с удовольствием дарю и это есть небольшая презентация.

Еще бы я хотел сказать о том, что мы делаем в Воронежском государственном университете на философском факультете. Здесь получается привет, поклон от семинара к семинару. Два года мы уже проводим этико-философский семинар имени Андрея Платонова, это буклет последнего семинара, который прошел в мае 2008 года, который был вот такой крупный. Какая идея семинара? Воронеж – это много имен, начиная от святителя Митрофания Воронежского, Евгений Болховитинов, гений русского Просвещения. Это и Кольцов, Никитин, конечно, это последние годы жизни Федорова, Мандельштам. Т.е. такое достаточно мощное соцветие. Прасолов, например, экзистенциальный поэт, философский поэт, очень много имен. Но вот я считаю, что имя Андрея Платонова – это одно из значимых имен не только конечно для Воронежа, но и для России и может быть для мира. Воронежские литературоведы в 60-70-е годы совершили этот титанический подвиг по раскрытию Платонова для мира. Ну, сначала для России, потом для мира. Мы сейчас видим, как в Институте мировой литературы в Москве Наталья Васильевна Корниенко проводит уже двадцать лет такие мощные чтения, филологически-философские конференции по Андрею Платонову, вы наверно все прекрасно знаете этот сборник «Страна философов» Андрея Платонова». География широчайшая – Япония, Америка, Франция, Германия, Сербия, Швеция, Корея, там много стран принимают участие в исследовании Платонова. Звучит мнение, которым я горжусь, что имя Платонова – это самое главное имя в мировой литературе XX века. Джойс, Кафка, Пруст, Шолохов – огромные глыбы, которые совершили кардинальные повороты в литературе XX века. А вот Платонова позже узнали. Кстати, Бродский еще в американском издании в послесловии к «Котловану» в 1970-е гг. написал об этом, что через язык, через абсурд в грамматике Платонов вышел на уровень трагедии человеческой расы вообще именно через язык, Бродский немного угадал Платонова. В конце XX века, сейчас, идет, плохое слово «раскрутка», идет осмысление Платонова не только как писателя, но и как философа раскрывшего, давшего новую версию языка, не имеющего аналогов. Что такое платоновский язык? Вещь совершенно энигматичная, вещь совершенно непонятная, вещь совершенно таинственная и любые попытки рационального постижения Платонова или следование за Платоновым совершенно безуспешны. Это уникальное явление в области человеческого слова, проявившегося на русской почве, на воронежской земле, это очень для нас важно, поэтому мы бережно относимся к Платонову, стараемся, как можно глубже в него проникнуть, понять, как сформировалось его мышление – вот тут чугунное кладбище, вот тут паровозы, вот тут задонское шоссе русского богомолья, по которому шли русские странники в течение многих лет. И все это Платонов впитывал, в одном сознании это все умещалось. И вот уместилось – появился совершенно уникальный язык, которому нет аналогов. Плюс философский язык. Я сравниваю Платонова с Хайдеггером, все-таки считаю, что на Западе именно Хайдеггеру удалось прорваться к каким-то онтологически первым чистым первосмыслам именно в философии XX века. Т.е. Хайдеггер пробудил уже угасшую метафизическую онтологическую рефлексию, которая под грузом рационалистических построений уже умерла. Поэтому есть язык у Хайдеггера, ни на что не похожий, есть магия языка, и не обязательно немецкий язык знать, русского языка достаточно, чтобы захватить человека магией хайдеггеровского слова. Но что примечательно? Примечательно то, что Хайдеггер выносил этот язык из своей провинции, своего отчего края, своей местности и вышел на, в общем-то, мировой уровень. В общем-то, Платонов – я прихожу к такому мнению – немного раньше в России совершил революцию в языке, и Хайдеггер и Платонов похожи в этом смысле. Я это называю метафорически так: и у Хайдеггера, и у Платонова язык почвы становится почвой языка. Т.е. это корневая лексика, основанная на корневой онтологии, в последующем перерабатывается в новый язык, уже, действительно, в онтологический язык, язык корней. И вот у Платонова – язык русских корней, у Хайдеггера – онтологический язык конечно западно-европейских, но корней, в том числе и корней. В этом смысле Платонов и Хайдеггер удивительно похожи, просто очень похожи по степени прорыва в бытийный смысл через язык, через национальный язык. Платонов и Хайдеггер создают удивительную семантическую, лексическую конфигурацию языка, если посмотреть на критику Хайдеггера в Западной Европе – его и магом называли, и вообще… Ну, эффект есть, Хайдеггер пробивает человека, захватывает мышление и бросает его в досократовскую рефлексию, в алетейю, и погружает человека в первосмыслы. Тоже самое делает Платонов. Он захватывает человеческое сознание и вбрасывает мышление русского человека, прежде всего, к коренным смыслам русского бытия, которые коренятся в таком явлении как русская трагедия. Ведь русская трагедия, русское трагедийное переживание, ощущение бытия – это делает, я считаю все-таки глубже всех Платонов. Хотя за Платоновым находится естественно Достоевский, и Достоевского Платонов читает и он даже внешне похож на него. Он работал в воронежской газете, двадцатилетний юноша такой пришел, похож на Достоевского. Платонов очень сильно любит Достоевского, Платонов, любит Федорова. «Философия общего дела» – настольная книга у Платонова. Вот предтечи платоновского слова – это Федоров и Достоевский, совершенно очевидны эти авторы, которые пытаются прорваться к каким-то высшим вещам. И вот почему я это говорю? Потому что также наш этико-философский семинар на философском факультете мы назвали имени Андрея Платонова, пытаемся проводить его раз в месяц и один раз в год – большой семинар. Темы какие? Осмысление различных проблем через призму русской философии, т.е. как бы вот русские философы мыслили сегодня о добре и зле, о жизни, о смерти, о медицине, об искусстве – темы совершенно разнообразные, мы стараемся выработать аутентичный русский философский взгляд на проблемы. Кое-что получается, скоро выйдет сборник по последнему прошлогоднему семинару «Русская философия сегодня», который я немного с вашего позволения представлю. И Александр Александрович Еремичев отозвался и принял участие, ну, правда заочно, он не смог непосредственно приехать на семинар, но прислал свой текст, поддержал эту идею. Присутствовали на этом семинаре Михаил Александрович Маслин, Анастасия Гачева, Петр Калитин. Из петербуржцев – Корольков Александр Аркадьевич. Из Киева было несколько человек. Еще были известные философы. Был сербский философ, Владимир Меденица, вот тоже такая отличительная особенность, Владимир Меденица является подвижником и пропагандистом русской философской культуры. Он последние пятнадцать лет в Белграде является редактором, издателем серии «Русские богоискатели», где за последние годы на свои средства, это не государственная программа, частная фирма, переводит, пропагандирует, издает, распространяет тексты русских классических и современных философов в том числе. И вот словарь Маслина, энциклопедия по русской философии тоже переводится сейчас. В сентябре он приглашает самых главных авторов в Сербию на презентацию этой энциклопедии. Т.е. человек, действительно, уникальный. Он так глубоко любит русскую культуру, Платонова любит, Федорова, Платонова особенно любит и переводит, сам переводит, пропагандирует. Вот этот человек приехал к нам, для нас это было очень почетно. Он приехал в Воронежский университет, приехал со своей выставкой книг, рассказал о своем проекте, зажег наших книгоманов, естественно, книжников, любителей, ревнителей отечественной словесности, культуры. Т.е. для нас это было достаточно серьезное событие. Ну, в общем, семинар получился, получился в таком смысле, что главная идея этого семинара заключалась в том, чтобы представить современную русскую мысль. Т.е. я поставил пред собой цель не столько рефлектировать над тем, что такое русская философия в режиме «pro et contra», какова она, а просто представить русскую философию в лице ее живых носителей, т.е. в лице реальных философов, причем своими собственными книгами. Была презентация, была выставка книг участников семинара, авторы приехала со своими книгами. Т.е. живые авторы по русской философии, которые пишут книги, и книги исследовательские, и собственно философские. И была возможность публики с ними общаться непосредственно. Понятно, что история ретроспективно определит, сейчас мы не знаем, кто «истинный», «настоящий». Сейчас мы не знаем, кто философ, кто не философ, кто классик, кто не классик, кто великий, кто не великий – кто есть кто. Только лишь следующее поколение может определить. Смерть – это критерий самый надежный. Потом, ретроспективно все осознается. Мы сейчас это делаем, мы не знаем, почему мы делаем, мы просто делаем потому, что мы не можем иного делать, и мы делаем исходя из чувства долга, из своего понимания. А что выйдет, ну, в конце концов, мы делаем перед Богом, а не перед временем. И мы это делаем. Какая была задача? В современной шумихе по поводу отрицательного отношения к русской философии, что русской философии нет, не может быть, ну, все прекрасно знают об этой дискуссии, которая даже не дискуссия, а часто охаивание русской философии, которое носит недоброкачественный естественно характер, зловредный характер. Просто была такая задумка – показать реальную русскую философскую мысль вот как он есть в лице ее творческих авторов, и в лице ее критиков, в лице ее исследователей, историков. Ну, кое-то получилось. Я бы привез сборник, конечно, но вот из-за издательских проблем он немного задерживается, будет в конце апреля, обязательно его вышлю. В этом году будет семинар с такой темой: «Русская философия и литература», он будет проводиться в усадьбе Дмитрия Веневитинова, ну, всем хорошо известно это имя – это исток отечественного любомудрия.

В селе Новоживотинное, 20 км от Воронежа его дом-усадьба, где он, правда, был мало, однако это знаковое место, потому что это усадьба, там фотографии, там документы архивные, там дух русской философии. И семинар будет проходить именно там, в усадьбе Дмитрия Веневитинова, в самой усадьбе. 

 

Московская писательская организация, Владимир Иванович Гусев очень благожелательно отозвался об этой идее, и он пообещал целый выпуск «Московского вестника», который существует ныне, который, в общем-то, является первым органом славянофильства, начиная с XIX века, посвятить этому семинару у истоков отечественного любомудрия. Мы приглашаем всех. Такая идея – философы, писатели, литературоведы, критики. Т.е. попытаться в этом концептуальном пространстве размышлять, насколько сильно это взаимодействие философии и литературы. И поэтому наш семинар (передает книги Александру Александровичу Ермичёву в дар академии) презентует вам эти книги, это наш вклад.

Ну, что касается моего сегодняшнего выступления, оно условно называется так – «Языки русской философии». Свои размышления на тему русской философии я попытался представить вот в какой форме. Не в форме, как часто это имеет место быть, в форме выделения каких-то типологических характеристик, особенностей русской философии, что конечно должно быть, необходимо и нужно это делать – выделять черты, характеристики, основные, главные идеи русской философии, тем более, если мы же не просто вольные философы, мы еще и преподаватели. У меня студенты, аспиранты, лекции, какие-то интервью, и методические пособия естественно, диссертации. И мы обязаны просто говорить общественности, студентам какие-то рациональные вещи, давать рациональные характеристики. Поэтому никуда не уйдешь от типологии, от выделения главных идей. Хотя, конечно, это очень искусственно с моей точки зрения и может быть даже бесперспективно. Но в каких-то педагогических целях о типологических чертах тоже нужно говорить, о них я скажу. Но основной смысл, основную форму своего выступления-размышления я хотел бы построить в таком режиме: поговорить о языках русской философии, имея в виду под языком не столько лингвистический феномен, сколько мыслительный феномен, ментальный феномен, духовный феномен. Это различные практики, выраженные в языке, за которыми стоят определенные типы мировоззрения, которые определяют сущность, являются глубинными антропологическими характеристиками человека. Вот что я еще скажу, это очень важно, имеет отношение к докладу, к выступлению моему сегодняшнему. Вчера в педагогическом университете им. Герцена была юбилейная конференция к 25-летию кафедры эстетики и этики на тему «Эстетика и этика в изменяющемся мире». Я там выступал с докладом и очень важно, что какие-то вещи я домыслил, потому что была достаточно живая дискуссия, интересная была дискуссия, острая полемика по поводу определенных вопросов. И вот в ходе своего выступления я переформулировал тему таким образом. Изначально моя тема на конференции называлась «Философская этика: новые методологические основания», а когда я послушал пленарное заседание, когда послушал других участников, я переформулировал свою тему, таким образом, может быть, я даже её и здесь бы представил – «В защиту философии». Вот таким образом тема прозвучала, напросилась. Федотов, знаете, в 1920-е годы у него была статья программная «В защиту этики», это достаточно серьезная программная статья, где он обосновывает преимущества этической рефлексии над всеми остальными. Показал необходимость этики, ее укоренность, важность, значимость, показал, к чему приводит забвение этики, указал на опасность гиперэтической рефлексии, т.е. морализма, в общем, блестящая статья у Федотова, где он обосновал необходимость этического разговора в современной литературе, культуре, и сделал это блестяще и великолепно. Я думаю сейчас как-то назрела ситуация говорить в защиту философии. Вот такой тезис, такой лозунг, такой девиз: «В защиту философии» мне кажется наиболее актуален.

Прежде чем приблизиться к существу того, что такое русская философия, нужно говорить вначале о том, что такое философия. Хотя, конечно, искомым предметом переживаний, волнений является русская философия, это, безусловно. Здесь один из участников вашего семинара Александр Аркадьевич Корольков, мне очень близок его подход, его ценностная установка – «Чем мне дорога русская философия?» Вот я взял у него, позаимствовал, он мне разрешил пользоваться его находкой. Действительно, людям, которым недорога русская философия, индифферентный равнодушный человек, ему и не нужно заниматься русской философией, противопоказано заниматься русской философией. Нужно любить свой предмет, любить, иногда может быть чересчур, страстно, слишком сильно, это любовь проявляется к русской философии. Но без такой любви, конечно, заниматься нельзя. И вот чем кому-то дорога русская философия? Это очень важный аспект. Люди, которые отрицают русскую философию, критикуют и отрицают ее страстно, ее бытие, ну, я думаю, что она им тоже дорога. Потому что индифферентному человеку, человеку, который никак не увлечен, какая разница – есть она или нет. Поэтому люди, которые отрицают русскую философию, критикуют ее, ведь они тоже в какой-то степени испытывают некое чувство любви-ненависти – это, в общем-то, одно и то же, обратный полюс. Поэтому этот критерий очень важный – «Чем мне дорога русская философия?» Наверно я тоже в своем размышлении небольшом буду придерживаться этого принципа. Ну, вот говоря о том, чем мне дорога русская философия, нельзя обойти вопрос о том, чем дорога и философия в том числе. Потому что все-таки если мы говорим о русской философии то, наверное, о ней буду говорить люди, которые так или иначе, пусть это дерзко прозвучит, но считают себя философами в бóльшей степени, идентифицируют себя с типом философа, нежели с типом иным. Поэтому конечно прыжок в русскую философию через философию происходит, это естественно. Поэтому не миновать и разговора о философии.

А как раз здесь, с моей точки зрения, и произошла в современной ситуации достаточно серьезная деформация, достаточно серьезные изъяны произошли. Дело в том, что если посмотреть совсем уж абстрактно, метафизически на сущность философии вообще, то всегда нужно определенное что ли усилие по нахождению философии. Философия в отличие от других форм духовной культуры, ну, скажем, от науки, в данном случае я буду говорить об институтах культуры, за которыми стоит определенный психотип человека, определенная его духовная, метафизическая расположенность. Есть тип философа, есть философская продукция. И вот именно тип философа и его философская продукция – наиболее тонкий, рафинированный, наиболее сложноуловимый плод культуры. Не культуры, неправильно сказал, не культуры, а бытия. Философия не плод культуры – вот что важно понимать о природе философии в ее отличие от других форм духовного проявления человека. Философия меньше всего укоренена в культуре – в этом ее беда. Это ее беда, в этом ее слабость, в этом ее уязвимость, гонимость. Философия как назойливая муха, часто хочется ее убрать, потому что какие-то нехорошие, неудобные вопросы философия задает науке – и смущает ее, религии – смущает ее, к искусству, может быть, просто человека обыденного повергает в некое сомнение нехорошее. А, собственно говоря, где философия, как и чем она представлена? Где мощный отряд философов, где их институты, их журналы, их институализация? Все это есть, но в меньшей степени.

Очевидно, научный дискурс, научная культура, наука как институт представлена в культуре гораздо прочнее, чем философия. Огромное количество ученых, институты науки не вызывают ни у кого сомнения и возражения, наука очень мощно представлена в культуре. И ученый как тип человека тоже более определен и осязаем, чем философ. В иные времена ученый вообще властитель дум, культовая фигура ученый. Ни у кого не вызывает сомнений, в любую эпоху назовем массу ученых, массу фундаментальных научных институтов и открытий.

Религия – мощнейший институт культуры. Церковные институты, Священное Писание, Священное Предание, духовная литература, священник, богослов, подвижник, святой – ни у кого сомнения не вызывает, огромное количество верующих, целые народы верующие. Целые народы в иные времена верующие, сразу можем показать легко на то, как вера действует в реальной жизни людей, как вера действует в истории, как вера действует в культуре. Мощнейшим образом представлена… Наличие религии ни у кого не вызывает никогда никаких возражений.

Искусство представлено тоже достаточном сильно; есть свои институты искусства – академии, союзы, организации, есть определенный тип художника, писателя, музыканта. Атрибутирована определенным образом одежда, мода, стиль, имидж и так далее. Художник – это человек абсолютно до мозга костей в своем мире. Художник – это только художник, музыкант настоящий – это только музыкант, это видно. За свое искусство, за красоту жизнь отдаст художник, и это видно, ни у кого не вызывает сомнений, всегда во все эпохи, во все времена очень много людей искусства, и искусство как институт культуры ни у кого сомнений не вызывает.

А вот с философией проблема, хуже дело обстоит. Философия не представлена так явно, так мощно в культуре. И философов гораздо меньше и философских институций в иные времена вообще нет никаких просто-напросто. В иные времена – пустота. Философия дабы выжить, время от времени должна заключать сделку с иными духовными институтами. Скажем, в качестве служанки теологии – вот огромный пласт европейской философии для того, чтобы как-то просуществовать, она должна была выполнять свою функцию именно служанки теологии, именно метафизического обслуживания, ну, в хорошем смысле этого слова. Предельная рефлексия над проблемами веры. Но, это не главное дело философии – рефлектировать над верой, здесь она помогала богословию, и тем самым выполняла не совсем свою функцию. Потом философия была долгое время в услужении у науки – такова позитивистская, материалистическая эпоха и сейчас аналитическая философия, т.е. научная философия, позитивистская философия, марксистская философия, постмодернистская философия – все это тоже научная философия, постмодернизм – это же наука. Потому что постмодернизм отрицает науку. И философия во всем этом тоже выполняет несвойственную ей роль, она находится в услужении науке, обслуживает нужды науки, служанкой науки является, или служанкой отрицателей науки, что одно и то же. Потом философия обслуживает нужды искусства, и каким-то образом одевается в одежду музыки, слова, краски, цвета, звука и так далее. Эстетствует философия. Т.е. дабы как-то просуществовать, философия вынуждена, бывает часто это просто витальная необходимость, идти на иные территории, служить другим духовным институтам. Это нормально, я ничего не критикую, я понимаю. В результате складывается довольно интересный и причудливый узор интересной мозаики человеческой культуры. Прилив философии в религию делает религию мощной, богословие здравым, философия спасает религию от сектантства, от фанатизма, от невежества. Именно философия это делает. На самом деле религия боится не атеизма. Ересь когда возникает? Когда уходит философия, сектантство возникает, когда философский разум уходит. Поэтому для религии философия жизненно необходима. Для науки, естественно, нужна философия, потому что хороший физик – метафизик, любое научное открытие, любой научный прорыв – все равно тут философский прорыв. Все равно тут философская работа есть и любые крупные физики, скажем, из квантовой механики прекрасно знают, они выходили на уровень философской рефлексии над основаниями физического мироздания, поэтому философия и космология две вещи связанные. Для искусства нужна философия, потому что наличие философского импульса, философской глубины делает искусство более достоверным, более глубоким, более правдивым, да, более искренним, более серьезным. Философия нужна, присутствует во всех этих формах духовной культуры и служит им – в этом служение философии. Поэтому можно сказать, что философию творят единицы, плодами ее пользуются все. Но выделить чистую субстанцию философии оказывается очень трудно и поэтому иногда и возникает проблема – а где, собственно говоря, философия? В качестве кого она представлена? И здесь тоже мы встретимся со значительной сложностью и трудностью. Дело в том, что очень сложно назвать 100-процентного философа, 100-прецентный философский текст. Обязательно начнется спор – этот текст в большей степени религиозный, научный или научно-богословский, богословско-религиозный и так далее. Вот 100-процентный религиозный текст выделяется, и мы имеем совершенно канонические метрики богословского текста. Вот Священное Предание, святоотеческая литература, патристика. Точно выверенным научным методом мы сразу отличим текст Предания от апокрифа, от любых иных модификаций. Ни у кого не возникнет сомнение – вот 100-процентный религиозный текст. 100-процентный научный текст мы также всегда выделим. Если какая-то эзотерика, не дай Бог, в науку пролезет, будет там как-то работать, сразу настоящий ученый это отринет, так как настоящий ученый верен только своим рационалистическим принципам. И 100-процнентый религиозный текст выделяется. 100-процентный эстетический текст выделяется. Текст литературы, музыки, текст искусства. А вот 100-процнентый философский текст неясен. И 100-процнентый философ не ясен по большому счету. По крайней мере, не так очевиден. Да, может быть, иногда вообще такие мысли приходят, что, может быть еще и не написан настоящий философский текст, его еще нет. А если он стремится выявиться, то он обязательно совершит некий уклон то ли в религию, то ли в науку, то ли в искусство. Обязательно. Почему? Потому что, за философом всегда стоит некое иное метафизическое пристрастие, человек познает в себе склонность либо к религии, либо к искусству, либо к науке, и это будет отражено на качестве его философского текста. А вот чистый текст – что это такое – чистый философский текст? Вот чисто философского текста наверно, может быть, даже и не может быть. Почему? Потому что все-таки, если мы посмотрим на исконное и изначальное понимание философии как таковой, то мы должны признать правомерными все те разговоры, все те бесконечные споры по поводу того, что есть философия и что не является философией, которые идут в европейской философии Нового времени, начиная уже с XVIII века и раньше. Рефлексия по поду того, что такое философия конечно, возникает очень часто потому, что не философы начинают спорить о философии, вот в чем дело. Люди из иных профессий, люди иных духовных ориентаций спорят по поводу того, что есть философия. Что получается? В результате получается некая неразбериха: непрофессионалы, дилетанты спорят о других вещах, посторонних им. Для философа понятно, что такое философия, ему не нужно объяснять, что такое философия. Философ чувствует, он изначально родился с таким вúдением, он понимает, что он не ученый, не богослов, не художник, он знает, почему он именно философ. И он прекрасно знает, он не всегда может определить, дать дефиницию философскому акту, тем более рациональную дефиницию философскому удивлению, но всегда увидит своего собрата, он поймет: «Вот, философ, а этот не философ». Вот такой может быть интуитивный критерий, но он есть. Хотя конечно попытки рациональной верификации какого-то, чистого предметного поля философии всегда были, и они крайне необходимы, они нужны, они, естественно, нужны. Если говорить об этом рационально, то я ничего нового не сообщу вам помимо того, что сказал Парменид, помимо того, что сказал Платон, помимо того, что сказал Ницше, помимо того, что сказал Достоевский, Шестов, Розанов, Хайдеггер, ничего нового нет. Философ – это человек, который захвачен Бытием просто-напросто. В отличие от богослова, который захвачен Богом, и в отличие от ученого, который захвачен эмпирическим миром, и в отличие от художника, который захвачен красотой. Вот это базовая метафизическая захваченность и определяет сущность психотипа философа, хотя не люблю слово «психотип», но в определенном смысле, это верно. Здесь некая метафизическая конфигурация натуры, может быть, за которой кроется личное своеобразие человека. Вот таков человек философ, он так видит, так понимает. И потом для философии, конечно, важно видеть, чувствовать бытие. Бытие, чистое бытие, чудо-бытие, почему бытие есть, а не наоборот? Поэтому для философии в отличие от науки и религии не имеет значения решение вопроса о происхождении мироздания, ее пространство безотносительно к решению вопроса о бытии или небытии Бога, о мнимости или не мнимости, реальности, или иллюзорности мира; философов всегда поражает одно слово, «дергает» – «есть», «нечто есть». Вот это «есть» и есть фундаментальное удивление – почему же «есть»? И поэтому, какие бы сильные, изощренные концепции наука не давала бы по поводу ответа на этот вопрос, почему это есть, всегда мы придем к некоему первоначалу, когда наука умолкнет; поэтому и есть научный запрет на философские вопрошания. Не знает наука, почему пылинка, почему мезон, протон, нейтрино – все что угодно можно полагать в качестве единицы мироздания, но никогда не будет понятно, почему же все-таки есть изначальный атом Демокрита? Откуда он взялся? Даже не откуда он взялся, а почему он вообще есть? Философ всегда удивится миру, чтобы ученый ни объяснил. С религией то же самое; даже признание тварности мира для философа не удивительно; то, что мир тварен для философа не удивительно, особенно, если он воспитан в традициях западноевропейской христианской культуры; атеистические сомнения здесь не в расчет, это другое. Философ не будет требовать доказательств бытия Бога. Это не философское дело – доказывать бытие Бога, или доказывать небытие Бога. Для философа Бог – это некая очевидность, некая данность. Есть экзистенциальные, духовные проблемы взаимодействия с Богом, но данность Бога для философа очевидна. И поэтому то, что мир тварен Богом для философа не удивление. Какая разница – эволюция или творения Божие? По сути дела это суть одно и тоже, один и тот же ответ. Вот здесь наука с религией объединяются, смыкаются очень сильно. И поэтому философ удивится, и он и Богу-то удивится, вот в чем дело. Или не удивится Богу. Т.е. если вся проблема заключается в том, чтобы доказать перед неверующими, что есть Бог, который сотворил все это чудо мироздания, то для философа это неинтересно по большому счету. Потому что интересно вообще нечто существующее. Поэтому и пылинка, и Бог для него в одинаковой степени интересны как чудо существования, как чудо возникновения, и Бог «возник», и Он есть, и пылинка есть, и это проблема. И поэтому философа поражает это вот «есть». Это есть – сама возможность существования. Ну, это вот как бы такая краткая сущность философии. Поэтому это удивление перед бытием, чистое удивление перед бытием и есть, собственно говоря, чистое философское понимание, и тип философа как такового. Какая от нее польза? Может быть, нет никакой пользы, ну, может быть чисто такое эстетическое наслаждение, созерцательное. Но с другой стороны, что делает философия в своем эстетическом философском восторге перед бытием? Она накладывает определенный, я называю, апофатический запрет на однозначно непротиворечивое суждение о сущности мира, от кого бы оно не происходило – от науки, от религии. Это апофатический запрет. Философия всегда скажет «нет» и поймает и богослова, и ученого на некотором лукавстве. Поэтому Ницше-то говорит, что философ – это интеллектуально честный человек. Это человек, у которого нет авторитетов. Какой ужас, нет никаких авторитетов! Один авторитет – свобода совести, собственная свобода совести. Философ честен перед самим собой, больше ни перед кем. Если он честен перед научным сообществом, он всегда будет ангажирован им, он всегда будет немного лукавить, дабы не пойти против научного мейнстрима. Если он верующий человек, глубоко укорененный в религиозной культуре, и если у него возникают вопрошания, сомнения, он станет еретиком просто-напросто, он отпадет от лона веры, поскольку не найдет там ответа. Он будет внеположен религии, потому что он там не найдет ответа, потому что пределы религиозно-богословские тоже достаточно четко очерчены. И их нарушать нельзя, есть апофатический запрет на богословские вопросы. Можно даже посмотреть тексты современных богословов, очень уважаемых православных ученых, например, вот профессора Осипова или профессора Сидорова, профессора Московской Духовной Академии. Чтобы не быть голословным процитирую уважаемого патролога, историка церкви А. И. Сидорова, известного православного ученого, его слова в предисловии к работе архимандрита Киприана (Керна) «Антропология Св. Григория Паламы». В этом очень пространном вступлении несколько страниц посвящены философии. Здесь такие весьма характерные для богослова слова: «Ведь после Благой Вести, принесенной на землю Господом, философия, игравшая часто положительную роль «приуготовления Евангельского» или «детоводителя ко Христу», в лучшем случае превратилась в «служанку богословия», правда, служанку достаточно капризную и с большим самомнением. В худшем же случае она стала «тенью богословия», в бесплодных муках пытающуюся родить свое независимое бытие. Для человека, еще не причастного Премудрости Божией, но истинно взыскующего Её, философия порой может сыграть пропедевтическую роль, т.е. послужить руководительницей на пути к Богу. Но руководительница сия бывает ненадежной, ибо может и увести от Бога, свернув в тупики интеллектуальной прелести. А для человека, обретшего Премудрость Божию и ставшего членом Тела Христова, философия уже не является жизненно необходимой, ибо философское знание не сообщает ничего принципиально нового по сравнению с церковной верой и богословием… Если путь прямо ведет к цели, а не сбивается на бесчисленные окольные тропы, по которым можно бесконечно блуждать в бесплодном кружении помыслов, то очень скоро он упирается в свой предел. И предел сей – подвиг веры, преступив через который философия преображается в богословие и, подобно бабочке, сбросившей ненужную уже шелуху личины, воспаряет в светлую мысль Богомыслия». Достаточно откровенно и показательно – философия практически устраняется как таковая. Если богослов готов признать философию, то только лишь в качестве детоводителя ко Христу, таким образом, каким еще Климент Александрийский видел философию во времена становления церковной апологетики. Философия может сосуществовать в христианском поле, в христианском пространстве только лишь в таком качестве. Выполнив свою роль, приведя человека ко Христу, надобность в философии отпадает. Почему? Потому что если философия есть любовь к мудрости, говорит Сидоров, а Христос – это воплощение мудрости, то чего же искать? Точно также рассуждал Тертуллиан. Кого вы ищите? – спрашивал Тертуллиан, критикуя языческих философов, вы ищите истину, – говорит он, – а мы ели с Истиной, мы ходили с Истиной, чего же вы ищите? Вы какие-то глупцы и безумцы. У нас Истина живая, прямо живейшая истина, а вы какую-то абстрактную истину ищите, теоретическую. Вот эта логика Тертуллиана-Сидорова, логика богословского отрицания философии достаточно очевидна. И она инвариантна, она никогда не менялась. Строгое богословие может воспринимать, реципировать философию либо только как апологетическое средство, либо как Сергий Булгаков в «Свете невечернем». Все-таки у Булгакова философское сердце было, философское стремление, он пытался спасти философию, но в качестве критического догматизма. Он говорит – религиозная философия возможна как критический догматизм, то есть свободное философское исследование религиозной проблематики. Однако до определенных пределов. Гегель исключается, так у него «теория» о Боге. Поэтому богословская точка зрения тоже исключает в общем-то, чистую философию из своего пространства и, наверно, правильно делает. Почему? Потому что лишние сомнения, лишние вопрошания, лишние недоумения в иные времена, конечно, не на пользу. Тем более, когда речь идет, скажем, о воссоздание православной культуры сегодня. Наверное сейчас, действительно, время созидать, а не время сомневаться. Поэтому эти все вещи достаточно, с моей точки зрения, очевидны. Когда я говорю о языках русской философии, то что имею в виду?

Я имею в виду то, каким образом это изначальное, то, что называется мировой философией, изначально чистое философское вопрошание, которое все-таки я считаю укорено в человеческой сущности, ибо человек изначально философ, как это вопрошание проявляется в мире. Прежде чем стать ученым, богословом, художником и кем-то иным, человек фундаментально самоопределился. Вот это чудо философского удивления в человеке прошло, и оно свершило свою работу. Т.е. существо человека в философии, повторю за Хайдеггером, это фундаментальная его идея, которая бьет через все его тексты. Что существо человека – «homo philosophicum». Вот это и есть человек. И поэтому он человек. Человек открытый, человек незавершенный, человек проблемный, человек трагичный всегда. Человек незнающий самого себя – это и есть, в общем-то, человек, это и есть, наверно, вчитываясь в иные тесты богословские, я думаю, может, это и есть замысел Бога о человеке. Метафора «блудного сына», может быть, не совсем верное понимание человека: что вот человек должен вернуться назад к Богу, изначально согрешивши по своей воле, изгнанному. И что весь замысел Творения лишь в том, чтобы свершился этот акт Возвращения. Да, он может быть, но он, поскольку это возвращение не происходит, ну, даже не поэтому. Т.е. мне кажется, что идея возвращения человека к Богу не совсем точно соответствует замыслу Бога о человеке. Мне кажется, ну, это я богословские ереси придумываю, фантазирую, но все-таки, зачем Бог сделал человека свободным? Не для того, чтобы отпустить его, вставив «программу возвращения», чтобы он вернулся к нему назад. А для того, чтобы человек ушел от Бога, еще больше ушел от Бога, чтобы еще больше обнаружить свой разрыв с Богом. А человек в силу своего страха, несвободы, ну, тут мне кажется, Федоров правильно понимал, идея несовершеннолетия. Несовершеннолетний «маменькин сынок» стремится вернуться назад под отчее крыло, ему страшно, холодно, одиноко, он хочет вернуться в отчий дом. Ну, в общем, такое благочестивое понимание религии, ничего в нем плохого нет, и это нормальное понимание религии. Но это не полное понимание религии. Мне кажется философский импульс, который всажен в человека Богом, тоже имеет место быть, и мне кажется в этом-то самое интересное и самая большая метафизическая интрига. Что все-таки Богу интересен свободный человек, не человек, который вернулся к нему, осознав свои ошибки грехопадения, претерпев за них эти страшные наказания, снова вернулся в изначально метафизическое стояние, метафизическую неподвижность. А если человек уходит от Бога по-настоящему, но не как атеистический гуманизм хочет, по сути, отрицая Бога, говоря, что Бога нет, что это выдумка, фикция, опиум и так далее. Нет-нет-нет. Дело не в этом. Не в этом, а в том, что человек должен уйти от Бога с Богом, проявив тогда, построив свою человеческую, чисто человеческую человечность. Богу интересен творческий человек – что он сможет сделать сам по себе? Это не гуманистическая такая идея, эта идея мне кажется глубинно философская. Почему? Потому что философский импульс все-таки неистребим никоим образом. И никогда человеческое сердце не сможет найти пристанище в мире, и скажем так, в мире религиозного благочестия в том числе. Я думаю, что для той же церковной культуры, для того, чтобы она не приходила часто в упадок, в некий застой необходимо это философское вопрошание, философское сомнение. Но вот церковные круги страшно боятся любого философского размышления. И вот последние Рождественские Чтения, в которых я принимал участие в первый раз, я никогда не был на Рождественских Чтениях, очень хотел на них попасть. И вот, к сожалению, вынужден отметить, что некий такой духовный застой что ли, метафизический застой чувствуется; сильная критика современной культуры за безумие, за бездумие, эсхатологическая критика. А с другой стороны, противоречие в том, что именно сейчас есть возможность для православной духовности, для действия православной духовности, как никогда очень широкие возможности. Сами иерархи уважаемые говорили: парадокс, с одной стороны, церковь открыта, с другой стороны, такого вот дикого падения нравов при такой открытой церковной культуре как сейчас не было никогда. В чем проблема? Ну, неизвестно в чем проблема, я не берусь отвечать. Но когда пытаешься выйти на философский уровень с богословами, я пытался общаться, говорить вне рамок ортодоксального прочтения, ортодоксального понимания смысла человеческого бытия, судьбы, то это сразу вызывает гневливую отповедь, просто неприятие и все. А мне кажется, что вот здесь большое поле для взаимодействия философии и религии. Если уж говорить о философии, то конечно, философ, не должен исходить из Бога, он даже не должен приходить к Богу, потому что философ – свидетель бытия. А богослов должен исходить из Бога, и он должен приходить к Богу, подтверждать и на этих путях нечто свершать. Но если говорить о некоем взаимодействии, то как раз промысливание Божьих путей человека на путях его внебожественной свободы – вот это мне как раз и представляется тема философская, и в том числе тема русской философии.

Мне кажется, что по большому счету русские философы вот об этом размышляли. Не о том, как человеку вернуться к Богу, а как все-таки подлинно прочитать, понять замысел Творца, что же все-таки Творец хочет от человека? Почему зло, болезни, страдание, смерть? Здесь нет никакого движения, ничто не находит здесь никакого своего разрешения. Для того, чтобы образно выразить различные способы отношения к религии, богословию и философии можно так сказать. Плохо когда человек отворачивается от Бога, это глупо. Такой примитивный атеизм. Страшно, когда Бог отворачивается от человека, это Богооставленность, это страшное состояние, которое испытывали часто подвижники, испытывали православные аскеты. Приятно и хорошо, когда Бог и человек смотрят друг на друга, это приятное состояние, это традиционные нормы всей традиционной христианской культуры – добиться этого любовного взгляда друг на друга. А есть еще один уровень, когда Бог и человек смотрят в одну сторону, смотрят в сторону Неведомого. Вот это то, что вызовет сразу богословскую негативную реакцию – как, какое неведомое, когда Бог есть абсолютное всеведение? Как это может быть? Но тогда возникает вопрос: а в чем смысл человеческой свободы? Зачем нужна такая человеческая свобода человеку? Бог и человек смотрят в Неведомое. Тогда мы должны признать, что есть Неведомое: есть человек, есть Бог, есть и Неведомое. И не все ведомо для Бога, есть Неведомое и смысл человеческого творения в том, что Бог «посылает» человека-философа для того, чтобы он совместно с ним исследовал Неведомое. Это то, вот о чем наверно говорил Бердяев, говоря о трагедии не только человека, но и трагедии Бога. И, действительно, можно так сказать: человек – проблема Бога или Бог – проблема человека? Каким образом правильно поставить вопросы? Не всегда на это вопрос можно ответить однозначно: человек – проблема Бога или Бог – проблема человека. Иногда сомневаешься, начинаешь думать совершенно в противоположном регистре. Мне кажется, что человек нужен Богу для того, чтобы исследовать Неведомое. Но для того, чтобы исследовать Неведомое, нужно по-философски понять, что это Неведомое есть. Тогда по-философски нужно признать, что есть Бытие, которое не зависит от Бога. Есть бытие Бога, и есть бытие Бытия, чистое Бытие, благодаря которому существует и Бог в том числе. Т.е. Бог как проявление Бытия и тогда возникает именно философский ракурс проблемы. Бытие – это ни материя, ни субстанция, ни энергия, ни что иное. Бытие – это тайна Бытия. Бытие – это абсолютная вечная тайна Бытия. И вот это именно философия понимает. Наука и религия снимают тайну, расколдовывают мир. Наука вообще ставит перед собой позитивистскую задачу расколдовать мир, лишить его покрова таинственности. Кстати говоря, молодой Андрей Платонов в своей сциентизированной юности был апологетом науки, Платонов, он как раз писал стихи юношеские «Голубая глубина». Платонов говорил примерно: «Уничтожить тайну». Т.е. у него был вот этот юношеский, марксистский, большевистский пафос был совершенно очевидный. Тайна – это то, что мешает нам построить светлое будущее. Тайна – враг человека, говорит Платонов. Парадокс в том, что именно Платонов стал одним из наиболее оригинальнейших, глубочайших выразителей тайны вообще всего, т.е. он повторил за Достоевским, что тайна есть всё и все есть тайна. Именно Платонов, это выразил его чевенгуровский бобыль, который приходит совершенно в недоумении от листочков, от травинок – это народная философия, это Платонов. Но вначале у него очень хорошо прочитывается сциентический оптимизм уничтожения тайны, поэтому наука конечно тайну уничтожает, науке тайна не нужна. И конечная цель науки – сделать мир абсолютно без тайны. Поэтому гносеология науки в том, что она говорит, что есть нечто еще не познанное, пока не познано, следующее поколение узнает, следующее поколение совершит, преобразит. Мы сейчас плохо живем, будущее поколение будет хорошо жить – это сциентический оптимизм классической европейской науки. Для религии по большому счету тайна тоже не нужна. Тайна не нужна, почему? Потому что для религии нужна вера в таком смысле как жизнь в Боге, как благочестивая жизнь в Боге, как обоженная жизнь, в конце концов, преображенная жизнь, но в которой тоже нет проблем, потому что Бог не тайна. Бог объективирует себя максимально полно в человеческой истории, воплощая себя во второй ипостаси в Иисусе Христе, давая богословие Троицы, давая концепцию творения мира из Ничто. Божественное себя демистифицируется максимально полно и Божественная реальность тоже не таинственная реальность. Таинственное присутствует в мистической практике литургии. Владимир Лосский здесь будет прав, он говорит, что Боговидение предполагает, конечно, внутреннюю абсолютную тайну Бога, но это не та тайна, которая, скажем, питает сердце обычного верующего человека. Обычный верующий человек стремится к религии не для того, чтобы войти в эту бесконечную тайну Бога, а для того чтобы получить некую благодать от Господа и зажить праведной жизнью. Это логика обычного человека. Если человек начинает углубляться в тайну Бога, он проскакивает через богословие и укореняется в этом Неведомом, он попадает в философское поле. Он тогда выпадает из благочестивого поля религии – вот в чем дело. Поэтому для религии по большому счету тоже не нужна тайна. И хранителем тайны является только философия с ее детским вопросом, вопросом совершенно простым, очевидным: «А почему есть нечто? Почему вообще что-то есть?». Этот вопрос – самый «проклятый» вопрос, это онтологический вопрос Парменида, онтологический вопрос Парменида, повторенный Платоновым и Хайдеггером в XX веке, остается неоткрытым и он никогда не будет открыт, в том-то все и дело. Нужно понять, что этот вопрос – гарант и свидетель вечности человеческого бытия, что этот вопрос не может быть разрешен ни в этой жизни, ни в той, ни за гробом, ни после смерти, никогда. Тайна человека сохранится всегда и навсегда. Вот почему для философа вечность начинается не по ту сторону смерти, ни «после» смерти, не в потусторонней реальности, а вечность – это сознание вечности, это причастность бытию. Поэтому философу-то не нужно по большому счету умирать и воскресать, потому что философ посредством бытия приобщается вечности в данный момент, но он живет вечной жизнью в тот момент, когда он созерцает бытие. Поэтому Платон не боится смерти, Парменид не боится смерти, все античные философы не боятся смерти не на том основании, на котором христианские мученики не боятся смерти, это другое основание. Христианские мученики боятся смерти, и их героизм, подвиг заключается в том, что они верят, что в последний момент ужаса смерти, они верят, что Господь их поддержит и вытащит, избавит от этого ужаса смерти. Для христианских мучеников смерть-то есть, а для философа смерти нет, в том-то все дело, все отличие. Нужно здесь вспомнить Бродского: «Смерть – это то, что бывает с другими». Невозможность представить смерть в первом лице. И вот философия как бы разгадывает эту тайну смерти, что смерти нет, вообще в принципе нет. Что смерть – это некая фикция, смерть есть некая иллюзия. Смерть есть для науки и для религии. Наука говорит: «Есть смерть, только смерть. Нет бессмертия, нет бессмертной души, ничего нет. Есть только смерть, абсолютная материальная смерть». Религия говорит: «Есть смерть, да, но есть и бессмертие. Но есть смерть, обязательно есть смерть, и поэтому воскрешение полное человека, воскрешение из смерти». И поэтому наука и религия вместе одинаково верят, они отдают человека смерти, сдают. Но наука сдает человека смерти навсегда, в бездну, ну, закон мироздания, эволюция, здесь ничего страшного нет, всё, личность исчезает, ничего нет. Религия говорит: «Нет, конечно, восстановление полное в личности, но нужно пройти через смерть, нужно умереть». Ну, представьте себе – умереть, вот так, взять и умереть, «memento mori»! Вот это самое уязвляющее и уязвимое место. Мы должны подумать, позвать богословов: «Давайте думать вместе, как будем умирать, заглядывать в глубину, в ледяную бездну смерти». Наступает определенный предел. Вот есть такой французский философ Владимир Янкелевич. Его работа «Смерть» - это потрясающая феноменология, онтология смерти. Янкелевич показал, что наступает определенный уровень в рефлексии «memento mori», уровень неприятия смерти. Мы никогда не сможем применить смерть к самим себе. Ужасающий абсурд личного уничтожения никак не соответствует ни научной концепции происхождения человека от животного, ни религиозной идее творения Богом мира из Ничто. Несоразмерная цена – зачем Господу творить такое великолепие для того, чтобы его потом раздавить и уничтожить, превратить в прах, в пыль, в грязь? Это не соответствует даже замыслу Божественного Творения. Поэтому религия, да, она спасает человека, постулирует бессмертие и возможность воскрешения, но проведя человека через иго смерти. Человек должен умереть и должен как-то смириться с этой смертью, быть раздавленным этой идеей, уничтоженным этой идеей. Смириться зачем-то со своим уничтожением и так до сих пор ничего и не понять.

Что происходит на путях философии? На путях философии происходит следующее. Если наука и религия знают, что есть смерть, наука не верит в бессмертие, религия верит в бессмертие, то философия не верит в смерть. А по отношению ко всем остальным вещам ей дела нет, главное – не поверить в смерть, главное – не сдать человека смерти. И вот это единственный путь, который дает философия, но это возможно через приобщение к подлинному бытию. Есть философия и есть, поэтому такое преодоление, такое неприятие смерти. И это чистая область философская. И здесь философия будет отличаться от всех остальных форм духовной практики.

И вот когда чистая философия сталкивается с той или иной национальной культурой, то происходит следующий эффект. Собственно говоря, что имеется в виду под «языками русской философии»? Когда чистая эйдетическая сущность философии сталкивается с национальной культурой, а не сталкиваться она с ней не может, так же как чистый язык, просто язык, всегда имеет национальную выраженность. Вот есть универсальный человеческий язык, где он зафиксирован, никто не знает. Никто не знает общечеловеческого языка, всегда каждый человеческий язык представлен национальным языком, всегда представлен посредством национального языка. Но мы не можем сказать, что нет такого явления, как универсальный человеческий язык. Явления языка как феномена человеческого сознания, человеческого духа. Есть человеческий язык, просто универсальный. И когда мы мыслим, когда мы забываем, что мы мыслим национальным языком, мы мыслим каким-то неведомым наднациональным языком, эдемским языком, возможно, мы мыслим чистым языком. Когда мы начинаем прибегать к вербальным формам – устным или письменным – мы начинаем дешифрировать этот универсальный язык посредством национальных знаков, национальной фонетики, национальной лексики, национальной семантики, национальной синтагматики, и так далее. Мы прибегаем исключительно к национальным формам выражения, выражая свои апофатические в общем-то, вещи. То же самое и с философией. Вот когда философ чувствует это, понимает все эти проблемы с Бытием, со смертью, с Богом, он рожден с этим, ему читать ничего не надо, ему не нужен ни Парменид, ни Кант, никто, он просто вот это видит изначально. Потом, когда он сталкивается с необходимостью себя как-то выразить в рамках той или иной традиции, естественно, перед ним возникает вопрос выбора того языка, с помощью которого он себя будет выражать. И поэтому любая философия, не только русская, любая философия как таковая представлена в виде национального варианта философии. И в другом состоянии она не существует. Это школьная, азбучная вещь, поэтому мы говорим, что есть английская, немецкая, французская, шотландская даже, какая угодно, и есть русская философия. И задача заключается в том, чтобы выделить ее какие-то характерные свойства. Потому что они есть, потому что мы каждый язык можем описать в системе типологических характеристик. И вот есть сравнительное языкознание, такие вещи как стилистика, лексикология занимаются сравнительной исторической типологией языков, их описанием, классификацией. И языки расходятся парадоксальным образом – есть различные языки, лингвисты это хорошо знают, чем языки друг от друга отличаются. Поэтому разные конфигурации мышления. Все это есть в разных языках. Что ж с философией? Оказывается, в общем-то где-то ситуация сходная. Но если, скажем, язык как лингвистическое явление формируется… Трудно сказать, что формирует язык. Георгий Гачев, с моей точки зрения, попытался очень глубоко дать версию того, как формируется национальный язык в своей концепции «Космо-Психо-Логоса» и достаточно удачный ответ на этот вопрос. Но, однако, мы не можем сказать, что влияет на формирование национальной артикуляции, почему именно такой звук, почему это все-таки «стол», а не «table»? Когда я это студентам говорю, лингвистам, никто не может ответить на вопрос, почему это «стол» в русском языке, а не «table». И так далее и так далее. Но как философия национальная свершается – вот здесь может даже и легче ответить на это вопрос. Когда универсальный философский чистый эйдос сталкивается с тем или иным народом, с той или иной культурой, то он наталкивается на то, что я называю национальной аксиологией. Это система ценностей и приоритетов, которые сформированы житейской, духовной, религиозной, какой угодно практикой народа, которая составляет его ценностный горизонт. Сама по себе, конечно, бытийная рефлексия может быть и внеценностна по большому счету, потому что эти чистые проблемы бытия они к аксиологии могут иметь мало отношения, к этому выводу вчера мы пришли. Алиса Петровна Валицкая сказала: «Конечно – они философы, а вот мы этики и эстетики в загоне». Т.е. уже речь пошла о том, что… Обычно этики бьют эстетиков, эстетики бьют этиков, а здесь ситуация была такая, что философы критиковали этиков и эстетиков. Т.е. самые аксиологические философские дисциплины. Поэтому конечно философия в своем чистом эйдетическом измерении неаксилогична.

Однако, когда философия сталкивается с тем или иным народом, т.е. она наталкивается на систему национальных аксиологических приоритетов, национальных аксиологических доминант. И это совершенно неустранимо, это совершенно очевидно. Поэтому, если даже ограничиться рамками греко-римской, евро-христианской традиции, то мы увидим совершенно однозначно, и я думаю, если мы даже дадим такой грубый очерк, эскиз, мы не погрешим против истины, если мы скажем, что единое бытие, чистое бытие апофатическое, совершенно невыразимое, надвербальное мета-бытие у греков выражается в эстетической онтологии, все-таки преимущественно греки проявили свое удивление перед чудом бытия в плане эстетики, поэтому все формы культуры прочитываются у греков в эстетической доминанте, здесь Лосев показал это достаточно очевидно, достаточно четко. В западноевропейской традиции сложилось так, что чудо бытия прочитывается под знаком познания бытия. Поэтому гносеология, схоластика, наука, отсюда споры веры и разума. Проблема веры и разума – не философская проблема. Проблема веры и разума – это проблема науки и религии. Для философии не вера и не разум, а удивление. Философское удивление не равно религиозной вере и научному познанию. Ошибка в том, что часто философов втягивают в эту проблему – «вера или разум». Ни вера, и не разум, у философов другой «орган» – это удивление. А удивление – что в нем от веры, что от разума? Может быть что-то и есть, но удивление остается всегда удивлением. Поэтому западноевропейскую традицию мы можем определить в приоритетных категориях схоластической, т.е. схоластико-гносеологической традиции. Это традиция познания, это не столько бытие, сколько мысль о бытии, мысль о мысли. А вот изначально, Парменид говорил все-таки о мышлении: «Мыслить и быть есть одно и тоже», и Парменид имел в виду онтологическое мышление. Но уже западноевропейская философия с Декарта – это чисто рациональное мышление, гносеологическое мышление. «Cogito ergo sum» означает, что не мышление бытия, а мысль о мысли – это рефлексия о мысли – это уже чистый рационализм. Как появляется чистый рационализм? Появляется с Декарта, когда онтологическое мышление сменяет свой знак на гносеологическое мышление. В западноевропейской традиции мышление существует исключительно в гносеологической парадигме, и оно существует прекрасно до нынешнего времени, и даже экзистенциализм западный – это гносеологический экзистенциализм по большому счету и феноменология – это всё… Бахтин это показал, засилье гносеологизма.

А вот русская традиция, я бы так ее обозначил, ну, собственно говоря, моей тут новизны особой нет, я просто подытоживаю взгляды, которые существуют, их разделяю – это, скажем, нравственная традиция, не столько этическая традиция, потому что тут терминологическая путаница появляется. Когда мы говорим об этике – вчера тоже этот спор возник, этика – это аристотелевская дисциплина. Этику придумал Аристотель, этика – это учение о добродетелях и о средствах достижения правильной жизни гражданина полиса, это умеренность, методология нахождении «золотой середины» и так далее. Это этика. Поэтому этика становится этикетом, этика становится профессиональной этикой, прикладной этикой. Про русский способ философский нельзя сказать, что это этика, это именно нравственная философия. А нравственная философия – это философия, которая берет Бытие и в отличие от эстетического восторга греков перед чудом бытия и в отличие от западно-европейского беспристрастного гносеологического познания бытия, русский ум, сердце, «живознание», все что угодно, поражается тем, что… Зеньковский, по-моему, этот термин определил как «болезнь бытия». Бытие надломано, бытие больно, болезнь бытия, есть зло, страдание, смерть. Вот это больное бытие и составляет самый главный аспект отечественной философии, где изначальное понимание бытия наталкивается на национальную аксиологию, которая воспринимает бытие как больное бытие. И вот все русские страдания, переживания смерти, горя, тоски – они достаточно весомы и достаточно высоки, значимы, они самые главные. Когда русские историки философии почтенные, авторитетные – Зеньковский, Лосский, Полторацкий называли «этикоцентризм русской мысли» в качестве главной ведущей черты, она не всегда достаточно четко была прописана, что значит «этикоцентризм русской мысли», что значит «этическая доминанта»? Как правило, критиковали гипер-морализм Толстого, еще что-то. Правильнее этикоцентризм воспринимать как такое горестное, горькое понимание проблем связанных с болезнью бытия – с ужасом, с отчаянием, с тревогой, с тоской. И все это очень значимо, все это важно в русской философии. Поэтому, говоря о языках русской философии нужно сказать, что есть, конечно, язык академической философии, который был представлен в русских духовных школах, университете, здесь продолжение традиции западноевропейской философии – русские кантианцы, гегельянцы и так далее. Есть традиция, есть язык русской научной философии. Есть язык русской религиозной философии, которую очень четко определил Сергей Николаевич Булгаков в «Свете Невечернем», это язык критического догматизма, это религиозная философия, которая обслуживает, скажем, нужды церковной культуры. Есть язык литературоцентричный, который мне более близок и более симпатичен, когда философия проявляет себя в литературе, в эссеистике, в литературной критике. Этого языка много в России. И есть язык нравственной философии, который с моей точки зрения является наиболее важным и наиболее адекватным. Это язык боли, переживания, тоски, ужаса. Я позволю себе сослаться на Ницше, на его понимание, очень с моей точи зрения тонко почувствовавшего русскую бездну. Не зря Ницше Достоевского называл своим учителем, не зря любил Пушкина и Гоголя, давал политические прогнозы. Никакого американского будущего для России и Германии, вот только лишь Россия. Ницше принадлежит удивительный афоризм, он так звучит: «Я променял бы все счастье Запада на русский лад быть печальным». Вот эта русская невыразимая тоска, глубь, отчаяние, боль, неразрешимая ни на началах науки, до конца не разрешимая и на путях религии, приводит человека вот к этому драматическому зависанию между землей и небом. Не зря Есенин сказал:

Если крикнет рать святая:

Кинь ты Русь, живи в раю!

Я скажу: «Не надо рая, дайте Родину мою!»

Т.е. не может человек русский землей полностью удовлетвориться, отдаться как западный протестант земле, земному, его всегда будет тянуть небо, всегда будет тоска по небу. Но уйти полностью в небо, в духовность ему не позволит глубинное чувство преданности земле, отчему краю, кровное чувство. Не сможет, как это ни парадоксально звучит, предать небо во имя земли. И вот русский человек зависает между землей и небом. Он и на небо не может уйти и землю отдать, и он в этой печали глубокой есенинской-платоновской-блоковской-пастернаковской-достоевской-толстовской тоске зависает и умолкает в некоем одиноком предстоянии, может быть, с некоей обидой на Господа. Может быть с некоей надеждой на какой-то ответ. Ну, вот такое понимание русской философии. Оно совершенно не академическое, но это некое философское чувствование, которое пронизывает все уровни. Поэтому когда русский человек родился в России, и обладает каким-то философским дарованием, начинает философствовать, потом мы опознаем его тексты, его работу, как выполненную в русле русской философии, потому что у него язык нравственной философии. Это не язык религиозной философии, это язык именно нравственной философии, язык, исходящий из прямой антиномии человеческого бытия, неразрешимой трагической антиномии. Это вечная открытость бездне, вечное вопрошание и вечная безответность. И в этом русле русский человек находит, может быть самое свое глубокое, как это ни парадоксально, успокоенность. Он иначе не может. Любой ответ, любая определенность ему скучна, он не верит в них. Он верит в то, что не знает, а знает то, во что не верит. Ну, спасибо за внимание.

(Аплодисменты)

 

А.А. Ермичёв: Спасибо, Владимир Владимирович.

 

ВОПРОСЫ

А.А. Ермичёв: Безумно интересно, спасибо, Владимир Владимирович. У нас такой порядок. Сейчас возможно, кто-то захочет задать вопросы, вы будете на них отвечать. Вот уже… Пожалуйста, прошу Вас. Только я хотел бы попросить присутствующих здесь, задавая вопросы не пояснять, почему я его задаю: «Я задаю этот вопрос потому что…» Нет, не надо пояснять. Просто вопрос, пожалуйста.

 

Вопрос: Владимир Владимирович, Вы сказали, что философия – это не вера и не разум, а удивление. Что такое вера и что такое разум я понимаю. А что такое удивление и где это можно почитать, кто ввел это..?

 

 

В.В. Варава: Хорошо, конкретный вопрос – конкретный ответ. У Мартина Хайдеггера есть работа «Основные понятия метафизики», написанная в 1920-е годы для студентов Берлинского университета, для студентов-философов, где он пытается пояснить, что такое философия, очень ситуация, кстати, похожая на нынешнюю. Что такое философия, чистая философия в её отличие от науки? И Хайдеггер показывает, чем философия отличается от науки, от религии, от мировоззренческой проповеди, от искусства и от историографии. И вот именно в этой работе, поскольку она написана для студентов, в отличие от других работ Хайдеггера, она написана достаточно доступно, ясно и четко. И там достаточно четко прописано, что значит «захваченность бытием», которая является истоком философского архэ, философского удивления.

А.А. Ермичёв: А Вы сами не могли бы повторить нам Мартина Хайдеггера. (К слушателю, задававшему этот вопрос) Да, так ведь?

В.В. Варава: Ну, чего тут…

А.А. Ермичёв: Вопрос был задан: А как Вы понимаете удивление?

В.В. Варава: Отчасти я уже попытался его рационализировать, как понимаю, как чувствую, скорее, удивление. Как я понимаю удивление? Ну, здесь имеется в виду свое личное понимание? Или то, как, например, я чувствую, как понимали его от Парменида до Ницше? Удивление перед бытием – это удивление перед чудом просто самого существования, перед тем чудом того, что просто есть Нечто. Вот Хайдеггер сказал, задал такой вопрос, по-моему, уже в 1960-е годы. Был какой-то крупный конгресс философский, и он вышел и встряхнул сознание, такой истеблишмент западноевропейский уже возгордившийся своими достижениями огромными во всех областях. Хайдеггер задал вот это вопрос. Ну, это же Хайдеггер, он пробил своей метафизикой мощной. Он сказал, господа, вот вы кичитесь всем-всем-всем, своими цивилизационными достижениями. Однако ответьте мне на вопрос: почему Нечто есть, а не наоборот? Вот, понимаете, вроде это детский вопрос. Еще, метафизика детства, я про нее не сказал, еще одна тема моего интереса – это метафизика детства, представленная в русской философии, которою я нахожу у Достоевского, Платонова, Федорова. Это детское удивление перед чудом бытия. Детские вопросы изначальные, беспредпосылочные, эмпирические, исходящие из чистоты ума и сердца. Потом мы нагружаемся опытом научным, религиозным, эстетическим и мы уже получаем этот ответ и у нас угасает, можно сказать, умирает это вопрошающее чувство удивления. Это немного «блажное» состояние, поэтому философ «странный» человек. Это человек, который удивляется обычным вещам. Вот ученого человека что удивляет? Удивляют какие-то необычные вещи, которые он если эксклюзивно откроет, то он удивиться. Ученый никогда не удивиться просто люстре. Религиозный человек удивиться чудесам, он удивиться чудесам, а философ удивиться просто тому, что есть, вообще есть нечто и это само по себе необычно. То, что мир есть – ниоткуда не следует. Наука дает свой ответ, но откуда следует беспредпосылочность научного понимания? Религия дает свой ответ, но откуда следует необходимость Божьего бытия, и смыла Его творения? Поэтому чистое философское изумление перед тем, что есть – так Аристотель объяснил, как появилось удивление философских греков, наверно так где-то.

 

 

 

Р.Н. Дёмин: Спасибо, Владимир Владимирович, за Ваше интересное выступление. Но у меня такой возник вопрос, некоторое недоумение. И текста тезисов Ваших и из Вашего выступления я вижу, что Вы различаете сущность русской философии и сущность философии как таковой. Однако в то же время в Ваших тезисах говориться, что «русская философия – это просто философия, философия как таковая». Играет ли в данном случае опущенный здесь глагол-связка «есть» роль знака тождества и правомерна ли с Вашей точки зрения говорить: «Философия как таковая = русская философия?»

 

 

В.В. Варава: Понятно, здесь есть некий даже софистический момент. Просто этот текст – фрагмент. Какие-то тезисы специальные я не смог написать по причине того, что тезисы трудно даются. Это фрагмент из более объемной работы. Но смысл, совершенно верно, для меня здесь нет противоречия. Понимаете, в конце концов, мы должны так хорошо профилософствовать русским способом философствования, чтобы сказали: вот это свершилась философия, это философия. Поэтому, конечно, не русская философия, а, в конце концов, русская философия – это проход к философии. Изначально вот такая диалектика, гегелевская диалектика. Есть чистая философия, она приходит, есть национальное бытие, философия сталкивается с национальной аксиологией. Если мы правильно воспринимаем эту национальную аксиологию, правильно профилософствовали, то, что ТО ЧТО остается в остатке – это и есть чистый продукт русской философии, то, что потом реципируется Западом, то, что интересно Западу, миру и нам самим интересно. Прежде всего, мы сами от этого зажигаемся и вдохновляемся. Это Достоевский, где-то Платонов, это Соловьев в определенной степени, Розанов и так далее. Тот остаток, который остается, когда мы забыли, что мы русские, мы просто предались философии на русском языке и тем самым решается противоречие между русской философией и философией в России. Часто тоже софистический момент. Философия в России – это разные языки в философии – научный, религиозный, академический, какой угодно. Русская философия – это философия по преимуществу нравственная философия. Но смысл русской философии в том, что когда мы правильно пофилософствовали, мы получили чистый философский продукт, чтобы совершилось философское событие в России. Вот так.

 

А.В. Шинкарев: Спасибо, давно такого не получал ощущения. Наверно, у Вас хорошо поставленный риторский навык. Сокращая все остальные вопросы, хочу спросить, я почувствовал некоторую провокацию в самом выступлении, в теме. Вы боитесь философии?

В.В. Варава: Не боюсь (смеется).

А.В. Шинкарев: Докажите обратное.

 

В.В. Варава: Честно говоря, мне не совсем понятен пафос этого вопроса. Скорее, я боюсь за философию.

А.В. Шинкарев: Так оно слышалось, как будто говорите об энергии, которая вообще отсутствует. Есть кинетическая, тепловая, электрическая, а вообще энергии нет.

В.В. Варава: Я понял, о чем Вы говорите, да. Я же сказал об этом вначале. В качестве лекторов, в качестве публичных выступлений, в качестве педагогов, вот в качестве людей, которые сейчас переживают за философию, мы должны выявить некоторую объективную речь о философии. Поэтому мы немножко должны забыть… Я понял, Вы имеете в виду…Ну, например, если бы я сказал то, как я понимаю философию – это было бы одно. Тогда от меня требовалось бы, например, максимальная философская искренность и это был бы, например, разговор о смерти, это тот язык, в котором я чувствую себя наиболее адекватно – это было бы совершенно другое выступление. Здесь же речь идет о том, как я воспринимаю философию, вот сейчас в России, что с ней происходит. Поэтому я не совсем могу выступать от имени философии, я должен выбрать то объектное, ну, насколько это возможно, пространство, с которого можно посмотреть. Мне кажется, литература, вот меня поймали, да, литература – то место, с которого можно наиболее объективно посмотреть на современную русскую философию. А философии я не боюсь, да и неуместно было бы сейчас давать чисто философский дискурс.

 

М.Г. Рудова: Здравствуйте, я студентка этой академии, поэтому может быть вопрос несколько студенческий. Мне просто интересно, вы говорите, богослов говорит, кто он такой, понимает, может объяснить, есть богословские тексты. Ученый знает, кто он такой и есть научные тексты. А философ может только интуитивно сказать кто он такой, а рационально объяснить, кто он такой не может рационально объяснить, что такое философия и поэтому нет истинно философского текста. Как я поняла из Вашего выступления, истинно философский текст должен состоять из одних вопросов, да? А когда вклиниваются ответы, то это уже, получается, смещается в область какую-то смежную, в область богословскую, научную, и так далее. Правильно я поняла?

В.В. Варава: Ну да, это, в общем-то, так.

М.Г. Рудова: Но это несколько низвергает философию, т.е. вопрос может задать каждый и, в общем-то, список таких вечных вопросов мы имеем все. Получается, что каждый, кто его прочитал – философ? И еще вторая часть моего вопроса…

В.В. Варава: Вопрос-то где?

М.Г. Рудова: Вопрос в том, что, философский текст должен быть только из вопросов?

В.В. Варава: Можно, я сразу отвечу?

М.Г. Рудова: Да, можно.

В.В. Варава: Все-таки существует, идущая от Ницше достаточно серьезная традиция понимать философию как способ задавания вопросов и критику всех ответов, от кого бы они ни исходили. Т.е. философ может правильно поставить вопрос, поставить так вопрос, что заставит человека, убежденного и укоренного и как бы знающего ответ в науке и в религии, где угодно, заставит поколебаться. Житейского человека… Ну, это сократовский метод – приводить человека, разбивать его устои, и ничего плохого нет в этом для человека. Если человек-ученый уверен в своих устоях, философское сомнение для него будет продуктивным. Если религиозный человек вдруг пошатнется, то он обнаружит религиозную слабость свою. Т.е. философия нужна, но она не может дать ответ. Вот эта безответность философии – знак того, что высшего ответа не может быть. Это знак антропологической разорванности человека. Это homo philosophicum. Т.е. человек не может дать ответа, если он дает, тогда ответ объективируется и наступает, с моей точки зрения, духовная смерть. Человек перестает духовно расти. Если я знаю ответы, я начинаю устраивать свою определенную рационально выверенную жизнь в этой системе ценностей, смыслов и так далее. Если я не знаю ответы, тогда у меня живо сердце, душа, ум, я стремлюсь, я вопрошаю и иначе я не могу. Это вопросы, это, конечно, вопросы. Лучше – молчание. По большому счету лучше молчание.

М.Г. Рудова: Вторая часть, поскольку у нас о русской философии семинар, вторая часть моего вопроса такова. Как Вы считаете, в чем тогда своеобразие именно русской философии – в вопросах или в ответах? Почему ответы, как можно проследить, в богословие куда-то все время склоняются?

В.В. Варава: Ну да, исключительно в вопросах, исключительно, в русском недоумении. И русский философский вопрос – он проявляется не только вербально, но и невербально. Ну, во-первых, вербально, это, конечно, Достоевский с его бесконечными вопросами. Если правильно смотреть на Достоевского, то с моей точки зрения, это конечно, человек, который говорил, что его всю жизнь «Бог мучает». Достоевский задал ряд вопросов и вложил в героев возможные варианты ответов, показав их относительность. Поэтому, например, литературоведы, следуя за Бахтиным, не могут понять, собственно говоря, где голос-то Достоевского? Выдумали полифонию, все эти голоса, есть голос Достоевского. На самом деле, Достоевский – это большой вопрос, исходящий из глубины, тайны человека, из глубины непостижимости человеческого бытия. И это и есть вопрос, который задает Достоевский. А ответы – это примерно как вот люди обыденного мышления, такие люди, могут ответить, он показывает. Мы все равно не принимаем ни одного героя в качестве абсолютного героя Достоевского. И этим Достоевский отличается от простого писателя, то, что у него абсолютная разомкнутость. Он показывает относительность всех ответов. Гениально ставит вопросы все, нравственные вопросы, прежде всего – вопросы о страдании, падении женщины, страданиях и смерти детей, религиозная проблематика сильнейшая, наличие зла, социальная несправедливость – одни вопросы, ответов, в общем-то, нет никаких. Опыт народа может отвечать. Это тоже своеобразно философский вопрос. Вот 1917 год, такое ниспровержение религиозных устоев. Я думаю здесь тоже определенный вопрос русского человека – вопрос о благочестии религиозном. Долго русский человек не получал никакого ответа на философское нравственное вопрошание, которое требовало сомнений, требовало исканий. А богословский консерватизм XIX века не позволил развернуться этой душе, и она аккумулировала какую-то уже энергию дьявольскую богоотрицания, это тоже вопрос, русский вопрос. Т.е. это вопросы, конечно, это вопросы.

В. Дробышев: Большое спасибо за очень интересное выступление. У меня такой вопрос. В Ваших тезисах я нашел такие фразы, недалеко друг от друга стоящие, философия «отсекая… суеверное в религии… придает им достоверность и глубину». И чуть ниже: «Только выстраданная в философии вера есть подлинная вера». Во-первых, вопрос: что такое достоверность веры, каким образом философия это проделывает с верой, и вообще, что с верой происходит в рамках философии? И можно ли в таком случае говорить о том, что те, кто в храме молятся, они не знают русской философии и неверующие?

В.В. Варава: Нет-нет, конечно нет. Эти вещи нужно, естественно, разводить. Просто речь идет о том, что для веры, для верующего разума, если взять опыт интеллектуала, то он, может, себя будет считать верующим разумом. Полезно не отсекать от себя те естественные вопрошания и сомнения, которые возникают у него как у homo philosophicum. Каждый попадает в религиозный контекст, каждый человек попадает в разное время, в разном духовном состоянии, с разным своим багажом, своим личным багажом попадает в религию. Поэтому люди, стоящие в храме, если каждого «протестировать», то увидим, что это люди с разным религиозным духовным опытом. Речь идет о том, что в принципе культура религиозного благочестия побаивается допускать философское сомнение в лоно веры. Ну, может быть оно даже там и не возникает, потому что если вы имеете религиозный опыт… Например, мой религиозный опыт говорит о том, небольшой религиозный опыт, я знаю, что когда попадаешь в лоно литургическое, мистическое, монастырское, то, конечно, приходит состояние благодати и это хорошо, оно может быть отсекает рефлексию, отсекает сомнение, отсекает вопрошание. Если задержаться в этом состоянии чуть больше положенного, то это состояние непрестанной благодати может уничтожить рефлексию, может уничтожить сомнение и вопрошание. Будет ли это хорошо, не знаю. Просто для человека, который прошел через искушение – вот для религиозного человека, который хотел себя точно идентифицировать в том или ином контексте с религиозной жизнью для него хорошо пройти через горнило сомнения, через философскую проверку своей веры. И поэтому он не должен бояться разума и философских вопросов. Он должен свою веру закрепить в лоне разума для того, чтобы не впасть в суеверие. Беда религиозного мышления в том, что религиозное мышление, чистое, очень красивое, очень верное мышление, это очень хорошее мышление, это очень ценное мышление, настоящее религиозное мышление. Это редкостный и прекрасный цветок и наши образы, лики святых, жизнь подвижников, то, что достойно восхищения и благоговения. Но, к сожалению, вот для широких масс верующих людей, которые не прошли этого горнила сомнения, вера становится часто суеверием. Спор о двоеверии, например, да. Т.е. люди, которые отогнали от себя философское сомнение как дьявольское искушение, как сатанинское искушение, Гегеля, грубо говоря, отбросили, который по-другому проинтерпретировал падение, грехопадение, они тем самым себя подвергают опасности как бы закостенеть в некоем неправильном состоянии что ли. Опыт святых подвижников, которые постоянно испытывали состояние богооставленности, как раз говорит о том, что настоящая вера, истинная вера – это вера, которая не боится сомнений, это вера, которая балансирует на грани неверия. Бытие есть тогда, когда есть небытие. Для верующего человека лучше сказать, что вера есть тогда, когда есть неверие, когда, постоянно погружаешься в бездну неверия, в которую меня опускает Бог, и тогда, если я хочу Бога в глубине своего неистового чувства к Богу, я все-таки Его достану, все-таки Его обретаю. Это может сделать только философская вера. Поэтому для веры хорошо пройти философский искус.

 

Б.В. Иовлев: Я хочу спросить, у меня три взаимосвязанных вопроса. Первый: возможен ли философский шовинизм? И правильно ли сказать, обращаясь к Вашему пониманию русской философии, во всей ее глубине, что эта философия не доступна для понимания иностранца, так же как для понимания иностранца недоступно в полной мере восприятие поэзии Пушкина? Чтобы понимать, воспринимать в полной глубине поэзию Пушкина, надо здесь родиться, быть укорененным в русской культуре. Это первый вопрос, второй – его продолжение.

В.В. Варава: Шовинизм?

Б.В. Иовлев: Да, шовинизм. И можно ли сказать, что иностранцу недоступна в полной мере русская философия в той форме, в какой Вы сегодня её излагали? Второй вопрос тесно связан с первым. Можно ли, правильно ли будет сказать, что подлинный глубокий смысл русской философии доступен только для уроженцев Воронежа? Мои корни в центральной России, но я родился и вырос здесь. Следует ли из того, что Вы излагаете, что в полной мере смысл русской философии доступен только Вам? То, что доступно Вам, мне недоступно? И третий вопрос. Можно ли сказать, что такой когнитивный генез Вашей философии аналогичен импринтингу? Т.е. если, вылупившись из яйца, цыпленок увидит сапог, после этого он ходит только за этим сапогом, это первые его впечатления. Можно ли сказать, что если я увидел русский философский «сапог», то буду ходить за ним. А если я увидел другой, то буду ходить за другим. Т.е. насколько такие модели соответствуют Вашему пониманию генеза философского выбора.

В.В. Варава: Действительно, степень рецепции Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого в европейском сообществе различна. Вот Пушкин тут менее воспринимаем. Это наверно связано с тем, что он в большей степени поэт и поэтическая речь в большей степени закрыта и непереводима на иные языки. Ну, что касается Достоевского и Толстого тут как раз нельзя сказать. Они именно конвертируемы, и русская философия проходит через Достоевского и Толстого на сто процентов просто-напросто. И нам не нужны больше по большому счету никакие философские тексты особые. Достаточно дать миру Толстого и Достоевского, которые всегда были на Западе представлены, чтобы западный человек смог найти там всю проблематику нравственной философии. Другое дело, насколько он готов к ней, насколько эта проблематика отвечает его ожиданиям, его пониманиям философии как таковой, часто она не отвечает. Но, например, те немногие западно-европейские философы, которые проникались… Ницше, я сказал, Рильке, например, и другие авторы, их немного, но которые проникались любовью к России. Они проникались из-за Достоевского и Толстого, через них находили эту традицию. Потому что язык Достоевского и Толстого достаточен для того, чтобы через него прошла вся палитра русской аутентичной философской мысли. Этого более чем достаточно. С Пушкиным проблема, мне, конечно, неприятно, что Пушкин так неконвертируем, но Достоевского и Толстого достаточно. А сейчас Платонов. Вот Платонов начинает проходить. Одна исследовательница из Стокгольма, Лидия Щёквист, мне говорила, что должна побывать в Воронеже, она пишет докторскую диссертацию по Платонову, говорила, что пока не подышу, пока не посмотрю на все эти вещи, не смогу ничего написать, мне нужно все это увидеть.

И второй вопрос связан очень хорошо. Насколько философский взгляд рождается из той местности, в которой человек появляется? Еще одно из направлений своей философии я называю философией отчего края, согласно которому… Речь идет о России, конечно. Не только философия, но и литература, музыка, язык имеет свой географический диалект, безусловно. И место появления человека в определенном регионе, появление, выявленность на свет Божий, где он впервые увидел чудо бытия, это неслучайно. Поэтому своими глубинными корневыми связями человек всегда связан с родиной, причем с местом своего рождения. Не случайна поэтому тяга великих людей быть похороненными на родине, это говорит о том, что здесь есть очень глубинная духовная связь. Поэтому конечно определенный способ мысли, который свойственен человеку, связанный с его местом рождения, конечно есть. Знаете, это, наверно проблема, о которой говорил Вячеслав Иванов, «Родное и вселенское». Конечно, в любом творческом акте человек стремится выйти за пределы своего географического, культурного ареала, чтобы сделать свой голос универсальным, наднациональным, мировым и так далее. Но беда наших интеллигентов в том, что они пренебрегают родиной, провинцией, Россией, пытаются на Западе обрести некие космополитические универсалии, для того что бы, говоря таким плохим языком сейчас «прозвездиться». Но ничего не получается, родина тянет, родина зовет и поэтому проигнорировать родину нельзя. И вот модель Вячеслав Иванова – дихотомия, диалектика «родного и вселенского» - как раз это очень хорошо показывает. К вселенскому можно выйти только через родное. Но из родного нужно выйти, но не для того, чтобы улететь в бесконечную бездну бесконечного космоса, который Джордано Бруно построил, да, но чтобы вернуться в отчий край и быть похороненным на земле предков, наверно так. И третье, но третье… Есть такая версия, наверно. Т.е. так же человек выбирает науку, искусство, т.е. можно это назвать генетическим выбором. Есть изначальная склонность, предопределенность, можно так говорить.

Вопрос: Философом рождаются или становятся?

А.А. Ермичёв: Вопрос про «цыпленка».

Из зала: Не совсем.

В.В. Варава: Я по-разному думал. Иногда я думал, что рождаются и мог доказать и мог доказать, что именно рождаются. Сейчас вопрос прозвучал, и думаю, наверно, что рождаются. Потом думаю, наверно, что становятся, я не знаю. Тоже самое можно сказать про любого другого человека, про человека религии, человека науки. Человека искусства – поэтом рождаются или становятся? Наверно нужно иметь предопределенность и стать. Нужно усилие как говорил Иван Ильин, нужно заставление, потому что человек тварь ленивая. Хоть какие дай ему дары, если он не будет работать над собой, он будет лениться и ничего не сделает. Нужно заставление, нужно принуждение себя к труду, нужно таланты не зарывать в землю, нужно над ними работать, естественно. Поэтому нужно и стать. Для того чтобы стать, например, поэтом, а не музыкантом нужно угадать еще. Как, например, Пастернак думал очень долго, кем же ему стать и не мог угадать свой промысел о себе. Но вот угадал и стал. Также и любой человек, он должен и быть и угадать свое рождение. Наверно это и есть Божий замысел о человеке. Угадать и напрячься, чтобы преодолеть свою леность, косность для того, чтобы свою идею проявить каким-то образом.

А.А. Ермичёв: Владимир Владимирович, скажите, пожалуйста, мы что, навсегда останемся философами или станем когда-нибудь европейцами?

В.В. Варава: Взаимоисключающие вещи (смеется).

А.А. Ермичёв: Спасибо за ответ.

В.В. Варава: Я предпочитаю быть философом.

 

 

ОБСУЖДЕНИЕ

А.А. Ермичёв: Так друзья мои, миновала вторая часть нашей работы. Я предоставляю слово Александру Леонидовичу Казину, которого сегодня утром приглашал прийти, и Александр Леонидович с удовольствием согласился прийти. Я об этом для чего говорю. Дело в том, что сегодня у нас по совершенно уважительным причинам отсутствуют наши другие петербуржские специалисты по русской философии, постоянно присутствующие здесь на семинарах.

А.Л. Казин: Я их, конечно, всех не заменю (смеется). Поэтому я хочу поблагодарить, прежде всего, нашего уважаемого Владимира Владимировича за прекрасный доклад. Я отнюдь не жалею, что Вы мне сегодня позвонили, и я наверно бы и без звонка пришел, потому что я знаю работы Владимира Владимировича Варавы, и встречал даже его фотографии в разных изданиях. Мне казалось, Вы старше там на фотографиях. Оказалось, Вы довольно молодой человек, что приятно вдвойне. Во-вторых, потому что мы сегодня слушали выступление не просто философа, а вообще умного человека, что не всегда совпадает, к сожалению, и еще более того, человека верующего. И вот такой умный верующий философ – вообще редчайшая вещь, это некое чудо, которое достойно философского удивления. И можно пересчитать по пальцам таких людей. В том числе, к сожалению, и в России. Было бы даже странно высказывать свои соображения по всему кругу затронутых здесь вопросов. Но все же некоторые пункты я отмечу -- прежде всего, свою философскую радость, что есть в славном городе Воронеже такие люди, которые работают за всю Россию, и в некотором роде даже за весь мир.

Я полностью поддерживаю тезис о том, что литература и философия взаимосвязаны, связаны в пространстве искусства. Собственно говоря, речь идет об одном из языков философии – художественном языке. Наряду с другими языками, например, научным языком, языком этическим, религиозным языком и так далее. Я думаю, что это совершенно правильная постановка вопроса не только потому, что автор, очевидно, обладает личным литературными способностями, но потому что по существу это так и есть. И вот разделение китайской стеной единой человеческой души на отдел науки, отдел искусства, отдел философии, даже некий «философский шовинизм», о котором здесь шла речь – это все неправильные операции и делать это нужно в значительной степени условно. Я надеюсь, что Владимир Владимирович так это и понимает. Хотя у него есть некоторая склонность к некоему, действительно, ну, не шовинизму, но некоторому преувеличению, я бы сказал, роли философии, без которой якобы не может обойтись никто на свете. И, вообще, обычный верующий человек, который не кончал философского факультета, как бы ему делать нечего в этом мире, потому что он сначала должен окончить философский факультет, лучше – защитить кандидатскую диссертацию, еще лучше – докторскую. Вот тогда он будет настоящим человеком, да? В каком-то смысле у докладчика есть такая тенденция. Понимаете, нас мало таких, «узок круг» профессиональных философов и в некотором роде «далеки они от народа» (смеется). Народ философского факультета не кончал нигде, и в России тоже. Хотя я вообще думаю, что в некотором роде, каждый русский человек – философ, настоящий русский человек. Жизнь такая создана русскими людьми. И с другой стороны, сама наша жизнь порождает таких людей как мы. Говоря философским языком, я совершенно согласен с Алексеем Федоровичем Лосевым, который утверждал, что «самое само» может быть описано только некими символическими рядами: символический ряд науки, символический ряд искусства, символический ряд нравственности, символический ряд философии, даже символический ряд естественных наук, включая физику и математику. Потому что нет никакого беспредпосылочного знания, нет беспредпосылочного искусства, нет беспредпосылочной нравственности. И этой единой предпосылкой того и другого и третьего является, Владимир Владимирович, не бытие, не бытие, а Бог.

Бытие – вот тут я начинаю сразу спорить и с Хайдеггером и с Вами, потому что чувствую некую увлеченность Хайдеггером с Вашей стороны, да – чистое бытие, которое пытался обнаружить Хайдеггера на других путях, чем Гегель, конечно, он пытался обнаружить это бытие на путях языка почвы, превращающуюся в почву языка, это правда. И в этом заключается новизна Хайдеггера, и действительно, его близость к Платонову, тут я с Вами совершенно согласен. Но при этом чистое бытие Хайдеггера в конечном счете, оказывается чистой апофатикой. Потому что такое чистое Бытие, никак не проявленное кроме языка (как у Хайдеггера), или логической формы (как у Гегеля), оно действительно тождественно чистому Ничто. И нам абсолютно нечего сказать о нем. В таком смысле Хайдеггер остается наедине со своим вопрошанием о Ничто. Чистое Бытие равно чистому Ничто, это логико-онтологическое тождество. Это проблема.

Далее, насчет языков философии. Вот «язык почвы становится почвой языка». Хорошо. Но ведь Господь Иисус Христос – это не почва, это Дух, и обращается Он ко всему миру, где нет «ни эллина, ни иудея» (Кол. 3:11). И в некотором роде, действительно, это единый язык для всех христиан, и уже потом где-то, на уровне культуры он распадается на отдельные языки. И проблема имяславия здесь встает. Это к вопросу о языках..

Далее. Вот Вы очень верно все описали по поводу путей развития философии, в том числе в Средние века – «философия служанка богословия», XIX век или ХХ, там, скажем, «философия служанка науки», всё верно. Но таким же способом можно описать пути и самой науки, и этики, и искусства. Искусство в Средние века тоже является элементом религиозного синтеза. Начиная где-то с XIX – первой половины XX века искусство – это во многом дитя науки, вспомните даже русский модерн, и так далее. Не говоря уже о романах Жюля Верна. Есть известная книга Гулыги «Искусство в век науки». Тут вы предлагаете эту свою красивую схему, если угодно – «философия есть захваченность бытием». Удивление перед чудом бытия, перед чудом слово «есть». Выше я уже немножко коснулся этой проблемы. Понимаете, Бытие есть такое же одно из имен Божьих как Красота, Истина или Благо. Вот это, по-моему, принципиальный вопрос. Если искусство или эстетика занимается красотой, а скажем, этика или нравственность занимается благом, то они видят друг друга. Вернее, видят через призму того или другого единый Образ Божий. Вот бытие тоже одна из таких тварных призм, которая положена Богом и через рассматривание которой, как говорит Апостол (1Кор. 13:12 - «Теперь мы видим как бы сквозь [тусклое] стекло, гадательно»), Образ Божий видим бывает. Поэтому в той мере, в какой мы разобьем это изначальное единство на цехи, на фрагменты, на дискурсы, и будем их противопоставлять друг другу и говорить, что нет, мы здесь занимаемся философией и не трожьте меня, потому что здесь я философ, а вот здесь я занимаюсь чистой наукой, а вот там я занимаюсь неким чистым искусством и служу красоте – вот в той мере мы перестанем понимать друг друга, в конце концов. Совершенно правильная методологическая процедура, но на среднем уровне методологии. А нам как верующим людям, я полагаю, что в рамках русского христианского гуманитарного института мы все-таки говорим здесь о религиозной христианской философии, да, в той мере мы должны, конечно, говорить о том, что и то и другое и третье и четвертое есть разные языки описания одного и того же предмета. Вернее, конечно, не предмета, а Личности, Абсолютной Личности, Которая одновременно есть Истина, Красота и Благо. И Бытие! Вернее, полагающая это всё, как еще Отцы Церкви об этом писали, в частности, Дионисий Ареопагит («Об Именах Божиих»).

Далее. Не случайно Господь говорит «Аз есмь Сущий» в ответ на вопрос Моисея: «Как Твое имя? Аз есмь сущий» (Исход, 3:13-14). Это одно из имен, может главное имя Бога. И говорить в этом смысле о чистом бытии, как о предмете чисто философской и метафизической рефлексии, повторяю, это возможно только в абстракции. Это, вообще говоря, методологически красиво, но, повторяю, только в том самом единстве, которое Вы положили, задали с самого начала в единстве с наукой, философией, искусством и под знаком веры. Потому что вера дает этому бытию, этой красоте и этому благу реальное духовное наполнение, понимаете. Без чего истина красота, благо и бытие повисают в воздухе, повисают в небытии. Поэтому я бы сказал, что философия – это учение о Боге, мире и человеке с точки зрения самого человека. Богословие – это учение о Боге, мире и человеке с точки зрения Божественного откровения. Наука – это учение о Боге, мире и человеке с точки зрения природы.

Далее. Русская философия, что такое русская философия? Русская философия – это философия верующего разума. Это разум – это удивление, если хотите, это все атрибуты, которые Вы перечислили, но при условии, что этот разум ищет обоснование не в самом себе, а в Боге. В своей вере в Бога. И этим она отличается от европейской прежде всего, конечно, картезианского типа философии, которая ищет самообоснования разума. Западный гносеологический или рационалистический путь – это путь, прежде всего самообосновывающегося разум, верящего в самого себя. Против которого, в каком-то, смысле восстал Хайдеггер, да, и в результате воспроизвел некоторые исходные установки русской философии, которая никуда не уходила с этого пути.

Еще одна Ваша мысль, тоже красивая и опасная вместе с тем -- о том, что и Бог и человек могут быть вместе устремлены в Неведомое. Ну, Бердяев Николай Александрович очень любил эту мысль развивать. Потому что Бог не знает, чем закончится история, и я не знаю. Он так же не знает, как и я не знаю. И вообще в некотором роде Он не больше знает, чем я. Его должность не более чем «полицейская». Однако история и мироздание слишком серьезное дело, чтобы доверять его только человеку. Да, конечно, Господь освобождает в положенном Им бытии некое пространство, некий кусочек вне-бытия и говорит: «Ну, давай, человек, да, ты действительно свободен, делай, что хочешь. Но уж я тебя вместе с этим кусочком твоей свободы на Своей ладони подержу. Потому что если Я отпущу эту ладонь, то все вы полетите вверх тормашками». Поэтому я надеюсь, что Он не до такой степени нас отпускает. Что Он не до такой степени нас бросает в этом мире. История, действительно, слишком серьезное дело, чтобы доверять ее только человеку.

Ну, и далее, две последние вещи. Да, конечно в религии есть тайна. Есть тайна не только в философии, есть тайна в религии, прежде всего. И вы совершенно правильно сказали, потому что вера – это не пятак, который лежит у тебя в кармане. Да, действительно, философ, как и любой другой человек, в том числе даже подвижник, находится на грани веры и неверия, Вы совершенно правильно об этом сказали. И поэтому в этом смысле там есть тайна. Тайна не уходит из-под взора, из горизонта верующего человека. Верующий человек, верующий христианин, во всяком случае, должен ежеминутно подтверждать свою веру. Не нам грешным об этом говорить, но это так в принципе. Подтверждение веры – это постоянный как бы разговор с Богом, предстояние перед Господом, это и есть величайшая тайна и величайшее усилие. И со стороны любого, повторяю, верующего человека – философа, художника, ученого, слесаря, токаря, воина, влюбленного, и так далее.

И, собственно говоря, пожалуй, все, не буду занимать время, потому все хотят сказать. Я хочу Вам подарить свою книгу под названием «Великая Россия. Религия. Культура. Политика» (СПб., изд. «Петрополис», 2007. Тут есть разделы «Верующий разум. Основной принцип русской философии», и есть «Философские беседы братьев Карамазовых», которые представляют собой вольные философские интерпретации романа Ф.М. Достоевского (Вручает книгу В.В. Вараве)

В.В. Варава: Спасибо Вам большое! Я тоже читал некоторые Ваши работы, поэтому мы заочно знакомы.

А.Л. Казин: Спасибо Вам!

(Аплодисменты)

Н.В. Кофырин: Вначале я хотел бы поблагодарить Владимира Владимировича за представленные тезисы, которые позволили более основательно подготовиться к выступлению. Я хотел бы взглянуть на проблему, поставленную Владимиром Владимировичем как литератор. Мне кажется, что литература, разумеется, первична по отношению к философии как науке.

Вначале тексты существовали как религиозные (ведические гимны), молитвы. Потом появилась литература, и только вслед за ней философия как система научных взглядов на предмет познания.

 

Литература первична по отношению к философии. Взять хотя бы «легенду о великом инквизиторе» Достоевского. Да и всё творчество Достоевского и Толстого служило и служит источником для философского анализа и обобщений не только русских, но и зарубежных философов.

В России именно литература занималась философскими обобщениями, в связи с отсутствием русской философии. «Проклятые вопросы» ставила именно литература!

В отличие от литературы, в философском языке невозможна поэзия, которая часто является наиболее адекватным средством выражения глубины предмета до апофатических вершин.

Представьте себе текст, в котором отсутствуют знаки препинания и пунктуации, когда смысл открывается в зависимости от того, как сам читатель расставит эти знаки по примеру «казнить нельзя помиловать».

Философия это всё-таки наука, основанная на постулатах и доказательствах.

У философии свой способ исследования человека, как свой способ и у литературы, религии, науки.

Всякое философское знание это СИСТЕМА, держащаяся на постулатах и доказательствах. Именно поэтому она ограничена и закрыта. Поэтому существуют различные философские системы, и пределы их развития ограничены рамками их утверждений. Они не могут развиваться, но может меняться парадигма.

Я отказался от написания диссертации, которая понял, что рамки моего предмета исследования требуют междисциплинарного подхода, не скованности рамками доказательств, свободы от псевдонаучных учений, каким в то время был марксизм-ленинизм. Поэтому я выбрал для своего исследования форму романа, так и назвав его – роман-иследование о Смерти, о Тайне, о Любви «Чужой странный непонятный необыкновенный чужак».

Я не согласен с тем, что «тот, кто пытается расколдовать Тайну Бытия посредством слишком человеческих категорий, тот предаёт Тайну, а значит и философию».

«С точки зрения банальной эрудиции каждый индивидуум, критически мотивирующий абстракцию, не может игнорировать критерии утопического субъективизма…» - так писал Гегель. А когда французские переводчики попросили его написать на простом понятном французском языке, Гегель ответил, что это невозможно.

Мало кто читает философские трактаты, но если ты хочешь донести свою истину людям, нужно писать на понятном и доступном для них языке.

Литература призвана говорить просто о сложном, а философия сложно о простом.

Мало написать правду, нужно ещё в правде разглядеть Истину, понять смысл её!

В каждом слове, в каждом вопросе скрыт огромный смысл.

Искусство слова – кое и есть литература – состоит в умении проникнуть в сердце, и, покорив его, заставить разум побуждать людей творить добро без оглядки, вызвать чувства, которые убедят лучше любого доказательства.

Я не согласен, что «язык философии, когда она не молчит, язык взыскующего вопрошания и умудрённого страдания». Язык философии это скорее умудрённое знание и размышление, а не эмоциональное взыскующее вопрошание поэта или писателя.

Я не согласен с утверждением, что «человек кричит и молится, а в ответ ледяное молчание». Нет, в ответ человек получает Откровение, вдохновение, открытие, если он достаточно искренен и если оно ему действительно необходимо.

Всякое живое не молчит, даже если не слышно. И если живая, то не пустота!

Я не согласен, что «духовная жажда – единственное, что не может быть утолено ничем, в т.ч. и сами духовным». Если есть жажда, то предполагается и возможность её утоления, то есть утоление возможно! Вспомним «Нагорную проповедь» Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Художник не только созерцает, но и сознаёт. И часто его познание, не скованное рамками доказательной философии, ближе к истине как к откровению, нежели скованное рамками своих взглядов и доказательств философ. Философия не может выйти за рамки своей системности. Величайшие откровения (открытия) часто не могут быть доказаны, как, например, теория относительности Эйнштейна.

Истина постоянно развивается, и всякие попытки распять ее, живую, в интересах какого-то одного учения, превращают Истину в мертвую догму. Всякий честный исследователь знает, что принятие в качестве неоспоримой догмы пусть даже самого очевидного научного факта перекрывает движение вперед.

Даже самый явный факт – лишь частичка истины, и дальнейшее познание возможно лишь через отрицание очевидного. Ошибка тоже может стать открытием!

Стать сторонником какого-либо одного учения означает раз и навсегда отказаться от Истины, которая существует в постоянном изменении.

Кто не прячется за видимой очевидностью какой-либо теории, лишь тот открыт для познания.

Мой дух просто не умещается в прокрустово ложе какой-либо одной религии.

Мне часто говорят: «В твоих мыслях нет логической стройности и законченности философской системы». А кому она нужна? Да и что в ней пользы? Людям нужны не учения, им нужна любовь.

Истина живет не в словах, но в делах, потому что Истина – это живое, постоянно меняющееся состояние. Людям нужны не слова, но дела. Иисус сам ничего не записывал и не просил никого записывать, поскольку понимал, что слова могут исказить самые прекрасные побуждения, извратить все что угодно. Он понимал: Истина сокрыта не в словах, и потому говорил притчами. Все, что он принес людям, – это единственная заповедь: «возлюби ближнего, как самого себя», а остальные свершения составляли реальную помощь убогим и больным. Не в притчах, а в смерти на кресте и в прощении своих мучителей главное дело Его жизни. Даже самые правильные слова не произведут того эффекта, какой вызовет вид страданий и запах крови.

Мартин Хайдеггер сказал: «Язык – дом бытия». Применительно к языку философии я бы перефразировал: «Язык философии – это дом бытия Духа»!

 

Огонь костра о том расскажет, о чём молчит в реке вода.

Мне ветер шёпотом укажет, что Тайна в нас заключена.

Мы прихоть иль полаганье? цель или только баловство?

Жизнь – радость или наказанье?

Свободны мы иль как в кино?

Свободен я в своих желаньях, иль раб Творца в его Игре?

И где пределы в моих знаньях?

И как послушным стать Судьбе?

Судьба: случайность иль знаменье? сценарий, план или кино?

Во всём Его нам повеленье?

Я царь? иль только раб Его?

Уверен, камни это знают, но, как и облака, молчат.

Миры вокруг меня мелькают, но Тайну бдительно хранят.

Во всём гармония на диво.

Всё Совершенство Божество.

Так всё задумано иль было?

Так в чём же, в чём же План Его?

Луна и Я – мы Бога лики.

Во мне и в ней Его любовь.

Огонь, вода и птичьи крики.

Всё повторится вновь и вновь.

В чём тайна Предопределенья? – пытаюсь у реки узнать.

Моя жизнь – результат творенья?

Я должен, или мог не стать?

Я несвободен – это знаю, и сам собою предрешён.

Но смысл Судьбы постичь мечтаю.

Быть может, для того рождён?!

 

(Аплодисменты)

М.Г. Рудова: Марина Рудова, студентка РХГА, факультет философии, отделение богословия.

Мое выступление будет называться «В защиту богословия», продолжая традицию названий упомянутых выступлений («В защиты этики», «В защиту философии»). И оно, конечно, не будет по поводу всего выступления нашего докладчика, потому что я еще не доросла. Но оно будет касаться одного из прозвучавших в докладе тезисов – что святые христианские мученики по-другому не боялись смерти, чем философы.

Вы говорите, что философ побеждает не только страх смерти, но и саму смерть созерцанием бытия, т.е. удивлением перед бытием. Это на языке философии – и есть экзистенциал. Святые Отцы, святые христианские мученики в экзистенциале, т.е. в этом удивлении, жили всегда. Но они не инициировали его, это удивление, а философы они бы и хотели инициировать, но не получается. Удивление невозможно инициировать, ведь оно в моменте бывает - случилось, потом ушло. А философам, да, хотелось бы быть в нем всегда. Святые Отцы же его, повторю, не инициировали, они даже боялись его инициировать, потому что трезвение считается добродетелью в христианстве. А находиться постоянно как бы ощущая себя в бытии пребывающим, т.е. в Боге – это называется «прелестью», т.е. грехом.

И философы, по Вашему выступлению, не боялись смерти, но они, получается, не боялись именно физической смерти, она им ничего не сообщала. И это, конечно, так – они ее преодолели в каком-то смысле. Но святые христианские мученики, они-то смерти как раз боялись, но смерти духовной, т.е. смерти Духа в них самих, смерти Духа в человеке вообще. И как раз именно того Духа, который способен жить в Боге, что на языке философии и означает созерцать бытие. И результатом именно этого страха смерти является богословие. Т.е. язык богословов продиктован именно страхом духовной смерти, как и язык русских философов. Вопросы у философов, понятно, – истинно философские, а ответы склоняют их именно в богословие, как мы часто замечаем. Т.е. русская философия склоняется в ответах не в науку, например, а именно в богословие.

Я, кстати, из Воронежа, закончила Воронежский государственный университет, а в Петербурге вот только полтора года живу.

Спасибо. Всем ангела-хранителя.

(Аплодисменты)

Б.Г. Дверницкий: Я с большим интересом прочитал Ваши тезисы, и отдельные Ваши статьи были напечатаны в журнале «Родная Ладога». Ваше выступление мне показалось несколько противоречивым. Но я буду касаться тезисов. Мне очень близки оказались Ваши положения, Ваша идея, что мысль присутствует везде, но имеет и свое самостоятельное пространство. Ну, я бы сказал так. То же самое можно сказать, что и вера присутствует везде, но имеет свое пространство. Воображение присутствует везде, но имеет свое пространство. Надежа, любовь присутствуют везде, но тоже имеют свое пространство. В этом отношении я пишу, что человек состоит из девяти пространств, я называю их доменами. Я вам подарю книжку, где об этом пишу. И в каждом домене, действительно, есть свое пространство, есть своя главная субстанция, которая движет всем этим и вот тут опять же интересно – что же объединяет эти пространства? Объединяет Логос – Логос человека. И вот развитие этих субстанций, этих доменов она и определяет нашу духовную жажду. Мне это тоже близко по сердцу, что духовная жажда как раскрытие того, что у нас есть, тех субстанций, которые существуют.

Теперь о том, что для меня не очень вяжется. Если мы возьмем бытие. Я разделяю Логос человека, онтологически он выше чем Логос бытия. Бытие я бы даже сказал Логос тварного мира, природы, космоса, которые триедины. В нем есть и бытие, и сущее, и я бы даже сказал (по Лосскому-отцу) субстанциональная деятельность. Так вот, все-таки, Бог создал человека, и вот у Вас в тезисах это есть, что удача философа – найти человеческое в человеке, все-таки. Захвачен человек не бытием, а самим собой, человеком. Вот суть философии – понять себя, прежде всего. И это, действительно, важнейшая задача. Без понимания себя человек скатывается, становится животным зверем, скотиной, но с человеческим лицом и человеческим телом. И в этом отношении, конечно, задача, постоянная задача философии сделать человека человеком. Вот тогда ему будут понятны и богословские… Бог обращается к человеку. Сказано «не мечите бисер перед свиньями», вообще говоря, человек склонен превратиться в животное. Вот тут задача вечная у человека в философии.

И последнее, чтобы не задерживать. Я все-таки, конечно, говоря об этих субстанциях и о своем понимании философии (я Вам эту книжку подарю, конечно), я бы не стал ставить знак равенства между литературой, или художественным доменом и разумным доменом – это разные вещи. Художника движет воображение, а у философа – мысль, вот это та субстанция, которая движет. Поэтому как не полна наша литература вот таким философским смыслом, все-таки, там философия присутствует, но не является. Вот я вам книжку дарю (вручает свою книгу В.В. Вараве).

В.В. Варава: Большое спасибо!

(Аплодисменты)

А.А. Ермичёв: Спасибо, Борис Георгиевич! 

 

А.Н. Муравьëв: Уважаемые коллеги! Наверное, я выражу общее впечатление, если скажу, что вполне свободная форма и уверенный в себе тон доклада Владимира Владимировича Варавы живо и убедительно доказывают, что современная российская провинция отнюдь не есть какое-то философское захолустье. Спасибо ему за такое весьма отрадное свидетельство, а так же за информацию об интенсивной научной жизни и издательской деятельности Воронежского университета. Что же касается содержания выступления нашего гостя, то я хотел бы высказаться о том, в чем я вцелом согласен с ним, что в словах Владимира Владимировича вызывает у меня возражения и, наконец, о том, с чем я никак согласиться не могу.

 

Докладчик совершенно правильно выдвигает на первый план различие философии и других форм духа – искусства, религии и науки. Без уяснения этого различия о философии вообще не может быть речи, ибо она непременно будет смешиваться с нефилософией. В связи с этим важнейшим различием я обратил бы внимание на два положения доклада, нуждающихся, на мой взгляд, в уточнении. Во-первых, наука как таковая не тождественна эмпирической науке, как считает Владимир Владимирович, разделяя, очевидно, претензию последней выступать сегодня от лица науки как таковой. Во-вторых, если, как убеждает докладчик, следует всерьез принять различие между философией и искусством, то не ясно, что означает его утверждение, будто вся русская философия есть у Достоевского и Толстого. Не получается ли в этом случае, что русская философия, поскольку она вся содержится в форме одного из родов искусства (художественной литературы), является нефилософией? Это ли хотел сказать докладчик?

Не менее справедливо Владимир Владимирович выступает и в защиту философии. Настоящая философия сегодня действительно нуждается в защите – особенно после того, как современный позитивизм (который включает в себя не только т.н. «аналитическую философию», но и по видимости спорящее с ней иррационалистическое, антисциентистское философствование) низвел философию до нефилософии и тем самым извратил представление о ней многих наших современников, превратив философию для них в некий призрак, в нечто ненастоящее. Однако защита философии как таковой сама должна быть неуязвимой, иначе философия окажется, как говорится, не со щитом, а на щите.

Это мое замечание относится сразу к двум вопросам, один из которых уже был поднят в аудитории, но после ответа Владимира Владимировича он для меня только усугубился, т.е. удвоился. Первый из двух: есть ли чистая философия, т.е. философия как таковая, или еë нет? Ведь если еë нет, то философию никак нельзя различить от других, нефилософских форм духа! Второй: философами становятся (постепенно приобщаясь к философии как таковой, если она есть), или философы рождаются уже готовыми (если еë нет)? Отвечая на второй вопрос, Владимир Владимирович сообщил, что в одних случаях он говорит, что философами рождаются, а в других – что ими становятся. Относительно чистой философии в его докладе прозвучало то же самое: Владимир Владимирович сначала утверждал, что чистой философии (равно как чистых философов и чисто философских текстов) нет, а затем, объясняя происхождение национальной философии, сказал, что это происходит тогда, когда чистый эйдос философии (в этом случае чистая философия, оказывается, есть) сталкивается с национальной системой ценностей. Этот образ, конечно, по своему красив и Владимир Владимирович эффектно использует его, но я хотел бы на это возразить, что красноречие не должно превращать философию в софистику. Софистический способ объяснения, принимаемый и выдаваемый за философию, справедливо вызывает недоверие к ней, а недоверие имеет тенденцию перерастать в презрение, в мизологию, от которой философию уже никак не защитить.

В этом случае получается то же самое, о чем иронически вопрошал Аристотель в «Метафизике»: если некоторые философы (он имел в виду именно софистов) утверждают, что быть и не быть означает одно и то же, то почему же они стараются всë-таки не падать в колодцы? Мне думается, что этот аристотелевский вопрос должен быть особенно ценен для сторонника Хайдеггера, каким в своей интерпретации философии открыто объявляет себя докладчик, ибо для Хайдеггера основным убеждением выступает именно непотаенное и потому недвусмысленное бытие бытия. Кроме того, мое возражение, надеюсь, поможет Владимиру Владимировичу преодолеть неприятную для него (полагаю, что и для его слушателей) разорванность представления о философии как об академической дисциплине и о ней же как о весьма неакадемической хранительнице вечной тайны бытия.

Наконец, о тех общих положениях, прозвучавших в докладе Владимира Владимировича, с которыми я никак не могу согласиться потому, что они решительно расходятся с теми деталями, которые мне (и не мне одному) известны из истории философии. «Философ не будет доказывать бытие Бога», «Для философа смерти нет», – утверждает он. Но как тогда быть с доказательством бытия Бога у Декарта и с тем, что Платон в «Федоне» прямо назвал философию наукой умирать? Что, Декарт и Платон – не философы?

В.В. Варава:Я не нахожу в этом ничего страшного.

А.Н. Муравьëв: А я нахожу, ибо если мы так спокойно будем отчислять из философов Платона, Декарта и им подобных, то с кем же мы останемся? С одними досократиками, как предлагает Хайдеггер вслед за Ницше? Но тогда мы в XXI веке окажемся отнюдь не в философии, а лишь перед началом философии, т.е. действительно перед вечной загадкой бытия – в состоянии непреходящего удивления тем, чего мы не знаем. Философия, конечно, начинается с удивления, но она отнюдь не сводится к нему. Не поняв историю философии в целом, которая включает в себя Платона, Декарта и всех других великих философов до и после них, мы и досократиков не поймем. И, что еще страшнее, без этого мы не поймем философии как таковой, ибо последняя возникает к реальному существованию именно в учениях всех великих философов от Фалеса и Парменида до Гегеля включительно. А без понимания философии как таковой вряд ли можно что-то с утверждать или отрицать о русской философии. Благодарю за внимание.

А.А. Ермичёв: Друзья мои, последнее выступление, и после мы подводим итоги нашего обсуждения по временному фактору. Мы ведь готовы сидеть до утра, но другие сотрудники нашего вуза не готовы разделить с нами наши философские беседы. Прошу Вас, аспирант философского факультета СПбГУ. А потом мы предоставим заключительное слово Владимиру Владимировичу.

Д.С. Курдыбайло: Хорошо, постараюсь быть краток, не знаю, получится или нет. Хочется выступить в защиту философии после всей разносторонней критики высказанной. Я постараюсь пойти ретроспективно в плане того, что было сказано.

 

Если говорить о соотношении философии как науки, философии с точки зрения искусства, философии как «служанки богословия», – то, наверно, есть смыл выделить внешние и внутренние моменты в философии. Если представить себе большой круг, и в его центре маленький кружок, то внешнее кольцо можно разделить на некие «сектора философии». Именно: философия как наука, философия как искусство, философия применительно к богословию. Но всё-таки останется и некое ядро, некий неделимый центр. Действительно, это своего рода эйдос философии, философия par excellence. Это та особая точка, лишь встав на которую, мы только и сможем говорить о философии «прикладной», – в самых разных смыслах слова: скажем, та же философия внутри богословского дискурса и проч.

 

Поэтому если серьёзно принимать высказанную сегодня критику, то необходимо всё-таки различать, когда мы говорим о философии, скажем, в контексте Аристотеля, с его отточенными категориями, которые, действительно, звучат чисто научно, – и философию как таковую, в которую – как бы парадоксально, даже невежественно это ни звучало, – ни Декарт, ни Аристотель, ни, скажем, немало философов XIX века и бóльшая часть представителей классического немецкого идеализма вполне может не попасть. Но, тем не менее, такой ход едва ли обеднит то ядро философии и философствования, то начало философского вопрошания, которое действительно имеет серьёзнейшее значение и которое порождает все остальные частные сферы философии как самостоятельные дисциплины (вот в них-то и Декарт, и Аристотель мгновенно находят свои места). Речь именно о порождающем начале, о зерне, о ядре философии.

О философии можно говорить как о чём-то содержательном, о некоей содержательной дисциплине как системе ответов на фундаментальные вопросы с той или иной точки зрения. А можно говорить о философском вопрошании, причём не как дисциплине, а как об особом взгляде на мир, или о методе. Метод, – хотя это сравнение, конечно, сильно огрубляет и сужает мысль, но так, возможно, будет понятнее, – метод, хотя бы как технический термин в неокантианстве. И вот, это «ядро философии» – скорее будет трансцендентальным методом, нежели отточенною системой членоразличённых категорий…

Итак, о философии как таковой, видимо, всё же можно говорить, необходимо только памятовать о качественном отличии такой «философии в собственном соку» от прочих её родов.

Теперь несколько слов в отношении богословской критики. Звучала замечательная мысль о соотношении бытия, красоты, блага и истины. Это те четыре изначальные понятия, которые Фома Аквинский именует как existentialia. И выделяет именно бытие, следуя, конечно, более Аристотелю, нежели Отцам – своим предшественникам. Тем не менее, такая точка зрения имеет право существовать, и высказывавший её Фома Аквинский, как систематизатор всей латинской традиции, достаточно авторитетен, чтобы нам попытаться вникнуть, почему он выделяет именно бытие, почему же и благо, и красота, и истина рассматриваются именно в привязке к бытию. У него есть на то свои основания, и их надо исследовать подробно и тщательно.

Если же мы сейчас перейдём к позиции свт. Дионисия Ареопагита в отношении недавно сказанного, то нужно помнить, что о Бытии, об Истине, о Красоте говорится как об именах Божиих, или как об энергиях, в том понимании, что истолковывает преп. Максим Исповедник, а позднее – свт. Григорий Палама. И когда речь идёт о Боге, действительно, все имена равны, равночестны, едва не тождественны, и, как в своё время показывал Сергей Аверинцев, в раннесредневековом понимании да и во всей византийской традиции прослеживается это тождество, что является интуитивным ядром богословствования, – но это именно в нашем рассуждении о Боге, не в собственно философском отношении.

В отношении же философии, как специально антропного начала, дело обстоит несколько иначе. Потому именно богословие не есть философия, что она смотрит с другой стороны, с точки зрения сугубо человеческой. И в человеческом мире действительно находит себе место такое разделение. Есть бытие, есть истина, есть добро, есть красота, и о них можно говорить отдельно именно потому, что существуют самостоятельные дисциплины – онтология, гносеология, этика, эстетика, – значит, éсть основания их разделять (что не отрицает их общего Источника и причастности общего Виновника их бытия).

Но именно в византийской традиции особо подчёркивается трансцендентность Бога твари, и потому в ней как раз наиболее отчётливо полагается грань между богословием и философией. Но здесь необходимо опираться на конкретные тексты, об этом стоило бы поговорить отдельно…

Так или иначе, бытие для философии в самом широком смысле занимает особое место по отношению ко благу, истине, красоте, – которые не тождественны ни между собою, ни тем более – с самим бытием. Ещё надо заметить, что общий метод философии как я его противопоставил частным философским дисциплинам, – вовсе не то же самое, что единство бытия, блага и красоты в Боге в противоположность их различению для человеков. Философия как метод лежит «по человеческую сторону», она, повторю, антропна по преимуществу, и потому не может быть внесена внутрь Божией сверх-существенности.

И третий комментарий к словам Владимира Владимировича о смерти. Ведь, действительно, хорошо было сказано, что и иная философия, и очень многие философы, верно, смерти и не боятся и говорят о ней, будто и нет её для них вовсе…

Да, часто говорят: «феномен смерти». Это ведь уже шаг к отказу помыслить для себя смерть. Говорить о смерти как о феномене можно тогда, когда мы увидим её со стороны, когда она нам является («феномен» – от греч. φαίνω, светить, являть, показывать), то есть когда она – чужая смерть. Только чужая смерть может быть феноменом. Своя смерть феноменом никогда не будет. Своя смерть переживается экзистенциально. И об этом переживании никто никогда не сможет узнать (достижения современной реаниматологии сюда можно присоединить лишь отчасти, как это поясняет о. Серафим (Роуз)), за исключением, конечно, тех особых случаев возвращения, память о которых хранит православная агиография, и благодаря которым мы только и можем что-то более или менее уверенно утверждать, скажем, вспомниная житие блаженной Феодоры…

Далее, есть другая сторона, и если говорить о русской философии, с её «зависанием между небом и землёй», с чувством не только умного неба, но и перстной, тяжёлой и тёмной земли, своеобразной почвенности – то в глубине здесь сокрыта значительнейшая мифологема, и уходит она в непросветные недра, в недра земли. Даже чисто этимологически имеет место связь слов «земля» и «змея», которая научно показана вполне убедительно, например, Владимиром Николаевичем Топоровым. И символ змия и умирания и смерти, змеи ползущей, стелящейся по земле связывает мотив смерти, умирания, с ухождением в и под землю, с постоянным возобновлением, возрождением. Вечное возрождение – внутренняя тайна земли, её особое таинство. В нём — непрестанное умирание с последующим возрождением, постоянно повторяющийся, движущийся, уходящий в землю и восходящий из-под земли путь жизни, как Гомер это описывает, сравнивая людские поколения с листвою деревьев, которые падают, вырастают снова, постоянно возобновляясь в бесконечном цикле – неизбывно завязанном на смерти и умирании. И философия, в особенности античная, в значительной степени чувствует этот пафос, хотя, быть может, и не всегда осознанно.

Христианское понимание, разумеется, иное, будучи основано не на возрождении, но на Воскресении. И если мы сегодня говорили что Христос, приходя на землю, ничего не записывает, но только совершает чудеса и Своим примером научает нас высшей нравственности, полагает основание христианской этике – то это всё, конечно, верно, но явно недостаточно, ибо здесь мы почему-то не уделяем должного внимания великому чуду Воскресения Христова. Воскресение – совершенно исключительно, совершенно неповторимо; и здесь-то вполне уместно говорить о том, что вочеловечение Бога, действительно, должно вызывать удивление, – подлинно философское удивление, и оно ведь вызывало его! Вызывало едва ли не у всех Святых Отцов, которые об этом говорили, а иной раз и поэтически воспевали (вспомним преп. Симеона Нового Богослова). – Вот оно, удивительное соединение философии, богословия и литературы! – если угодно: богословский факт вызывает философское удивление, которое проливается великолепным произведением литературы. Поэтому тема смерти и Воскресения Христова – бездонный источник для всякого дальнейшего не только богословского, но и философского анализа.

С другой стороны, христианская традиция едва мыслимым образом вбирает в себя античный языческий культ, мистериальную его сторону, – разумеется, в совершенно преображенном виде. Скажем, когда приходят люди невоцерковленные и укоряют православных в том, что они поедают Кровь и Плоть жертвенного Агнца так же, как это делали и древние язычники, то, – как бы странно это ни звучало, – с чисто внешней, формальной стороны, они правы. Конечно же, смысл, духовное содержание происходящего совершенно иное, и наша слепота не позволяет узреть его – но, впрочем, потому оно и есть таинство. Но в каком-то смысле православие всё же принимает в себя и в себе преображает языческую древность – и её понимание смерти в том числе, – что даёт основания уже и богословию, и философии говорить о смерти как о творческом начале, – сперва для богословского, а потом и для философского дискурса. Любопытно, что как Платон в «Федоне» говорит о смерти и умирании как истинном призвании философа, так то же повторяет и Иоанн Мосх в «Луге духовном» о смерти как единстенной достойной и душеспасительной теме подлинного любомудрия. И русская философская традиция, включая и XX век, не раз оказывается способной явить в себе это внутреннее единство богословия и философии, смерти и умирания, зримых всегда sub specie aeternitatis, а значит – с неизбывным чаянием Воскресения и жизни вечной. Потому тема умирания только и может быть подлинно плодотворной, что русская философия чувствует Воскресение в какой-то степени лучше, острее, чем многие другие традиции… Спасибо.

(Аплодисменты)

А.А. Ермичёв: Спасибо большое. Друзья мои, мы завершаем третью часть нашей работы и предоставляем слово Владимиру Владимировичу для выражения своего отношения к выступлениям, к содержанию выступлений.

 

 

В.В. Варава: Я хотел бы именно выразить свое отношение потому что, во-первых, хочу сказать слова благодарности Александру Александровичу за то, что предоставил возможность выступить. Это очень важно, очень полезно, очень нужно. И, во-вторых, я хотел бы отметить ту умную, добрую и красивую атмосферу, которая сегодня царила вот в этом зале, о чем так замечательно говорил Александр Леонидович, что тождество истины, добра и красоты здесь совершилось. Мне это было очень приятно и мне было очень комфортно. Спасибо вам за такое теплое, участливое, умное отношение.

 

 Что касается обсуждения, то мне было чрезвычайно радостно от того факта, что даже в критическом регистре выступающие говорили о том концептуальном пространстве, в тех понятиях, которые все-таки близки мне. Т.е. не то что я заставил аудиторию говорить на свою тему, но то, что удалось как-то приблизить к пониманию важности разговора сегодня о философии, именно о философии, о взаимодействии философии и богословия, философии и науки, философии и искусства. И то, что сейчас свершилось нечто так важное для любого философского сердца – философское событие – вот я думаю, что это совершенно очевидно. Поэтому разрешите мне выразить свою искреннюю вам благодарность, за ваше внимание, за ваше чтение, за ваши очень умные и полезные для меня реакции. Спасибо вам большое!

(Аплодисменты)

А.А. Ермичёв: А мы, Владимир Владимирович, благодарим Вас за то, что Вы к нам пришли! Друзья мои, сегодня работа семинара сегодня окончена, до следующей встречи!

 

Фотографии Олега Хмельницкого

Запись и расшифровка диктофонной записи Наташи Румянцевой

Благодарим за помощь в подготовке этого материала:

Владимира Владимировича Вараву

Александра Леонидовича Казина

Николая Валентиновича Кофырина

Марину Геннадьевну Рудову

Андрея Николаевича Муравьёва

Дмитрия Сергеевича Курдыбайло

Бориса Вениаминовича Иовлева